Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

забудь о нем, отвергни его, иначе погибнешь сама.

   Ее сердце разрывалось на части, и ей казалось, что каждая мысль о нем влечет за собою зло, неведомое несчастье, - и она отгоняла эти мысли.

   Левон был поражен ее обращением. Ему, напротив, казалось, что после пережитого она должна видеть в нем верного друга, предупреждавшего ее и оберегавшего ее покой.

   Не прошли бесследно эти дни и для старого князя. Он слишком много думал, видел и наблюдал, чтобы не понять, что весь мистицизм Ирины, ее стремление найти какие-то новые пути, доведшее ее почти до катастрофы, явно показывали ее неудовлетворенность жизнью. Она была с ним нежна и ласкова, но именно эта нежность и ласковость больнее всего язвили его старое, но еще полное жизни сердце. Он казался задумчивым и словно постаревшим. На его благородном, львином лбу появились морщины которых раньше не замечал Левон. Тон его утратил свою величавую непринужденность...

   Один Евстафий Павлович был оживлен и радостен. Он рассказывал новости дня, говорил, что на днях опять уедет в Москву отдать нужные распоряжения к отделке его московского дома, а потом проедет в подмосковную - приводить в порядок имение.

   - Что поделать, князь, - говорил он, - свои крестьяне разбежались, приходится нанимать Бог знает кого для полевых работ. Нет рабочих рук. А тут еще рекрут требуют по восемь с пятисот. Ну, скажите, где я могу найти их?

   И он беспомощно разводил руками...

   - Как-нибудь найдут, - с усмешкой отозвался князь, - армия двигается вперед. Повеления следуют одно за другим. У наших дорогих союзников, кроме всего, не хватает пороху. Кроме людей, надо позаботиться и о нем. Это все цветочки, дорогой Евстафий Павлович, подождем ягодок.

   Левон успел овладеть собой и, желая рассеять общее напряженное настроение, начал рассказывать о своем посещении Соберсе, о старом придворном учителе танцев Дюмоне.

   Его слова, действительно, оживили старого князя.

   - Дюмон! - воскликнул он. - Да разве он еще жив? Да, я хорошо его помню. Он ставил балеты у Шереметева, у Воронцова, он танцевал в Эрмитаже. Это был кумир наших дам. Что же он теперь, как он? - интересовался князь.

   Левон рассказал.

   - Бедняга, - сказал князь, - грустно ему, должно быть, доживать в печальном одиночестве свою некогда такую шумную, блестящую жизнь.

   - Он хочет ехать умирать, как говорит он, во Францию,- сказал Левон.

   - Это в сто лет! - засмеялся князь. - Ну, что ж, пожалуй, это немного поздно. Если бы он был помоложе, я понял бы его. Немало на моих глазах было французов, что, составив себе состояние в России, ехали в свою Францию, - только не умирать. А умирать не все ли равно где, я не понимаю этой фантазии.

   Левон в комических чертах изобразил старую Дарью, беседующую по-французски.

   - Не удивительно, хотя смешно, - отозвался Евстафий Павлович. - У меня один поваренок замотался в Москве, когда там гостил Бонапарт. Все шесть недель пробыл. Так теперь все старается говорить по-французски. Я его увидел в Москве и спрашиваю: "Ну что, как поживаешь?" А он осклабился и говорит: "Куси, Куси". Говорю, чем питался? - а он отвечает: "Суп о корбо, сое ра..."

   Все засмеялись, только бледное лицо Ирины оставалось неподвижно и безучастно

   Кое-как прошел обед. Евстафий Павлович попросил князя уделить ему несколько минут для разговора, посоветоваться кое о чем. Они вышли.

   Левон с Ириной остались наедине.

   Молодой князь подошел к Ирине.

   - Скажите, - начал он, - почему вы, дорогая сестра, опять так холодны и враждебны? Если бы вы знали, как было мне тяжело в эти дни, как я хотел увидеть вас...

   Ирина резко встала. Она еще больше побледнела.

   - Оставьте меня, князь. Уйдите! Бог карает меня за... Мы встретились случайно, мы чужие люди. Чего хотите вы? - прерывающимся голосом сказала она.

   Князь невольно отступил.

   - Я ничего не хочу, княгиня, - ответил он, - я страдал эти дни за вас, я жаждал видеть вас, я сам измучился... Чем я могу объяснить эту странную перемену?.. Разве я что-нибудь сделал? Разве я в чем-нибудь виноват перед вами? Скажите...

   - О, вы хотите навлечь на меня Божье проклятье! - в страстном отчаянии воскликнула княгиня. - Нет! нет! Я не могу!.. Прощайте!

   Она круто повернулась и почти выбежала из комнаты.

   Князь остался один, ошеломленный, почти испуганный... И вдруг страшная мысль обожгла его.

   Она сказала неправду. Между нею и пророком было больше, чем она говорила.

   Он судорожно сжал зубы и чуть не застонал.

   - Вздор, - сказал он себе через несколько мгновений. - Вздор! Что мне она?

   Он подошел к столу и залпом выпил большой стакан крепкого вина.

   - Завтра же еду.

   Он прошел в свои комнаты и лег на постель. Мрачная апатия овладела им. Все вокруг и вся его жизнь казались ему бессмысленной.

   Все эти пророки, масоны, какие-то мечты Новикова о какой-то свободе. Все это казалось ему лишенным смысла.

   "Ну, хорошо, - думал он, - пусть рабы станут свободными, разве на смену этого не придет другое, что заставит их страдать? Вот я. Я свободен, богат, родовит и даже молод, а разве я счастлив? Быть может, сейчас есть рабы счастливее меня. Значит, есть что-то другое, что делает людей счастливыми? Но что? И где, у кого искать этого? Мы думаем, что, дав людям физическую свободу, мы сделаем их счастливыми. Но разве свободные люди не мечутся из стороны в сторону, не страдают, не ищут счастья? А где оно? В жизни первобытного человека, покорного только инстинктам жизни, в приближении к природе, в уничтожении всех предрассудков, как говорит Руссо? Но кто же вытравит из сердца его тончайшие ощущения, кто уничтожит те извилины мозга, где таятся беспокойные и жадные мысли, туманные образы, полуосознанные мечты о чем-то далеком и близком, возможном и неосуществимом? Нет, есть только один исход, - упорно думал Левон, - это сжечь свою жизнь, наполнить ее внешними впечатлениями и потом умереть... Богатство дает эту возможность, а смерть - она, быть может, так близка...".

  

  

   В комнату вошел Новиков.

   - Ты спишь, Левон? - громко крикнул он. - Меня не хотели даже пускать к тебе. Да вели хоть огонь зажечь. Тут сам черт ногу сломит.

   - Это ты, - искренно обрадовался Левон, - как я рад тебе. Сейчас. - Он вскочил с постели и позвонил. - Огня, - приказал он. - Я очень рад тебе, - продолжал он, пока зажигали канделябры. - Я хотел уже опять ехать к тебе.

   Лакей, зажегши огонь, ушел.

   - Я хочу ехать в армию завтра, - закончил Левон.

   - А наше собрание? - удивленно спросил Новиков.

   - Зачем? - упавшим голосом ответил Левон. - Мне ничего не надо, я ничего не хочу... Мне надо только скорее уехать.

   Новиков задумчиво взглянул на него и медленно произнес:

   - Вот именно потому, что тебе ничего не надо и ты ничего не хочешь, ты должен ехать. Ты по крайней мере узнаешь, что надо и чего хотеть. Не поставишь же ты меня, кроме всего, в дурацкое положение перед Монтрозом и "нашими". Тебя ждут. Мы никого не держим насильно, и, приехавши, если хочешь, ты можешь отречься. Но ехать ты должен.

   - Хорошо, - подумавши, сказал Левон, - я поеду. Но я в таком настроении, что не уверен, что последую за вами.

   - Ты свободен, но я думаю, - ответил Новиков, - что твое настроение минутно.

   Левон пожал плечами и стал собираться.

   - Оденься в штатское, - сказал Новиков, - фрак и туфли, как на бал.

  

   - Ты можешь отказаться сразу, после первого же вопроса, - говорил Новиков в карете. - Но я советую тебе подумать и не поддаваться этому настроению упадка. Я не знаю и не любопытствую знать, что ты переживаешь. Одно могу сказать тебе: между нами едва ли есть один, не испытавший личного горя. Но что значит личное горе перед океаном человеческих страданий! Вспомни слова шевалье. Никто из нас не считает свое "я" центром мира.

   Бахтеев слушал его, опустив голову. Быть может, Новиков и прав. Быть может, у них есть секрет, как позабыть личное горе и найти покой. Ну, что ж, попробуем.

   - Я не отрекусь, - решительно произнес он.

   - Я был в этом уверен, - промолвил спокойно Новиков.

   Карета остановилась.

   - А теперь, - сказал Данила Иваныч, - согласно нашим правилам, позволь завязать тебе глаза.

   - Делай, что знаешь, - ответил Левон.

   Новиков вынул из кармана тонкий шелковый платок и завязал им глаза князю.

   - Давай руку.

   Он помог князю выйти из кареты.

   Путь показался князю очень долгим. Наконец он услышал стук молотка о металлический щит; тихий вопрос и тихий ответ; в волнении он не расслышал слов. Дверь отворилась, и он почувствовал, что очутился в теплом помещении. Новиков держал его за руку и вел, долго вел, словно по извилистым коридорам. Наконец они остановились.

   - Садись, - произнес Новиков, подводя Левона к креслу. - Отдай мне все металлические вещи, - продолжал он.

   - Часы, кошелек с золотом, вот все, - ответил Левон.

   Новиков взял эти вещи.

   - Сними чулок с правого колена, - продолжал он.

   Бахтеев послушно исполнил приказание.

   - Спусти с левой ноги туфлю и сними фрак и жилет.

   Левон исполнил и это.

   - Теперь жди, - сказал Новиков. - Как услышишь три удара молотком, можешь снять повязку с глаз. Сосредоточься. Ты в храмине размышления.

   Новиков ушел.

   Невольное чувство мистического любопытства овладело Левоном. Тайна дразнила его воображение. Он стоял на пороге чего-то неведомого, что, может быть, откроет ему новые пути и даст покой. Покой! Но разве возможен покой, когда его сердце сгорает на медленном огне и перед ним неотступно стоит бледное прекрасное лицо!..

   Три медленных, протяжных, унылых удара молотка в щит прервали его размышления, и он торопливо сорвал с глаз повязку.

   Мрачная, обитая черным комната была ярко освещена стенными канделябрами и люстрой, спускавшейся с потолка.

   На черных стенах виднелись крупные надписи серебром:

   "Если тебя привлекло сюда пустое любопытство, то уходи".

   "Если боишься, чтобы тебе указали твои заблуждения, то пребывание здесь не принесет тебе пользы".

   "Если ценишь человеческие отличия, уходи отсюда; здесь их не знают".

   Левон задумчиво читал эти надписи.

   "Если все это правда, - думал он, - и таковы их действительные убеждения, то с ними стоит познакомиться".

   Он старался владеть собой, между тем как жуткая тишина, царящая вокруг, черные стены комнаты с яркими надписями, вся таинственность обстановки невольно действовали на его воображение и располагали к сосредоточенности.

   И опять те же вопросы жизни и духа невольно овладели Левоном. Ему вспомнилась его короткая жизнь... Для чего он жил? И для чего он будет жить? Он еще так молод. Тоскливое чувство ожидания овладело им. Он в волнении ходил по комнате, смешно прихрамывая в одной туфле, но он не замечал этого.

   Протяжный металлический звук, уже знакомый ему, заставил его остановиться и насторожиться.

   Дверь открылась.

   С обнаженной шпагой в руке, в сопровождении неизвестного человека, вошел Новиков.

   - Сядь, - коротко сказал Новиков.

   Бахтеев сел. Неизвестный накинул ему на шею петлю, а Новиков снова завязал глаза.

   - Идем, - сказал он.

   Он взял князя за руку. Князь послушно последовал за ним.

   Ему казалось, что они шли долго, очень долго, снова по каким-то извилистым коридорам.

   Он услышал шум отворяемой двери и почувствовал, что в комнате находятся люди. Его напряженный слух уловил едва слышное движение.

   - Какая цель привела тебя сюда? - услышал он строгий голос.

   Он вздрогнул. Какая цель привела его? Это было очень сложное чувство, которое он затруднялся формулировать. После некоторого раздумья он твердо ответил:

   - Познать смысл жизни.

   Наступила глубокая тишина. Левону показалось, что он остался снова один. Но вот послышались шаги, неясный шепот, наконец чей-то громкий голос произнес:

   - Великий мастер, что нам делать с посвященным?

   На это послышался холодный ответ:

   - Кинуть в подземелье!

   К этому Левон не был готов. В подземелье! Быть может, на день, на два! Ему захотелось сорвать повязку с глаз и громко крикнуть:

   - Я не хочу быть вашим пленником!

   Отложить свой отъезд, не видеть Ирины!.. Зачем Новиков не предупредил его об этом!..

   Но размышлять не было времени. Чьи-то сильные руки схватили его и высоко подняли.

   - Бросайте, - послышался тот же холодный голос.

   Руки, державшие его, опустились, и Левон упал, но тотчас был кем-то подхвачен. Сильно стукнула, захлопываясь, тяжелая дверь. Загрохотал железный засов, и Левон не знал, где он? Вокруг царила глубокая тишина. Но вот эту тишину нарушил тот же холодный голос:

   - Стань на колени.

   Левон послушно опустился на колени.

   Раздались один за другим три медленных удара молотком в металлический щит.

   Левон почувствовал прикосновение к губам холодного металла. Это ему поднесли чашу, и снова раздался тот же голос:

   - Пей этот благотворный напиток и помни, что если сердце твое не чисто, если ты пришел к нам для измены и предательства, то этот напиток обратится в яд.

   Другой голос, Левону показалось - голос Новикова, произнес:

   - Скажи: "Клянусь строго и точно исполнять обязанности франкмасонства"...

   Бахтеев повторил слова.

   - Теперь отпей из кубка, - услышал он.

   Он сделал глоток какого-то сладкого напитка.

   - Повторяй за мной, - продолжал тот же голос: "Если же я нарушу мою клятву, пусть сладость этого напитка превратится в горечь и его благость обратится в яд".

   К его губам снова поднесли чашу, он хлебнул. Лицо его исказилось. Напиток был горек и отвратителен на вкус.

   - Что значит изменение в чертах твоего лица? - раздался голос великого мастера. - В твоем сердце таится измена, или ты раскаиваешься в своем желании вступить в наше братство, или сладкий напиток обратился в горечь? Тогда удались.

   - Да, - ответил Левон, - сладкий напиток обратился в горечь. Но я не уйду. Я хочу принадлежать к вашему братству.

   Им овладело сильное волнение и досада на Новикова, не предупредившего его обо всех этих обрядах. Он боялся не так ответить, не так поступить, как надо. Но только одно он твердо решил: вступить в братство, какими бы трудностями ни было обставлено это вступление. Его апатия исчезла. Тайна, окружавшая его, пробудила его душу.

   Его взяли за руки и снова повели среди каких-то колонн.

   - Взведите его на лестницу, - послышался голос великого мастера.

   Левона повели на лестницу. Шаг за шагом он отсчитал сто ступеней.

   Люди, поддерживавшие его, отошли. Он почувствовал, что стоит на площадке.

   - Бросься вниз, - услышал он голос великого мастера.

   Не давая себе времени размышлять, князь сделал прыжок и тотчас был кем-то подхвачен. В то же мгновение раздался сильный шум, звон металла, стук молотков и топот ног и громкие возгласы присутствующих.

   - Да прольется кровь твоя, если ты изменишь, - снова послышался резкий голос.

   И Левон почувствовал укол в руку. Кто-то взял его за уколотую руку. Боль была незначительна, но он слышал, как часто-часто закапали, с мягким звуком, капли на пол.

   "Однако, - подумал Левон, - я могу так потерять много крови".

   Тяжелые капли, быстро, одна за другой, падали на пол. Левону казалось, что он начинает слабеть и голова его кружится.

   - Довольно, - раздался повелительный голос.

   К руке Левона приложили кусок полотна, пропитанного чем-то охлаждающим и ароматичным, и шум падающих капель прекратился.

   Кто-то ослабил повязку на его глазах, и он почувствовал яркий свет.

   Снова раздался голос великого мастера:

   - Брат старший надзиратель, находишь ли ты его достойным войти в наше общество?

   - Нахожу, - послышался ответ.

   - Чего ты требуешь для него?

   - Света!

   - Fiat lux! - торжественно провозгласил великий мастер и трижды ударил молотком по бронзовому щиту.

   С последним ударом с глаз Левона сняли повязку. Он сразу зажмурился от яркого света. Но через несколько мгновений открыл глаза и с любопытством оглянулся вокруг.

  

  

   Он находился в большой квадратной зале со сводчатым потолком, с двумя рядами колонн. Зала была ярко освещена многочисленными свечами. На выкрашенном голубой краской потолке ярко горели золотые звезды, солнце и луна.

   С удивлением увидел он на полу у своих ног, куда, ему казалось, падала его кровь, лишь лужицу воды. Он взглянул на свою руку. На ней виднелся едва заметный укол. Он оглянулся вокруг, ища ту лестницу, по которой он взбирался на сто ступеней, и увидел в углу залы лестницу, странно уходящую в отверстие в полу и возвышающуюся над полом на три ступени.

   "Вот оно что, - подумал он, - надо об этих фокусах спросить Новикова".

   Вокруг Левона с обнаженными шпагами в руках стояли "братья", странно одетые в передниках из шкуры ягненка.

   Когда он взглянул на них, они опустили шпаги и раздвинулись. Он увидел в глубине залы возвышение, на котором на троне сидел великий мастер; он узнал в нем шевалье Монтроза. Над троном был балдахин небесно-голубого цвета, усеянный звездами и завершенный блестящим треугольником с таинственным начертанием священного имени Адонаи.

   На великом мастере была надета шляпа с черными перьями и большой черной кокардой. Длинная, темная мантия, как царственная порфира, закрывала его фигуру. На его шее на широкой ленте был маленький наугольник и циркуль. Перед великим мастером стоял столик, и на нем лежала книга. Посередине залы высился алтарь, к которому вели четыре ступени. У входной двери в восточной стороне комнаты стояли два бронзовых столба с капителями, увенчанные изображением яблок и на лицевой стороне буквами И и Б (Иахун и Боаз) {Исправление и крепость.}. Возле столбов, у небольших треугольных столиков, стояли два "брата-надзирателя".

   "Где я? У кого?" - промелькнуло в голове Левона.

   Но не успел он хорошо оглядеться, как его взял за руку Новиков и подвел к алтарю. На алтаре лежала Библия и горели три канделябра с восковыми свечами.

   - Стань на колени, - коротко произнес Новиков.

   Левон опустился на колени.

   Великий мастер, с обнаженной шпагой в руке, сошел со своего возвышения и, приблизившись к нему, торжественно произнес:

   - Во имя Великого Строителя вселенной и в силу данной мне власти, я посвящаю тебя в ученики и члены великой директориальной ложи Владимира к порядку.

   Он три раза ударил молотком по лезвию шпаги и, нагнувшись, поднял Левона с колен.

   Один из братьев тотчас надел на Левона такой же, как на других, передник из ягнячьей шкуры, а другой поднес ему две пары белых перчаток.

   - В знак чистоты носи эти перчатки, - произнес Монтроз, - а другую пару отдай той женщине, которую ты чтишь, чьи руки не преступны и сердце чисто.

   Левон вспыхнул.

   "Ирина!" - хотелось ему крикнуть. После всех этих обрядностей Монтроз дружески пожал ему руку и сказал:

   - Ну вот, теперь вы наш.

   Новиков обнял его и познакомил с присутствовавшими.

   Часть братьев была уже знакома Бахтееву. Он с удивлением узнал семеновца Дателя, преображенца Раховского, с которыми встречался в обществе, и многих других светских знакомых, в ком привык видеть только веселящуюся, легкомысленную гвардейскую молодежь. Он никак не подозревал, что они тоже проникнуты теми же идеями, как и Новиков. Было в собрании и несколько очень почтенных стариков, тоже до некоторой степени известных Бахтееву, как, например, сенатор Бахмутьев или граф Телешев.

   Кто был хозяином дома, Бахтеев не знал. И когда Новиков обратился ко всем с приглашением на ужин, он спросил его:

   - Да кто же здесь хозяин?

   Новиков указал ему на маленького скромного старичка, стоявшего в стороне.

   - Вот хозяин, Порфирий Егорыч Остроухов.

   - Как! - произнес Левон, - этот богач, купец.

   - Именно, - ответил Новиков. - На него косилась императрица Екатерина, считая его мартинистом. Потемкин так и остался ему должен полмиллиона. Только его заступничеству он обязан тем, что не сидел в Шлюшине или не занимался ловлей соболей в Сибири. Он был масоном еще в великой национальной ложе князя Гагарина в семидесятых годах. Этот старик многое знает. Павел любил его, а потому он и теперь в чести и имеет доступ во дворец. Да я познакомлю тебя с ним. - Он подвел Левона к Остроухову. - Порфирий Егорыч, - сказал он, - познакомьтесь с нашим новым учеником.

   Порфирий Егорыч поднял мутные сонные глаза на князя и, протянув ему руку, отрывисто спросил:

   - Фамилия?

   - Бахтеев, - ответил Левон.

   - Не родственник ли князь Никиты? - спросил старик, глядя на Новикова.

   - Его родной племянник, - ответил Новиков.

   - Так ты не в дядю пошел, - сказал старик, - тот ни в Бога, ни в черта не верит. Однако, - засуетился он, - что ж вы стоите, гости дорогие... А ужин-то... Зови, Данила Иваныч.

   Новиков с улыбкой отошел.

  

   В соседней комнате масоны нашли свою обычную одежду. Переодевшись, все поднялись наверх по узкой лестнице, потом прошли анфиладой полуосвещенных сумрачных комнат и наконец очутились в ярко освещенной великолепной столовой. В многочисленных золотых люстрах и канделябрах горели восковые свечи. На столе сверкала золотая и серебряная посуда, горел цветными огнями драгоценный хрусталь.

   За стульями стояли лакеи в красных фраках и туфлях, в белых чулках.

   "Ого, - подумал Бахтеев, - этот купчина умеет принять".

   Словно угадав его мысли, Новиков, севший с ним рядом, шепнул ему:

   - Что, брат, удивлен? Да, мы умеем принимать гостей. Принимали и Потемкина, и Зубова, и самого Павла Петровича.

   - Я вообще очень удивлен всем сегодняшним днем, - задумчиво произнес Левон. - К чему эти странные обряды? И зачем ты не предупредил меня о них? Признаюсь, минутами я чувствовал себя в странном положении. И потом этот Остроухов и этот царский ужин?

   - Наши обряды, - ответил Новиков, - имеют за собой не одну сотню лет. Каждое слово, каждое изображение имеет глубокий смысл. Некоторые наши обряды берут свое начало от Хирама, великого строителя храма Соломонова. Это великие символы - и мы должны уважать их. Но, помимо этих мистических тайн, этих древних символов, у нас есть и живая, деятельная жизнь, исполненная мыслью об общем благе. И ради этой деятельности - здесь и я, и Датель, и Раховский, и масса других, и ты... Теперь ты наш и узнаешь, сколько сделано нами и сколько подготовлено для будущего. Мы молоды, мы энергичны, мы верим в свои идеи, и будущее принадлежит нам...

   - А теперь, - вмешался в разговор Датель, - в нашей будничной жизни, в армии, в казармах, в наших поместьях мы шаг за шагом должны проводить высокие идеи уважения к человечеству... Посмотрите, князь Руцкий зорко следит, чтобы его крестьяне не подвергались излишним тяготам, ссылке и произволу управляющих, у Раховского в роте почти не бывает телесных наказаний, у меня тоже... и мы не одни... От ротных и эскадронных командиров до полковых в некоторых частях почти все против телесных наказаний. Я имею точные сведения, что император сам среди своих теперешних трудов и забот высказывал мысли об уничтожении рабства... Он говорил об этом и со Штейном... Он выразил надежду, что он не умрет, не увидя народ свободным. Я убежден, - продолжал с волнением Датель, - что к нам вернется Сперанский - жертва интриг наших феодалов. Сперанский наш друг, и он был нашим другом с ведома императора, когда четыре года тому назад наш гроссмейстер Фесслер ввел его в масонскую ложу. Мы крепнем и растем... Новиков вам еще много скажет о ваших обязанностях, о круге нашей деятельности. Теперь мы идем все в поход. Благодаря личному доверию шевалье Монтроза вы приняты в сообщество без предварительных посвящений и испытаний. Вам еще многое предстоит узнать... Но нам известно, что наши идеи близки вам.

   - Вы правы, - ответил Левон, - я ваш душою. Быть может, и моя жизнь не будет бесплодна...

   Датель пожал его руку.

   Разговоры становились громче.

   Порфирий Егорыч приказал лакеям удалиться, оставив на столе вино и фрукты...

   В чаду общих разговоров время летело незаметно.

   Лев Кириллович был захвачен общим одушевлением и забылся от своих неотступных мыслей...

  

  

   Весеннее утро вставало над столицей, когда он возвратился к себе домой.

   Он чувствовал большую потребность разобраться в своих мыслях и чувствах. Новые впечатления совершенно захватили его. После отчаянной борьбы двенадцатого года, раненный, из глуши своей вотчины он вдруг очутился в столице, в самом водовороте общественных течений, новых мыслей и чувств. Кроме того, нежданное увлечение, как смерч, закружило его... Пророки, масоны, Ирина, предстоящий поход - все сплелось почти в кошмар. Как брошенный в океан с разбитого корабля пловец, уцепившийся за обломок снасти глухой ночью, он чувствовал себя потерянным в душном, грозовом мраке... И как слабый огонек на далеком берегу светилась робкая надежда - найти наконец твердую почву...

   Едва он вошел в свою комнату, как послышался стук в дверь, резкий и нетерпеливый.

   - Войдите! - крикнул он.

   К его великому удивлению, на пороге показался старый князь.

   - Я не помешаю тебе, Левон? - спросил он.

   - Что за вопрос, дядя! - воскликнул Левон. - Но как же вы не спите до сих пор? Разве княгине плохо? - с тревогой закончил он, и сердце его сжалось при взгляде на старого князя.

   Никита Арсеньевич был в обычном халате, с открытой шеей, в мягких туфлях. Его осунувшееся лицо, нахмуренные брови, ввалившиеся глаза носили отпечаток страданий.

   - Садитесь, дядя, - взволнованно сказал Левон, - вы сами, кажется, нездоровы. А что княгиня? - повторил он.

   - Irêne, слава Богу, физически здорова, - произнес князь, тяжело опускаясь в кресло. - Да и я, кажется, здоров. Но все же, - продолжал он, - я хотел именно поговорить о ней.

   Левон отвернулся. Он почувствовал, что бледнеет. Ужели князь прочел в его душе его тайну? Левон почувствовал, что на прямой вопрос он не сможет солгать.

   Тяжелое чувство длилось несколько секунд...

   Но князь спокойно спросил:

   - А ты откуда сейчас?

   Одно мгновение Левону хотелось все рассказать старику, поделиться с ним своими впечатлениями, порасспросить кое о чем, но он вспомнил о тайне, окружающей их сообщество, и ответил:

   - От Новикова. В пятницу мы уезжаем...

   - А-а! Ну, что ж! Мне жаль, что ты едешь, но если это неизбежно - поезжай, - сказал старик. Он помолчал и снова начал: - Ты, наверное, сам заметил, как изменилась Ирина после этой истории?

   Все ревнивые подозрения разом воскресли в душе Левона.

   - Да, - угрюмо сказал он, - я заметил. Княгиня испытала слишком сильное потрясение...

   - Она неузнаваема, - упавшим голосом произнес князь. - Я много жил и много видел. Я чувствую, что что-то тяготит ее душу... Она молода, сильна, горда... Эта история, тем более кончившаяся дурацкой комедией с разоблаченным святым, не могла бы сломить ее. Тут есть что-то другое. Если бы я не знал Ирины, я мог бы подумать, что какое-то новое сильное чувство овладело ею... - Голос старого князя звучал сдержанно и скорбно. - А если так... если это так... Какой, однако, вздор, - продолжал он, проводя рукой по широкому лбу. - В ней просто слишком много мистицизма... Я стар... Да, я чувствую это. Я все изжил, все пережил...

   Левон молчал.

   Кажется, пытка была бы ему легче этого разговора.

   Молчание длилось довольно долго.

   - Может быть, - прервал молчание князь, - надо развлечь ее? Теперь везде празднества... Мы торжествуем славу русского оружия... Не устроить ли и мне праздник? А? Тем более ты уезжаешь. Это был бы прощальный вечер... Ты пригласил бы своих товарищей, кого знаешь... Это могло бы развлечь ее...

   Левон оживился. У него появилась полуосознанная тайная мечта поговорить с ней опять, как тогда... Это так удобно на большом вечере...

   - Конечно, дядя, это развлечет княгиню...

   - А и то правда, - тоже оживился князь, - живем, словно затворники. Только эти дневные приемы... Тоска. А потом, - все больше оживляясь, продолжал он, - поедем за границу. В Карлсбад. Отчего нет? Туда собираются великие княгини Екатерина Павловна и Мария Павловна, едет Витгенштейн, Остерман, будут Волконские, Анна Степановна Протасова и еще много, много... Пожалуй, и с тобой там встретимся, - уже совсем весело закончил князь.

   Эта мысль прямо привела в восторг Левона.

   - О, это очень хорошо, - живо отозвался он...

   - Да, - с усмешкой отозвался Никита Арсеньевич, - хорошо, если только нас пустят туда... - Это решение, видимо, успокоило старого князя. - Ну, ладно, - сказал он, вставая. - Значит, сперва пируем, а потом - что Бог даст... Доброй ночи.

   Он вышел.

   Левон чувствовал, что вокруг него сплетается словно какая-то сеть. Неведомая сила толкает его к тому, от чего он хотел бежать. День за днем, час за часом, шаг за шагом он приближается к какому-то роковому моменту, и нет силы разорвать крепко сплетенную паутину судьбы. Разве он не хотел бежать? Случайная встреча с Монтрозом задержала его. Теперь опять задержка. Быть может, ему следовало сказать князю, что не нужно никакого празднества, что нужен его отъезд. Ведь он знал, что мог уехать завтра же вечером, и солгал, что едет в пятницу, чтобы лишний раз увидеть Ирину, чтобы сказать ей (он теперь сознавал это в глубине души) то слово, которое жгло его губы... Бежать? Но разве можно бежать от судьбы? Разве он, если будет жив, не прилетит к ней в Карлсбад? Нет, не уйти от судьбы!

  

  

   Давно Петербург не видел такого блестящего съезда. Высшие сановники, представители аристократии и военного мира откликнулись на приглашение старого екатерининского вельможи. Князь Никита пользовался большим престижем как в силу своего древнего имени и богатства, так и всем известной близости ко двору.

   Непрерывной вереницей подъезжали экипажи к ярко освещенному дворцу. И казалось, им не будет конца.

   Любопытный народ теснился на набережной, любуясь иллюминацией дома, на фронтоне которого горел двуглавый орел и под ним соединенный вензель "А. и Е.".

   Князь не ошибся, рассчитывая, что этот блестящий прием оживит Ирину. Он уже давно не видел своей молодой жены в таком оживленно приподнятом настроении, и при каждом взгляде на нее его сердце наполнялось гордостью. Он слышал шепот восторга среди гостей. И действительно, Ирина была сегодня ослепительно хороша, в белом платье, с открытой шеей и руками. На черных локонах горела княжеская корона. На шее белела нитка жемчугов с брильянтовой подвеской. Ирина немного побледнела, отчего ее глаза казались больше. Легкий нервный румянец играл на ее смуглых щеках...

   Даже канцлер граф Румянцев, целуя ее руку, с восторгом сказал:

   - Вы божественны, княгиня.

   Левон не сводил с нее ревнивых глаз. Но она словно избегала его и ни разу не взглянула на него.

   Просторные гостиные наполнялись.

   Было известно, что только траур по принцу Ольденбургскому помешал приезду высоких гостей...

   Ирина была окружена целой толпой молодых красавиц, среди которых была и княгиня Пронская, с которой она встретилась в последний раз на собрании у "пророка". Но Пронская не сделала на это ни намека. И среди этих красавиц царила Ирина, и как будто все безмолвно признавали ее первенство.

   Но вот в толпе, ее окружающей, послышался шепот, гости расступились, давая дорогу старому князю, сопровождавшему молодую красавицу.

   Левон был поражен ее красотой.

   - Кто это? - в изумлении спросил он стоявшего рядом с ним какого-то старика со звездой на фраке.

   Тот удивленно поднял брови.

   - Как! Вы не знаете? - воскликнул он. - Да ведь это Марья Антоновна Нарышкина, жена Дмитрия Львовича.

   И старый сенатор сделал быстрое движение навстречу новой гостье.

   Левон, конечно, слышал об этой женщине удивительной красоты... Так вот какова она, это "невенчанная императрица", мать дочери императора. Одна из красивейших женщин в Европе, соперница королевы Луизы, "прусской Мадонны". Да, она нечеловечески хороша. Он невольно перевел глаза на Ирину.

   Казалось, среди присутствовавших тоже возникла подобная мысль...

   Кто прекраснее?

   Но обе они были так совершенны в своей красоте и так не похожи одна на другую, что их нельзя было сравнивать.

   Энергичная страстная красота Ирины и нежная мечтательная красота Нарышкиной. Ее темно-голубые глаза были полны тихого света. К темно-русым локонам роскошных волос так шли голубые бирюзовые васильки с брильянтовыми каплями росы.

   С ласковой, почти радостной улыбкой Нарышкина отвечала на приветствия знакомых. Но, однако, всем было хорошо известно, что под этой кроткой ангелоподобной наружностью бывшей княжны Четвертинской скрывалась мятежная и страстная, честолюбивая душа, не женский характер и твердая воля, не отступающая ни перед чем.

   - Как рада я, дорогая княгиня, - начала Нарышкина, протягивая обе руки, - что мне удалось сегодня побывать у вас.

   - Благодарю вас, Марья Антоновна, - ответила Ирина, - это большое счастье для меня.

   Они поцеловались.

   При внимательном наблюдении можно было заметить, что в то время, как Ирина просто и радушно приветствовала свою гостью, Нарышкина окинула ее с ног до головы мгновенным ревнивым взором и в ее тоне слышалось некоторое принуждение.

   Ее годы проходили, а Ирина так еще молода. Она не могла не видеть, что ее красота не затмит Ирины. До сих пор она встретила только одну соперницу своей красоте... Это было давно, пять лет тому назад, когда "прусская Мадонна" приезжала в Петербург... И "прусская Мадонна" была побеждена... Ее нет уже теперь... этой побежденной, но страшной соперницы... Ее уже нет... Она угасла, она ушла туда, откуда никто не возвращается...

   Но эта ослепительная красавица еще так молода и еще долго будет молода... Почем знать?

   Но никто не мог прочесть мыслей и ревнивых опасений, промелькнувших в этой глубокой душе.

   Нарышкина весело и непринужденно беседовала, осыпая Ирину любезностями.

   Но среди присутствовавших нашелся один, который если и не прочел тайных мыслей Нарышкиной, то думал о том же..

   Это был молодой аббат Дегранж, хорошо известный в высших кругах столицы, непременный член салонов, вроде княгини Напраксиной, где занимались религиозными вопросами. Красивый и вкрадчивый, с сухим лицом и блестящими черными глазами, он имел большой успех у дам, умея легко успокаивать их совесть в маленьких грехах и открывать им пути к вечному спасению. Он имел непосредственные связи с "двором" короля Людовика XVIII, как именовал себя принц Прованский, уже вступивший, судя по его воззваниям, в восемнадцатый год своего царствования. Он считал себя королем Франции с 1795 года - года смерти несчастного дофина, или, иначе, Людовика XVII.

   Дегранж был другом и всех эмигрантов, геройствовавших при русском дворе, горевших жаждой пасть на поле брани за чистоту и славу бурбонских лилий и мирно проживавших в России за счет щедрот русских монархов.

   Дегранж уже давно следил своими блестящими глазами за этими двумя красавицами.

   - Какая удивительная женщина эта княгиня Бахтеева, - проговорил он, обращаясь к своему соседу, старому эмигранту маркизу д'Арвильи.

   - Да, она удивительно красива, - ответил маркиз.

   - И, кроме того, какая душа, - тихо произнес аббат. - Страстное религиозное чувство, близкое к мистицизму, энергия и, я уверен, - добавил он, - она честолюбива. Да, несомненно, она честолюбива, - повторил он.

   Его взгляд перенесся на Нарышкину.

   Маркиз уловил этот взгляд и с легкой иронией сказал:

   - Между тем как другая, несмотря на свою идеальную красоту, больше принадлежит земле, чем небу... Ей чужды высшие запросы духа...

   Аббат кинул на д'Арвильи быстрый взгляд и ответил:

   - Быть может. Насколько я вижу, в русском обществе сильно развито искание истинной веры... Оно не удовлетворено и алчет духовной пищи...

   - Подкормите его, дорогой аббат, - насмешливо произнес д'Арвильи, - у вас, наверное, остались значительные запасы. Франция, кажется, уже сыта.

   - Родник Божий неистощим, - серьезно ответил аббат, делая вид, что не замечает насмешки. - Мы видим только один путь спасенья. А скажите, маркиз, - резко переменил он разговор, - как здоровье вашего сына? Пишет ли он вам?

   По бледному лицу д'Арвильи скользнула тень страдания. Его сын, единственный наследник гордого имени д'Арвильи, уже десять лет как стал под знамена Наполеона. Это был тяжелый удар для старика. "Я пойду по пути славы, указ