Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

sp;   - Меня несколько тревожит, - закончил он, - что я сейчас не имею никаких сведений о них. Но, во всяком случае, они в безопасности и хотели следовать за армией. Значит, должны приехать в Париж.

   - Ну, слава Богу, - с облегчением произнес Курт, - я очень люблю маленькую Герту. Увы, это последние женщины Пруссии - их так немного, что они даже не похожи на своих соплеменниц.

   Эти слова он произнес с искренним чувством.

   Гриша смотрел вокруг себя блестящими глазами.

   Большинство офицеров было в штатских фраках ввиду приказания государя, отданного во избежание возможных столкновений между офицерами и населением. Во всех углах велись оживленные разговоры. Он слышал, как блестящий семеновец Роховский взволнованно говорил:

   - Нас мало, но к нам придут другие. Пора танцев, балов, острых слов прошла! С цветущих берегов Луары и Гаронны мы принесем на родину новые идеи гражданственности, свободы, прав человека! Разорение, истощение, нищета России, рабство ее народа должны обратить на себя внимание правительства, и мы будем первыми работниками в деле обновления родины...

   Переходя от группы к группе, Гриша слышал те же разговоры. Павел Иванович Датель, адъютант Витгенштейна, развивал целую программу деятельности.

   - Прежде всего надо учиться, - говорил он. - Не стыдно ли, что многие из нас только впервые услышали здесь слова: конституция, права человека, гласность! Какие чиновники ведают у нас делами внутреннего управления? Безграмотные, невежественные люди! Мы должны идти им на смену, занимать их места, как бы ничтожны они ни были... Это мирный труд, мирная работа. В глуши своих деревень мы можем проводить в жизнь принципы свободы и облегчать рабство, если нам не позволяют уничтожать его у себя. В своих полках мы изгоним шпицрутены! И у кого повернется язык говорить теперь о телесных наказаниях этих героев, на наших глазах совершивших нечеловеческие подвиги...

   У Гриши кружилась голова от этих речей, горело сердце и отзывалось на каждое слово, и вместе с тем было мучительно стыдно, что он так мало знает и даже никогда не задумывался над окружающей жизнью.

   Но все разговоры смолкли, когда в зале появился шевалье, весь в черном, как всегда, с бледным лицом и яркими глазами. Он обходил гостей с любезной улыбкой. Потом он взошел на кафедру. Настала глубокая тишина. Монтроз был бледнее обыкновенного. Откинув локоны черных волос, он протянул руку.

   - Слушайте великого Кадоша, - едва слышно прошептал кто-то рядом с Гришей.

   - Братья, - начал шевалье глубоким голосом, - настали великие дни, когда все сильные, благородные, смелые должны собрать все свои силы навстречу надвигающемуся врагу. Имя этого врага - рабство! За немногие годы сколько видели мы престолов низверженных, вновь поставленных, сколько царств уничтоженных, сколько революций совершенных, сколько грозных переворотов! Дух свободы пронесся над миром. От Португалии до далеких пустынь России, от Англии до Турции он всколыхнул народные громады. Он пронесся через океан и загорелся над далекой Америкой. И народы уже видели чудную зарю. Мы уже дышали воздухом свободы!.. Но заря гаснет... Европа погружается во мрак! Идет черная ночь, ночь долгая, без рассвета! Мечты о свободе сменились жаждой власти и произвола. Братья! - страстно воскликнул Монтроз. - Никогда благородные мечты не разбивались так жестоко! Никогда разочарование не было так ужасно! Мы предприняли гигантскую борьбу. Деспотизму Наполеона, а в лице его всех властителей, мы хотели противопоставить свободолюбивый дух народа. И нам казалось, что мы близки к цели. Исполненный либеральных идей, первый поднял меч император Севера! Он сказал: во имя свободы! Лучшие сердца Германии радостно забились навстречу его благородным призывам. Свобода народов казалась близкой... Началась чудовищная борьба. С мучительным вниманием, переходя от надежды к отчаянию, мы следили за перипетиями этой неслыханной борьбы! И что же? Чем дольше шла борьба, тем становилось яснее, что коварно направляемые народные силы служили тому же принципу рабства, что властители серединной Европы боролись в лице Наполеона с идеями революции, чтобы задушить последний вздох свободы! Наполеон пал. И вот плоды этих побед: прусский король, презирающий свой народ, железной рукой схватил его за горло, отнимая то немногое, что было дано раньше... Члены тугенбунда уже подвергаются гонениям. Они сделали свое дело, бессознательно спасая своего жалкого, деспотичного короля. Опираясь на штыки вскормленных кровью блюхеровских солдат, навеки опозоривших себя во Франции, он убивает чистый дух народа. Горе несчастной Германии, если она пойдет этим путем. Австрийский император принес в жертву свою дочь и внука, чтобы укрепить принципы феодализма. И последний удар нанес одушевленный лучшими стремлениями, русский император! Опутанный интригами Талейрана, аббатов, сбродного сената и непризнанных депутатов, коварной дружбой прусского короля и идеями Меттерниха о священном союзе монархов против их народов, во имя их блага, он согласился призвать Бурбонов, чье имя синоним рабства! Напрасно мы употребляли все силы, чтобы противостоять этому, - все было напрасно! Дело свободы проиграно. Надо начинать сначала. Не угашайте же пламени, горящего в ваших сердцах! Боритесь! Боритесь у себя на родине, страдайте, погибайте во имя великих идей! Наш час придет! Помните великое изречение китайского мудреца Хендзи-Фое: "Счастлива та страна, где тюрьмы пусты, житницы полны, где на ступенях храмов Божиих толпится народ, а крыльца судилищ поросли травой!" И пусть крепнет и растет наше великое братство!

   При глубоком благоговейном молчании шевалье, взволнованный и потрясенный, сошел с кафедры.

  

  

   - Данила Иванович, - говорил Гриша с блестящими, увлаженными глазами, - научите меня, что надо делать? Я не могу уже так жить, как жил до сих пор! За что мне приняться? С чего мне начать? Ах, как я счастлив, как счастлив я, Данила Иванович, как никогда! Какие люди!.. Вы знаете, князь Пронский сказал мне: "Если своя жизнь не удалась, то удовлетворение можно найти здесь". Но ведь это же и есть настоящая жизнь? Правда, Данила Иванович?

   - Спите, спите, милый мальчик, - ответил растроганный Новиков, - вы видите уже солнце.

   Но Гриша так и не спал всю эту ночь...

  

   Первым вестником, конечно, явился Евстафий Павлович. Это был как раз первый день Пасхи. Рано утром он вбежал в столовую с радостным возгласом:

   - Христос воскреси!

   Его появление было восторженно встречено.

   Все благополучно. Едут все вместе. Он оставил своих на последней станции Кур-де-Франс, явился в главную квартиру, узнал адрес друзей и приехал. Долго жили во Франкфурте, проехались в Базель, затем в Труа, Ирина ни за что не хотела быть далеко от армии. Писем посылали массу, но ни одного не получили в ответ... Все здоровы, только Ирина немного слаба. Но это вздор! Много тревожилась. Но еще через три дня после взятия Парижа узнали через знакомого офицера, что все живы. Теперь все спокойны и счастливы. Он по обыкновению приехал в качестве квартирьера.

   Он говорил оживленно и весело и казался помолодевшим. Бесчисленные вопросы посыпались на него. Он едва успевал отвечать.

   Герта очень сдружилась с Ириной. Никита Арсеньевич с удовольствием беседует со старым Готлибом, а его скрипка для всех источник истинного наслаждения.

   Евстафий Павлович пришел в восторг от этого отеля. Но, к великому сожалению друзей, никто из них не имел возможности отправиться навстречу дорогим гостям. Сегодня государь назначил на площади Согласия парад и торжественный молебен, и все офицеры должны были присутствовать, а Левон по своему новому званию флигель-адъютанта должен был ехать сейчас же для сопровождения государя.

   - Ну, что ж, - сказал Евстафий Павлович, - я сам их встречу и привезу сюда. Ну, слава Богу! Уж как я рад, что эта проклятая война кончилась!

   И от избытка чувств он снова перецеловал друзей.

  

   Приемные дворца Талейрана были с самого раннего утра переполнены высшими военными и гражданскими чинами. Особое внимание привлекали к себе сподвижники Наполеона. Со смешанным чувством стыда и грусти смотрел Левон на этих прославленных героев, прогремевших на весь мир, покинувших в последнюю минуту того, кто дал им славу, богатство, титулы, почти престолы - своего вождя и друга! Гордо возвышалась фигура Нея с львиной головой, маршал Удино, герцог Реджио непринужденно беседовал с принцем Невшательским Бертье и маршалом Лефевром. герцогом Данцигским. Тут стоял в толпе наполеоновских генералов и Макдональд, герцог Тарентский... С гордым видом проталкивались вперед французские аристократы, роялисты из фобурга Сен-Жермен и поспешившие прилететь на добычу авантюристы-эмигранты. Их король находился еще в Гартвелле, откуда собирался проехать сперва в Лондон к принцу-регенту. На днях ожидался приезд в Париж брата короля и его наместника, достаточно известного всей Европе графа д'Артуа. Роялисты чувствовали себя хозяевами положения. Мелькали черные сутаны. Левон заметил Дегранжа. В задней маленькой приемной, почти пустой, так как все теснились поближе к пути шествования государя, Левон вдруг увидел знакомое лицо. Он сразу узнал этого бледного худощавого офицера. Это был виконт Соберсе, похудевший, осунувшийся, бледный, с угрюмым, мрачным взглядом. Рядом с ним стоял другой офицер, постарше, но еще молодой, с тонкими чертами лица и надменным выражением.

   - Виконт! - радостно воскликнул Левон, - это вы? Как рад я видеть вас.

   Соберсе поднял глаза, несколько мгновений присматривался, и его мрачное лицо просветлело.

   - Князь, - протягивая руку, ответил он, - какая встреча!

   Молодые люди сердечно пожали друг другу руки.

   - Мой друг, граф д'Арвильи, - сказал Соберсе, указывая на своего соседа.

   Граф холодно поклонился.

   - Я имел честь встречаться в Петербурге с маркизом д'Арвильи, - сказал Левон. - Это ваш родственник?

   - Это мой отец, - сухо сказал граф.

   Левона поразил оттенок пренебрежения, с каким граф произнес эти слова. Он снова обратился к виконту.

   - Я не ожидал вас сегодня встретить, - начал он, - и тем более рад...

   Соберсе вспыхнул.

   - Я здесь не для выражения преданности. Я не признаю и никогда не признаю своим королем наследника позора и рабства, - дрожащим голосом произнес он. - Я подданный императора острова Эльбы. Ведь вам известно, что бывшему императору Франции отдается остров Эльба?.. Мы его адъютанты, и мы последуем за ним. Мы здесь для того, чтобы иметь возможность ближе увидеть общественное настроение.

   Д'Арвильи слушал этот разговор с равнодушным, холодным лицом.

   - Я вас понимаю, - просто ответил Левон. Чтобы переменить тему разговора, он сказал: - Здесь дядя, и, наверное, он будет рад повидать вас.

   - О, с удовольствием, если будет возможно, - отозвался Соберсе.

   Затем Левон рассказал, что был свидетелем геройской смерти Дюмона. Соберсе грустно кивнул головой.

   - Я имел печальное утешение отдать ему последний долг, - сказал он, - я похоронил его. Около него все время находился приставленный мною верный человек. Он нашел его тело и известил меня...

   В эту минуту, оживленно разговаривая с высоким, изысканно одетым пожилым человеком, в приемной появился маркиз д'Арвильи. И вдруг остановился бледный, словно окаменевший. Он узнал своего сына. Граф тоже узнал отца, но только на миг его гордое лицо дрогнуло, и он продолжал смотреть тем же холодным, равнодушным взором.

   - Рауль, мой мальчик! - воскликнул старик, бросаясь к сыну с протянутыми руками. - Сколько лет на мои письма я только изредка получал от тебя одно слово, что ты жив!.. Как я искал тебя!

   Граф с поклоном отступил на шаг и потом, выпрямившись, холодно ответил:

   - Мой отец, вы искали меня не там, где надо, я все время был там, где была честь и слава Франции.

   Руки маркиза опустились. Последняя краска сбежала с его лица. Оно приняло жалкое, страдальческое выражение.

   - Но ты теперь здесь! Этим все сказано! Ты заблуждался, мой мальчик, - тихо начал он.

   - Да, - ответил граф, - вы правы, отец. Мы, может быть, заблудились, но на полях славы, а не в передних врагов родины! Во всяком случае, я не подданный бывшего графа Прованского и вашими стараниями ныне короля униженной Франции.

   Маркиз поднял руки, словно умоляя сына замолчать, и бросил мгновенный, испуганный взгляд на своего собеседника. Сын поймал этот взгляд и с нескрываемым презрением произнес:

   - О, барон империи и пламенный приверженец Бурбонов господин Витролль сумеет по достоинству оценить на ши чувства.

   Витролль сделал шаг вперед.

   - Граф!..

   - Если угодно, мы поговорим потом, - прервал его граф, - теперь я разговариваю с моим отцом. Из соседней залы донесся смутный шум.

   - Идемте, маркиз, мы опоздали, - нетерпеливо сказал Витролль, беря под руку д'Арвильи.

   Старик бросил на сына умоляющий взор.

   - Ты придешь ко мне, мой мальчик? - тихо спросил он.

   Снова дрогнуло гордое лицо, и голос графа прозвучал почти нежно, когда он ответил:

   - Я еще увижу вас, отец.

   Эта сцена произошла так быстро, что Левон и Соберсе были ошеломлены...

   Внизу загремел барабан, послышались крики "ура". Почетный караул встречал императора. Левон вспомнил о своих обязанностях и, торопливо попрощавшись, сказав на ходу свой адрес, побежал вниз.

  

   Восемьдесят тысяч союзного войска и парижской национальной гвардии блестящими линиями выстроились на площади Согласия и протянулись по соседним бульварам и улицам. Множество народа толпилось на террасах Тюильрийского дворца и на набережной Сены, ожидая проезда государей. В этой жадной до зрелищ толпе немало было таких, которые так же, как и теперь, теснились двадцать один год тому назад, чтобы посмотреть, как на этой площади падет под гильотиной палача венчанная глава Людовика XVI.

   Мистической душе Александра сегодняшнее торжественный молебен на месте казни казался очистительной жертвой за преступление народа. Он не только спасал народ от "тирана", но и призывал Божье милосердие на его грешные головы и примирял его с Богом. Ему казалось, что на этом кончается его подвиг, его святая миссия, возложенная на него Богом. Но легкомысленные парижане, очевидно, не понимали его глубоких мистических настроений и больше интересовались самим императором, маршалами империи, сопровождавшими его, блестящей свитой, золотыми ризами русского духовенства.

   Восторженно-сосредоточенное выражение было на лице государя, когда он преклонял колена. Стройные звуки русских молитвословий неслись к ясному небу... Даже скептические парижане были взволнованы этими чудными торжественными напевами и глубоким благоговейным чувством, отражавшимся на лицах молящихся русских воинов...

   Последние слова молитв замерли в воздухе. Грянул салют из ста орудий.

   Сияющий и радостный, Александр в сопровождении прусского короля и многочисленной свиты, при восторженных криках войск и приветствиях народа, уехал с площади. Он казался счастливым, как в день вступления в Париж.

   В этот же день государь переехал в Елисейский дворец.

  

  

   Сомнения, опасности, страдания, величественные впечатления последних дней - все было забыто Левоном, когда, задыхаясь от нетерпения, он взбегал по немногим ступеням мраморной лестницы.

   Он всех застал в столовой. Новиков и Гриша с Зарницыным уже вернулись. Появление Левона было встречено громким радостным возгласом князя Никиты:

   - Христос воскреси!

   И Левон сразу очутился в его могучих объятиях. Как сквозь сон увидел он чистое, радостное лицо Герты, взволнованного Готлиба и бесконечно милое, бледное лицо, с глазами, полными слез, с выражением трогательной нежности.

   - Воистину! - ответил Левон, целуясь и с Гертой, и с Готлибом. На мгновение он остановился около княгини словно в нерешительности, но она сама положила ему на плечо руку и радостно сказала:

   - Христос воскреси!

   Левон наклонился и с братской нежностью поцеловал Ирину.

   Все казались довольными и счастливыми. Князя глубоко поразила перемена в Ирине. Она словно перенесла долгую болезнь. Она была очень бледна. В ее движениях была какая-то слабость. И лицо поражало выражением страшного кроткого покоя, примиренности с судьбой и детской покорности. Во всей ее хрупкой нежной фигуре виднелась трогательная детская беспомощность. Левон часто взглядывал на нее, и она встречала его взгляд тихой сияющей улыбкой. А его сердце болело все больше...

   Старый князь скептически относился к результатам войны.

   - Ну, вот мы и в Париже, - говорил он, - и что мы получили? Разорение и голод в России увеличились, прибавился еще долг Англии, армия устала и истощена и, несмотря на геройство, уже никому не страшна. Россия вышла из этой войны материально ослабленной, а наши "дорогие друзья" австрийцы и германцы непропорционально усилившимися. Мы славно поработали для них, и они припомнят нам это! Так же мы облагодетельствовали Францию, навязавши несчастной стране ненавистных Бурбонов.

   Никто не возражал старому князю. Гриша с восторгом передавал свои парижские впечатления. Герта сияла, не сводя глаз с Новикова. Он радостно улыбался ей в ответ. Рыцарь, виляя хвостом, подходил то к одному, то к другому. Левон рассказал о своем дежурстве во дворце, о смерти Дюмона и встрече с Соберсе. Евстафий Павлович усиленно угощал всех, то и дело требуя вина и шампанского. Старый Готлиб с блаженной улыбкой только кивал головой и глядел на всех своими добрыми, голубыми глазами...

   Завтрак прошел оживленно. Но когда Левон очутился один в своей комнате, его охватило отчаяние. Новые страдания властно надвигались на него, и он не мог ни бороться с ними, ни избежать их.

  

   Ирина сидела у окна. В раскрытое окно врывался благоухающий весенний воздух. Сад трепетал молодой новой жизнью. Левон стоял, скрестив руки, с печальным и сосредоточенным лицом.

   - Право, Левон, ты напрасно тревожишься, - говорила Ирина, кутаясь в шаль, - я совершенно здорова. Я только немного ослабла, но это пройдет. Подумай только, сколько месяцев в постоянной тревоге о тебе!.. Не странно ли, Левон, - продолжала она, улыбаясь, - я не могу, прямо не могу говорить тебе, как прежде, вы. Я так много думала о тебе, так много говорила с тобою в душе, так ты стал мне близок, что я не могу... При других я никак не называю тебя. И это мне стыдно. Почему я не говорю тебе при всех "ты"? Нет, я уже решила. Я при Никите Арсеньевиче попрошу тебя говорить мне "ты". Он еще сам недавно сказал мне, что очень рад нашей дружбе и что... Да, - прервала она себя, - разве я сделала что-нибудь дурное? Мое чувство глубоко и чисто. Я ни перед кем не опущу глаз. Я ничего не жду, ничего не ищу... Я выстрадала свое право... Мне кажется, - тихо добавила она, - я даже могла бы радоваться, если бы ты нашел счастье с другой...

   Она грустно и устало замолчала, задумчиво глядя в сад. От этих слов сжималось сердце Левона. Так говорят умирающие.

   - Ты знаешь - это невозможно, - ответил Левон, - для меня не может быть другой. Я знаю себя.

   - Но для тебя не могу быть и я, - едва слышно проговорила Ирина, не поворачивая головы. - Но, - продолжала она, - жизнь велика. Ты будешь видеть во мне сестру. Вот ты много говорил мне недавно о том, что уже существует общество, члены которого поклялись отдать свои силы на благо слабым и угнетенным... Война кончилась, ты вернешься в Россию... У тебя будет много работы, благородной и высокой. Я поняла ваши мысли, ваши стремления. Я тоже буду работать, хоть и вдали от тебя, но душою с тобой...

   - Как вдали от меня? - спросил Левон.

   - Ты мужчина, для тебя нужна большая арена, - ответила Ирина, - ты, наверное, будешь жить и работать в Петербурге - я уже говорила с Никитой Арсеньевичем. Мы уедем. Он, по-видимому, очень рад. Он тоже устал... Иногда, Левон, мне кажется, что он страдает... Тебе не кажется этого, Левон?.. Меня часто мучит это... Я хотела бы сделать его счастливым... Но странно, я ни о чем не могу думать... Мысли разбегаются... Он так далек... так далек... - Она сжала голову обеими руками. - Мы уедем к отцу в его саратовское поместье... Там глухо и тихо... Мы ведь богаты, Левон... Многие тысячи людей принадлежат нам. Я постараюсь сделать их счастливыми и свободными. Я дам им волю, если позволит государь, я устрою школы, больницы...

   Ирина оживилась, ее бледное лицо разгорелось.

   - А там хорошо, Левон, - мечтательно продолжала она, - там я провела свое детство. Там над самой Волгой стоит вся белая женская обитель. Там мир и тишина... Еще ребенком я любила призывный зов ее колоколов... когда издалека по реке тихо разносился благовест к вечерне, когда розовое сияние зари лежало на воде... я слушала и иногда плакала, сама не зная почему... С торжественным звоном сливались бубенчики стад, возвращавшихся домой... А в храме, когда косые лучи заката падали через высокие окна, и чистые голоса пели... Ах, Левон, там покой, там тишина...

   Ирина опустила голову, и крупные, неожиданные слезы одна за другой полились из ее глаз.

   Левон почувствовал, как сжимается его горло, и, наклонившись, прижался губами к тонким, прозрачным рукам...

  

  

   Те смутные темные мысли, которые впервые появились у князя Никиты в Петербурге и которыми он однажды поделился с Левоном, которые с новой силой овладели им в Карлсбаде и на время оставили во Франкфурте, теперь, как черное облако, окутали его душу, застилали жизнь, не давали дышать. Это облако стало сгущаться непрестанно со времени похода во Францию. Смутные тревоги принимали определенную форму, и наконец с полной ясностью предстала перед ним правда. Эта правда заключалась в том, что Ирина несчастна. Он видел это, он чувствовал это всем своим старым, но еще жарким сердцем, своим умом, умудренным опытом долгой и широкой жизни. И, поняв это, он понял все. И бред Никифора, и красноречие Дегранжа, и мистические идеи, и теперь эту тихую покорность судьбе, самоотречение, жажду молитвенного уединения где-то в глуши саратовской вотчины, и это медленное угасание. Она несчастна, но где источник ее страдания? Никогда ни одним намеком не жаловалась она на свой брак. Никогда раздраженное слово не срывалось с ее губ по отношению к нему. Она не увлекалась ни светской жизнью, ни общим поклонением. И вдруг!.. "Если бы я не знал Ирины, я бы мог думать, что сильное чувство овладело ею", - сказал он Левону еще в Петербурге. Ужели так? Она была или казалась счастливой, пока молчало ее сердце, но если оно заговорило... Но кто же? Ужели "он"? - думал князь. - Нет, этого не может быть. Красавец Пронский? Но Пронский всегда держался вдали. Или это временное настроение?.. Сколько раз, оставаясь с нею наедине, с бесконечной жалостью глядя на ее прекрасное, страдающее лицо, ему хотелось просто как ребенка утешить ее, спросить, отчего она несчастна, сказать ей, что ее счастье для него дороже жизни. Но как-то совсем незаметно, день за днем, час за часом, они все дальше отходили друг от друга. И то, что было бы просто и естественно год тому назад, теперь казалось невозможным, и словно тайная боязнь чего-то удерживала его. И никто из окружающих не замечал его настроения. Он только еще немного постарел, дольше оставался один в своем кабинете. Но на людях он был все тот же добродушно-насмешливый, ясный и спокойный; к тому же кочевая жизнь, важность совершающихся событий отвлекали от него внимание окружающих. Да они были и далеки от него. А Ирина была вся поглощена своими недоступными ему мыслями.

   По приезде в Париж князь решил никуда не показываться, чему Ирина была чрезвычайно рада, но что очень не нравилось Евстафию Павловичу. Он не мог порхать целый день, собирая новости и сплетни, а их теперь было так много. Не мог щегольнуть великолепием своего выезда и царственной роскошью отеля, где они поселились. Жизнь в отеле внешне текла безмятежно и мирно. Гриша и Зарницын почти все время пропадали то на службе, то в театрах и кафе и, казалось, не могли надышаться воздухом Парижа. Герта, если не была с Новиковым, не отходила от Ирины, которую прямо обожала.

   Ирина тоже заметно полюбила ее.

   Почти каждое утро они ездили кататься по Парижу. Восторг Герты не имел границ.

   - Но Берлин скучная казарма перед Парижем! - восклицала она.

   Но Ирина была равнодушна и безучастна. Ни музеи, ни соборы, ни оживленные улицы и цветущие бульвары - ничто не выводило ее из состояния грустной сосредоточенности, что волновало и изумляло Герту. Ирина предпочитала сидеть дома.

   Часто Герта садилась на маленькой скамеечке у ног Ирины, прижималась головой к ее коленям и просила Ирину рассказать о далекой России. И Ирина рассказывала ей. Она говорила о бесконечных лесах, о широких долинах, о многоводных реках, быстрых и светлых, о терпеливом народе-христианине, покорном, безропотном, ждущем только слова свободы, чтобы показать изумленному миру все сокровища своего духа и величавую мощь свою. Говорила о тихих церквах, затерянных в глуши убогих деревень, куда народ с несокрушимой верой приносил свои слезы и молитвы. Говорила о царственной роскоши вельмож, о великолепии двора, о красоте белых ночей северной столицы... С широко открытыми глазами Герта подолгу слушала ее, и жалкой казалась ей ее родина, ступившая на путь признания единого бога - бога грубой силы...

   А на ковре, положив умную морду на вытянутые лапы, лежал Рыцарь и, казалось, тоже внимательно слушал рассказы о той чудесной стране, которая будет ему второй родиной...

   Старый князь обычно за обедом подшучивал над Готлибом, уверяя его, что в нем нет ничего немецкого и что, наверное, он жертва подмены.

   Готлиб обыкновенно грустно вздыхал и говорил:

   - Старая Германия умирает. Великий Гете с орлиных высот слетел на нашест в курятник Веймара... Пора умирать...

   Иногда по вечерам он играл на скрипке, и это было тогда настоящим праздником для всех. Но старик играл сравнительно редко, и его никто не неволил.

   Внешне мирное течение жизни нарушил приход двоюродного брата Герты Курта с длинным Гансом. Курт, пробыв несколько дней в Париже, торопился уехать.

   - А где же твоя невеста, Фриц? - спросила Герта.

   Курт нахмурился, а потом рассмеялся и махнул рукой.

   - Плохо дело, - сказал он, - ландштурмисты не пользуются никаким успехом у своих соотечественниц. Она обручилась с королевским гвардейцем.

   Герта только всплеснула руками. Длинный Ганс, несмотря на ласковый прием, не находил себе места, кое-как отвечал на расспросы, боялся сесть на стул и не мог справиться со своими руками и ногами. Он все норовил отойти в уголок, где нежно обнимал и украдкой целовал Рыцаря, который восторженно приветствовал его. Новиков во что бы то ни стало решил увезти Ганса в Россию и без особого труда убедил бунцлауского парикмахера. Он остался в отеле.

   Тяжелое впечатление произвело на всех отчаяние старой Дарьи, когда она узнала о смерти Дюмона. Пользуясь знанием языка, она в конце концов нашла его могилу, но, к ее глубокому сожалению, оказалось невозможным отслужить на его могиле православную панихиду.

   Всю коллекцию Дюмона старый князь решил передать в один из парижских музеев.

  

   Последний раз тревога охватила главную квартиру, когда было получено известие, что Наполеон принял отчаянное решение поднять восстание и в сопровождении небольшого конвоя выехал из Фонтенбло по Оксерской дороге, направляясь в Бургундию. Тотчас Винцингероде было приказано отправить сильный отряд для его преследования, "нагнать его, схватить и доставить живым"...

   Но известие оказалось ложным. Все успокоились, однако было решено не откладывать высылки Наполеона на Эльбу.

  

   Левон был дежурным. Зарницын с Гришей, переодевшись в свои модные фраки, по обыкновению уехали в театр, прихватив с собою Евстафия Павловича. Утомленная Ирина рано ушла к себе, Герта с Новиковым скрылись в сад. Посидев вдвоем с Готлибом, старый князь тоже прошел к себе.

   В отеле наступила тишина. Распахнув широкое окно в сад, князь сел в кресло. Над садом всходила луна. Резкие тени узорной листвы ложились на дорожки. В глубине аллеи промелькнуло белое платье рядом с темной фигурой мужчины. Никита Арсеньевич смотрел, страдальчески сдвинув брови, и непрошенные воспоминания одно за другим яркими пятнами вспыхивали во тьме прошлого... Прекрасные женские лица, ревнивые мужья, ссоры, смертельные дуэли, лунные ночи - все, чем была богата бурная и блестящая молодость князя Никиты, заставлявшая говорить о нем обе столицы... Много, много воспоминаний. Много зла тяготеет на его душе, много упоительного счастья знало его сердце. И грустно сознавать, что все это было, было и не вернется, что жизнь прожита, что когда-то любимые им красавицы, если живы, морщинистыми старухами доживают свой век, вспоминая о прежней любви. Но у них только прошлое, а у него есть настоящее. Обломок старых поколений, он еще так недавно сумел обмануть свою старость. В последний раз прежним огнем вспыхнуло его сердце... а потом? Полвека тому назад его любовницы были в возрасте его жены... Полвека - целая жизнь... И при мысли об Ирине, о ее нежной молодости, увядающей рядом с ним, в не греющих лучах его заката, его сердце наполнилось нежностью и жалостью. Ему захотелось сейчас же увидеть ее, утешить, в чем? Он не знал, но говорить ей тихие, ласковые слова, открыть всю свою нежность... Он сам не знал, что он скажет. Он только чувствовал, что такое настроение не скоро повторится, что надо воспользоваться им, чтобы разрушить ту преграду, которая незаметно выросла между ними.

   Он встал и по комнатам, озаренным лунным светом, бесшумно направился на половину Ирины...

   За дверью было тихо. Князь несколько мгновений прислушивался. Ни звука. Ирина, очевидно, спала. Он постоял несколько мгновений и медленно повернулся.

   Полоса лунного света легла на темный ковер. Князь сделал шаг и увидел в этой полосе сложенный лист бумаги. Он машинально нагнулся и поднял его. Края бумаги слегка обгорели. Он ближе поднес листок к глазам, развернул и при ясном лунном свете бросил взгляд на небрежно разбросанные строки. Он сразу узнал почерк Левона. С необычайной быстротой, до предела напряженного чувства он схватил их содержание. Риппах, 18 апреля?.. Что это?.. Словно окаменев, не отрывая глаз, смотрел Никита Арсеньевич на эти строки. Минута шла за минутой. Сколько прошло времени?

   Кто может сказать это! Казалось, совершенно машинально князь читал и вновь перечитывал это письмо... Наконец он выпрямился. Лицо его было бледнее луны. Он сложил письмо, как оно было, бросил его на ковер и, тяжело и нетвердо ступая, прошел в свой кабинет. Долго стоял он у открытого окна, и лицо его было грозно и мрачно.

   Разгадка найдена. Кто потерял это письмо? Он или она? Не все ли равно!.. Как, однако, все это было ясно с самого начала, а он ничего не понял, ничего не угадал... Строки письма, как слова "мани, факел, фарес", горели перед ним. "Мое прошлое, мое настоящее, мое будущее - вы...", "О, пусть, обожаемая Ирина, это безумие...", "Боюсь умереть, не увидев еще раз этого лица, этих темных глаз, не почувствовав мгновенного трепета нежной руки".

   Тяжелая мучительная работа происходила в душе князя. Со страшным напряжением памяти он восстанавливал прошлое. И чем дальше подвигалась эта работа, тем яснее и яснее он понимал все... И кипевшая обидой и гневом душа стихала, и ревнивое чувство сменялось сознанием беспомощности и безнадежности перед лицом судьбы... И вспыхивало страшное, забытое воспоминание. Мстительная тень встала из могилы и глядит ему в глаза и тихо шепчет: "Возмездие! Возмездие!.." Это было тоже потерянное письмо. И его тоже нашел муж, молодой и ревнивый. И письмо не говорило о безнадежности, а было полно восторга осуществленных надежд. Была ночь, был сад, была такая же луна, и при свете ее молча, бешено, насмерть бились на шпагах оскорбленный муж и торжествующий любовник. Их было только двое, и одни вековые липы видели, как упал пораженный насмерть муж.

   "Возмездие! Возмездие!" - шептал призрак... Бледное лицо молодого красавца с широко раскрытыми мертвыми глазами и насмешливой улыбкой грезилось в саду старому князю...

   "Ты лжешь, - хотел крикнуть Никита Арсеньевич, - моя жена чиста, мои седины не поруганы. Я сам обманул себя. Холодный луч яркого зимнего солнца убьет неосторожный цветок. Я обманулся, но не обманут... Не торжествуй. Мои страдания - не твои страдания. И если бы ты воскрес, я бы снова убил тебя, потому что она любила меня и презирала тебя... Уйди! Если есть Бог, пусть судит Он..."

   Резкий звонок прозвучал из кабинета князя. Раз, другой, уже нетерпеливо и властно. Заспанный камердинер прибежал запыхавшись.

   - Вина, - коротко приказал князь.

   Через несколько минут, изумленный неожиданным приказанием, лакей принес на подносе любимое князя рейнское и тонкий хрустальный бокал.

   - Иди, ты больше не нужен, - сказал князь.

   Тихо в саду, только шелестят листья. Выпрямившись во весь рост, стоял у окна старый князь. Теплый ветерок, нежный, как поцелуй, ласкал его седые кудри и обвевал разгоряченный лоб. Князь долго смотрел в окно, словно хотел насмотреться на эту тихую весеннюю ночь, манящую и ласковую, прекрасную и обманчивую, как неверная любовница.

   Но вот откуда-то, словно издалека, послышался не то вздох, не то стон. Князь насторожился. Еще мгновение, недвижимый воздух вздрогнул, поплыл благоуханными волнами и весь словно от земли до неба зазвучал сладкой до слез, мучительно блаженной песней. Князь прислонился к окну и замер. Прощание ли это с далекой молодостью? Или гимн освобожденной души, встретившей за гранью жизни свою осуществленную мечту? Казалось, никогда волшебная скрипка Гардера не бросала в очарованный мир таких блаженных звуков. Они говорили, говорили эти звуки на языке ангелов или богов. Казалось, одно мгновение, и откроется какая-то сладостная тайна, и человек, понявший ее язык, станет равен богам. Это не листья шелестят в саду, это шелест ангельских крыл... К чему-то бесконечно прекрасному зовут эти звуки, о чем-то бесконечно чистом говорят они...

   И долго после того, как замолкла волшебная песнь, неподвижно стоял князь Никита, и ему казалось, что эта песнь еще доносится слабым эхом с неба...

   Потом с просветленным и торжественным лицом, с выражением решимости он подошел к своему столу...

  

  

   Первая услышала Герта тихий и жалобный вой Рыцаря, услышала сквозь легкий утренний сон и мгновенно проснулась. Она прислушалась. Вой доносился сверху. Это было так жутко и необычайно, что сердце Герты сжалось. Торопливо одевшись, она бросилась наверх. Весь дом еще спал. У дверей кабинета, опустив морду и хвост, вытянув шею, стоял Рыцарь. Узнав Герту, он слабо вильнул хвостом и, взглянув на нее, снова завыл. Герте стало страшно.

   - Рыцарь, Рыцарь, - позвала она.

   Но Рыцарь не трогался с места, смотря на нее умными, печальными глазами. Его вой уже услышал камердинер князя и прибежал, чтобы отогнать собаку. Увидев Герту, он остановился.

   - Что такое, барышня? - спросил он.

   Путая и коверкая слова, Герта кое-как объяснила, что Рыцарь не хочет отходить от двери. Камердинер тихо постучал в дверь кабинета, но ответа не было. Тогда он осторожно открыл дверь и вошел. Герта прислушалась.

   - Ваше сиятельство, ваше сиятельство, - услышала она, и потом громкий испуганный возглас: - Господи, помилуй!

   Из кабинета, бледный, весь дрожа, выскочил камердинер.

   - Что? - спросила Герта.

   Он замахал руками и быстро заговорил. Герта поняла немного, но почувствовала что-то ужасное. Зная, что молодой князь на дежурстве и потому не ночует дома, она повторила несколько раз взволнованному камердинеру:

   - Новиков, Новиков...

   Он понял ее и побежал. Герта осталась одна, невольно дрожа, прижимая к себе Рыцаря. Через несколько минут появился Новиков. Он был очень бледен.

   - Кажется, князю очень плохо, - обратился он к Герте. - Войдемте.

   Герта вошла в кабинет вслед за Данилой Иванычем. Камердинер следовал сзади. Рыцарь, словно исполнил свой долг, позвав людей, перестал выть и растянулся у порога. Солнце уже взошло, и его яркий свет лился через незавешанное окно.

   Старый князь сидел в кресле, откинув голову с закрытыми глазами, лицо его было спокойно, и словно легкая счастливая улыбка застыла на нем. Руки были протянуты на коленях.

   Новиков коснулся бледного лба, тронул руки и, обратясь к Герте, сказал глухим голосом:

   - Это смерть.

   Герта закрыла лицо руками и тихо заплакала. Старый камердинер перекрестился и, всхлипывая, опустился у кресла на колени и прижался губами к холодной руке своего князя.

   - Герта, - начал Новиков, беря ее за руку, - успокойся. Будь смелее. Надо предупредить княгиню... Скажи, что князю плохо. Иди.

   Он поцеловал ее руку. Герта сделала несколько судорожных вздохов, вытерла глаза и вышла.

   - Как это случилось? - спросил Новиков камердинера.

   Камердинер, всхлипывая, рассказал, как ночью неожиданно был разбужен звонками, как князь потребовал вина, чего никогда не бывало раньше, и потом отослал его, сказав, что он не нужен больше.

   - Только батюшка князь, - закончил старый слуг, - был какой-то особенный...

   - Как особенный? - спросил Новиков.

   - Не такой, как всегда, очень какой-то важный, - пояснил старик.

   Новиков глубоко задумался. На столике стояла початая бутылка вина. Бокала не было видно. Новиков взглянул вниз и увидел на полу тонкие, мелкие осколки стекла. Так разбиться не мог упавший бокал. Было очевидно, что он с силой брошен на пол... Новиков нахмурил брови и долго смотрел в прекрасное, величавое лицо, словно стараясь прочесть в нем какую-то мучительную тайну. На этом строгом и светлом лице не было и тени страдания. Это был покойный и радостный сон очень усталого человека. Это выражение как будто говорило: "Не будите меня, мне так хорошо, так отрадно... я устал и хочу отдохнуть..." Новиков опомнился и приказал разбудить Евстафия Павловича, Зарницына и Гришу и позвать скорее доктора...

   С тяжелым чувством шла Герта. Вот маленькая гостиная-будуар, где они так любили сидеть, за ней спальня. На ковре белело письмо. Герта подняла его, в недоумении повертела в руках, рассматривая слегка опаленные края, развернула, увидела непонятные ей строки. На несколько мгновений она задумалась, словно что-то вспоминая. Ей показалось, что она однажды видела в руках Ирины такую бумажку с опаленными краями... Она тогда торопливо спрятала ее при входе Герты. Инстинкт подсказал ей, что Ирина не должна знать, что это письмо было в ее руках. Она тихонько вошла в спальню. Ирина еще спала. Герта осторожно подошла к туалетному столику и положила письмо под футляр с кольцами, потом подошла к Ирине. Несколько мгновений смотрела она на бледное лицо Ирины, белевшее в полумраке комнаты, и тихо тронула ее за плечо.

   Ирина сразу проснулась и узнала Герту.

   - Герта, что случилось? - спросила она, поднимаясь.

   - Князю плохо, - прерывающимся голосом, отворачиваясь, сказала Герта.

   - Плохо? - тихо повторила Ирина и, заломив руки, упала лицом на подушку. - Вы обманываете меня, он умер...

   - Княгиня, мужайтесь, - сказала Герта.

   Ирина не отвечала. Прошло несколько минут. Наконец Ирина поднялась. Она вся дрожала и не могла одеваться. Герта откинула портьеры и подошла помочь Ирине. Они не обменялись больше ни словом. Но, когда Ирина встала на ноги, она пошатнулась. Герта обняла ее почувствовала, как она дрожит мелкой дрожью.

   В кабинете уже бестолково суетился Евстафий Павлович. Сморщенное лицо его было залито слезами. Височки растрепаны, кок торчал, как петуший гребень. Зарницын тихо говорил с Новиковым. Готлиб плакал в уголке. Гриши не было. Он поехал в Елисейский дворец сообщить Левону о несчастии и потом найти полкового священника.

   Вид Ирины испугал Новикова. Столько отчаяния и ужаса было в ее лице. С рыданием без слез она упала у кресла на колени и прижалась губами к руке князя и словно застыла. Прошла минута, две, она не трогалась, только как-то странно склонилась на бок всем телом, прижавшись к креслу. Когда к ней подошел Евстафий Павлович, чтобы помочь встать и отвести ее от тела, он увидел, что она без чувств. С помощью Герты и Зарницына он отнес ее к ней в спальню. Герта позвала Дарью, и они обе остались при Ирине, стараясь привести ее в себя до прихода доктора...

   Левон тотчас приехал. Князь Волконский, лишь только узнал о несчастии, тотчас доложил государю, и государь сам сейчас же позвал его к себе, выразил чувства глубокой скорби, просил передать свое соболезнование вдове и отпустил его. Отчаяние Левона было искренно. Он любил дядю, кроме того, в душе он считал себя бесконечно виноватым перед ним... Об Ирине он думал с величайшей тревогой. Мысль о себе и будущем в эти тяжелые минуты не приходила ему в голову...

   Гриша нашел священника, но Ирина, слабая, в полусознательном состоянии, не могла присутствовать на первой панихиде. От имени государя приехал князь Волконский с венком из живых цветов и привез вдове личное письмо императора. Зарницын и Гриша приняли на себя все хлоп