Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

ман, заключенной в тюрьму, - что его судьба находится под влиянием звезды Жозефины, овладели императором.

   - Все это вздор, - сказал он наконец, - они мне не страшны...

   Но было видно, что слова Жозефины произвели на него впечатление. Не теми ли чувствами и желанием обмануть рок были вызваны его лихорадочные, расточительные заботы, его трогательное старание сделать перемену положения Жозефины после развода менее заметной. Он объявил, что она остается коронованной императрицей, он окружил ее блестящим штатом, подарил ей дворцы и замки, назначил ей три миллиона франков в год и, кроме того, платил все ее долги. Ее желания стали законом, но он не мог обмануть подстерегающего рока...

   Он сел рядом с ней, отвел от ее лица руки и нежно сказал:

   - Не предавайся мрачным предчувствиям, Жозефина. Не расстраивай меня перед великим делом своими слезами. Ты знаешь, я никогда не мог видеть равнодушно твоих слез.

   Жозефина улыбнулась сквозь слезы.

   - Вспомни это, - продолжал он, касаясь кольца на мизинце ее руки, - и верь.

   Это было то кольцо, которым молодой генерал Бонапарт обручился с вдовой Богарне, Жозефиной-Марией-Розой, почти двадцать лет тому назад. На этом кольце, с которым она никогда не расставалась, был выгравирован девиз честолюбивого и суеверного генерала: "au destin".

   Наполеон снова встал.

   - Я не обманываю себя, Жозефина, - начал он, - мое положение отчаянное. Против шестисот тысяч союзников я не могу выставить даже ста тысяч. Солдаты мои молоды. Мои старики полегли в снегах России и равнинах Эльбы. Но я верю в свою звезду, и только эта вера да бездарность и безумие Блюхера, да бездарность и трусость князя Шварценберга могут спасти меня. Я оглушу их молниеносными ударами, заставлю их трепетать и тогда за ключу мир, достойный меня и Франции и гарантирующий права Европы...

   Он прошелся по комнате и остановился у камина. Красный отблеск падал на его лицо, мрачное и озабоченное. Смотря на пламя камина, он медленно начал. Очевидно, он чувствовал потребность высказаться перед единственным человеком в мире, с которым он мог теперь говорить откровенно. Он не мог пугать мрачными мыслями свою жену, не мог быть откровенным и со своими маршалами, уже усталыми и жаждущими мира. Только здесь он мог сказать все, что тяготило его душу.

   - Предчувствия! Предчувствия! Они овладевают иногда и мной. Но я подавляю их. Иногда мне кажется, что я теряю власть над судьбой. Смерть Дюрока, моего единственного друга, похожа на гримасу судьбы... Везде, где меня нет, дела идут плохо. Мои маршалы устали. Они хотят мира. У них у всех есть жены, дети, дворцы, охота, деньги!.. Они хотят наслаждаться! Разве у меня нет тоже дворца, жены, сына?

   Он резко повернулся и мрачно и тихо добавил:

   - В моей армии ведут честную игру только молодые офицеры, еще не заслужившие себе герцогских и княжеских титулов! Теперь прощай, Жозефина, - закончил он, крепко обняв ее.

   Со сдержанным рыданием Жозефина прижалась к нему.

   - Ну, ну, - растроганным голосом произнес Наполеон, ласково отстраняя ее.

   - Разве мы не увидимся, что ты говоришь прощай, а не до свидания? - спросила Жозефина. Ее суеверный ум принял это слово как дурное предзнаменование...

   - Разве я не вернусь в Париж? - сказал Наполеон.

   Он еще раз обнял Жозефину, взял шляпу и быстро вышел, оставив ее в полубесчувственном состоянии от горя и отчаяния.

  

   В большой маршальской зале Тюильрийского дворца в глубоком молчании стояли блестящие ряды офицеров парижской национальной гвардии. Сегодня их пригласил император. Лица были сосредоточены. Все взоры устремлены на дверь. Но вот колоссальная дверь распахнулась, и в залу вошел император с императрицей. За ними следовала госпожа де Монтескью с трехлетним римским королем на руках. Кудрявый красавец ребенок с любопытством смотрел на блестящую толпу офицеров и что-то лепетал.

   Наполеон остановился, окинул всех быстрым взглядом и звучным голосом сказал:

   - Офицеры моей гвардии! Враг вступил на священную землю Франции! Неприятельские знамена развеваются на берегах Рейна! Неприятельские кони топчут французские нивы. Но никогда Франция не была малодушна. Она поднимется, грозна и непобедима! Я еду в армию, чтобы стать во главе моих бесстрашных легионов, и с помощью Бога мы отбросим неприятеля за пределы Франции!

   Офицеры напряженно слушали.

   - Но здесь, - продолжал император, и голос его дрогнул, - но здесь я оставляю самое дорогое для меня.

   Он взял из рук г-жи Монтескью римского короля и, высоко подняв его, продолжал:

   - Здесь я оставляю императрицу-регентшу и римского короля. Мужеству национальной гвардии я вверяю мою жену и сына!

   Он прижал левой рукой к груди ребенка и правой взял за руку Марию-Луизу.

   Оглушительные, восторженные крики потрясли стены маршальской залы:

   - Да здравствует император! Да здравствует римский король! Да здравствует императрица! Да здравствует Франция!

   Ряды офицеров расстроились. Некоторые бросились вперед, чтобы поцеловать руки римского короля. Другие потрясали обнаженными саблями, словно клянясь... Многие плакали...

   Только на розовом, полном лице Марии-Луизы сохранялось обычное апатичное выражение.

  

   Наступал час отъезда. Долго Наполеон не мог выпустить из объятий своего сына. Он нежно прижимал к груди его кудрявую головку, целовал его мягкие кудри, ясные глазки. Он говорил ему тысячи нежностей и давал самые невероятные обещания. Ребенок крепко прижимался к нему и гладил ручонками его по лицу...

   В последний раз поцеловав сына и обняв жену, Наполеон поспешил уйти.

  

   Небо было покрыто тучами, порошил снег, когда он выезжал из Парижа, томимый мрачными предчувствиями. Его сердце сжималось при воспоминании об оставленном сыне.

   - Разве я не вернусь в Париж? - повторил он себе слова, сказанные им Жозефине.

   Да, ты еще вернешься в Париж, сказочный человек! Ты вернешься еще раз, но ты не найдешь уже нежной подруги лучших дней твоей славы, чья судьба таинственными нитями переплелась с твоей, ты не увидишь больше никогда, никогда кудрявой головки римского короля. Никогда!..

  

  

   Перейдя Рейн у Майнца и Базеля, Силезская и Главная армии вторглись во Францию, защищенную по всему течению Рейна едва семьюдесятью тысячами человек.

   Перед тяжелой лавиной трехсоттысячной громады союзных сил французские войска отступали с берега Рейна к Шалону на Марне.

   Блюхер, теперь уже фельдмаршал, "дорвавшись" наконец до ненавистной Франции, конечно, решил немедленно идти прямо на Париж. По ночам его гусары и уланы освещали ему путь горящими французскими деревнями... Беззаботно и смело дошел он до Бриенна, но здесь был настигнут самим Наполеоном. Блюхер по обыкновению пренебрег картами и не знал местности, а Наполеону, проведшему в Бриенне, в военной школе, свое детство, был известен каждый кустик, не говоря уже о несоизмеримости дарований. Бой начался днем, а к ночи Силезская армия была уже разгромлена, сам "победитель Наполеона" (каковым считал себя почему-то Блюхер после Лейпцига) едва успел спастись со своим штабом и с остатками своих войск бросился на соединение с другим "победителем Наполеона", князем Шварценбергом, беспомощно двигавшим по всем направлениям колонны своей армии...

  

   В главной квартире в Шомоне, где находился и русский государь, жизнь кипела, как в котле. Интриги сплетались клубком. Военными действиями Шварценберга руководил Меттерних, в явном противоречии с государем. Государь торопил князя, а Меттерних под шумок сдерживал. По его мнению, Пруссия становилась опасной Австрии, и окончательное ослабление Франции, где царил зять его императора, могло бы передать Пруссии гегемонию в Европе. Глухое раздражение царило в отношениях между союзниками. Меттерних склонил на свою сторону и Англию, которая считала себя уже удовлетворенной и которой дорого стоило содержать коалицию. Лорд Кэстльри требовал только отнять еще у Наполеона Антверпен.

   В конце концов Меттерних добился своего. В Шатильо-не на Сене был открыт конгресс. Император Александр неохотно согласился на это и дал своему уполномоченному графу Разумовскому тайную инструкцию не заключать мира без особого разрешения. В этом он совпал со своим великим соперником. Наполеон поступил в том же роде. Он не дал вовсе никаких полномочий своему представителю, герцогу Виченцкому...

   При таких условиях открылся этот конгресс "на всякий случай", между тем как военные действия продолжали идти своим порядком.

   Блюхер положил им удачное начало.

  

   По узкой дороге медленно двигался отряд всадников. Слева тянулся густой лес, а справа болотистые луга, покрытые талым снегом. Падал снег пополам с дождем, и дул пронзительный ветер. Вся даль казалась завешенной мутной серой пеленой. Дорога постепенно поднималась на холмы. Солдаты кутались в легкие серые плащи. Усталые лошади тяжело ступали по глубокому тающему снегу. Впереди ехал молодой офицер. В этом офицере с суровым, обветренным лицом, с мрачно нахмуренными бровями над холодными проницательными глазами с трудом можно было узнать изящного любезного виконта Жана де Соберсе, частого гостя старого князя Бахтеева. Он много перенес со времени своего бегства из России со стариком Дюмоном. Дюмон поселился в Париже, а виконт стал в ряды армии. Охваченный общим энтузиазмом Франции, доходившим до того, что завороженные своим императором французы искренно считали его поход в Россию победоносным, Соберсе сперва глубоко верил в победу императора. Первые успехи подтверждали эту уверенность. Первый удар нанес Кульм, а дальше день за днем исчезала эта уверенность. Трепетавшие недавно перед императором государи Германии уже искали случая изменить ему и после лейпцигского погрома оставили его... Неприятель уже во Франции... Недавние союзники и вассалы, как новые гунны, истребляют все на своем пути, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков, поджигая и грабя мирные деревни. И только те не запятнали себя насилиями и разбоями, кто, казалось, имел больше всех оснований совершать их, мстя за свою родину. Только русские войска не считали своими врагами мирное и безоружное население.

   Бешенство и отчаяние охватывали душу Соберсе. Он предчувствовал уже погибель Франции. Он хорошо знал силы Франции и силы всей Европы, ополчившейся на нее, чтобы надеяться на победу, несмотря на весь гений императора... Истощенный двадцатилетней гигантской и победоносной войной, народ уже не мог оказать того сопротивления вооруженной Европе, которое двадцать лет тому назад удивляло мир... Соберсе уже видел страшные следы, оставляемые за собой немецкими полчищами, особенно прусскими войсками Силезской армии фельдмаршала Блюхера. Но и имя Соберсе становилось известным прусским гусарам. Не раз среди их кровавого торжества в каком-нибудь беззащитном местечке он падал, как гром, им на голову. И его суд был короток. Ни один насильник не находил у него пощады.

  

   Соберсе совершил глубокую разведку вдоль Ажуйского леса. Растрепав армию Блюхера, Наполеон занял своими главными силами позиции от Бриенна до Ла-Ротьера между путями, ведущими на Париж по долинам Сены и Марны.

   Неприятельские колонны двигались до такой степени беспорядочно и безо всякого плана, что не было возможности предвидеть их направление. Наполеон был в недоумении. Недостаток кавалерии и непроходимые дороги чрезвычайно затрудняли разведку. Появление самого Наполеона у Бриенна, в свою очередь, тоже было совершенно неожиданно для союзников. Шварценберг сейчас же растерялся и принял самое пагубное решение - выжидать. Если бы ему предоставили полную свободу действий, то, несмотря на чудовищную несоизмеримость сил, дело союзников было бы проиграно, Главная армия была бы уничтожена по частям и отброшена за Рейн, и Наполеон мог бы диктовать условия мира. Поставленные на втором плане, русские генералы доходили чуть не до открытого неповиновения, видя неминуемую гибель русских под командой пруссаков и австрийцев. Наконец в действия австрийского фельдмаршала вмешался Александр и в бурную ночь приехал в главную квартиру князя в Бар-сюр-Об; с его приездом было решено начать наступление.

  

   Отряд Соберсе осторожно продвигался вперед. Они ехали уже довольно долго в полной тишине, когда услышали с юга из-за холмов совсем близко частые ружейные выстрелы. Отряд понесся на выстрелы. Доскакав до крутого подъема, Соберсе остановил отряд и, велев спешиться двоим егерям, отправил их на разведку, а сам остановился у подножия холма. Выстрелы затихли, и снова наступила тишина. Разведчики исчезли в густом орешнике, покрывавшем холм.

   Соберсе закурил трубку, слез с лошади и сел у дороги на пень. После Лейпцигского сражения он все время чувствовал себя словно подавленным. Его разум и его воображение не могли справиться с тем страшным поворотом судьбы, который совершился в последние полтора года.

   Но Соберсе знал и чувствовал одно: что в славе или величии, поражении или победе, в горе или счастии он никогда не оставит своего императора.

   Разведчики скоро вернулись и привели с собой мальчика лет десяти. Они нашли его горько плачущим в чаще орешника. Немцы в деревне. Бедный мальчик дрожал. Немцы вошли в деревню. Их офицеры заняли дом господина кюре. Потом они вывели господина кюре на улицу и расстреляли его у стены церкви. Потом солдаты бросились по домам, беспорядочно стреляя, требуя денег и вина... Ворвались и к ним в дом. Отца ударили прикладом по голове, мать потащили за волосы в погреб...

   - Как звать тебя? - спросил Соберсе.

   - Жак, господин капитан, - ответил мальчик, плача.

   - Не плачь, Жак, - со странной улыбкой сказал Соберсе. - Мы утешим тебя; ты, наверное, знаешь, как можно подойти к деревне незаметно со стороны Ажуйского леса.

   Мальчик радостно закивал головой.

   - О, господин капитан, - восторженно сказал он, и его глаза высохли, - я знаю дорогу. Я выведу вас к самому дому господина кюре из леса. Но, - добавил ребенок серьезно, оглядываясь, - вас мало, господин капитан, их не меньше ста.

   - Ну, что ж? - улыбнулся Соберсе. - Разве ты думаешь, что один драгун не стоит четырех немцев?

  

   Раздирающие душу крики неслись почти из каждого дома. Безнадежная, но отчаянная борьба происходила во дворах и на единственной улице деревни. Старики и подростки с голыми руками набрасывались на хорошо вооруженных немцев, защищая своих жен и дочерей. Через выбитые рамы немецкие солдаты выбрасывали убогий крестьянский скарб. Разбивали сундуки, вспарывали тюфяки, ища денег. Из погребов выкатывали бочонки сидра и холодного вина, ловили домашнюю птицу, закалывали поросят и телят. И вдруг неожиданно, покрывая на мгновение отчаянные вопли, пронесся грозовой крик:

   - Вперед! Смерть разбойникам!

   И французские конные егеря бурей ворвались с двух сторон в деревню. В одно мгновение находившиеся на улице немцы были изрублены. Спрыгнув с коней, егеря бросились по дворам. Обезумевшие, застигнутые врасплох немцы гибли, не успевая оказать сопротивления, под бешеными ударами сабель. Кто успевал, бросал оружие и поднимал руки вверх, но разбирать не было времени. С тремя человеками Соберсе ворвался в дом кюре. Недалеко от крыльца с раскинутыми руками лежал труп старого кюре. Седые волосы его были в крови и грязи, но лицо, спокойное и ясное, с полуоткрытыми глазами, было обращено к небу...

   Двое немецких офицеров едва успели вскочить.

   - Сдавайтесь! - закричал Соберсе, поднимая саблю.

   Вместо ответа раздался выстрел, но в ту же минуту выстреливший немец упал с разрубленной головой.

   Другой попытался выскочить в окно, но был схвачен. Его толстое лицо с низким лбом, обрамленным жесткими рыжими волосами, с щетинистыми усами, имело выражение трусливой злобы. Два егеря не очень деликатно держали его за руки.

   - Кто вы такой? - резко спросил Соберсе.

   - Я поручик Рейх, - ответил немец, - это единственное, что я скажу вам, больше я не отвечу ни на один вопрос.

   - Я вас буду судить, поручик Рейх, - сурово сказал Соберсе. - Вы расстреляли кюре, вы отдали деревню на разграбление вашим солдатам.

   - Приговор я знаю, - хриплым голосом возразил Рейх, побледнев.

   Он уже овладевал собою и держался мужественно.

   - Тем лучше, - холодно сказал Соберсе, поворачиваясь.

   - Я хотел еще сказать вам, господин капитан, - остановил его Рейх, - что на вашем месте я поступил бы так же. И в свое время я не отступал от этого правила. Я ведь был в отряде майора Люцова, - добавил он со злой улыбкой.

   - Ну что ж, - пожал плечами Соберсе, - вы пожнете то, что посеяли...

   Из всего немецкого отряда уцелели, кроме Рейха, только трое. Пруссак, баварец и саксонец. Со связанными за спиной руками они стояли бледные, исподлобья глядя злыми глазами.

   Соберсе вышел на крыльцо. Около него очутился маленький Жак.

   - Вот он! Это он! - кричал Жак с горящими глазами, указывая ручонкой на пруссака. - Это он ударил моего отца прикладом и за волосы тащил мою сестренку. Это он. Убийца! Убийца! Убийца! - закончил он, грозя кулачонком немцу.

   Соберсе положил руку на голову ребенка.

   - Дитя, уйди, тебе здесь нечего делать, - сказал он, - но когда вырастешь - не забудь того, что видел. Иди.

   Ребенок послушно повернулся.

   - Но ведь вы накажете их, господин капитан? - уже робко спросил он.

   - Иди, иди, дитя, - повторил Соберсе.

   Медленно, оглядываясь, ушел Жак. На крыльцо вывели Рейха. Соберсе подозвал капрала.

   - Допросили пленных? - спросил он.

   - Допросили, господин капитан, - ответил капрал. - Они из Силезской армии. После сражения при Бриенне они ничего не знают об армии. Она разбита и бежит разными дорогами...

   Соберсе кивнул головой и тихо сказал несколько слов капралу. Потом вернулся в дом кюре. Проходя мимо Рейха, он отдал ему честь. Рейх угрюмо посмотрел на него.

   Соберсе встал у открытого окна. Он был бледен. Темные брови были нахмурены. Губы плотно сжаты. Он неподвижно стоял у окна, вытянув шею, прислушиваясь. Медленно текли мгновения. Но вот раздался короткий залп. Соберсе отшатнулся от окна и дрожащей рукой отер выступивший на лбу пот...

  

  

   Блюхер был в восторге. По настоянию Александра было решено дать Наполеону сражение у Ла-Ротьера и командование в бою армией поручено Блюхеру, хотя главные силы составляли русские войска Сакена, Олсуфьева, Васильчикова, Раевского. Но русские генералы уже привыкли к этому, и угрюмый Сакен уже готовился, как при Кацбахе, спасать армию от стратегического гения прусского фельдмаршала.

  

   Хлопьями валил густой снег, и холодный ветер нес его в лицо русским войскам, первыми бросившимися в бой на глазах государя, стоявшего на высоте у Транка. За густой пеленой снега ничего не было видно. Только слышался грохот орудий, гремели барабаны, раздавались крики "ура" и звуки музыки и песни. Это кавалерия Васильчикова с барабанным боем и музыкой летела через топкие поля на неприятельские батареи в атаку на Ла-Ротьер, и с ружьями наперевес за ней с лихой песней беглым шагом спешил Днепровский полк.

   Блюхер махал саблей и кричал проходящим войскам:

   - Vorwärts Kinder! Paschöl! Paschöl!

   Последнее словечко было обращено к русским войскам, которым, по мнению фельдмаршала, было особенно драгоценно слово его одобрения, да еще "на родном языке". И он особенно громко выкрикивал:

   - Paschöl! Paschöl!

   Но русские солдатики, очевидно, не оценили забот фельдмаршала, потому что в их рядах можно было расслышать довольно нелестные отзывы вроде того: "Сам пошел!.. Долго ли нам спасать еще твою старую шкуру? Нам бы своего надо... пошел! пошел!" - передразнивали его солдаты, некоторые добродушно, некоторые с озлоблением.

   Пятый драгунский с гусарами и гвардейцами Олсуфьева уже в темноте отчаянным натиском овладел Ла-Ротьером. Войска Сакена уже преследовали Виктора, на левом крыле русско-австрийские войска опрокинули Мармона. Приближались резервы великого князя Константина, Милорадовича и Раевского, спешил корпус Коллоредо. На 37 тысяч Наполеона черной тучей надвинулись 130 тысяч союзников...

   Сопротивление было невозможно. Наполеон отступил к Труа. Победа, несомненно, принадлежала русским. До поры до времени и австрийцы, и пруссаки признали, что честь победы принадлежит русским войскам, но под предводительством фельдмаршала Блюхера. Наконец-то Блюхер услышал слова, так долго им жданные. Александр в главной квартире при всех назвал его "победителем Наполеона"

   Редко видели Александра таким радостным. Первая победа над Наполеоном во Франции принадлежала ему. И на глазах всех, никем не оспариваемая.

   Сакен закончил своей боевой рапорт словами: "В сей достопамятный и великолепный день... Александр может сказать: "Я даю вселенной мир".

   На русских генералов и офицеров посыпались щедрые награды. И Александр открыто выразил свою заветную мысль: Наполеон должен быть лишен престола.

  

   Со своей блестящей и шумной свитой фельдмаршал Блюхер проводил ночь в Бриенском замке. Это доставляло ему особо острое удовольствие. Здесь Наполеон провел свое детство и отрочество. По аллеям этого сада он бродил одиноким и нелюдимым мальчиком, потом сумрачным юношей. В этих широких коридорах и просторных залах еще, казалось, жило эхо его шагов. Здесь он бывал уже императором, встречаемый безумными восторгами воспитанников Бриенской школы. Здесь все на каждом шагу напоминало его. Портреты, бюсты, картины его подвигов и подвигов французских войск.

   Шумной, полупьяной ватагой бродили по залам и коридорам немецкие офицеры.

   В большом парадном зале за столом, уставленным бутылками и закусками, сидел в расстегнутом мундире фельдмаршал Блюхер. Рядом с ним поместился его адъютант барон фон Гарцфельд. Офицеры со стаканами в руках орали "Hoch!" в честь "победителя Наполеона". Блюхер пил стакан за стаканом.

   - То ли будет еще, дети! Завтра я пойду на Париж, прямой дорогой, черт их возьми.

   - На Париж! На Париж! - кричали, чокаясь, офицеры.

   - А там, дети, я устрою вам праздник, - смеялся фельдмаршал. - Вы увидите, как взлетит на воздух Иенский мост. И еще кое-что! Париж не скоро забудет нас. Так ли, дети?

   - Долой Париж! Долой корсиканского разбойника! Повесить его! - орали пьяные голоса.

   - Только бы захватить его нам, - вздохнул Блюхер.

   - Вот ему! - крикнул молодой лейтенант Шток.

   Раздался выстрел, и пуля пробила портрет императора, висевший на стене. Это словно было сигналом.

   - Смерть кровопийце! Смерть французам! - заревели голоса.

   Раздались выстрелы, офицеры с саблями бросились на портреты и картины. Полетели разбитые в куски мраморные и гипсовые бюсты. Изрубленные картины были сорваны со стен и брошены в камин. Обезумевшие офицеры срывали портреты, в бешенстве рубили мебель.

   - Довольно, довольно, дети, - кричал фельдмаршал, покачиваясь на ногах, - вы только поймайте. Только поймайте мне его...

   - Товарищи, идем, я покажу вам Бонапарта, когда он был в Египте, - пронзительно закричал молоденький безусый гвардеец фон Киттер. - Идем...

   Офицеры шумной толпой последовали за ним. Пошел и Блюхер, поддерживаемый Гарцфельдом.

   Киттер привел их в огромный кабинет - библиотеку-музей естественной истории. По стенам тянулись шкафы с редкими книгами, большие столы-витрины хранили под стеклом драгоценнейшие коллекции в мире, образцы флоры и фауны. В некоторых хранились древнейшие сосуды, привезенные из Египта... С потолка на толстой веревке свешивалось чучело гигантского нильского крокодила.

   - Вот он! Вот он! - указал на него Киттер.

   - А вот мы его сейчас, - закричал Шток и, подпрыгнув, перерубил саблей веревку, придерживавшую крокодила.

   Раздался грохот и звон разбитого стекла. Чудовищное чучело упало на драгоценные витрины.

   Со смехом и шутками со всех сторон набросились на него офицеры. Они рубили и топтали чучело, перебрасывая его по всей комнате с громким хохотом, "подобным хохоту каннибалов", как выразился русский современник-историк, и почти очевидец. Звон стекол, шум опрокидываемых витрин, крики, циничные ругательства наполняли комнату. Великолепные фолианты были выброшены на пол, разбросанные коллекции валялись под ногами. Наконец эти забавы всем наскучили, и компания вернулась допивать вино...

   Оргия продолжалась до утра.

   Но утром веселое общество спугнули. Приехали адъютанты государя - приготовить для императорской квартиры помещение. Когда адъютант государя, полковник Михайловский-Данилевский, вошел к Блюхеру, прусский фельдмаршал хотел быть любезным, но его язык заплетался, и он едва стоял на ногах...

  

  

   После сражения при Ла-Ротьере Наполеон отступил сперва к Труа, а потом к Ножану; союзные армии двигались за ним. Их главная квартира расположилась в Труа, и город тотчас наполнился дипломатами больших и малых дворов, экс-министрами княжеств и герцогств, едва заметных на картах Европы, и толпою "лучших патриотов Франции", верноподданных его величества короля Людовика XVIII, эмиссарами и агентами этого самозваного короля и его брата герцога д'Артуа, успевшего за двадцать лет бродяжничества по Европе и пресмыкательства при чужих дворах обратиться почти в авантюриста. Как вышедшие из могилы призраки мрачного прошлого, казавшегося теперь бесконечно далеким, окруженные такими же живыми мертвецами, как сами, они стояли на рубеже проклявшей их Франции. Ничего не забывшие и ничему не научившиеся, они предъявляли права на наследие их несчастного брата, тайными врагами которого были при его жизни и которого покинули в минуту опасности, и опозоренной их гнусными памфлетами еще более несчастной королевы... С самого вступления союзных армий во Францию их приспешники, как шакалы, чуя добычу, следовали за главной квартирой. Они обивали пороги приемных королей и императоров, военачальников и дипломатов, хлопоча о "святом" деле Бурбонов", разжигая ненависть к "забывшей свой долг" Франции и распространяя бесстыдные памфлеты, от которых приходил в восторг их король, о Бонапарте, его матери, сестрах и братьях... Среди этих достойных слуг Бурбонов был огромный выбор людей всяких назначений, начиная с каких-нибудь Монморанси, Ноайль, Монтескью, принятых при всех дворах, и кончая подонками парижских трущоб, наемными убийцами, питомцами галер... Как редкое явление, попадались среди них люди высокого благородства, странно живущие душою в эпохе Людовиков. Словно жизнь и история остановились для них в роковой для них день 14 июля 1789 года, когда пала твердыня Бастилии - символ старого режима...

   Маркиз д'Арвильи, постоянный гость петербургских великосветских салонов, тоже поспешил приехать в главную квартиру, лишь только до Петербурга дошла весть, что война переносится на берега Рейна. Его влекло и желание увидеть родную землю, и тайная надежда встретиться с сыном, и мечта увидеть на престоле Бурбонов, от чего он ожидал великих благ, в виде возврата конфискованных еще директорией родовых земель.

   У члена муниципалитета города Труа господина де Брольи, по случаю приезда из Парижа влиятельных роялистов, собралось общество людей, преданных делу Бурбонов. Сам де Брольи, высокий и представительный пожилой человек, имел довольно темное прошлое. Во времена консульства он навлек на себя подозрения в участии в заговоре против первого консула, но сумел увернуться благодаря поддержке министра полиции Фуше, ныне герцога Отрантского, с кем он делил его позорную молодость. При империи де Брольи выказывал себя самым пламенным сторонником императора, а со времени похода в Россию сблизился с роялистами, в рядах которых нашел и Фуше, и многих других старых знакомых.

   У де Брольи собрались некоторые окрестные дворяне, Д'Арвильи и двое неизвестных, только что прибывших из Парижа. Никто не знал их. Де Брольи, знакомя с ними, просто говорил: "Уполномоченные из Парижа", - причем одного называл бароном, другого - шевалье. Потихоньку де Брольи говорил своим гостям, что эти лица приехали в главную квартиру для очень важных и тайных переговоров с Меттернихом и графом Нессельроде. Один из них, барон, видимо, наиболее влиятельный, имел вид дворянина и держался с достоинством. Другой же, шевалье, тщедушный, с острым лицом и бегающими беспокойными глазами, производил отталкивающее впечатление. Что-то хищное и лукавое виделось в его лице висельника.

   Этот шевалье все больше сидел в углу, прислушиваясь и подозрительно всматриваясь в присутствующих. Барон слушал равнодушно, с легкой улыбкой на губах.

   Злобой дня служил вчерашний прием императором группы роялистов во главе с де Брольи.

   Маленький, толстый виконт де Сомбре, местный незначительный дворянин, с жаром говорил:

   - Русский император, можно себе вообразить, нисколько не сочувствует, законным королям Франции. Я, признаться, ожидал иного. И, наконец, он просто был не любезен к нам. Когда я начал говорить о великом деле...

   - Виноват, начал говорить я, - прервал его де Брольи.

   - Но ведь я тоже говорил, - обиженно заметил Сомбре и продолжал. - Представьте себе, русский император прервал нас словами: "Я не преследую никаких династических целей, - это дело самих французов. И притом, прежде чем говорить о Бурбонах, надо свергнуть Наполеона, а этого еще нет". Клянусь Богом, это его собственные слова.

   Де Брольи пожал плечами.

   - В настоящее время, - начал он, - русский император не на стороне Бурбонов.

   - Да, - заметил д'Арвильи, - меня поразили слова, сказанные им барону Жомини. Вам известно, что во избежание возможных недоразумений, когда недавние враги стали в ряды наших армий и произошла путаница, австрийцы стреляли в баварцев, русские в саксонцев и так далее, было приказано всем союзникам носить на рукаве белую перевязь. Так вот барон Жомини позволил сказать императору, что это приказание принято как сочувствие к Бурбонам, так как белый цвет - цвет Бурбонов. Если бы вы видели пренебрежительно-удивленное выражение Лица Александра, когда он сухо сказал Жомини: "Но какое мне дело до Бурбонов!" - то вы бы поняли, что со стороны русского императора поддержки ожидать нечего. Если он свергнет Наполеона, династический вопрос будет решен согласно воле народа.

   Барон, молча слушавший, вдруг встал и громко сказал:

   - В таком случае он должен узнать, что это воля народа, и он узнает это. Наполеон погиб. Король неаполитанский Мюрат отрекся от него и уже двинулся со своей армией на соединение с австрийскими войсками. В Париже тлеет бунт, монсеньор, брат короля, посетил Франшконте и Бургонь, находя везде сочувствие и поддержку. Голос народа требует возвращения своего короля, и все это узнает император Александр. Я не могу сказать сейчас более.

   - Пока жив корсиканец, ни за что нельзя поручиться, - раздался из угла голос шевалье.

   - Но нельзя же его казнить! - воскликнул д'Арвильи.

   - Но можно просто убить, - отозвался шевалье.

   Странное жуткое молчание последовало за этими словами. Словно тайный ужас сковал языки и сердца при мысли об убийстве того, кто четырнадцать лет был владыкою Франции, еще не сверженный, еще грозный, хотя и побежденный...

   Барон прервал это молчание.

   - В этом нет надобности, - спокойно сказал он. - Поверьте, у нас есть в распоряжении другие могущественные средства. Вам известно, - продолжал он, - что я приехал сюда с особой миссией. Я должен повидать Меттерниха и Нессельроде. Быть может, я буду принят самим императором. Вас же я прошу продолжать вашу деятельность. Влиять, где возможно. И верьте в близкую победу.

   Барон поклонился и сел.

   Казалось, его слова очень ободрили приунывших верноподданных. За ужином было очень оживленно. Тосты сменялись тостами, и наконец восторженное настроение дошло до того, что можно было подумать, что назавтра уже назначено торжественное коронование французского короля Людовика XVIII в соборе Notre Dam de Paris.

   Когда ушли восторженно настроенные гости и хозяин остался только с парижскими друзьями, барон со смехом сказал:

   - Ну, де Брольи, эти господа, кажется, умеют только кричать. Положим, и это может пригодиться.

   Де Брольи махнул рукой.

   - Только д'Арвильи имеет значение благодаря своим связям при русском дворе, - ответил он. - Он полезен тем, что держит нас в курсе настроений главной квартиры. Но скажите, Витролль, толком, как обстоят дела и с чем вы приехали, и как вы ухитрились приехать?

   - Мне ничего не стоило получить пропуск, - ответил, усмехаясь, Витролль, - даже от самого короля Иосифа через нашего друга, его камергера Жокруа. Мобрейль, - он кивнул головой в сторону шевалье, - ехал в качестве моего камердинера.

   Де Брольи кинул на шевалье взгляд и невольно подумал, что лакейская ливрея была ему очень к лицу, хотя внутренно сознался, что не рискнул бы нанять себе лакея с такой физиономией.

   У Витролля тоже было богатое прошлое. Этот дворянин из Дофине, промотавшийся в свое время и разорившийся, тоже участвовал в покушении Кадудаля на жизнь первого консула, но спас себя и снискал благоволение, скомпрометировав доносом Моро, как якобы тоже участника заговора. Не переставая служить Бурбонам, он недурно устроился при империи, сохранил дружбу Фуше, стал близким к Талейрану человеком, получил титул барона империи и теплое местечко инспектора казенных ферм. Что касается его спутника, шевалье Мобрейля, то среди всего этого подозрительного сброда он считался драгоценным человеком для самых гнусных поручений. Шпионаж, пасквиль, анонимный донос, тайное преступление - это была сфера его деятельности. Даже такие люди, как Витролль, относились к нему с некоторым презрением.

   - Вот что, дорогой Брольи, - продолжал Витролль, - с вами я могу быть вполне откровенен. Наши дела принимают, действительно, благоприятный оборот. Талейран уже за нас. Вот, - он ударил рукой по боковому карману, - здесь лежит записка, переданная мне герцогом Дальбергом от Талейрана к графу Нессельроде.

   - Но Талейрану опасно доверять, - заметил Брольи, - этот бывший отенский епископ продает там, где дороже. Не могу не сказать, что покойный маршал Ланн довольно метко назвал его "навозной кучей в шелковых чулках".

   - О, - возразил Витролль, - здесь его прямая выгода. Кроме него, за нас министр полиции герцог Ровиго, аббат де Прадт, барон Луи, императорские префекты Паскье и Шабраль и еще много других высших должностных лиц. Говорю вам, Брольи, Париж в наших руках. И к его голосу император Александр должен будет прислушаться, - уверенно закончил Витролль.

   - Но для этого надо сперва свергнуть Наполеона, - заметил Брольи.

   - У него нет армии, - сказал Витролль. - Его песенка спета. После того как Александр решил, несмотря на все старания Меттерниха, свергнуть Наполеона, Меттерних тоже присоединился к нам. Он боится, что Александр призовет на престол наследного принца шведского Бернадотта.

   Во время этой беседы Мобрейль угрюмо молчал.

   - Шатильонский конгресс - одна комедия, - продолжал Виттролль. - Разве вы не видите, лишь только Наполеон готов принять условия, союзники предъявляют новые требования. Нет, мира не будет... В крайнем случае, так или иначе, но Наполеон будет устранен...

   И Витролль бросил быстрый взгляд на Мобрейля. Брольи заметил этот взгляд и пристально взглянул на шевалье.

   - Он будет устранен, - как зловещее эхо, повторил Мобрейль.

  

   На следующий день Витролль вернулся радостный и сияющий. Он был принят и Нессельроде, и Меттернихом, и самим императором.

   - Дорогой Брольи, - сказал он, - наши шансы поднялись. К сожалению, подробностей сообщить не могу. Скажу одно. От меня потребовали "доказательств", и я дал их. О "нас" уже думают. Это большой успех. Пусть д'Арвильи поддерживает существующее настроение. В главной квартире уверены в близкой и окончательной победе. Дорогу на Париж считают свободной. Блюхер летит вперед по берегу Марны, но ему приказано не вступать в Париж без русского императора. Известий от него ждут со дня на день, и главная квартира готова к отъезду в Париж. Да здравствует Людовик XVIII!

   Ночью Витролль и Мобрейль уехали, окрыленные радостными надеждами..

  

  

   Витролль был прав. После победы при Ротьере занятие Парижа считалось в главной квартире несомненным.

   Александр был озабочен тем, чтобы медленность движений Шварценберга не дала Блюхеру возможности первому вступить в Париж, и писал ему, чтобы его войска не входили в Париж до прибытия туда союзных монархов, что "политические соображения величайшей важности того требуют".

   Императорская квартира пребывала в радостном ожидании.

   Наконец, по настоянию Александра, Главная армия медленно и лениво двинулась вперед.

   Следом за нею выехала из Труа по дороге в Ножан и императорская квартира.

   Блюхер, действительно, торопился. Он двинул свою Силезскую армию вдоль Марны и по обыкновению отдавал только один приказ: "Вперед". Уверенный почти в полном уничтожении французской армии после битвы при Ла-Ротьере, он шел усиленными переходами, разбросав более чем когда-либо отдельные части своей армии.

  

   Маршалы угрюмо перешептывались в тесной приемной императорской главной квартиры в Ножане.

   - Нам нужен мир, - говорил вполголоса Ней, встряхивая своей львиной гривой. - Что можем мы сделать теперь, после Ла-Ротьера!

   Макдональд пожал плечами:

   - Он весел, как после победы.

   Немного в стороне от них с мрачным усталым лицом стоял маршал Мармон, герцог Рагузский. Он стоял, опустив голову, по-видимому, в глубоком раздумье. Темные волосы в беспорядке падали на его лоб.

   - Ваше мнение, герцог? - обратился к нему Макдональд.

   Маршал поднял голову.

   - Мое мнение? - переспросил он, словно сразу не поняв вопроса. - Мое мнение? Да, я очень устал... Он сам сказал: "Молодая гвардия тает, как снег..." - А когда я указал ему на жалкую участь жителей и всей Франции, разоренной этими разбойниками-немцами, знаете, что он ответил мне? Он буквально сказал мне: "Ну, в этом еще нет большой беды! Когда крестьянина ограбили и сожгли его дом, ему не остается ничего больше, как взять ружье и сражаться". Вот его слова. Поговорите с ним! - добавил Мармон, безнадежно махнув рукой.

   - Наш долг представить ему положение дел, - сказал Ней. - Союзники готовы на мир, - так, по крайней мере, пишет герцог Виченцкий. Повторяется история в Праге и Франкфурте.

   В эту минуту в приемной появился герцог Бассано с озабоченным лицом.

   - Что нового? - встретили его маршалы, - что пишет Коленкур?

   - Все зависит от него, - тихо ответил Маре, указывая на дверь императорского кабинета. - Я передал ему еще утром письмо Коленкура. Англия, Австрия и Пруссия согласны на мир, противодействие русского императора будет сломлено. Но медлить нельзя. Надо воспользоваться моментом. Меня призвал к себе император.

   - Нас тоже, - отозвался Макдональд.

   - Так я рассчитываю на вас, - сказал Маре. - Вы должны помочь мне.

   - О, очень охотно, Мы, конечно, поддержим вас, - твердо произнес Ней, выпрямляясь во весь рост, взглянув почти с угрозой на дверь кабинета.

   Заветная дверь тихо отворилась, и показалась фигура начальника штаба Бертье, принца Невшательского.

   Он дружески кивнул головой Маре и маршалам и тихо произнес:

   - Император просит.

   И все эти люди, тысячу раз смотревшие бесстрашно в лицо смерти, только что так независимо, с сознанием собственного значения обсуждавшие поведение императора, вдруг стали похожи на школьников, которых строгий учитель позвал на экзамен. Они переглянулись, и никто не спешил переступить первым порог кабинета. Наконец, по нетерпеливому жесту Бертье, герцог Бассано двинулся вперед.

   В маленькой комнате перед кабинетом сидел за столом барон Фен и что-то писал. При входе маршалов он встал. Они молча пожали ему руку и прошли в кабинет, дверь