Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

лись в город, тесня неприятеля к реке. От дождей река вздулась, и темные волны Эльстера зловеще шумели под дыханием холодного осеннего ветра.

   Князь Понятовский, только что в этот день произведенный в маршалы, и герцог Тарентский руководили лично обороной, находясь на самых опасных местах...

   И вдруг, покрывая грохот орудий и крики, и шум битвы, раздался чудовищный взрыв... Это преждевременно был взорван заминированный французами линденауский мост.

   Туча камней, повозки, лошади, люди темной массой взлетели на воздух и тяжело упали в волны.

   Людьми овладело безумие. И лошади, и люди, толкая друг друга, бросались с высокого берега в темные и быстрые волны Эльстера.

   Теснимые со всех сторон, Понятовский и Макдональд старались удержать обезумевших людей, но все было бесполезно...

   Надо было спасать себя. Уже неслись на них с диким воем казаки.

   И оба маршала, повернув коней, бросились с крутого берега в бурные волны реки, покрытой обломками телег, утопавшими людьми и лошадьми.

   Град пуль посыпался на них с берега. Волны относили их вниз по течению. Измученные лошади фыркали и храпели, тяжело держась на воде. Понятовский почувствовал, что ранен. Он высоко поднял шпагу и закричал: - Vive l'empereur!

   Вторая пуля ударила его около сердца. Он снова махнул шпагой и с возгласом: "Vive La Pologne!" - с прощальным приветом родине, которую он так любил и за которую умирал, склонился на бок и упал в темные волны...

   Шляпа и плащ Макдональда были пробиты пулями, но он достиг другого берега...

   Оставшиеся на этом берегу бросали оружие и сдавались тысячами.

  

   Издали еще доносилась канонада, но в городе уже водворялось спокойствие. Страхи миновали. Не было ни разбоев, ни грабежей. Были только единичные попытки со стороны прусских и австрийских солдат, но назначенный комендантом Сакен сразу подавил их с беспощадной жестокостью.

   Русские конные дозоры с офицерами объезжали город. По распоряжению Александра в город спешно были направлены обозы и устроена раздача пищи беднейшим жителям.

   Во главе десяти драгун Семен Гаврилыч совершал объезд. Уже наступал вечер. Он медленно подвигался среди неубранных еще повозок в Гальском предместье. Наступал вечер. То здесь, то там виднелись разрушенные домики и догоравшие развалины. Толпы разоренных погорельцев беспомощно бродили около своих разоренных гнезд. Проезжая мимо, Зарницын останавливал лошадь и указывал, в каких местах города происходила раздача пищи. Вдруг откуда-то из толпы с громким радостным лаем к нему бросилась огромная собака. Неистово лая, она прыгала около его лошади, словно стараясь допрыгнуть до всадника...

   Что-то знакомое вспомнилось Зарницьшу. Женский голос, словно испуганный, позвал:

   - Рыцарь! Рыцарь!

   - Фрейлейн Герта! - крикнул громко Зарницын.

   - Это я, - ответил голос, и из толпы вышла девушка.

   Зарницын спрыгнул с седла.

   - Вы?! - в изумлении воскликнул он. - Вы! Но как вы попали сюда? А меня вы узнали? А что ваш отец?

   Герта не успевала отвечать.

   - Я вас узнала, господин Зарницын, - ответила она. - Скажите, а ваши друзья здоровы?

   Мучительная тревога отражалась на ее лице.

   - Здоровы, здоровы, и Новиков, и князь, и оба здесь... но, Боже мой, что с вами? - воскликнул Зарницын, видя, что девушка пошатнулась.

   - Нет, нет, ничего, - торопливо ответила она, с глазами, полными слез. - Я так счастлива... Пройдемте к отцу.

   Тут только Зарницын заметил, как бледна и похудела Герта и как убого одета... Его сердце сжалось. А когда он увидел старого, ослабевшего Готлиба, сидящего на обгорелых бревнах и прижимающего к груди заветную скрипку, он чуть не заплакал.

   "Но они же, наверное, голодны", - с ужасом думал он.

   Рыцарь словно обезумел от радости, по очереди бросаясь ко всем трем. Казалось, он понимал, что эта встреча принесла им счастье. Герта обняла его за шею и крепко поцеловала в голову...

   Однако надо было что-нибудь предпринять. Отдав свою лошадь драгунам и приказав двоим следовать за ним, он предложил Готлибу и Герте отправиться вместе искать ночлег. Готлиб смущенно попробовал протестовать, но Зарницын решительно заявил, что настало время отплатить за их гостеприимство.

   В эти дни перед русскими офицерами гостеприимно открывались все двери... Главным образом потому, что напуганные бюргеры видели в них защиту от не в меру требовательных своих сородичей, пруссаков и австрийцев, на правах победителей даже не считавших нужным оплачивать гостеприимство...

   Зарницын привел своих спутников в первую же хорошую гостиницу "Белый конь". Хозяин сперва покосился на оборванных постояльцев, но блестящая форма русского офицера и еще больше блестящее золото сделали его гостеприимнейшим человеком в мире. Заняв целых три комнаты и заказав лучший ужин, Семен Гаврилович тотчас послал одного из драгун в полк немедленно призвать сюда ротмистра Новикова.

   Пока Герта приводила себя в порядок, Готлиб коротко рассказал Зарницыну о своих мытарствах и что знал о Герте.

   - Фрейлейн Герта, да вы герой! - воскликнул Зарницын, встречая Герту.

   Герта вся сияла от счастья. Слуги быстро накрыли стол, затопили камин, ярко осветили комнату. Придвинув к камину кресло, старый Готлиб смотрел на разгорающийся огонь и тихо плакал...

   Зарницын взял на себя роль хозяина. Он налил вина и угощал и Готлиба, и Герту. Но Герта отказалась, сказав, вся закрасневшись:

   - Я подожду господина Новикова.

   - Понимаю! - воскликнул весело Зарницын, - и выпью один за вас, за него, за вашего отца...

   - И за себя, - смеясь, добавила Герта.

   - И за Рыцаря! - закончил Семен Гаврилович, осушая стакан вина.

   Время шло в оживленной беседе. Но вот в коридоре послышался звон шпор и торопливые шаги. Герта вся замерла, остановясь на полуслове.

   На пороге показался Данила Иванович.

   - Герта! - задыхаясь, произнес он, протягивая ей руки.

   Она протянула ему дрожащую руку, сделала шаг и в то же мгновение очутилась в его объятиях. "Вот оно что!" - подумал Зарницын.

   - Мы никогда не расстанемся больше, - прошептал Новиков.

   Гардер смотрел, раскрыв рот, ничего не понимая. Радостный Новиков подошел к нему.

   - Мы все объясним вам, а теперь обнимите меня, господин Гардер.

   - А меня забыли! А меня забыли! - словно хотел сказать своим лаем Рыцарь, пытаясь лизнуть Данилу Ивановича в лицо.

   - Здравствуй, здравствуй, верный друг, - сказал Новиков, лаская его.

   - Ну, как же не выпить теперь, фрейлейн Герта, - воскликнул Зариицын, - или вы и теперь откажетесь?

   Герта сияющими глазами взглянула на Данилу Ивановича.

  

  

   Те же самые короли, герцоги и принцы: баварские, вюртембергские, баденские, дармштадтские и пр., и пр., и пр., которые недавно с таким подобострастием окружали Наполеона в Дрездене, уверяя его в верности его делу, теперь шумной и жадной толпой перекочевали во Франкфурт, где пребывал после Лейпцигского сражения император Александр. И так же, как у Наполеона, наполняли собою приемные у Александра, и с тем же подобострастием уверяли в своей преданности. И так же, как в Дрездене, они привезли с собою своих министров, уполномоченных, генералов, камергеров и шталмейстеров своих кукольных дворов, а те привезли с собой секретарей и адъютантов. И так же, как в Дрездене, украшенные перьями, в золотых и серебряных мундирах, они взад и вперед носились в бесполезной суете по улицам, привлекая внимание зевак.

   Саксонский король пострадал за свою верность своему другу и благодетелю. Он из Лейпцига отправлен в Берлин, и дальнейшая судьба его зависит от великодушия союзников.

   Все собирались делить германское наследство Наполеона.

   Разгром Наполеона был полный. Едва 70 000 человек, больных, деморализованных, раненых, перетащились через Рейн у Майнца, и то только благодаря последней победе императора, разгромившего при Ганау преградившую ему путь к отступлению австро-баварскую армию.

   Германия была свободна. Но никто не знал, что будет дальше. Меттерних настаивал на мире, прусский король, боясь лишиться неожиданно полученной им благодаря Александру львиной доли добычи, всеми мерами поддерживал его. Представитель Великобритании лорд Кэстльри ничего не имел против. Условия предполагаемого мира были немногим тяжелее пражского ультиматума. Не поддерживая этих предположений, но и не отвергая их резко, Александр дал согласие на прекращение военных действий и на неофициальное сношение с Наполеоном. В то же время Александр отдавал распоряжения, которые ясно говорили о его уверенности в продолжении войны. Это очень удивляло дипломатов. Но Александр был дальновиднее их. Он хорошо понимал Наполеона и знал, что для Наполеона - удовлетвориться значением в Европе французского короля, хотя бы и с императорским титулом, равносильно потере всякого обаяния среди французов и плодов всех его побед.

   Впоследствии Наполеон ясно определил роль Александра, сказав: "Александр никогда не согласился бы на эти условия, если бы не был уверен заранее, что ничто в мире не заставит меня принять их добровольно".

   Но пока все находились в ожидании мира. Князь Шварценберг приходил в ужас при одной мысли вести войну с Наполеоном на его собственной территории. Один Блюхер, теперь любимый гость императора, приходивший в бешенство от одного имени Наполеона, как бык от красного платка, громко требовал похода во Францию. Он мечтал опустошить Францию, взорвать в Париже Иенский мост, напоминавший ему его блистательный подвиг под Любеком, повалить Вандомскую колонну и сам Париж обратить в развалины! Не разделяя его каннибальских вкусов, Александр разделял его ненависть к Наполеону...

   Так шли дела, а пока Франкфурт веселился, словно настал карнавал. Театры, концерты, балы, маскарады, парады - сменялись непрерывной лентой.

   Во Франкфурт приехала и Екатерина Павловна, и Мария Павловна, на этот раз со своим супругом, герцогом, Саксен-Веймарским.

  

   Дегранж хотя по-прежнему бывал в салонах своих аристократических друзей, но чувствовал себя очень плохо. Заметное недовольство княгиней Бахтеевой отразилось и на нем. Как-то незаметно его перестали приглашать на интимные беседы. Он оставался совершенно в тени. Его зарождающееся влияние "во славу Бога" быстро испарялось.

   Кроме того, восторженное и ясное настроение государя и непобедимая уверенность в почившем на нем благословении Божьем сменили прежний мистицизм.

   Пражские лазареты пустели. Выздоровевшие вернулись в свои полки. Оставшихся раненых и больных было отдано распоряжение вывезти в герцогство Варшавское. Ирина непременно хотела ехать во Франкфурт, и их ждали со дня на день. Уже появился Евстафий Павлович в качестве квартирьера.

  

   Пятый драгунский уже давно стоял во Франкфурте. Он вступил в него первым в составе гвардейской кавалерии и кирасир.

   Князь Шварценберг и Меттерних непременно хотели, чтобы в качестве вождя и победителя первым вступил торжественно во Франкфурт император Франц, во главе своих войск. Но Александр разгадал тайну их "политического" маршрута и велел и своей, и прусской гвардейской кавалерии спешить во Франкфурт. Делая по пятидесяти верст в сутки, она опередила войска Франца. И Александр торжественно вступил в город накануне австрийского императора, которого он и встретил на другой день, но уже как своего гостя.

   Добрый союзник страшно негодовал в душе на такое "коварство" русского императора и чувствовал себя обиженным.

  

   Вслед за ними приехали и Готлиб с дочерью.

   Новиков успел снять на окраине города целый домик, и все поселились вместе, опять как в счастливые времена в Бунцлау. Внизу жил Гардер с Гертой, а наверху три друга.

   Счастье Герты омрачилось только боязнью предстоящего похода. Левоном во время этого бездействия вновь овладела бесконечная тоска.

   В городе уже начался съезд, и он с ужасом ожидал минуты неизбежной встречи с Ириной и иногда думал, что было бы легче, если бы он и в самом деле был убит. Насколько мог, он старался не омрачать общего настроения и часто пропадал из дому по целым дням. Но едва ли не самым счастливым человеком был Гердер. После трудной, тяжелой жизни он нашел наконец покой, а, что главное, - судьба Герты была устроена. Он мог умереть спокойно. И часто поздно вечером, когда уже наступала тишина, он брал свою скрипку и переливал свою переполненную душу в звуки... И тогда его скрипка, казалось, пела молитвы.

   Зарницын побывал по делам в штабе и случайно повстречал там князя Андрея Петровича Пронского. Князь почти совсем поправился и с женою уже с неделю жил здесь. Он был необыкновенно изумлен известием, что Левон жив. Спросил адрес и непременно хотел навестить его, а также усиленно звал к себе, говоря, что это очень обрадует его жену, которая так любит и ценит всех Бахтеевых.

   Хотя Левон дал себе слово до последней возможности избегать своих светских знакомых, однако после этих слов его неудержимо потянуло в этот круг. Его сердце забило знакомую тревогу и, как он ни боролся с собою, желание что-то узнать пересилило и он в тот же день поехал к Пронским.

   Княгиня Александра встретила его, действительно, с неподдельной радостью.

   - Я никогда не хотела верить, что вас нет в живых, - говорила она, - это была бы такая несправедливость судьбы!

   И, не ожидая расспросов, она обстоятельно рассказала Левону все, что знала. И о впечатлении, произведенном известием о его смерти, и о лазаретах Ирины, и о ней самой.

   - Ваша прекрасная тетушка неузнаваема, - говорила она, - ее нигде, кроме лазаретов, не видно. Никуда не ездит, никого не принимает, даже нашего дорогого аббата. Даже больше, - понизив голос продолжала княгиня, - я знаю от аббата, что она не поехала на приглашение великой княгини, чем там были очень недовольны... Ваша тетушка словно решила порвать со светом и двором... Но мы с ней очень дружны... Вы знаете, ведь мой муж долго лежал после Кульма в ее лазарете... Их ждут не сегодня-завтра.

   И княгиня продолжала оживленно говорить, перескакивая с предмета на предмет.

   Из всех ее рассказов Левона поразила и взволновала только одна фраза: "она решила порвать со светом и двором"...

   Их tete-â-tete прервал приход Евстафия Павловича. Он вошел с веселой любезной улыбкой, но, увидя Левона, вдруг остановился с раскрытым ртом и широко раскрытыми глазами. Он даже побледнел.

   Княгиня не выдержала и звонко расхохоталась.

   - Выходец! Выходец! - закричала она.

   - Левон!.. Князь!.. Лев Кириллович! - едва приходя в себя, забормотал старик.

   - И то, и другое, и третье, - весело отозвался Левон, подходя и обнимая Буйносова.

   На глазах Евстафия Павловича показались слезы...

   - Милый, голубчик, - действительно растроганный, произнес он, - как же так! Бедный Никита Арсеньевич постарел из-за этого на двадцать лет... Ирина как тень бродит. Какое счастье! Ведь они только сегодня приехали...

   Мало-помалу Евстафий Павлович успокоился.

   - Я ведь к вам только за этим и ехал, чтобы сказать, что наши приехали, - сказал он, обращаясь к княгине. - А теперь уж простите, и сам уйду, и его уведу. Радость-то какая!..

   - Ну, что ж, уж Бог с вами на сегодня, - улыбаясь, ответила княгиня. - Идите, только нас не забывайте, - добавила она.

  

  

   Все это произошло так быстро, так неожиданно, что Левон не мог собраться с мыслями. И радость, и ревность, и любовь - все спуталось в его душе... Он не мог представить себе предстоящего свидания и не мог подготовиться к нему... Пока лакеи снимали с него шинель, Евстафий Павлович, сбросив шубу, стремительно взбежал наверх. Он чуть не сбил стоявших в дверях лакеев и ворвался в столовую. Бахтеевы и Гриша сидели за кофе.

   Запыхавшийся Евстафий Павлович остановился на пороге и крикнул:

   - Левон жив!

   Разорвавшаяся бомба не произвела бы такого впечатления. Гриша вскочил, уронив стул.

   - Жив? Где? - закричал он, подбегая к Буйносову.

   Ирина откинулась на спинку стула и словно окаменела, неподвижно глядя на отца.

   Князь оттолкнул чашку, опрокинул ее и встал.

   Но прежде, чем Евстафий Павлович успел ответить, за ним показалось бледное лицо Левона.

   Лакеи обратились в статуи. Первый опомнился Гриша и с радостным криком бросился обнимать Левона. Левон едва освободился из его объятий.

   - Воскрес! Воскрес! - говорил он.

   Никита Арсеньевич, обнимая его дрожащими руками, только и мог прошептать:

   - Левон! Левон!!

   Княгиня встала, облокотилась на стол и не замечала, как по ее лицу катились слезы. Ее первым движением было обнять Левона. Это было бы так естественно и просто, но она вдруг ослабела и осталась на месте. Никогда еще мучительная любовь Левона не достигала такого напряжения, как сейчас, когда он видел ее такой слабой, беспомощной и прекрасной. Он сделал шаг... и вдруг в его душе со страшной ясностью представился сад, ночь, высокая фигура в плаще... Он весь застыл и, холодно поклонившись, едва прикоснулся губами к протянутой руке...

   Расспросы посыпались на него, он едва успевал отвечать. Весть о его возвращении уже обежала весь дом. То и дело у дверей осторожно показывались любопытные головы.

   - Войдите, кто хочет, - весело крикнул Никита Арсеньевич, - посмотрите на него.

   В комнату сейчас же ввалилась целая толпа.

   Впереди были Егор и Дарья. Старый князь оставил Егора при себе, и Егор как-то особенно сдружился с Дарьей.

   Быть может, это происходило оттого, что Дарья была особенно близка к княгине, о многом смутно догадывалась и нередко, помогая раздеваться, передавала ей рассказы Егора о молодом князе.

   Она заметила, что княгиня всегда внимательно ее слушала. Егор, со своей стороны, любил расспрашивать о княгине, точно тоже что-то чуя.

   Левон встал и, когда Егор хотел упасть перед ним на колени, обнял его, поцеловал и тихо сказал:

   - Егор, ты теперь вольный человек, и вся семья твоя вольная, и твоя будущая жена и ее семья.

   - Ваше сиятельство, не надо, - плача и крестясь, сказал Егор, делая попытку снова опуститься на колени.

   Левон не допустил его до этого.

   Он сердечно поблагодарил остальных.

   - А теперь, - приказал Никита Арсеньевич, - шампанского, да побольше!

   Гриша все еще не совсем оправился. Он приехал вместе с Бахтеевыми и теперь жил у них, рассчитывая с завтрашнего дня начать поиски своего полка.

   Бахтеев коротко рассказал о себе и подробно о Герте и Даниле Ивановиче, историю которых он узнал во всех подробностях.

   - Так вот, бедняга, почему он был таким. Я так и подозревал, что тут не одна рана, - заметил старый князь. - Непременно, Левон, познакомь нас с его невестой. Трудно поверить, что она немка. А может быть?.. - и он лукаво подмигнул.

   Ирина казалась очень утомленной и, извинившись, ушла.

   - Княгиня очень переменилась, - сказал Левон.

   - Да, - ответил Никита Арсеньевич, - она очень утомилась со своим лазаретом. Кроме того, эти ужасы, видимо, произвели на нее такое потрясающее впечатление, что она отказалась от всяких развлечений, отказалась от светских знакомств и даже от двора. Война кажется ей бессмысленной и ужасной. Акции отца Дегранжа, проповедывающего, в угоду некоторым, какую-то священную войну, упали очень низко. Этот аббат, улавливающий в сети католицизма наших дам, и не без успеха, целит очень высоко ad maiorem Dei gloriam!.. Я очень рад, что, по-видимому, Ирина ускользнула из его сетей. Это и еще нечто, в связи с этим, меня очень тревожило... - Старый князь нахмурился. - Потом, если ты считаешь свою тетку (по крайней мере, мог считать) безучастной к себе, - то могу сказать, что весть о твоей смерти вызвала у нее настоящее отчаяние.

   Левон слушал, опустив голову... "Отчаяние могло произойти и от раскаяния, - думал он. - Все же она не могла забыть Петербурга..." И ему неотступно грезился сад... ночь и фигура мужчины...

   Левон, заметя, что Никита Арсеньевич устал, попрощался...

   - Я поеду с вами, - сказал Гриша, - пока вы одеваетесь, я буду готов.

   И он побежал к себе одеться и распорядиться насчет лошадей.

   Когда Левон проходил по полутемной гостиной, он увидел у окна Ирину. Были еще сумерки, и ее лицо казалось еще бледнее.

   Она сделала шаг к нему.

   - Князь, - начала она, - я хотела спросить вас, что значит ваше поведение?..

   Она хотела говорить решительно, но голос ее дрожал.

   Случилось то, чего и ждал Левон. Все прежние мучения с новой силой воскресли в его душе, и чем желаннее она казалась ему сейчас, тем больше ожесточалось его сердце. Мгновенно он вспомнил Петербург, недолгие дни кажущегося счастья, свои мечты накануне боя, незаслуженно холодную встречу в Карлсбаде, пренебрежение к себе в Праге и ночь... ужасную ночь... когда загорелись сигнальные огни на вершинах Богемских гор, словно указывая ему путь к смерти... И ни жалости, ни сострадания не осталось в его душе...

   - Какое вам дело до меня, - тихим, злым шепотом сказал он, - мне, может быть, было лучше умереть...

   Она стояла так тихо, что он слышал даже ее дыхание.

   - Это не я, - продолжал он прерывающимся голосом, - крался ночью в Праге из вашего сада.

   Она тихо вскрикнула, но осталась стоять на месте. Он едва слышно рассмеялся злорадным смехом.

   - Не беспокойтесь, - продолжал он, - ваша тайна в верных руках... Но, клянусь вам, я жалею, что жив! И ради своего сердца и ради чести Бахтеевых я бы предпочел видеть вас мертвой, чем...

   Он резко повернулся и выбежал из гостиной...

  

   Левон не поехал к дяде ни на другой, ни на третий день. Зато там побывали и Зарницын, и Новиков. Левон их ни о чем не расспрашивал, и они ничего не говорили. Только Новиков с тревогой посматривал на него. Гриша вернулся в полк, но остался жить у Бахтеевых. Старый князь ни за что не хотел расстаться с ним. Не хотела и Ирина. К нему все привыкли и все полюбили его. Все его звали Гришей, а прислуга "нашим офицером".

  

   Новиков и Бахтеев почти все время сидели дома, не считая прогулок по городу да заездов в свой полк. Зато Гриша и Зарницын пропадали с утра до ночи. Зарницын и Гриша оба чувствовали себя счастливцами. Вышли награды, и оба они получили георгиевские кресты. Это были награды за Дрезден и Кульм. За Лейпциг еще не все были известны награды, за исключением высших. Всеобщее возмущение вызвало награждение Блюхера и князя Шварценберга орденом Георгия первого класса. Всем было памятно, как неохотно этот высший орден был пожалован покойному Кутузову. Барклай-де-Толли получил графский титул, а спасший сражение при Лейпциге Раевский был лишь произведен в полные генералы. Но, не задумываясь о других, Гриша и Семен Гаврилович ликовали. Утром они обыкновенно ездили с визитами, а вечера и ночи проводили в театрах, на балах или маскарадах.

   Каждый вечер Франкфурт был иллюминирован. На торжественных спектаклях весь партер бывал занят королями, эрцгерцогами, герцогами, принцами и проч. Гриша никогда не видел ничего подобного и подробно описывал свои впечатления в длинных письмах домой.

   Слухи сменялись слухами. Кто говорил о близком походе, кто о заключении мира. Из русских даже самые воинственные находили, что "народы уже освобождены", о чем говорилось в многочисленных воззваниях, а идти дальше уже значило освобождать Францию от ее императора, в чем, по-видимому, она не нуждалась.

  

  

   Левон получил короткую записку от княгини.

   "Мне надо говорить с вами. Я жду вас сегодня в девять часов вечера".

   Целый день, получив эту записку, Левон бродил по городу. То он решал идти, то сегодня же уехать куда-нибудь, написав короткий и насмешливый отказ. Вид города раздражал его. Повсюду он встречал немецких офицеров. Если еще в Дрездене они поражали своей развязностью, то теперь, после Лейпцига, они совершенно разнуздались. Левон зашел в ресторан, но ушел, не кончив обеда. До такой степени ему были противны эти беспрерывные крики "hoch!" и хвастливые рассказы о победах.

   Время приближалось к девяти часам, и всякие колебания оставили его. Он решительно направился к дому Бахтеевых.

   На его вопрос швейцар сообщил ему, что князь и Евстафий Павлович куда-то уехали "в параде" и дома одна княгиня.

   Он нашел ее в маленькой гостиной, освещенной голубым фонарем. Этот свет делал ее лицо бледным до прозрачности. Она холодно встретила Левона и, не протягивая руки, начала:

   - Благодарю вас, что вы пришли, князь.

   Левон поклонился. Ее тон напомнил ему первое время их знакомства.

   - Я пригласила вас не ради себя, а ради мужа, которого я безгранично уважаю, - продолжала она.

   Левон весь похолодел. Он понял ее по-своему. Тяжело опустившись на мягкий пуф, он ответил упавшим голосом:

   - Жестоко говорить это. Я уже сказал, что ваша тайна в верных руках, и пока я жив...

   - Но вы не поняли меня, - усмехаясь, прервала его Ирина, - вы удивили меня в первую встречу своим поведением. Я, кажется, имела право спросить у вас объяснения, в котором вы не посмели бы отказать любому мужчине!.

   Ее голос зазвенел. Левон вспыхнул, но промолчал.

   - Но, - продолжала она, - я ведь только женщина. У меня защитники только ваш дядя и мой отец. И потому вы ответили мне грубым оскорблением...

   Левон вскочил.

   - Княгиня!..

   - Я прошу вас выслушать, - надменно сказала Ири на, тоже вставая. - Я бы сочла для себя унижением объясняться и говорить с вами, но вы затронули честь моего мужа, и я не хочу, чтобы он сам защищал ее. Если бы он не был вашим дядей и стариком - вместо меня говорил бы он. Честь Бахтеевых стояла высоко, и если кто унизил ее, то это последний из Бахтеевых!

   - Какое право имеете вы так говорить со мной? - пересохшими губами спросил Левон.

   - Право моей чести, как женщины, - ответила Ирина. - Это право священнее прав родовой чести, о которой говорили вы. Хотя из рода Буйносовых были и царицы! - Говоря это, Ирина сама была похожа на царицу со своими горящими глазами и поднятой головой. - Честь вашего дяди надежнее в руках его жены, чем в руках его племянника, - дрожащим от обиды и гнева голосом сказала она. - Я не буду давать вам никаких объяснений! Вот прочтите это письмо и уходите.

   Она взяла со столика рядом с ней письмо и протянула его Левону. Это было письмо великой княгини Екатерины Павловны.

   - Берите же, - резко повторила она, видя, что Левон стоит неподвижно, упорно глядя на нее каким-то странным взглядом.

   - Мне не надо этого письма, - словно с трудом произнес он, - мне довольно того, что я слышал.

   - О, - насмешливо сказала она, - у меня нет желания вторично объясняться с вами, а это, конечно, потребуется, если вы не прочтете письма. Прочтите же!

   Левон взял письмо и подошел ближе к свету. Ирина пристально, но безучастно смотрела на него.

   Он долго читал и перечитывал это письмо. Наконец опустил руку с письмом и взглянул на Ирину непередаваемым взглядом нежности и отчаяния.

   - Теперь дайте это письмо и уходите, - тихо сказала она.

   Он машинально отдал письмо. Ирина спрятала его на груди.

   - Простите, - услышала она его шепот

   - Мне не надо этого, - ответила она, поворачиваясь. Левон смотрел ей вслед, не смея и не зная, что сказать.

   Она медленно подошла к дверям, покачнулась, схватилась рукой за косяк, прикрытый портьерой, и, прижавшись к нему головой, тяжело зарыдала.

   Левон подбежал к ней и хотел поддержать.

   - Оставьте, оставьте меня, уйдите, - твердила она, рыдая.

   Но он уже овладел ее руками и, покрывая их поцелуями, бессвязно говорил:

   - Вы не уйдете так... Вы должны простить... Как я страдал... Я хотел умереть... Я искал смерти... Простите, простите...

   Он почувствовал, что Ирина слабеет. Бережно поддерживая ее, он довел ее до кресла.

   Она несколько успокоилась и сидела, закрыв лицо руками. А Левон все говорил.. Он низко наклонился к ней. Он говорил ей о своих безумных мечтах о ней, о неотправленном письме, о ревности в Карлсбаде и Праге, о страшной ночи, о желании умереть, об отчаянной атаке на французскую батарею, где он надеялся найти смерть. Он говорил о том успокоении и чистой любви, которые снизошли в его душу во время болезни, и как при виде ее воскресли старые страдания и проснулась мучительная ревность.

   Ирина опустила руки и слушала его с полузакрытыми глазами, со счастливой улыбкой на губах...

   - Если бы я знала это! - едва слышно проговорила она. - А где же неотправленное письмо? - вдруг спросила она, подняв на него сияющие глаза.

   Левон вынул из кармана бумажник, в котором всегда носил письмо.

   - Вот, мне было жаль уничтожить его, - сказал он и с улыбкой добавил, - оно уже имело своих читателей. Когда я был ранен, французы рассмотрели мой бумажник.

   Ирина взяла письмо и медленно развернула. Ее губы что-то шептали...

   - А теперь, - совсем тихо спросила она, прочитав письмо, - вы не боялись бы умереть?..

   - Теперь тоже боялся бы, - ответил он, - ведь я люблю...

   Он прижался губами к ее руке и опустился на колени у ее кресла.

   - Я хотела умереть, когда узнала, что вы, нет ты, - в невольном порыве сказала она, прижимаясь к нему, - что ты убит. Эти часы страданий изменили мою душу. Смертельно пораженная, я словно прозрела и стала ближе к Богу. И вдруг я поняла, что Его надо искать не в таинственных видениях чудес, не в загадочных и темных догматах, о которых говорит аббат, а здесь же, среди людей, совсем близко. А когда я увидела сотни страдающих и подумала о том, что за каждым из них свой мир страдания, я нашла в себе силы жить.

   Левон прижался головой к ее груди и слышал, как бьется ее сердце, и все целовал ее руку.

   - И я нашла свой путь, - говорила Ирина. Она выпрямилась и ласково отстранила Левона. - И этот путь, - закончила она, - единый верный путь для всех. Путь жертвы. И надо идти этим путем.

   Она снова судорожно, крепко обняла голову Левона и прижала ее к груди. Потом оттолкнула и встала.

   Он медленно поднялся с колен и глядел на нее безумными глазами.

   - Но я люблю, люблю тебя, - сказал он, протягивая руки.

   - А я разве не люблю тебя? - ответила она. - Мы не расстаемся, - нежно продолжала она, - ты всегда будешь чувствовать мою любовь. Я буду издали следить за тобой, думать о тебе, беречь тебя в моих молитвах. Я пойду за тобой. Если разгорится снова война, я, как прежде, буду идти за тобой, за нашими полками, и ты будешь знать, что я тут... А если, если ты будешь убит... я буду жить, пока хватит силы... Надолго ли, не знаю...

   И она протянула вперед свои бледные, похудевшие руки. Он крепко обнял ее, но она вырвалась из его объятий.

   - Нет! Никогда, Левон!..

   Он сжал голову обеими руками и с горечью сказал:

   - Да, честь князя Бахтеева надежнее в руках его жены, чем в руках его племянника.

   Но, заметив страдальческое выражение ее лица, торопливо добавил:

   - Прости, прости! Это не упрек.

   Он опустился на стул. Ирина подошла к нему и взяла его за руку.

   - Ты не должен страдать, - с невыразимой нежностью произнесла она и, подняв его руку, на один миг прижала ее к губам.

   - Ирина! - воскликнул он, вскакивая, - ты мое солнце! Клянусь! Я буду для тебя всем, чем ты хочешь, и ты не увидишь никогда моих страданий!

   Она засмеялась счастливым смехом, взяла его под руку и, крепко прижавшись к нему, сказала.

   - Женщина счастливее мужчины. Одно прикосновение, один взгляд могут ее уже сделать счастливой. Теперь пойдем. Я хочу в моем доме одна угощать дорогого гостя. Мы будем сидеть вдвоем за столом, как муж и жена.

   Она тихо и радостно смеялась.

   Сидя за столом, они шутили и смеялись, как дети, не думая о будущем, счастливые настоящим.

   Никита Арсеньевич и Евстафий Павлович отправились сегодня на бал, который давал Меттерних от имени императора Франца всем съехавшимся принцам, но она отказалась ехать, хотя к ним заезжал сам Меттерних.

   Ирина, смеясь, рассказывала об ухаживаниях Меттерниха.

   - Он, кажется, ухаживал потому, - заметила она, - что думал то же, что и ты.

   - Это, кажется, думали все, - немного нахмурясь, сказал Левон.

   Ирина вдруг стала задумчива.

   - Что с тобой? - тревожно спросил Левон.

   - Я вспомнила Пронского, - ответила Ирина. - Он, наверное, думает то же. Его жена жаловалась, что он отпросился в армию и тем испортил себе карьеру

   - Ты что-то очень жалеешь его, - качая головой, сказал Левон, - мне это не нравится. Он очень красив.

   Ирина пристально взглянула на Левона и счастливо рассмеялась.

   - Однако, - произнесла она, - не пора ли, милый племянник, перейти на почтительное "вы" со своей тетушкой.

   - Только сегодня, - умоляюще произнес Левон, целуя ее руку.

   - Только сегодня, - с тихой грустью повторила Ирина.

  

   Через несколько дней государь уехал в Карлсруэ. Жизнь во Франкфурте постепенно замирала... Темные массы союзных войск, как черные тучи, ползли к заветным берегам Рейна...

   Меттерних делал последние попытки заключить мир, но все уже чувствовали, что война будет и ничто не остановит железного хода судьбы. И, повинуясь таинственному предопределению, сам Наполеон разбивал последние возможности мирного исхода.

  

  

   Холодный зимний ветер шумел в безлистных аллеях великолепного парка Мальмезона. Ветки высоких деревьев ударяли в большие окна дворца. Только немногие окна были освещены. Было счастливое время, когда дворец Мальмезон по вечерам сиял огнями. Целыми днями непрерывно подъезжали экипажи. В его залах собиралась блестящая толпа представителей иностранных государств, генералов и потомков древнейших фамилий Франции... Это было еще так недавно. Едва прошло десять лет, и теперь этот дворец обратился в жилище печали, слез и воспоминаний.

   Здесь жила императрица Жозефина, подруга лучших дней славы победоносного генерала Бонапарте первого консула и императора Запада - Наполеона.

   Хотя первый консул, сделавшийся императором, нашел, что для него тесен Мальмезон, и перенес императорскую резиденцию в Сен-Клу, этот дворец оставался любимым дворцом Жозефины. Во времена своего величайшего блеска она не переставала заботиться о нем и часто жила там. Обстановка дворца была чудом искусства и стоила миллионы франков, что не раз выводило из себя императора. Все, начиная с мраморных каминов и кончая стулом, являлось произведением искусства. Картины Гро, Жиродэ Герена украшали стены зал. Повсюду виднелись бюсты и портреты Наполеона.

   В этот ненастный январский вечер 1814 года Наполеон в сопровождении только одного своего мамелюка Рустана приехал проститься перед отъездом в армию с подругой былой славы и величия.

  

   Несмотря на свои пятьдесят лет, Жозефина все еше была красива увядающей красотой. Ее высокая фигура по-прежнему оставалась гибкой и стройной, большие темные глаза креолки не утратили своего блеска, волосы - густоты. При отблеске камина и освещении люстр со свечами под матовым стеклом ее лицо, конечно, не без помощи художественной косметики, казалось лицом молодой женщины. И лишь тонкие морщинки у глаз да опустившиеся углы губ говорили о ее увядании.

   Она сидела в кресле, сложив на коленях свои точеные, обнаженные до локтя руки. Рядом на диване лежала небрежно брошенная треуголка императора, а на ковре - его разорванные перчатки.

   Император никогда не снимал перчаток, а всегда рвал их, запуская большой палец под ладонь...

   Наполеон крупными шагами ходил взад и вперед.

   - Нет, - говорил он, делая резкие жесты маленькой рукой, - мы еще поборемся, и они еще узнают тяжесть этой руки! Завтра я уезжаю в армию. И начнется последняя, страшная борьба.

   - Отчего, Наполеон, ты не заключил мира, когда его тебе предлагали? - робко спросила Жозефина.

   Наполеон остановился перед ней и, ударяя правой рукой по ладони левой, сказал:

   - Если бы я был наследственным монархом, я бы не колебался ни одной минуты и согласился на все их требования. Но троном я обязан только себе, своей славе, своим победам. Я создал новую Францию - и я ее император. С уничтожением этой Франции - я перестану быть императором! И я скорее погибну под развалинами колоссального здания империи, чем соглашусь на мир, отнимающий у меня даже наследие директории! Моя династия должна наследовать империю...

   - Династия, династия, - с горькой улыбкой начала Жозефина. - Я знаю, что со времени смерти несчастного малютки Наполеона-Шарля, сына моей Гортензии, ты начал, думать о династии...

   Мрачно нахмурясь, слушал Наполеон.

   - Ради этого, - продолжала Жозефина, - ты отрекся от своего счастья. Не хмурься, Наполеон, я не требовала от тебя верности. Я была терпеливой женой и не докучала тебе... Но ты знаешь так же хорошо, как и я, - суеверно продолжала она, - что наши судьбы тесно связаны, что, расставшись со мною, ты потерял удачу... Это знает вся Франция!..

   - Моя звезда еще не погасла, - сказал Наполеон.

   Он подошел к окну и откинул портьеру, словно на самом деле хотел увидеть сейчас на небе свою ослепительную звезду. Но ни одна звезда не сияла на темном небе, покрытом зимними тучами. Он опустил портьеру и нетерпеливо снова стал ходить по комнате.

   - И что приобрел ты своей женитьбой на австриячке? - продолжала Жозефина. - Твой тесть в числе твоих врагов... Я чувствовала грядущие беды, когда не хотела развода... Посмотри, после женитьбы дела в Испании стали хуже, в России тебя постигла неудача, Германия потеряна для тебя, и враги перешли уже Рейн... Твои братья уже лишены престолов, и ты... - Она закрыла лицо руками и добавила. - Я боюсь, боюсь, Наполеон!

   Суеверные воспоминания, старые предсказания, - гадалки с острова Мартиники и Ленор