Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

ь любить, грезь чудными видениями, крепче прижми к молодой груди любимую голову и дыши тихо, тихо, чтобы не потревожить влюбленного сна... Чье-то лицо низко склоняется, чьи-то глаза горят... Это Левон! Левон! Раскидываются руки для объятий...

   Жадные губы до боли приникли к ее полураскрытым губам, и очарование исчезло...

   Пропали чарующие видения, умолк хор божественных голосов, сердце испуганно забилось, и вдруг проснулось сознание.

   С легким криком Ирина широко открыла глаза и прямо над собой увидела бледное, искаженное лицо Никифора.

   Она сделала движение подняться, но тяжелая рука легла на ее плечо, и дрожащий, прерывающийся голос зашептал:

   - Голубица моя чистая, не противься... Сосуд Бога живого. Путь указан тебе свыше. Чрез тебя придет спасенье праведных и снидет на тебя благодать... И оживет Христос во плоти...

   Лились безумные кощунственные слова, и все ниже склонялось исступленное лицо, лицо безумца, искаженное страстью, и тяжелая рука крепче сжимала нежное плечо.

   Мгновенный ужас сменился энергией отчаяния. Изо всей силы обеими руками толкнула Ирина в грудь пророка. Он отшатнулся. Она воспользовалась этим мгновением и вскочила с дивана, вся дрожа от страха и гнева.

   - Прочь, - крикнула она, - подлец, святотатец!

   Полубезумный взгляд ее скользнул по слабо озаренной комнаты. Она была одна с этим теперь страшным человеком: Он стоял между нею и толстой, запертой на тяжелую задвижку дверью... Никто не услышит здесь криков... Неясно доносились даже дикие выкрики из Сионской горницы...

   На мгновение ошеломленный, отец Никифор пришел в себя...

   - А-а, - угрожающе прошептал он, - от меня так не уходят.

   И он сделал шаг к ней.

   - Не подходи, - снова крикнула Ирина, протягивая руки, - я задушу тебя...

   - Кричи - тебя не услышат...

   В полумраке комнаты страшным пятном белело лицо Никифора, и на этом лице фосфорическим светом горели расширившиеся глаза...

   В последний раз Ирина бросила безнадежный взгляд на угол, где горела лампада, словно ожидая поддержки и помощи, как она привыкла с детства в минуты огорчений обращать свои глаза всегда в тот угол, где перед иконой теплилась лампада. Но в этом доме икон не было...

   "Боже, спаси!" - пронеслось в ее душе...

   И вдруг что-то блеснуло ей в глаза... И она увидела на маленьком столике под лампадой поднос с бутылкой вина, плоды и рядом с ними небольшой ножик.

   Одним прыжком она очутилась у стола и схватила тупой, но с острым концом фруктовый нож.

   - Не подходи, - снова повторила она с поднятой рукой.

   Но Никифор уже ничего не видел. Он бросился к ней и сжал ее железными руками.

   - Оставь, - задыхаясь, твердила она, - оставь...

   И, почти теряя сознание, она с размаху опустила нож на плечо Никифора, около шеи.

   Его руки разжались... Он выпрямился, потом пошатнулся и с хриплым криком: "Сюда! Убили!.." - упал на пол.

   Ирина стояла как окаменевшая. Она видела, как на белом хитоне Никифора у правого плеча появилось темное пятно, как оно расползалось звездой... Ее тошнило... голова ее кружилась. Но мысль быстро, лихорадочно работала... Позвать на помощь... Но кого? Этих обезумевших людей?.. Нет, нет! Бежать, бежать скорей из этого проклятого дома, от этого трупа, от этих криков и воя!..

   Никифор лежал неподвижно... только легкое хрипенье показывало, что он еще жив.

   Необычайная энергия, пробуждающаяся в минуты особого потрясения у самых слабых людей, овладела Ириной.

   Твердой рукой она открыла задвижку, распахнула тяжелую дверь и вышла в коридор. Дикие выкрики неслись к ней, и снова ужас овладел ею. Она побежала. Словно тайный инстинкт указывал ей верный путь. Она вбежала в комнату, где лежали шубы. Не помня себя, она накинула свою шубку, нашла шапочку, раскрыла дверь и побежала, среди сугробов снега, по узкой тропинке к калитке.

   Только выбежав на пустынную просеку, княгиня овладела собою. Куда идти? Она не знала. Она оглянулась по сторонам. Вдали у забора виднелись экипажи. Внезапная мысль овладела ею.

   - Не надо показывать, что я бежала, - решила княгиня.

   Она остановилась, перевела дух, надела как следует шубку и, собравшись с силами, уверенно направилась к экипажам.

   Подойдя, она громко крикнула:

   - Карета княгини Напраксиной.

   Из ряда экипажей тотчас выехала карета.

   - Ты отвезешь меня домой, на Набережную, и вернешься за княгиней, - так приказала она.

   Кучер, узнавший ее, ответил:

   - Пожалуйте, ваше сиятельство.

   Только в карете Ирина почувствовала необыкновенную слабость. Силы ее покинули. Она в ужасе забилась в угол кареты. "Убийца! Убийца!" - словно кричал ей в уши чей-то голос, звучавший как тяжелый колокол.

   Убийца! Вечно проклятая! Никто не смоет этой темной кровавой звезды на белом хитоне. Она застонала и закрыла глаза. Мысли вихрем кружились в ее голове. Левон, старый князь... позор... суд... Все кончено. Не лучше ли умереть! О, с какой радостью она умерла бы сейчас. Но разве она так виновата. Разве она могла поступить иначе... Еще сейчас при мысли о его поцелуе ненависть наполняла ее душу, и она с отвращением вытирала и терла почти до крови свои губы, и ей казалось, что никогда, никогда не сотрет она грязных следов проклятого поцелуя... А что там? Как найдут его труп? Как завтра весь Петербург узнает, кто убийца?..

   Кучер торопился, и лошади неслись...

   Вот и темный маленький дворец...

   Спрятаться, убежать.

   Карета остановилась. Княгиня выскочила из кареты. Не считая дала кучеру горсть каких-то монет и, гонимая ужасом, бросилась в подъезд.

  

  

   Когда Лев Кириллович вернулся домой, оживленный и возбужденный своими разговорами с шевалье и Новиковым, первым вопросом его было: дома ли княгиня?

   К его удивлению, ему ответили, что ее сиятельство уехали. Это поразило его. Он так привык, что последние дни княгиня безвыходно сидела дома. А теперь тем более, ввиду его близкого отъезда, он думал, что княгиня будет избегать выездов. Он уже забыл о своем решении избегать встреч с княгиней до отъезда и с эгоизмом влюбленного негодовал на нее.

   "Ну, что ж, - с раздражением думал он, - конечно, что я ей? Разве мы не чужие люди? Бог с ней!"

   Но, несмотря на такие мысли, он не мог успокоиться. Куда она могла поехать?

   - А старый князь дома? - спросил он лакея.

   - Никак нет, - ответил лакей, - их сиятельство отбыли во дворец.

   - Во дворец? - с удивлением спросил Левон. - В какой?

   - К ее величеству вдовствующей императрице, - ответил лакей. - Сейчас же после завтрака пришла эштафет.

   - С княгиней? - быстро спросил Левон, и у него отлегло от сердца.

   - Никак нет, - ответил лакей, - их сиятельству занездоровилось. Потом был их батюшка. Они вместе и отбыли.

   Левон нахмурился. Ему вообще не нравился Буйносов, Друг Голицына, ханжа и лицемер, как представлял он его себе.

   - Ну, ладно, - сказал он, - вели подать мне ужин.

   Ему не хотелось есть, но хотелось как-нибудь убить время.

   Он сидел за столом, ничего не ел, но усиленно пил стаканчик за стаканчиком старое рейнское вино.

   Оживление его погасло. Ревнивая тоска овладевала им. "Благо, общее благо, все это очень хорошо, - думал он, - но что же остается лично человеку? Любить всех - значит не любить никого... Ах! От Наполеона до последнего раба в его вотчине всякий жаждет личного счастья. Маленького, уютного уголка, где отдыхало бы сердце. Ни слава, ни власть не могут заполнить этой пустоты. На вершине величайшего могущества человек будет одинок и несчастлив, если его сердце, только уголок его сердца не будет заполнен. Без личного счастья ничто не нужно... Ничто..." Такие мысли овладевали молодым князем по мере того, как он все больше и больше пил старый рейнвейн... И опять та же мысль захватила его. "Если нет личного счастья, надо умереть".

   - Ну что же, умрем! - почти громко произнес он, выпивая новый стакан вина.

   - А вот и я! - раздался звучный голос. На пороге стоял старый князь.

   - Ба! Да ты один, - продолжал он весело. - Я слышал твой голос. Это, значит, ты говорил монолог...

   Никита Арсеньевич весело рассмеялся. Он был при полном параде. Под темным фраком голубела лента, на груди в брильянтовых огнях горела звезда.

   - Да, я один, - ответил Левон, вставая навстречу дяде, - я расфилософствовался.

   - Вижу, вижу, - с улыбкой промолвил князь, подмигивая на пустую бутылку. - Ну, я так голоден и с удовольствием поем. Надо тебе сказать, - продолжал он, - что умеренность и экономия наша добродетель. Мы сохранили традиции императора Павла... Ох, голодно было на его ужинах. Вот Григорий Александрович, тот умел покушать и умел угостить. Уж ежели ужин у светлейшего - так ужин. А где же Irêne? Я думал, ты говоришь с ней.

   - Я не знаю, где княгиня, - ответил Левон.

   - А-а, наверное, у своей приятельницы, этой ханжи Напраксиной, - сказал Никита Арсеньевич. - Терпеть не могу ее... Собирает какую-то сволочь у себя, на которую я пожалел бы кнутов на моей конюшне.

   - Что слышно нового? - спросил Левон, желая переменить разговор.

   - Что нового? - отозвался старый князь. - Разве только то, что мы уже в Париже, а Бонапарт повешен... Таково, по крайней мере, их желание. Ах да, вот новость так новость. Предполагается сватовство великой княгини Екатерины Павловны с прусским королем. Она в самом деле создана царствовать... Но, какая игра судьбы! Тверь, сватовство Наполеона, принц Ольденбургский и король прусский. Тут есть над чем задуматься философу. Отдаст ли только государь эту Эгерию?

   Левон рассеянно слушал слова дяди. Что ему за дело до всех этих комбинаций!..

   - Ну, что ж, подал ты Горчакову рапорт? - переменил разговор старик.

   Левон слегка покраснел.

   - Нет, дядя, - ответил он, - я говорил сегодня с Новиковым, и мы на несколько дней отложили свой отъезд. Вы знаете, рапорт связывает.

   Старик кивнул головой.

   - Чем дольше останешься здесь, тем лучше; я все время твержу тебе об этом, - сказал он. - Но что это? - прервал он себя. - Ты слышишь? Кто-то словно бежит.

   Он не успел кончить, как в столовую вбежала княгиня.

   - Княгиня!

   - Irêne!

   Мужчины вскочили с мест.

   - Ты! Что случилось? - с тревогой воскликнул князь, бросаясь к жене.

   Левон остался стоять словно прикованный к месту.

   Ирина была страшно бледна, маленькая меховая шапочка едва держалась на голове, черные растрепавшиеся волосы еще сильнее оттеняли ее бледность, ее взор дико блуждал по сторонам, шубка была расстегнута...

   - Irêne, ради Бога, что с тобой? - князь нежно обнял жену.

   - Оставь, оставь меня! - исступленно закричала Ирина, с силой вырываясь из его объятий. - Я убийца! Убийца! Убийца!

   Она судорожно разрыдалась и пошатнулась. Князь поддержал ее. Она вся билась в его объятиях.

   Левон вышел из оцепенения и подбежал к княгине.

   Они усадили ее в высокое кресло. Князь бережно снял с нее шубку.

   В дверях показались встревоженные и любопытные лица лакеев. Но старый князь, нахмурясь, взглянул на них, и они мгновенно скрылись.

   Левон подал княгине вина. Ее зубы стучали о края бокала, но она все же сделала несколько глотков.

   Старый князь стоял перед ней на коленях и с бесконечной нежностью смотрел в ее лицо. Она взглянула на него уже просветленным взглядом и, тихо заплакав, упала головой к нему на плечо.

   Все молчали; слышались только детски-жалобные всхлипывания Ирины.

   - О, как я страдаю! - тихо прошептала она.

   - Irêne, - глубоким голосом сказал князь, - ты знаешь, что ты мне бесконечно дорога, что бы ни случилось. Если можешь, скажи сейчас. Если хочешь - скажи позже. Моя вера в тебя безгранична так же, как и моя любовь.

   Он замолчал и хотел поцеловать ее руку.

   - Нет, нет, - торопливо сказала Ирина, - эта рука, - и она снова заплакала. - Да, - начала она, - я не хочу молчать ни одного мгновения...

   Она порывисто встала с места. Встал и старый князь. Левон сделал движение уйти.

   - Останьтесь, - остановила его княгиня.

   Левон бросил вопрошающий взгляд на старого князя.

   - Останься, Левон, - быстро произнес князь. - Мы - одна семья.

   - Да, - тяжело переводя дух, начала Ирина, - я - твоя жена, княгиня Бахтеева, с сегодняшней ночи - убийца. О, лучше бы мне не родиться! - в страстном отчаянии воскликнула она. Она помолчала и сделала несколько глотков вина. - Я убила, - продолжала она, - и не раскаиваюсь в этом. Я защищала свою честь.

   Левон побледнел и взглянул на князя. Лицо князя приняло такое страшное выражение, что Левону невольно вспомнились рассказы о том, что сам светлейший князь Тавриды робел иногда перед своим другом и называл его бешеным.

   - Я убила "их" пророка - Никифора, - произнесла Ирина.

   И со странным, почти неестественным спокойствием, как автомат, беззвучным, глухим голосом она рассказала все, происшедшее в этот день. И свой внезапный порыв, когда она вмешалась в круг обезумевших мужчин и женщин, и свой обморок, похожий на сон, и свое пробуждение, и трагическую развязку своего приключения...

   С бледным, словно каменным, лицом слушал ее признания старый князь.

   - Ты была права, - тихо, с важностью сказал он, - но я боюсь одного: ты, может быть, не убила его?

   На лице Ирины появилась слабая улыбка.

   - Я так была бы счастлива... Я не могу... как ты добр, - слабея, прошептала она, обнимая старого князя.

   - Успокойся же, моя деточка, - нежно начал он.

   Но он почувствовал, что тело Ирины отяжелело и она падает из его объятий. Он крепче обнял ее.

   Ирина лишилась чувств.

  

  

   Княгиня Напраксина была одна, когда ей доложили о князе Никите. После вчерашнего собрания она чувствовала себя не совсем здоровой. Кроме того, уезжая с собрания почти на рассвете, она, как и другие участники "святого бдения", узнала, что "пророк" захворал. Ангелоподобная "Мария из Магдалы" сообщила, что "пророк" в экстазе молитвы истязал себя "до крови". Что, не довольствуясь ременной семихвосткой, которой он нередко истязал себя, он нанес себе во имя Страстей Господних несколько ран ножом и окровянил себя. Она сообщила также, что эти раны промыты, перевязаны и что "пророк" очень ослаб и теперь задремал... От своего кучера Напраксина узнала, что он отвез княгиню домой, но не придала этому никакого значения, думая, что молодая женщина не вынесла сильных впечатлений и, не желая отвлекать ее от благочестивых упражнений, уехала одна домой. Ее больше занимало здоровье отца Никифора, и, едва проснувшись, она отправила с тем же кучером свою доверенную горничную справиться о здоровье святого человека. Горничная повезла с собой великолепный букет из оранжерей княгини. Горничная вернулась с успокоительными известиями. "Пророк" благодарил за цветы и внимание. У него был доктор, осмотрел его раны - они оказались неопасными, и только приказал полный покой. Это опечалило княгиню. Когда же снова будет собрание? У него не может быть. У Батариновой какое же может быть собрание без "самого"? Сколько времени она не увидит его? "Я поеду к нему, - решила княгиня. - Завтра же".

   Как раз во время этих размышлений ей и доложили о приходе князя Бахтеева. Смутное чувство тревоги овладело ею. Она знала, что князь не был посвящен в эти тайны, и знала его убеждения.

   Почти следом за доложившим лакеем в комнату вошел старый князь.

   Любезные слова застыли на губах княгини, когда она увидела князя.

   Во фраке со звездой, прямой в стройный, он подходил к ней с таким суровым, тяжелым взглядом, с такой надменностью и презрением, что она сразу оробела до того, что не решалась даже протянуть ему руку. Но все же сила привычки взяла наконец свое, и она произнесла любезным тоном:

   - Добро пожаловать, дорогой князь. Вы такой редкий гость..

   Он окинул ее мрачным взглядом и медленно ответил:

   - Я приехал к вам, княгиня, не как гость. Я приехал по делу

   Княгиня овладела собой и холодно сказала.

   - Какое же дело может быть, ваше сиятельство, у вас до меня? Прошу садиться...

   Она опустилась в кресло, указывая рукой на другое.

   - Самое незначительное, - ответил князь, не садясь, - я бы хотел узнать адрес вашего проходимца или, если вам больше нравится, вашего пророка, святого, угодника, или как хотите?

   Негодующая княгиня вскочила с места.

   - Я не знаю, о ком вы изволите говорить, ваше сиятельство, - начала она, - среди моих знакомых нет проходимцев.

   - Но я ведь предлагаю вам на выбор несколько названий. Выбирайте любое. Я говорю о каком-то Никифоре, - спокойно возразил князь.

   Княгиня в волнении заходила по комнате.

   - Такие люди, как вы, - начала она, - губят Россию; для вас нет ничего святого.

   Князь насмешливо поклонился.

   - Да, да, - продолжала взволнованная Напраксина, - вы забыли еще один эпитет, дорогой князь. И этот эпитет - "мученик". Вы так легко говорите о нем, а этот святой всю ночь провел в молитве, истязая свое тело. Да можете ли вы понять это! Ему мало, что он носит вериги, он истязает себя. Он исколол свое тело ножом, и чуть не истек кровью, и вы решаетесь так говорить.

   По мере того, как говорила княгиня, лицо Никиты Арсеньевича светлело. Слава Богу, имя его жены не замешано.

   - Ну, что же, - все же с некоторой тревогой спросил он, - умер он?

   Напраксина вспыхнула.

   - К вашему горю, - сказала она, - он не умер и не умрет. Доктор поручился за его жизнь.

   - Тем лучше, - сухо сказал князь, - теперь мне не нужен его адрес.

   Княгиня с изумлением взглянула на него, и неясное, смутное подозрение шевельнулось в ее душе.

   - Теперь мне надо сказать несколько слов вам и для передачи вашему святому, - продолжал князь.

   - Князь, - возмущенно воскликнула княгиня, - я не понимаю вашего тона.

   - О, это совершенно не важно, если вы поймете мои слова, - сказал князь. - Я прошу вас, княгиня, оставить в покое мою жену...

   - Вы с ума сошли, - воскликнул Напраксина. - вы у меня в доме!

   - К сожалению, да, - ответил князь, и в его голосе послышалось что-то угрожающее и властное. - Я предупредил вас. Или вы находите, что климат Петербурга вреден для вас?

   - Это неслыханно, - произнесла Напраксина, - я буду жаловаться императрице.

   - Ну, что ж! - пожал плечами старый князь, - жалуйтесь. От вас я еду к главнокомандующему Петербурга от него к канцлеру, а от канцлера во дворец. Меня еще не забыли.

   Княгиня опустила голову. Она понимала, что борьба не равна. Да, положим, она пользовалась известным благоволением, но князь Бахтеев был там свой человек, он несметно богат и, что всего главнее, был любим покойным императором и до конца верен ему. Он во дворце повернулся спиной к графу Беннигсену и не принял приехавшего к нему с визитом князя Зубова. Это очень оценили.

   Все эти мысли мгновенно промелькнули в уме княгини. Но все же она с гордым видом произнесла:

   - Ваша жена очень молода, ей еще рано заниматься высшими вопросами...

   - Прекрасно, - прервал ее князь, - я очень рад, что мы согласны в этом пункте. А теперь еще: передайте вашему пророку, что, когда он поправится, пусть уедет отсюда.

   - Он свободный человек, - ответила Напраксина, - ему нельзя приказывать. Кто вы, чтобы так самовластно распоряжаться?

   - Да, - насмешливо сказал князь, - я - никто, но все же передайте этому человеку, чтобы он не мешкал с отъездом, иначе...

   - Иначе? - переспросила Напраксина. Глаза князя вспыхнули

   - Иначе, - ответил он, - я найду его и возьму. Возьму, где найду: на его квартире, у вас, у Батариновой, у Барышниковой... Ничто не спасет и не укроет его от меня. Даю вам в этом слово князя Бахтеева, слово, которому верили две императрицы и три императора. И клянусь Богом, ничто и никто не защитит его от меня. Господин пророк любит истязания. Я доставлю ему это удовольствие на моих конюшнях. Передайте же ему, княгиня, чтобы он скорее выздоравливал, если не хочет преждевременно отправиться в рай. Больше нам, кажется, не о чем разговаривать, - закончил с легким поклоном князь. - До свиданья, княгиня, или, вернее, прощайте.

   - Прощайте, - ответила Напраксина, - мне жаль вас. Вы уже старик и для вас нет ничего святого. Вам надо было жить в век Бирона.

   - Возможно, - усмехнулся князь, - но все же жаль, что ваш святой не живет в век инквизиции.

  

  

   Петербургское общество переходило от торжества к торжеству. Едва было отпраздновано взятие Берлина, как пришло известие о занятии казаками полков Денисова 7-го и Гребцова и прусским отрядом Тетенборна Гамбурга, этого значительнейшего торгового пункта во всей Германии и богатейшего города на всем материке Европы. Из частных писем было известно, с каким восторгом гамбуржцы встретили своих русских освободителей. Всю ночь продолжалась пальба из ружей и пистолетов, город был иллюминован, на каждой улице были выставлены бюсты императора Александра, украшенные цветами и лаврами... Затем прилетела победная весть о занятии казачьим отрядом подполковника Бенкендорфа города Любека. Были доставлены берлинские газеты с пламенными воззваниями короля Фридриха к народу и войску. С умилением передавали о встрече монархов в Бреславле, о первой встрече после долгой разлуки и вынужденной вражды. Рассказывали, что король в сопровождении принцев своего дома выехал навстречу императору и, увидя его, выскочил из коляски и со слезами бросился в объятия своего венценосного освободителя и друга.

   Весь путь императора был сказочным триумфальным шествием, среди народных восторгов и благословений.

   Заграничный поход казался какой-то героической феерией. Скептики принуждены были молчать... Хотя они могли бы сказать, что Берлин был оставлен французскими войсками без сопротивления по стратегическим соображениям, что в Гамбурге был только едва тысячный французский отряд, что прусский король был вынужден на союз с народным движением, что призрак новой Иены неотступно преследовал его, и при изменившихся обстоятельствах он не задумываясь принесет в жертву своего бескорыстного друга... Что впереди по ту сторону Эльбы в грозном безмолвии готовит новые удары еще верящий в свою звезду и обожаемый Францией ее император...

  

   Но все эти вести, слухи и разговоры как-то скользили по душе Левона. Он весь был поглощен теперь одной мыслью, одной страстью. Только теперь, после того, что случилось с Ириной, он понял, как она дорога ему и как далеко зашло его увлечение. Ирина была больна два дня, у нее оказалось сильное нервное потрясение. Она все время плакала, чего-то боялась, по ночам в ужасе просыпалась и звала на помощь. Старый князь не отходил от нее. На третий день она встала, успокоенная, но сильно побледневшая и похудевшая. Ее выздоровлению содействовали вести что рана, нанесенная ею, оказалась неопасной, хотя пророк и потерял много крови. И потом еще то, что никто не заподозрил ее. Никифор, по вполне понятным соображениям, скрыл настоящую причину своей болезни и оставил всех в убеждении, что он сам нанес себе рану в порыве религиозного экстаза... Зато его слава возросла еще больше Его навещали, присылали цветы, возили к нему докторов. Одна Напраксина кое-что смутно подозревала благодаря неосторожным словам князя и самому факту его посещения. Кроме того, она знала этот "религиозный экстаз" Никифора и вполне искренне считала непреложной истиной непрестанное возрождение во плоти Духа Божия последовательно от Богочеловека до настоящего времени... Ей очень хотелось повидать Ирину, но, помня слова князя, она боялась к ней поехать. Она написала Ирине длинное письмо, в котором передавала ей "благословение" пророка. Но это письмо было возвращено ей.

   За эти дни Левон не видел княгини. Старый князь тоже проводил все время у жены, так что свидания дяди с племянником были очень кратки и разговоры их сводились только к здоровью Ирины.

   Буйносов узнал о болезни дочери на другое же утро когда радостный приехал еще раз поблагодарить дочь. Он уже успел побывать в главной конторе у Бурова и получить чек на очень крупную сумму. Но в этот день его не допустили к дочери. Князь объяснил ему, что Ирина вернулась в сильной лихорадке, всю ночь бредила, и теперь ей предписан абсолютный покой. Евстафий Павлович был глубоко огорчен болезнью дочери. Его допустили только на третий день, когда Ирина уже встала, но еще не выходила из своих комнат. Он пробыл у нее недолго, так как Ирина была еще слаба и ее, видимо, тяготил всякий разговор.

   Левон томился и не находил себе места. От Новикова, несмотря на его обещание, не было никаких известий ни на другой, ни на третий день. Лев Кириллович раза два заезжал к нему, но не заставал его дома. Он чувствовал себя очень одиноким и с горечью видел, что теперь, в минуты тревог, он был словно чужим и лишним в этом доме... Не зная, куда деться от тоски, он вдруг вспомнил о виконте де Соберсе и решил съездить к нему, тем более что он обязан был это сделать по долгу вежливости. Эта мысль оживила Левона. Все же хоть полдня пройдет незаметно.

   Он узнал от старшого метрдотеля, на обязанности которого было вести список всех гостей дома, адрес виконта и отправился к нему.

   Виконт жил сравнительно недалеко, на Васильевском острове. Как пленный офицер, он состоял на учете у главнокомандующего Петербурга, но пользовался полной свободой в выборе местожительства.

   Соберсе жил в довольно просторном деревянном домике, окруженном садом.

   Дверь князю открыла какая-то старуха с повязанной головой и на вопрос князя, дома ли виконт, ответила:

   - Молодой барин дома, пожалуйте.

   Она провела его в небольшую гостиную и вышла.

   Вид гостиной сразу поразил князя. Он ожидал увидеть комнату, обставленную, как ее обставляют средние обыватели, вроде маленьких чиновников, ютящихся на окраинах города. Обитая дешевой материей мебель, ситцевые занавески на окнах, вытертый ковер на полу, в красном углу икона. Но он глубоко ошибся. Пол был покрыт великолепным ковром, на котором была изображена гибель Актеона. Князь сразу узнал мебель, достойную дворца, мебель работы Шарля Буля с художественной инкрустацией. Несколько этажерок со статуэтками из драгоценного китайского фарфора стояли по стенам. С потолка свешивалась люстра из горного хрусталя. И на стене против входной двери висел большой поясной портрет, работы неизвестного князю мастера, императрицы Елизаветы в тяжелой золотой раме, украшенной короной.

   "Что за чудеса, - думал князь, - какой же чудак сдает такую квартиру?"

   Но едва ли не больше обстановки его поразил голос старухи, открывавшей ему дверь. Этот голос произнес в соседней комнате:

   - Monsieur attend au salon. Il est chez nous pour la première fois.

   Фраза была сказана правильно, хотя с грубым акцентом.

   Князь прямо раскрыл рот от изумления. Как, эта старая баба, прислуга, какая-нибудь Акулина или Анисья, вдруг говорит по-французски! Нет, тут положительно что-то не ладно.

   Но едва успел подумать это Левон, как в комнату то ропливо вошел Соберсе.

   - Как мне благодарить вас, князь! - начал виконт протягивая ему обе руки. - Если бы вы знали, как я бесконечно одинок.

   В его голосе прозвучала неподдельная тоска

   - Я исполняю приятный долг, навещая вас, - ответил князь, дружески пожимая руку виконту. - Отчего вас давно не видно? Вы были больны?

   Лицо виконта, действительно, осунулось и побледнело, глаза горели беспокойным огнем.

   - Нет, благодарю вас, - сказал он, - я совершенно здоров, но, вы понимаете, разве я могу где-нибудь бывать теперь?

   Князь понял его. Разве можно равнодушно слушать об унижениях родины? Он с чувством пожал еще раз руку Соберсе.

   - Я понимаю вас, - сказал он, - и я не враг вам, хотя и еду воевать против вашей родины.

   - Я в ложном положении, - печально сказал Соберсе. - Ваше общество очень радушно встретило пленных наших офицеров. В том числе и меня. Мое древнее имя заставляло предполагать во мне сторонника Бурбонов. Я знаю, многие из наших пленных офицеров хотят остаться в России. У всех есть свои причины. Одни не любят императора, другие утомились бесконечными войнами, иные ждут возвращения Бурбонов, а некоторые нашли свои привязанности в России... Все это открыло нам широкий доступ в ваше общество... Таким считали и меня.. Может быть, и вы считаете меня таким же. В таком случае я не хочу ложно пользоваться вашим вниманием. Мое положение очень тяжело. Повторяю, я не хочу, чтобы обо мне думали не то, что есть. За месяцы моего плена я оценил русский народ. Быть может, этот несчастный поход величайшая ошибка, но я подданный моего императора, в нем одном я вижу славу моей родины...

   - Я вижу в вас только жертву несчастной войны, - взволнованно ответил князь, - но не моего врага. И если бы нам пришлось с вами встретиться на поле битвы - чувства уважения и симпатии моей к вам останутся те же.

   Соберсе был, видимо, тронут.

   - Пройдемте ко мне, - сказал он, - там мы можем свободнее беседовать.

   Просторная комната Соберсе поражала своей простотой. Узкая постель, простой стол, несколько стульев и чемодан в углу.

   - Вот здесь моя темница, - с горькой улыбкой сказал Соберсе.

   - Эта комната очень скромна, - ответил князь, - это правда, но ваша гостиная достойна дворца.

   - Ах, я не сказал вам, у кого я живу, - с живостью произнес виконт. - Ведь я живу у знаменитого человека.

   - У кого же? - с любопытством спросил князь.

   - У Жака Дюмона, - ответил Соберсе. - Неужели вы о нем не слышали?

   Князю Бахтееву как будто было знакомо это имя, но он не мог припомнить, где и когда он слышал его. Он отрицательно покачал головой.

   - Ну, конечно, мне надо было этого ожидать, - весело воскликнул Соберсе, - вы еще так молоды. Но ваш дядя, наверное, его хорошо помнит. Ведь это тот самый Жак Дюмон, который учил танцевать еще при дворе Елизаветы. Учил великую вашу Екатерину, когда она была еще женой наследника престола... Неужели же вы не слышали о нем?

   Но князь уже вспомнил.

   - Как! Он еще жив? - воскликнул он.

   Виконт улыбнулся.

   - Sic transit gloria mundi! - произнес он, - это живая хроника прошлого века. Я целыми вечерами без устали слушаю его, когда он начинает свои рассказы о Разумовском, о Потемкине, о встречах с Суворовым, о блеске двора Екатерины. Ему, кажется, восемьдесят пять лет, но он еще очень жив душою. Теперь о нем забыли, а в свое время он имел большое влияние

   - Но кто эта женщина? - спросил князь.

   - Ах, эта старуха? - ответил виконт. - Представьте, это единственная крепостная Дюмона, да он уже давно отпустил ее на волю, но она не хочет признавать этого. Ее зовут Дарьей. Она чуть не пятьдесят лет уже живет у него и выучилась говорить по-французски. Это единственная наша слуга, но она очень бодрая и деятельная, а мы люди нетребовательные. Надеюсь, вы не откажетесь позавтракать с нами?

  

  

   Небольшая, но уютная столовая опять поразила князя своим изяществом. Красного дерева буфет, за стеклом которого виднелась тонкая фарфоровая посуда, изящная сервировка стола, стены с картинами охотничьей жизни, горка серебра и золота, стулья красного дерева с высокими спинками - все это было так необычно в этом скромном снаружи домике на окраине столицы. Но всего интереснее был сам хозяин, некогда знаменитый придворный танцовщик Жак Дюмон. Изысканно, хотя по старомодному одетый, в фиолетовом камзоле покроя времен Екатерины, в бальных туфлях, сухощавый и стройный, со свежим маленьким лицом и ясными глазами, в большом парике, Дюмон стоя приветствовал князя, опираясь на палку с массивным золотым набалдашником.

   Виконт представил ему князя.

   - Добро пожаловать, князь, - проговорил, слегка шамкая, старик, делая грациозное движение рукой.

   Старик произнес эту фразу по-русски довольно чисто, хотя с заметным акцентом и несколько медленно.

   Князь глубоко поклонился и ответил по-французски:

   - Не всякому выпадает на долю счастье видеть знаменитого Дюмона.

   Старик гордо выпрямился.

   - А, молодой человек, я еще не забыт. Я думал, что меня давно похоронили. Со смерти князя Потемкина я перестал бывать в обществе, - сказал старик, - а этому уже двадцать лет. Прошу садиться, еще раз добро пожаловать, - закончил он.

   "Положительно, в этом домике чудеса, - думал князь, с удовольствием принимаясь за еду. - Кто бы мог ожидать здесь такого изысканного завтрака!"

   А старик продолжал с увлечением говорить:

   - Да, в последний раз я был на том знаменитом праздни ке, который дал светлейший князь Потемкин императрице в свой последний приезд в Петербург... Я уже был не молод. Мне было за шестьдесят лет, но я все же выступал тогда в балете. Тогда светлейший подарил мне брильянтовую табакерку. Ах, что это был за вельможа! Но это был печальный день. Я помню, как князь, провожая императрицу, опустился на колени и заплакал. И она заплакала, поднимая его с колен, заплакал и я, - говорил старик, и на его глазах появились слезы. - Мы словно чувствовали, что больше никогда не увидим этого героя... Так и вышло... А потом настали иные нравы. Словно душу вынули... И мне нечего было делать.

   Старик грустно поник головой.

   - Да, вам есть что вспомнить, - задумчиво произнес князь.

   - О, есть, - воскликнул старик, делая широкий жест рукой, - каждая вещь в моей квартире связана с воспоминанием. Вот этот серебряный бокал для вина, - продолжал он, поднимая бокал, - ведь это работа Бенвенуто Челлини, и он был подарен мне императрицей Екатериной в первые дни восшествия ее на престол. Эта трость, говорят, принадлежала Бирону. Граф Безбородко, у которого была единственная в мире коллекция тростей, предлагал мне за нее тысячу червонцев. Но я не отдам ее ни за какие деньги, так как мне подарил ее Потемкин за то, что я учил танцам его любимую племянницу графиню Браницкую. Попробуйте этого вина, - любезно предлагал старик, - ведь это рейнское из погребов императрицы Елизаветы. Я берегу его для дорогих гостей.

   Князь поклонился.

   - Благодарю вас, - ответил он, - вино действительно чудесное.

   - О, оно старо, как я, - засмеялся Дюмон, - и кроме того, покойная императрица хорошо знала толк в вине...

   Дюмон был, очевидно, рад слушателю. Рассказы и анекдоты текли неиссякаемой струей.

   Вереницей проходили перед воображением Левона потревоженные тени забытых вельмож и жеманных красавиц минувших царствований.

   Время летело незаметно. Среди вызванных живыми рассказами старика призраков прошлого забывалась современная жизнь.

   - Как интересно было бы моему дяде князю Никите побеседовать с вами, - заметил Левон, - ведь вы, наверное, встречались с ним.

   - О да, - ответил старик, - как же не помнить князя Бахтеева. Было время, о нем говорил весь Петербург.

   - Может быть, вы сделаете нам честь посетить нас, - сказал Левон.

   Старик покачал головой.

   - Нет, из этого домика я уеду только умирать... во Францию...

   - Как! - воскликнул Левон, - вы хотите уехать из России?

   - Приближается смерть, - грустно произнес старик. - Вся жизнь моя прошла в России. Здесь я пережил и свою славу, и своих друзей, все мои привязанности... У меня ничего не осталось здесь... И я хочу умереть на родине.

   Он низко опустил голову, и на его глазах вновь блеснули слезы...

   - Вот он, - указал старик на Соберсе, - возбудил во мне воспоминания о далекой и прекрасной родине... Я унесу из России благодарные воспоминания... Но где я родился - там и умру... Я уже решил это...

   С чувством глубокого уважения смотрел Левон на этого старика, в котором на краю могилы вдруг пробудилась тоска по родине и, быть может, поздние упреки совести, что он посвятил всю свою жизнь чужой стране... Почти умирающий, он почуял властный призыв крови, и смертная тоска, жажда увидеть свою родину неотразимо овладели им...

   У князя мелькнула мысль, куда же он устроит свои драгоценные коллекции, но он не решился спросить об этом. Разве возможно везти все это с собой!

   Соберсе слушал слова старика, низко наклонив голову, и было видно, как всякое упоминание о Франции мучило его.

   Князь встал.

   - Я должен ехать, - сказал он. - Благодарю вас за часы, проведенные у вас. Но вас я еще увижу перед отъездом, - обратился он к Соберсе.

   - Я думаю, - неопределенно ответил виконт.

  

   Это посещение несколько развлекло Левона. По дороге домой он вспомнил рассказы старика, всю обстановку его квартиры, особенно его забавляло воспоминание о старухе Дарье, так свободно объясняющейся по-французски. И хотя не было ничего удивительного в том, что женщина, прожившая полвека в доме француза, умела говорить по-французски, все же ему казалось забавным такое сочетание: крепостная Дарья с подоткнутым подолом, с повойником на голове - и французский язык.

  

  

   В первый раз вышла Ирина к обеду, к общему столу. За обедом был только один гость - Евстафий Павлович. Ирина вышла с тем же холодным, надменным выражением лица, которое знал Левон в первые дни знакомства. Она равнодушно поздоровалась с ним и сухо ответила на его вопрос о ее здоровье. Словно всем своим видом, своим тоном она хотела сказать: какое вам дело до меня? Оставьте меня одну...

   Какой-то сложный духовный процесс произошел в Ирине в эти бессонно-лихорадочные ночи. Ей казалось, что она вдруг лишилась какой-то опоры в жизни, что она брошена во власть каких-то темных злых сил, что ей надо от чего-то бежать, от кого-то спасаться, что она идет по узенькой тропинке над страшными обрывами н не к кому обратиться эа поддержкой и помощью. Как будто грешные мысли, охватившие ее со дня встречи с Левоном, обратились в злых демонов, толкающих ее в темную бездну... И тайный голос твердил ей неумолчно: