Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

цах, но Европа сегодня должна ночевать в Париже!

   Князь Волконский низко опустил голову.

  

   С отчаянным упорством боролись французы за каждую пядь земли. У забаррикадированных застав толпились парижане, требуя ружей и патронов. После упорного кровавого боя войска Барклая-де-Толли овладели заставами Мениль-Монтан, Бельвиль и Пресен-Жерве. Семь тысяч убитых русских были ценою этого успеха. Русские пушки направили с Бельвильских высот грозные жерла на Париж, готовясь обратить его в развалины. Спешенные драгуны пятого полка в отряде Ланжерона бросились на безумный приступ Монмартра. Их встретили орудийным огнем и затем штыками. Французские конскрипты - юноши и ученики политехнической школы - с грозным мужеством встречали русских закаленных воинов и умирали с восторженными криками: "Vive l'empereur!"

   Этот восторженный клич гремел по всей линии обороны, сквозь грохот орудий и шум сражения.

   Левон во главе своих людей бросился на французскую батарею. Его встретили бешеной контратакой. Впереди всех с трехцветным флагом бежал старик. Его седые волосы развевались по ветру. Махая шляпой и потрясая другой рукой трехцветным флагом, он кричал:

   - En avant, mes enfants, en avant! Vive l'empereur!

   На одно мгновение он столкнулся лицом к лицу с Бахтеевым. Что-то знакомое показалось Левону в этом старом лице, и вдруг он вспомнил.

   - Дюмон, - успел крикнуть он, - сдайтесь!..

   Но в ту же минуту чей-то штык пробил горло Дюмона, и он, хрипя, упал навзничь...

   Труба неистово кричала отбой, но увлеченные битвой солдаты не слушали. На Монмартр неслись ординарец за ординарцем с приказаниями прекратить бой. У Понтенской заставы уже подписана капитуляция Парижа. Видя безнадежность сопротивления, герцог Рагузский, уполномоченный королем Иосифом, капитулировал. Сражение прекратилось. Молча и угрюмо спускались с холма французы, получившие тоже приказ от маршала отойти... Куча тел осталась на месте боя. Левон долго отыскивал тело Дюмона, чтобы потом похоронить с честью. Но не мог найти. Ему было грустно. Какая судьба! Веселый танцор двора Елизаветы, учитель танцев Екатерины II, любимец Потемкина нашел свою смерть на кровавых Монмартрских высотах, защищая родную землю от тех, кому отдал лучшую пору своей жизни.

  

   Вечером по всем частям армии был разослан приказ: "К девяти часам с половиною для парадного вступления в столицу Франции быть в готовности и чистоте гвардии, гренадерам и коннице резервного корпуса, прусской и баденской гвардии и австрийским гренадерам".

  

  

   Все казалось ослепительной сказкой, чудесным сном, от которого страшно было проснуться. И ясное весеннее небо, и яркое солнце, и толпы народа, и торжественная музыка, и он сам, Александр, на светло-сером коне Эклипсе, Агамемнон царей, спаситель Европы. Благовейный мистический восторг наполнял душу императора. Завершалась его заветная мечта. Ему казалось, что Божественное Провидение озарило его своими лучами... Это был час его величайшего торжества, час примирения с самим собою, час, как казалось ему, исцеления его раненой души...

   В одиннадцать часов вступила в Париж через Понтенскую заставу в голове кортежа русская и прусская легкая гвардейская кавалерия, за ней следовал Александр с Фридрихом и князем Шварценбергом, сопровождаемые тысячной свитой генералов и офицеров всех наций. Целое море золотых и серебряных мундиров.

   Встреча была гениально инсценирована Талейраном и его партией - сторонниками Бурбонов. Всюду виднелись бурбонские белые кокарды, белые перевязи на рукавах. Слышались крики:

   "Vive Alexandre! Vivent les Bourbons! Vive Louis XVIII!"

   Все это производило впечатление истинной народной преданности старой династии... Но внимательные наблюдатели видели за этими кокардами и крикунами на первом плане молчаливые толпы народа, угрюмые и только любопытные взгляды... За свитой государевой мерно отбивали шаг русские и австрийские гренадеры, а за ними - гвардейская пехота и сверкающие ряды кирасирских дивизий. Парижане, напуганные рассказами о русских "татарах", были искренно и глубоко благодарны императору за то, что он пощадил Париж. Было уже известно, что только благодаря ему Блюхеру не удалось предать разгрому прекрасную столицу Франции. Сам Блюхер, к своему великому сожалению, не мог принять участия в торжественном въезде. Последствия его грязной, необузданной жизни в последнее время сказались. С самого Краона он был болен и не мог сесть на лошадь.

   Александр в вицмундире Кавалергардского полка, с восторженным, помолодевшим лицом, с лучистой улыбкой и большими мечтательными глазами был прекрасен.

   - Где русский царь? - слышалось в толпе.

   Ехавший впереди государя во главе лейб-казаков офицер торопливо кричал непрерывно направо и налево: "Cheval blanc, panadr blanc".

   Кортеж торжественно двигался через Сен-Жерменское предместье к Елисейским полям. Достигнув Елисейских полей, государи остановились и пропустили мимо себя войска церемониальным маршем. Александр с гордостью смотрел на блестящий вид своей гвардии, забывая в этот миг, каких трудов стоило одеть к этому параду самую незначительную часть его полков и что остальные, почти босые, оборванные, были оставлены за валами Парижа, чтобы не портить общего впечатления. Оборванные герои угрюмо и завистливо смотрели издали на башни города и думали свою думу о родной стороне...

   В то время как по пути следования кортежа всюду виднелись белые кокарды, на остальных улицах и в предместьях то там, то здесь взвивались трехцветные флаги и слышались крики: "A bas les Bourbons! Vive l'empereur! Vive le roi de Rome!" На площади Согласия, где некогда пала голова Людовика XVI, уличные мальчишки нашли какую-то собаку и, обвесив ее всю белыми кокардами и улюлюкая, гоняли по всей площади. Небольшой конный отряд молодых аристократов-роялистов, выехавший на площадь, раскидывая в толпу белые кокарды с криками: "Vive Louis XVIII! A bas le tyran!" - был обращен в позорное бегство камнями, свистками, угрожающими криками.

  

   Талейран, не желая выпускать из своих цепких рук императора Александра, сумел искусно пустить слух, которому поверили, что Тюильрийский дворец минирован, и, воспользовавшись всеобщей тревогой, предложил к услугам императора свой дворец. Государь принял его гостеприимство, и в тот же день дворец Талейрана наполнился роялистами, якобы представителями Франции...

  

   Пятый драгунский, принимавший участие в торжественном въезде в числе конных гвардейских полков, расположился на Елисейских полях.

   Весь вечер парижане толпились перед русскими. Они с любопытством дикарей рассматривали русских варваров и удивлялись их веселости и добродушию. Еще больше удивлялись парижане самому устройству лагеря. Сено служило постелью солдатам. Пуки соломы на соединенных копьях, приставленных к деревьям, образовывали род кровли, и под этой кровлей, словно во дворце, с довольным видом сидели и лежали солдаты. Пылали костры, над ними на шомполах висели котелки и варилась пища. Кое-где виднелись белые палатки офицеров.

   В одной из таких палаток устроились и Левон с Данилой Ивановичем, а рядом с ними Гриша с Зарницыным. Настал вечер, теплый весенний вечер... Улицы огромного города пустели. Взволнованный всем пережитым, Левон не мог и подумать о сне. То же настроение владело и Новиковым. Они вышли из палатки и медленно направились по опустевшим улицам. Они так полны были впечатлений, что не находили слов и шли молча, как во сне. Огни в домах погасли. После тревожных последних дней Париж в первый раз заснул спокойным сном.

   - Смотри, - прервал молчание Новиков, - это Тюильрийский дворец.

   Друзья остановились. С глубоким волнением смотрели они на этот знаменитый дворец, теперь мрачный и покинутый, дворец, бывший в течение более двух столетий свидетелем величия и падения, трагедий и комедий, в буквальном смысле. Роскошные празднества двух Генрихов, короля Солнца и Людовика bien-aimê, трагедия последнего короля Франции, комедии "колкого" Бомарше и чествование Вольтера. По этим мраморным ступеням легкими шагами взбегали фаворитки минувших дворов, на эти ступени тяжело ложилась железная стопа северного титана, робкими шагами всходила по ним, как по ступеням эшафота, последняя королева Франции, держа в руке дрожащую руку маленького плачущего дофина. И только три дня тому назад покинула эти стены жена нового цезаря, унося с собой плачущего римского короля, чей титул теперь уже начинал казаться насмешкой!..

   И теперь у ворот этого дворца и в его дворе русские часовые, русский караул! Какая игра судьбы!

   - Боже мой! - говорил Левон, когда они снова пошли по тихим улицам, - свидетелями каких событий мы были! Какие чудовищные перевороты!.. И сколько здесь славы, величия и свободы, и как темна, печальна и угнетена наша родина.

   - Да, - отозвался Новиков, - и чтобы спасти их свободу, благосостояние, довольство, мы, истекая кровью, прошли три тысячи верст и счастливы, что гвардии удалось явиться сегодня в столице мира в новых мундирах! Но, кажется, мы неудачно спасали чужую свободу. Кажется, мы спасли не ее, а тех, кто мечтает погубить ее - Фридриха и Бурбонов.

   - Вопрос о возвращении Бурбонов еще не решен, - заметил Левон.

   Новиков пожал плечами.

   - Поверь, что оберегатели тронов никого не признают, кроме них, - ответил он.

   Они незаметно дошли до Пале-Рояля и тут убедились, что Париж не спит, что его сердце сильно бьется. И сад, и галереи были переполнены народом. Никогда ничего подобного ни Новиков, ни Левон не видели, и то, что смутно представлялось им, когда они читали о революционных собраниях, показалось им бледной копией действительности. Они были ошеломлены и оглушены этими свободными, страстными речами и переходили от группы к группе. Но они не могли не заметить, что, узнавая их мундиры, к ним относились с удивительной вежливостью и предупредительностью. Толпа везде давала им дорогу и пропускала вперед.

   Высокий, длинноволосый молодой человек, размахивая круглой шляпой, призывал всех истинных республиканцев стать под знамена свободы и требовать республики! Он призывал кровавые тени Марата и Робеспьера, говорил о равенстве и братстве, В другой группе господин в синем фраке с белой перевязью на левой реке прославлял Бурбонов, почти после каждой фразы крича охрипшим голосом: "Vive les Bourbons! Vive le roi Louis XVIII!" Ему шикали и свистели. Императорский карабинер, с седыми усами, с ленточкой Почетного Легиона, с одной рукой, кричал о победах императора и призывал к верности ему и грозил его врагам! Окружавшая его толпа восторженно аплодировала и ревела: "Vive l'empereur!"

   Шум стоял невообразимый.

   - О, какое счастье жить в свободной стране! - прошептал Левон, сжимая руку Новикову.

   - Подожди, - усмехнулся он, - дай время сесть на трон Людовику.

   Пробираясь в толпе, друзья дошли до гостеприимно раскрытых дверей кафе, откуда неслись восторженные звуки "Марсельезы".

   - Зайдем, - предложил Левон.

   Едва они переступили порог, как их встретили восторженные возгласы: "Vive la Russie! Vive Alexandre!" Друзья сняли кивера и громко крикнули:

   - Vive la France!

   Десятки рук потянулись к ним с бокалами.

   Но вдруг в зале произошло движение, наступила мгновенная, враждебная тишина.

   Бахтеев обернулся и сразу понял ее причину. В открытых дверях показались мундиры прусских гусар, и сейчас же раздался дерзкий голос, произнесший с сильным немецким акцентом:

   - Найдется ли в этой трущобе хорошее вино?

   Вслед за этим возгласом, гремя саблями и бесцеремонно расталкивая толпу, появились два офицера. Бахтеев не мог разглядеть их лиц. Немецкие офицеры подошли к столу, сели, и один из них снова крикнул:

   - Мы спрашиваем вина! Скоро ли подадут его?

   Оба офицера были заметно пьяны. Никто не ответил им.

   - Оглохли здесь, что ли, черт возьми! - крикнул офицер, ударяя кулаком по столу.

   - Для убийц и грабителей здесь нет вина! - раздался из толпы чей-то голос.

   Офицер быстро обернулся и вскочил. Бахтеев узнал его. Это был барон фон Герцфельдт. Толпа с угрожающим видом двинулась на него. Тогда Левон сделал шаг вперед.

   - Постой, - остановил его за руку Новиков.

   - Оставь меня, - резко сказал Левон, - я предпочитаю драться с ним, чем защищать этого негодяя от порядочных людей. А это должно случиться. Ведь, к сожалению, он наш союзник, и я не мог бы его оставить...

   Левон быстро подошел и сказал по-немецки:

   - Я очень рад встрече с вами, барон. Надеюсь, вы не забыли старого долга?

   Герцфельдт взглянул на него и весь вспыхнул.

   - Я к вашим услугам, - ответил он.

   Посетители с жадным любопытством смотрели на офицеров. Они не понимали слов, но понимали смысл происходящего.

   - Сейчас! - произнес Левон.

   - Я готов, - ответил Герцфельдт. - Вот мой секундант.

   - А вот мой - ротмистр Новиков.

   - Ротмистр Вегнер.

   Офицеры поклонились друг другу. Теперь уже для всех стало ясно, что речь идет о дуэли.

   Офицеры вышли среди общего молчания. Французы были слишком рыцари, чтобы перед поединком нарушать душевное равновесие одного из бойцов.

   - Куда же мы пойдем? - выйдя из кафе, спросил Левон.

   Выбежавший из кафе вслед за ними подросток, истинное дитя Парижа, желавший посмотреть, как русский боярин проучит пруссака, вывел их из затруднения.

   - Здесь, милостивый государь, здесь, - подбежал он к Новикову, указывая на узкий переулок.

   Он привел их к калитке, и, переступив ее порог, они очутились на небольшом заднем дворике того же кафе.

   - Здесь будет отлично, - проговорил Левон.

   Луна ярко светила. При лунном свете лицо Левона было еще бледнее обыкновенного, брови были нахмурены, и лицо имело угрожающее выражение. Нельзя было и думать о примирении. Взволнованный Новиков понял это. Высокий, массивный. Герцфельдт спокойно стоял в сознании своего превосходства, с пренебрежением глядя на тонкую, хрупкую фигуру противника.

   Секунданты поставили противников. Мальчишка прижался к забору.

   - Начинайте, - по-французски скомандовал Новиков.

   Противники одновременно обнажили сабли. Массивный Герцфельдт всей тяжестью обрушился на Левона, но, к его удивлению, страшный удар тяжелой сабли был отклонен едва заметным движением руки противника, и барон чуть не упал. Он сразу потерял хладнокровие. Клинки сверкали в лунном свете, со звоном, ударяясь друг о друга. Герцфельдтом овладело бешенство. Это был не простой поединок, а бой не на жизнь, а на смерть, исполненный непонятной ненависти. Новиков и Вегнер понимали это. Холодная тоска сжимала сердце Данилы Ивановича....

   - Теперь кончим, - со сдержанной угрозой вдруг произнес по-французски Левон.

   Его сабля, как луч, блеснула в воздухе и тяжело упала на плечо фон Герцфельдта. Пруссак протянул руки, выронил саблю и упал лицом вниз. Тяжело дыша, Левон опустил саблю. Секунданты бросились к Герцфельдту.

   - Позовите хозяина, только без шуму, - обратился Новиков к мальчишке.

   Подросток кивнул головой и скрылся в заднюю дверь. Почти тотчас он вернулся, ведя перепутанного хозяина.

   - О Боже! О Боже! - вздыхал он, - какое несчастье в моем доме!

   - Есть укромная комната? - быстро спросил Новиков.

   - Для раненого пруссака? - воскликнул хозяин. - Ни за что на свете!

   Фон Герцфельдт лежал, хрипло дыша. Левон подошел к хозяину.

   - Я офицер русской гвардии, - сказал он, - моя фамилия Бахтеев. Я прошу вас оказать гостеприимство раненому офицеру. Эта история должна держаться в тайне. Вот вам на расходы. Позаботьтесь о докторе.

   Решительный тон, княжеский титул и несколько наполеондоров поколебали хозяина.

   - Но если он умрет? - спросил он.

   - Я беру все на себя, завтра утром я буду здесь, - ответил Левон.

   - Только для вас, монсеньор, - поклонился хозяин. - В моей скромности будьте уверены. Огюст, - обратился он к мальчишке, - сбегай наверх, господин Шарль, наверное, дома. Это военный хирург, - пояснил он. - Он третий день живет у меня наверху.

   Через несколько минут фон Герцфельдт был осторожно перенесен в чистую комнату за кухней кафе, и около него суетился молодой доктор.

   - Он будет жив? - тихо спросил Новиков.

   Доктор пожал плечами и словно с удовольствием добавил:

   - Но какой мастерский удар!

  

   Молча по пустынным улицам возвращались друзья домой. Глубокое безмолвие изредка нарушалось только непривычными на улицах Парижа окликами: "Кто идет?" и "Wer da?"

  

  

   Минута торжества прошла, пыл восторга угас, и из-за ослепительной маски славы выглянуло грозное лицо действительности. Сто сорок тысяч союзников, уже ссорящихся, усталых, плохо обеспеченных провиантом и снарядами. Глухо шумящий Париж, готовый мгновенно вспыхнуть, и грозное безмолвие Наполеона, стягивавшего к Фонтенбло войска. И яснее, чем кто-либо, понял положение Александр. Патриотизм Парижа, энергия маршалов и проснувшийся гений Наполеона могли обратить победы в поражения и торжество в позор. И все способы обольщения были пущены в ход. Парижанам льстили и ласкали их. При каждом удобном случае государь говорил о величии Франции и любви к французам. Тайные агенты с самыми заманчивыми предложениями наполняли квартиры маршалов; Мармона, занявшего грозную позицию при Эссоне, засыпали лестью и обещаниями вплоть до польской короны. Наскоро созванный Талейраном сенат и семьдесят девять депутатов объявили Наполеона лишенным престола "за нарушение конституции". Образовали временное правительство. В его состав вошли Талейран со своими приспешниками Дальбергом и Жокуром, роялист Монтескью и Бернонвиль. Временное правительство тотчас выпустило манифесты и разослало их в армию. Войска были освобождены от присяги на верность, принесенной Наполеону. В довершение всего временное правительство поручило шевалье Мобрейлю за крупную плату убить Наполеона.

   Русские войска перешли на левый берег Сены и в густых колоннах расположились при Лонжюмо и Жювизи. Черная туча повисла над главной квартирой. У Наполеона под рукой имелись армии Мармона, Мортье, Макдональда, Удино, Нея, Жерара, Друо, кавалерия, поляки, гвардейцы и новобранцы, всего шестьдесят тысяч преданных солдат. Войска, занимавшие Тур, Блуа, Орлеан, южные армии Сульта, Ожеро, Сюше и Мезона, давали то же количество. Александр ожидал нового боя, "отчаяннейшего, чем все прежние", и опасался восстания в тылу, в Париже. Минутный покой исчез. Приближалась страстная неделя, и снова, как отбитый от берега пловец, чувствуя себя погибающим, Александр устремил взоры на небо...

   Ослепленные неслыханными предложениями, уже усталые, маршалы колебались. Они не хотели ставить на одну карту все приобретенное долгой героической жизнью... И наконец слово "отречение" было произнесено Неем. Ждали ответа Наполеона.

  

   Левон плохо спал в ночь дуэли. Ему было стыдно вспоминать то чувство злобного наслаждения, которое наполнило его, когда он опустил свой палаш на Герцфельдта. Чтобы оправдать себя, он должен был возбуждать в себе снова те чувства злобы и отвращения, которые вызывали в нем прусские офицеры... Он испытывал к Герцфельдту какое-то пренебрежительное сожаление и в душе желал его выздоровления. Утром он попросил Новикова навестить раненого. Вернувшийся Новиков сообщил, что доктор не признал рану смертельной, хотя и тяжелой. Князь вздохнул с облегчением.

  

   Левон получил от князя Петра Михайловича Волконского личное письмо. Князь извещал его, что его величество, в воздаяние подвигов мужества, совершенных им при Дрездене и взятии Монмартра, жалует его званием флигель-адъютанта его императорского величества. Тогда же Громов получил генерал-майора, Новиков чин полковника, Зарницын - ротмистра, а Гриша - поручика.

   В тот же день князь Бахтеев через Волконского был представлен государю. Во дворце было необычайно пусто и тихо. В приемной только ждал назначенный генерал-губернатором Парижа барон Остен-Сакен. Это был первый день страстной недели, и государь хотел, чтобы его не тревожили. Быть может, была и другая причина. Князь Волконский заметил Левону, что к ночи ожидается прибытие маршалов с ответом Наполеона. Государь, быть может, не хотел свидетелей этого свидания.

   Волконский вошел в кабинет и через минуту вышел и позвал князя.

   Левон переступил порог роскошного просторного кабинета и, низко поклонившись, остановился.

   Государь сидел за столом. Он показался Левону бледным и словно постаревшим. Непроницаемые серые глаза были полузакрыты, губы сжаты с жестким выражением.

   - Князь Бахтеев Лев? - спросил государь.

   - Так точно, ваше величество.

   Словно сделав над собою усилие, государь улыбнулся привычной улыбкой, от чего его лицо сразу помолодело.

   - Поздравляю тебя, ты хорошо исполнил свой долг, - продолжал государь, - я доволен тобою.

   - Я счастлив, ваше величество, - ответил Левон.

   - Ведь старый князь Бахтеев твой дядя? - спросил государь и, услышав утвердительный ответ, продолжал: - Да, да, князья Бахтеевы отличались верностью. Твой дядя был верен моему отцу и мне, твой отец дрался под знаменами Суворова. А где твоя очаровательная тетушка? - уже совсем ласково и почти весело закончил государь.

   Левон вспыхнул и ответил, что с самого Франкфурта не имеет от них никаких известий, но надеется все же их встретить здесь в Париже.

   Государь кивнул головой, и его лицо вдруг снова приняло холодное, непроницаемое выражение. Он слегка провел белой, тонкой рукой по своему высокому лбу и, пристально взглянув на Левона, сказал:

   - Да, сегодня... - он помолчал. - Сегодня ты можешь вступить в исполнение своих новых обязанностей. Сегодня ты будешь дежурить здесь. До девяти вечера ты свободен. Иди. Благодарю тебя за службу.

   Он милостиво кивнул головой. Князь вышел.

   - Ну, что? - спросил ожидавший его Волконский. Левон передал слова государя и его приказание.

   - Поздравляю вас, - сказал Петр Михайлович, - это очень большая милость, так же, как и сегодняшний прием. Сегодня очень важный день.

  

   Зарницын и Гриша по обыкновению не сидели дома. К тому же князь и Новиков, оба в надежде и ожидании дорогих гостей, поручили им подыскать подходящий дом. Когда князь вернулся в лагерь, он застал Гришу и Зарницына. Гриша был просто опьянен Парижем. Он от всего приходил в восторг: от любезности парижан, от изящества парижанок, от красоты зданий...

   Им удалось снять в Сен-Жермене меблированный отель барона де Курселя, обычно живущего в родовом замке в Нормандии. По их словам, это было верхом изящества и роскоши. И цена была десять тысяч франков в месяц. Сегодня же и решили переехать.

   - Ну, а я с новоселья на службу, - сказал князь и передал друзьям о приеме императора.

   - Мы переживаем тревожные минуты, - говорил князь Волконский Левону, когда тот явился на дежурство, - мы готовы ко всяким случайностям, - добавил он, положив руку на пачку запечатанных пакетов. - Ведь мир еще не заключен.

   - Но король, конечно, согласится на все условия за неожиданно достающийся ему престол, - сказал Левон.

   Он сказал эту фразу нарочно, делая вид, что считает совершившимся фактом восстановление Бурбонов, о чем упорно говорили, но на самом деле, чтобы убедиться, правда ли это...

   Волконский быстро взглянул на него.

   - Король? - спросил он. - Какой король? Наследный принц шведский? Но государь считает его авантюристом. Людовик, граф Прованский? Но Бурбоны достаточно скомпрометировали себя, это выродившиеся феодалы, глубоко антипатичные государю... Нет, нет, наиболее вероятная комбинация - регентство и римский король. Эта комбинация в прямых интересах России, желательна австрийскому императору, популярна во Франции и на нее охотно пойдут маршалы. Это не вызовет ни бурь, ни потрясений. В этом направлении уже сделаны некоторые шаги. Впрочем, сегодня мы ждем маршалов. Сегодня решится судьба Европы, - закончил князь.

   Глубокая тишина царила во дворце. Казалось, в нем замерла всякая жизнь. Левон находился в маленькой приемной у самых дверей императора. Изредка до его напряженного слуха доносилось легкое покашливание государя и глухие шаги по мягкому ковру, покрывавшему пол кабинета. Левон чувствовал себя словно подавленным. Мысль и воображение оказывались слабы охватить всю широту событий, совершавшихся перед ним. Он не мог представить себе мира без Наполеона. Еще ребенком он слышал об удивительных подвигах этого человека судьбы. Как сон, пронеслись годы величия, неслыханного могущества, славы...

   Шум голосов, твердые решительные шаги в соседней комнате заставили вздрогнуть Левона. Портьеры распахнулись, и он увидел перед собой крупную фигуру и львиную голову с темно-рыжими волосами.

   "Это Ней", - решил Левон, знакомый по рассказам с наружностью знаменитого маршала, герцога Эльхингенского, принца Московского.

   За ним следовал еще кто-то в маршальском мундире, с блестящими глазами и гордым лицом. Это был, как потом узнал Левон, маршал Макдональд, герцог Тарентский. Дальше шел Коленкур, герцог Виченцкий, которого Левон раза два встречал в обществе в Петербурге, и, пропустив их всех вперед, вошел князь Петр Михайлович. Левон почтительно поклонился маршалам, на что они любезно ответили. Сильное волнение овладело им. Он видел так близко этих прославленных вождей - сподвижников великого императора. На лице Нея было выражение упорной и мрачной решимости, бледное лицо Макдональда вспыхивало лихорадочным румянцем, глаза горели. Коленкур был угрюм и сосредоточен. Князь Волконский сказал им несколько слов и скрылся в кабинете императора. Маршалы и Коленкур стояли неподвижно, не обмениваясь ни одним словом. Прошло несколько томительных минут. На пороге появился князь и произнес сдержанным голосом:

   - Господин герцог, господа маршалы, его величество ожидает вас.

   Через раскрытую дверь на одно мгновение Левон увидел императора. Он стоял, опершись обеими руками на стол. Левон заметил бледность его лица, плотно сжатые губы и прищуренные глаза с непривычным жестким выражением. Дверь закрылась, но неплотно. Неясно и глухо долетали голоса. Но вот раздался громоподобный голос Нея. Этот герцог и принц никогда не обладал придворными качествами, и теперь он говорил с императором, словно на поле сражения, под грохот пушек. Его слова отчетливо долетали до слуха Левона

   - Да, ваше величество, - слышался его сипловатый голос, - положение не безнадежно, как думают вожди коалиции; император еще располагает значительными силами. Париж у вас в тылу, а с Эссонских позиций грозит армия Мармона. Армия бросится за императором по первому его слову, и мы тоже. Мы ведь тоже стоим чего-нибудь, ваше величество! В крайнем случае, мы переправимся через Луару, соединимся с армиями Ожеро, Сульта и Жерара, займем крепости, пройдем в Нормандию и Бургундию, подымем народную войну. Она уже началась, ваше величество, и мы будем драться с вами, как римляне, которые вели войну в Испании в то время, когда Ганнибал угрожал сердцу республики! Мы привезли отречение императора, но в пользу его сына. И мы будем защищать династию и римского короля. Мы не отдадим его в руки врагов. Император сказал: "Нет участи печальнее участи Астианакса". Клянусь, мы не допустим этого!

   Голос Нея смолк. Левон не мог разобрать ответных слов, но был потрясен его речью. Сразу заговорили несколько человек, и их слова сливались в неясный шум. Это продолжалось долго, очень долго, или так показалось Левону. Но вдруг он опять услышал голос Нея:

   - Этим решением ваше величество спасает славу и благоденствие Франции и достойно увенчивает свою собственную славу.

   В его словах слышалось искреннее восторженное оживление.

  

  

   Какое-то инстинктивное чувство удовлетворения наполнило душу Левона. За эти дни в Париже он яснее оценил положение, понял скрытое презрение французов к так называемому Людовику XVIII, их опасение возможного возрождения старого режима. Кроме того, героическая эпопея Наполеона более говорила его сердцу, чем жалкие авантюры последних Бурбонов. Но он не успел еще привести в порядок этих мыслей, как услышал быстрые шаги в соседней комнате, и на пороге приемной показался бледный и взволнованный молодой полковник в флигель-адъютантской форме.

   Левон сразу узнал Пронского, князь тоже узнал его, но был так взволнован, что прямо начал, торопливо протянув Левону руку.

   - Это вы, я очень рад, меня прислал Винцингероде, я немедленно должен видеть князя Волконского или самого государя.

   - Едва ли, князь, это возможно, - ответил Левон. - Волконский здесь, у государя и там посольство от Наполеона. Я не смею доложить о вас. Но что случилось?

   - Армия Мармона перешла на нашу сторону, - взволнованно ответил Пронский. - Она сейчас в Версале. В этой армии бунт. Австрийцы ставят пушки... Если вы не можете доложить, я войду без доклада.

   И прежде, чем ошеломленный Левон мог ответить, Пронский смелым движением распахнул дверь и вошел в кабинет.

   В кабинете наступила мгновенная тишина, потом неясный говор на русском языке, опять молчание и наконец безумный, прямо отчаянный вопль Нея:

   - О, malhereux! О, Saint Dieu! О, maudit frouve!

   Затем опять послышались тихие голоса...

   Время остановилось для Левона, он даже не слышал шагов, когда вдруг перед ним появилась высокая фигура в блестящем золотом мундире.

   Этот человек был бледен, как призрак, темные волосы упали на вспотевший лоб, глаза имели безумное выражение.

   - Я герцог Рагузский, я хочу видеть императора, - хриплым голосом сказал он, обращаясь к Левону.

   Левон не успел ответить, как дверь кабинета распахнулась.

   Мармон побледнел еще больше, сделал несколько шагов назад и прижался в угол, словно желая спрятаться. Невыразимый ужас отражался на его лице.

   Впереди шел Коленкур. Его лицо выражало такое отчаяние, что было жалко смотреть на него.

   - О, мой Бог! О, мой Бог! - тихо повторял он, хватаясь за голову.

   Губы Нея были плотно сжаты. Брови сдвинуты. Он был страшен. Один Макдональд сохранял внешнее спокойствие, хотя был очень бледен. И вдруг мрачный взор Нея упал на притаившуюся в углу фигуру Мармона. Он словно окаменел. Потом лицо его приняло грозное выражение, рука судорожно сжала эфес шпаги.

   - Принц, ради Бога! - испуганно прошептал Коленкур, заметив Мармона и жест Нея.

   - Иуда! - громко произнес Ней и быстро прошел мимо.

   Мармон выступил и преградил путь презрительно усмехавшемуся герцогу Тарентскому. Коленкур быстро подошел к нему.

   - Герцог, - дрожащим, прерывающимся голосом начал он, - ваша измена стоила династии Бонапартов. Русский император, веря в непоколебимую преданность императору Наполеону маршалов и армии, согласился сохранить династию, приняв отречение Наполеона. Узнав, что вы, ближайший друг императора и маршал, занимающий лучшую позицию с отборными войсками, перешли на сторону союзников, русский император взял назад свое согласие и с оскорбительной любезностью заметил, что маршалы Наполеона будут для него всегда дорогими гостями. Герцог, - закончил с горечью, - ведь вы были его другом, его первым адъютантом, и вы нанесли последний удар ему и его династии!..

   Герцог Рагузский, как приговоренный к смерти, слушал эти слова. Наконец он поднял свое иссиня-бледное лицо и глухим голосом сказал:

   - Клянусь, это недоразумение. Я не хотел этого. Я бы охотно отдал руку, чтобы этого не было.

   - Руку? - презрительно отозвался Макдональд. - Тут, пожалуй, было бы мало и вашей головы, герцог...

   И в сопровождении Коленкура Макдональд прошел мимо ошеломленного герцога Рагузского.

   При шуме этого разговора в дверях показалась фигура Волконского и снова скрылась. Когда ушли маршалы, Волконский в сопровождении Пронского вышел из кабинета и, подойдя к Мармону, холодно и сухо сказал, с легким поклоном:

   - Его величество не может принять вас сегодня, господин герцог.

   Несколько мгновений Мармон смотрел на него, словно не понимая его слов. Потом выпрямился, слегка кивнул головой и, круто повернувшись, вышел из приемной.

   Едва скрылся Мармон, как из боковых дверей появилась темная фигура. Это был невысокого роста человек с гладко выбритым лицом, насмешливым ртом и дерзким проницательным взглядом. Он был одет во все черное, в бархатных сапогах. Заметно хромая, он прямо подошел к Петру Михайловичу.

   - Талейран, - шепнул Левону Пронский.

   Левон с любопытством смотрел на этого человека, поочередно служившего алтарю, королю, республике, Бонапарту, империи и поочередно всех их продававшего.

   Левон заметил, как брезгливая гримаса на мгновение промелькнула на лице князя.

   - Дорогой князь, - быстро начал Талейран, - какие события! Какое страшное падение в истории! Имя, которое могло быть неразрывно связано с целым веком, останется соединенным лишь с повествованием о нескольких приключениях! Колоссальное здание империи рушилось, как карточный домик. Франция возвращается к законным владыкам.

   - Монсеньор, это еще вопрос открытый, - сухо заметил Волконский.

   Монсеньор по своему титулу принца Беневентского, пожалованного ему Наполеоном, Талейран слегка пожал плечами и произнес, резко подчеркивая слова:

   - Что вы хотите, любезный князь! Республика - невозможность. Регентство, Бернадотт - интрига. Одни Бурбоны - принцип. А русский император - сама законность. Но, однако, я хотел бы видеть его величество.

   - К сожалению, монсеньор, этого нельзя, - холодно ответил князь, - его величество решительно приказал не нарушать его одиночества.

   На подвижном лице Талейрана промелькнула мгновенная тревога, но он сейчас же овладел собой,

   - В таком случае до завтра, - сказал он и, непринужденно поклонившись, заковылял к двери.

   Волконский снова вернулся к государю, а Пронский подошел к Левону.

   Левон только теперь обратил внимание, какой измученный, больной вид имел князь.

   - Вы нездоровы, князь? - невольно спросил он.

   Болезненная улыбка пробежала по лицу князя.

   - Нет, - ответил он, - благодарю вас. Я только очень устал. Но, кажется, теперь уже все кончено. Государь потребовал от Наполеона безусловного отречения за всю династию. Я до сих пор не могу опомниться.

   - Да, - задумчиво сказал Левон, - даже не верится.

   Но, несмотря на слова князя, Левону казалось, что он поглощен совсем иными мыслями и чувствами. Усталый взор князя безучастно скользил по комнате, на бледном лице лежала печать страдания.

   Разговор прервался. Из кабинета вышел Волконский.

   - Не знаю, придется ли сегодня отдыхать, - заметил он. - До свидания, князь.

   Он пожал Левону руку, Пронский тоже, и оба вышли.

   В мыслях Левона был настоящий хаос. Ему казалось, что сама судьба глянула ему в глаза. Страшная, неотвратимая!.. Его нет... Его - владыки Запада, наследника Карла Великого. Разве это может быть? Кто же заполнит пустоту, которую он оставит в мире? И никогда Наполеон не казался ему более великим, чем в эти дни, когда его покидали люди, вознесенные им, его друзья и братья по оружию...

   Левон подошел к окну и откинул портьеру. Над садом, окружавшим дворец Талейрана, уже розовело небо...

  

  

   На другой день после этой памятной ночи барон Остен-Сакен издал приказ:

   "Государь император уверен и надеется, что ни один из русских офицеров в противность церковного постановления во все время в продолжение Страстной недели спектаклями пользоваться не будет, о чем войскам даю знать. А кто явится из русских на спектакль, о том будет известно его императорскому величеству".

   Государь говел. Говели войска. Париж затих.

   Через несколько дней парижские газеты оповестили население, что бывший император Наполеон подписал отречение за себя и за своего сына и что русский император одобрил проект конституции, предусматривающей возвращение Бурбонов. Бывшему императору Франции предоставлялся остров Эльба и был оставлен титул императора.

   Долгая упорная борьба старого порядка против нового казалась конченной. Защитникам феодальной Европы казалось, что последний призрак пламенной революции сошел в вечность со сцены всемирной истории - в лице Наполеона.

   Возвращение Бурбонов, казалось, ликвидировало революцию.

  

   Друзья уже жили в новом отеле, где все дышало изысканной роскошью, где художники, по желанию владельца, сумели соединить стиль Людовиков со стилем империи. Чудесный сад окружал отель, и долгими вечерами Новиков с Бахтеевым бродили по его аллеям. Новиков вслух мечтал о предстоящей в России новой деятельности, о ее возрождении, о своем личном счастье. Мечты о личном счастье давно оставили Левона, но часто он вспыхивал жаждой дела, борьбы, и тогда жизнь не казалась ему пустой и бесплодной. Со дня на день ждали они приезда своих дорогих гостей - Новиков с восторгом, Левон в предчувствии новых, страданий. Иногда ему хотелось, чтобы какое-нибудь неожиданное событие вновь изменило покойное течение жизни, снова вспыхнула бы война с ее опасностями, тревогами, бурями...

   Новиков часто говорил о Монтрозе и с нетерпением ожидал от него известий. Наконец он получил от него записку, в которой шевалье приглашал его и князя на собрание и прибавлял, что, если они найдут нужным, могут привести с собой и своих друзей. Данила Иванович показал это письмо Левону, и они оба решили, что Зарницын будет рад побывать среди новых людей, а Грише прямо необходимо познакомиться с еще чуждыми ему идеями. Семен Гаврилович очень охотно согласился пойти, хотя был очень удивлен, узнав, что его друзья принадлежат к обществу масонов, а Гриша прямо пришел в восторг при одном слове "тайное общество".

   В назначенный день и час друзья отправились по указанному адресу. Это было довольно далеко, на одной из улиц старого Парижа. Небольшой дом старинной архитектуры ютился среди просторного сада.

   Был уже поздний вечер, и на улицах царила тишина. Они вошли в калитку, прошли по широкой аллее и вошли в слабо освещенный вестибюль. Молчаливые лакеи помогли им раздеться и указали дорогу.

   В большой зале, убранной со старой роскошью, было уже многолюдно. Тяжелые портьеры наглухо закрывали окна, не пропуская света ярко освещенной залы. В конце залы было возвышение, похожее на кафедру. Новиков и Бахтеев, оглядевшись, узнали многих своих знакомых. Тут были и Датель, и Роховский, и Батурин, и, что особенно поразило их, князь Пронский, и много еще знакомых гвардейцев.

   Они шли по залу, дружески здороваясь со знакомыми.

   Но их удивление достигло предела, когда навстречу им из угла залы поднялся Курт.

   - Не ожидали? - с улыбкой спросил он. - Я только вчера прибыл в Париж, с резервом. Какие перемены со времени нашей встречи! Какие сведения имеете вы, Новиков, о моей сестрице Герте? - обратился он к Даниле Ивановичу. - Я знаю, как на вас с ней предательски напали наши теперешние дорогие друзья...

   - Откуда вы это знаете? - удивился Новиков.

   - Ну, в доме шевалье надо привыкать к чудесам, - засмеялся Курт. - Однако я узнал об этом очень просто, - добавил он, - к нам по дороге пристал длинный Ганс, ухитрившийся бежать из плена. Он был отправлен в Кюстрин на Одере. Оттуда и бежал.

   - Как я рад! - воскликнул Новиков. - Пусть непременно придет ко мне. Он скоро увидит фрейлейн Герту.

   И Новиков рассказал, как он нашел Герту.

 &nb