Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

Но они проглядели душу народа. Проснулись и наши женщины, но они и их хотят обратить в самок и кухарок. Они с пренебрежением слушают женщину, если она заговорит о чем-нибудь ином, кроме кухни и детей! Но у нас есть женщины, есть героини. Только вчера я встретил на большой дороге старика, больного, измученного, несчастного, но гордого. Его единственная дочь, его маленькая Герта, ушла волонтером в ландштурм!

   В одно мгновение Новиков был на ногах.

   - Кто? Что вы сказали? - воскликнул он, крепко схватив за руку Курта.

   Курт изумленно отшатнулся.

   - Но что я сказал? - удивился он. - Я сказал, что моя двоюродная сестра Герта, дочь старого Гардера, пошла в ландштурм.

   - Она, она, - тихо прошептал Новиков, отпуская руки Курта. - Боже мой!

   Он был так взволнован, что не мог говорить. Он отошел в сторону и прислонился к дверям.

   Видя, что Курт с каким-то испуганным недоумением смотрит на Новикова, князь поспешил сказать:

   - Вы должны извинить моего друга, я взволнован этим известием не меньше его... Мы имели случай близко познакомиться с милым Гардером и фрейлейн Гертой. Мы прожили в их гостеприимном доме в Бунцлау несколько дней.

   - А, - воскликнул Курт, - так вы и есть те офицеры, о которых мне писала сестренка? Я получил от нее одно письмо с оказией, когда мы были еще в Дрездене. Она просила меня, если можно, найти вас там и передать ее поклон. Позвольте, где же третий? Я помню фамилии. Я так часто их повторял, отыскивая вас, что хорошо запомнил их. Князь Бахтеев.

   - Я, - сказал Бахтеев.

   - Зарницын...

   - Неизвестно где, - сказал оправившийся Новиков, - а третий - Новиков - это я, - добавил он. - Позвольте пожать вашу руку. Так вы и есть тот самый брат Фриц из Гейдельберга?

   Курт засмеялся и крепко пожал протянутую руку.

   - Мое поручение еще не выполнено, - сказал он, обращаясь к Новикову. - Должно быть, вы оставили по себе особо приятное воспоминание, потому что Герта просила передать вам... вот... сейчас.

   Курт полез в карман, вытащил клеенчатый бумажник, порылся в нем и подал Новикову маленькую веточку не распустившейся еще сирени.

   - Благодарю, - коротко сказал Новиков, беря веточку.

   - Но расскажите же нам, - сказал князь, - что вы еще знаете? Куда ехал Гардер?

   - Гардер направлялся в Лейпциг, - ответил Курт, - ему тяжело стало оставаться в Бунцлау после бегства Герты, да и средств к жизни нет. А в Лейпциге у него есть друзья, которые помогут ему найти уроки. Он плохо себя чувствует, но гордится Гертой. К сожалению, я ничем не мог помочь ему.

   - Но где же Герта? - спросил Новиков.

   - Гардер подозревает, что она записалась в дружину мести, которую организует Лютцов, - ответил Курт. - Гардер удивляется, где она достала костюм и как решилась на это? Кажется, ей помог местный парикмахер, так как он исчез в один день с Гертой и закрыл свою лавочку. Я помню его. Прекомичное создание. Рыжий, весь в веснушках, с вздернутым носом и напомаженной головой. Глуп невероятно, но добрый малый. Он обожал Герту и всегда вздыхал, когда она проходила мимо, его лавочки. Если это так, то я очень рад, - серьезно добавил Курт. - Ганс сильный и преданный малый. Он скорее умрет, чем позволит обидеть Герту. Да, у нее есть еще друг, - это ее Рыцарь.

   Новиков молча жадно слушал слова Курта. Бахтеев тоже молчал, низко опустив голову. Он смеялся над собою в душе, но за такую же веточку сирени, полученную от Ирины, он отдал бы полжизни...

   Бледнели звезды, розовел край неба.

   Теперь при свете друзья могли рассмотреть лицо своего ночного гостя. Это был очень красивый юноша с открытым смелым лицом, с большими карими глазами и черными кудрями до плеч. На широком поясе висели сабля и два пистолета в чехлах.

   - Пора, - сказал Курт. - Вы укажете дорогу к какому-нибудь штабу?

   - Могу указать вам путь в штаб арьергарда, - ответил Бахтеев.

   Курт разбудил своих товарищей и через несколько минут, получив от князя пропуск и сердечно пожав руку друзьям, выехал со своим отрядом по указанному направлению.

  

  

   Князя Никиту Арсеньевича серьезно беспокоило здоровье Ирины. Она сильно похудела, увеличившиеся глаза блестели лихорадочным блеском, бледное лицо часто вспыхивало нервным румянцем, какая-то порывистость, беспокойство проглядывали во всем ее существе. Со старым князем и с отцом она была неизменно ласкова, стараясь быть оживленной и веселой, но все это было заметно искусственно и не обманывало князя. Он приписывал это отчасти нервному потрясению, испытанному Ириной, и тоскливому однообразию жизни.

   Жизнь в том кругу, к которому они принадлежали в Петербурге, совсем затихла. Многие уезжали за границу вслед за главной квартирой, Волконская, Пронская, графиня Остерман и другие, рассчитывая провести весну и лето в Карлсбаде, куда собиралась и великая княгиня Екатерина Павловна. Ни о каких вечерах и балах не было и помину. Все притихли в ожидании вестей из армии. Ирина приняла деятельное участие во многих благотворительных кружках и делила свое время между ними и посещением церквей, и все чаще и чаще посещала католические службы в Пажеском корпусе. Но это было в моде, и князь не обращал на это никакого внимания. Тем более что там служил аббат Дегранж, пользовавшийся репутацией красноречивого проповедника, и весь Петербург стекался слушать его. К тому же в последнее время аббат Дегранж стал частым гостем в доме Бахтеевых. Это случилось как-то само собой, незаметно. Всегда светски-изящный, остроумный, он напоминал собой тех принцев церкви, которые играли такую роль при дворе французских королей. При этом он так красиво, с таким проникновением говорил о высшем назначении человека, о самоотвержении, смирении и покорности воле Бога, что действовал успокоительно на Ирину. Сперва только посетитель приемных дней, он в последнее время стал появляться и в обыкновенные дни, и княгиня охотно принимала его. Своим светским тактом, умением поддерживать интересный разговор, а главное умением казаться всецело разделяющим взгляды собеседника аббат успел понравиться и старому князю, несмотря на то, что тот, по собственному выражению, терпеть не мог этих ливрейных слуг Господа Бога. Он часто забывал о сутане Дегранжа и видел в нем только умного и хорошо осведомленного собеседника. Князю даже было приятно, что Ирина наконец нашла человека, не принадлежащего к числу ее поклонников, с которым могла легко и свободно говорить. Дегранж с большим искусством избегал при князе религиозных тем, и, когда князь, по привычке старого вольтерьянца, позволял себе иногда легкомысленную шутку, аббат отвечал ему сдержанной улыбкой, как бы говорившей: ваша шутка очень мила, но, вы видите, я не могу ее поддержать.

   Князь привык к его посещениям и, когда на его обычный вопрос: "Кто у княгини?" - он получал обычный ответ: "Господин аббат", - он равнодушно произносил: "А!" - и шел к себе, если у него не было желания немножко поболтать или посплетничать, на что милый аббат тоже был мастер.

   А в маленькой угловой гостиной, в лиловых сумерках угасающего весеннего дня, аббат Дегранж своим глубоким, проникновенным голосом говорил притихшей, бледной Ирине:

   - Что значат горе или радость маленького эгоистичного сердца человека, заключенного в самом себе? Любовь, - но она мимолетна и недолговечна, как сама красота. И разве красота создана для того, чтобы, насытив жадные инстинкты, увянуть без пользы для себя и других, как увядают цветы, поднесенные влюбленным танцовщице? Разве все сокровища молодого чистого сердца даны для того, чтобы оплатить ими минуты эгоистического наслаждения, после которого, останется опустошенное сердце и пустынная жизнь?

   - Но, господин аббат, - тихо ответила Ирина, - и красота и любящее сердце даны для счастья, а не для горя.

   - Вы думаете, княгиня? - медленно произнес аббат, глядя на Ирину своими большими черными глазами. - А если эта красота заставит забыть слабого человека свой долг? А если это желанное счастье нанесет смертельный удар третьему человеку? Разве тогда эта красота - не проклятье, и это счастье не преступление?

   Ирина побледнела еще больше и крепко сжала руки, лежащие на коленях.

   - Нет, - продолжал аббат, - это химера, это заблуждение души, и, значит, счастье надо искать в другом месте.

   - Но где же, где же? - страстно вырвалось у Ирины. - Или вы скажете, что счастье в молитве, в глухих стенах монастыря, в отречении, да? Вы должны говорить так, ведь это... ваше ремесло!

   Дегранж слегка побледнел, но спокойно ответил:

   - Вы заблуждаетесь, княгиня, это была бы бесплодная жертва, противная законам природы и неугодная Богу.

   - Тогда я не понимаю вас, - произнесла княгиня.

   - Если воин, хорошо вооруженный, - продолжал Дегранж, постепенно одушевляясь, - вступает в бой, то должен ли он бросить свое оружие и сложить руки? Когда в жизнь вступает создание, одаренное Богом могучей властью красоты и чистоты, - то должно ли оно отказаться от этой власти, быть может, предназначенной вести мир по новому пути? Подумайте, княгиня, об этом. Мы еще не раз вернемся к этой теме, и вы согласитесь со мной, что истинное счастье в том, чтобы угадать волю Бога и свое предназначение. Тогда от победы к победе Бог приведет своего избранника к величайшему торжеству. Если бы вы были дочерью нашей церкви, то в святой исповедальне ваша душа раскрылась бы во всей полноте и познала бы себя.

   Ирина молчала, опустив голову. Аббат тихо поцеловал ей руку и вышел тоже молча.

   Он ушел, а Ирина долго еще сидела неподвижно у окна.

   "Грех, проклятие, отчаяние. Да, все это верно, - думала она, - и нет выхода". Она смутно понимала, что за словами Дегранжа скрывается тайная цель. Какая? - она не давала себе труда разгадывать, да и не интересовалась этим... Но он был прав, говоря о преступной любви...

   И ей захотелось тихого сумрака церкви, покаянных слез и кроткого прощающего голоса.

   А сердце болело знакомой болью, тоской воспоминания, и воображение рисовало страшные картины кровавых полей сражения.

  

  

   Из-за границы между тем приходили все радостные вести. Наступила Пасха. Русские вступили в Дрезден. Казалось, впереди их не было врага. Легковерные шумно ликовали, более серьезные в сомнении покачивали головой. Но едва пришло известие о занятии Дрездена, как в тот же день вечером неизвестно откуда распространились слухи о наступлении Наполеона. Как всегда в минуты острого напряжения, слухи предупреждали события.

   Сперва неясные и темные, слухи эти росли, ширились. Уже шепотом передавали друг другу о страшном сражении, о гибели армии, о приближении Наполеона к Неману. Из главной квартиры не было никаких известий. Старый князь ездил к Румянцеву, но глухой канцлер тоже ничего не знал и только угрюмо повторял:

   - Я говорил, меня не слушали. Я предсказывал это. Игра на прусского короля всегда кончится проигрышем. Эти немцы одно проклятие для России.

   В своем раздражении канцлер забывал всякую осторожность, но, впрочем, он говорил своему старому другу.

   Выйдя от канцлера, князь вспомнил, что уже давно у него не был Соберсе, и решил заехать к виконту. Он по опыту знал, что Соберсе часто оказывался более осведомленным, чем многие сановники, и всегда удивлялся этому, но виконт только лукаво улыбался.

   Но каково же было изумление князя, когда старая Дарья с распухшими от слез глазами сказала ему, что виконт и ее старый хозяин уехали уже шесть дней тому назад во Францию.

   - Как во Францию! - воскликнул он. - Да они дороги не найдут туда!

   Действительно, как можно было бежать через неприятельскую страну, через ее армии... Это казалось безумием.

   - И вот оставили письмо на имя князя Бахтеева, - продолжала старуха.

   - Это я, - произнес князь.

   - Велено отдать через неделю, а неделя завтра, - сказала Дарья. - Я сейчас.

   Она вышла и сейчас же явилась с письмом в руке.

   Князь нетерпеливо разорвал пакет.

   "Дорогой князь, - прочел он, - я ухожу на родину, чтобы стать в ряды ее защитников. Мой долг и мое сердце призывают меня под знамена императора. Совесть не упрекает меня. Я никому не давал слова и, следовательно, свободен в своих поступках. Г. Дюмон едет со мною. Несмотря ни на что, после родины самые горячие его симпатии принадлежат России. Он умоляет вас принять от него в воспоминание вашего великодушного отношения ко мне, кого он полюбил, как сына, его маленький музей; это - часть его души, и он хочет, чтобы музей был в достойных руках. Он просит еще не оставить его старую слугу, которой любовь к родине помешала, несмотря на все ее горе, последовать за ним. Еще раз выражаю вам мою глубокую благодарность и прошу передать мой почтительный привет княгине. Невольный враг, я никогда не перестану любить и уважать русский народ. Быть может, наши потомки будут счастливее нас.

   Преданный вам виконт Ж. де Соберсе.

   P.S. Я знаю, что ваш племянник в армии, во вражеских рядах; я все же его друг".

   Князь был тронут этим письмом.

   - Ты знаешь, что пишет мне виконт? - обратился он к Дарье.

   - Знаю, - ответила Дарья и заплакала.

   - Ну, так завтра я пришлю сюда людей, ты все им укажешь и сама тоже переедешь ко мне, - сказал князь.

   В глубоком раздумье вернулся он домой. Он застал Ирину дома в столовой с ее отцом, тоже только что приехавшим.

   Князь дружески поздоровался с ним, поцеловал жене руку и на ее вопросительный взгляд произнес:

   - Ничего не узнал, канцлер тоже ничего не знает. А Соберсе бежал.

   - Как бежал! - воскликнул Буйносов.

   Никита Арсеньевич рассказал о своем посещении Соберсе и прочел письмо.

   Но Ирина слушала совершенно безучастно. Едва дообедав, она ушла к себе. После ее ухода Евстафий Павлович обратился к князю.

   - Как похудела Ирина, - сказал овг. Князь кивнул головой.

   - Она не хочет обращаться к медикам, - ответил он, - и не хочет уезжать ни в имение, ни за границу.

   Буйносов покачал головой. Ему самому страстно хотелось поехать за границу, но средств на это у него не было, а снова спрашивать он стеснялся.

   - И потом, - продолжал князь, - я боюсь, что близость к театру военных действий еще сильнее поразит ее.

   - Но, во всяком случае, я поговорю кое с кем, - закончил Буйносов, - заручусь мнением медика, а потом буду настаивать на отъезде.

   Князь кивнул головой.

  

   Ирина провела бессонную ночь. Ею овладела непонятная уверенность, что слухи справедливы, что, действительно, произошло что-то ужасное. Напрасно она отгоняла от себя страшные картины. Ей снился Левон, он звал ее, протягивая окровавленные руки, и шептал:

   - Только сказать, только сказать...

   Ей представлялись груды трупов, гром орудий, искалеченные тела.

   Она металась всю ночь, плакала, молилась... То рвалась туда, то боялась возможной встречи там.

  

   Пришедший на другой день Дегранж удивился измученному виду княгини. Но, по его мнению, скорбное выражение лица придавало ее красоте больше одухотворенности и делало ее похожей на мученицу. Он принес новые тревожные слухи. Но передавал их осторожно и с оговорками. Ирина так измучилась за ночь, что слушала его почти равнодушно. Затем Дегранж с грустью сообщил, что он на днях уезжает, так как имеет важные поручения в Варшаву по делам церкви и что по совету медиков должен провести некоторое время в Карлсбаде.

   - Но отчего бы не поехать в Карлсбад и вам? - обратился он к Никите Арсеньевичу. - Мне кажется, для княгини это было бы полезно. Перемена впечатлений, курс лечения в Карлсбаде - это, несомненно, повлияло бы благотворно.

   Князь был очень рад неожиданному союзнику и с жаром ответил:

   - Да, я был бы счастлив этой поездке, не знаю, как княгиня.

   Ирина сидела молча, опустив голову. В ее душе происходила та же борьба. Она боялась приблизиться к тому, от чего, по ее сознанию, должна была бежать, и страстно хотела этого.

   - Я не знаю, - тихо отозвалась она, не подымая головы, - мне кажется, я так устала, что мне не хочется двигаться.

   Она усмехнулась.

   - О, это нехороший признак, - улыбаясь, заметил Дегранж, - в таком случае именно необходимо насильно оживить организм. Нельзя поддаваться временному упадку духа. Здесь, вдали от событий, в неизвестности нервы чрезмерно напрягаются. Я понимаю, какие великие для России и страшные события теперь совершаются. Но их легче переживать вблизи, чем вдали в полном неведении.

   Последние слова Дегранж произнес с особенным ударением. Ирина молча покачала головой, между тем как сердце ее сильно билось и она готова была кричать: ехать, ехать, ехать!

   Вечером приехал Буйносов и прямо начал с того, что сегодня он видел медика Киршбаума, который лечит всех сенаторов, и с первых же слов о состоянии здоровья Ирины Киршбаум заявил: в Карлсбад!

   - Я завтра же привезу его, - закончил Буйносов.

   - Ради Бога, отец! - воскликнула Ирина.

   - Но, дорогая Irêne, отчего бы нам не поехать и в самом деле? - ласково начал Никита Арсеньевич. - Для тебя это будет развлечением, а для нас, - ведь вы поедете с нами, Евстафий Павлович? - обратился он к Буйносову.

   - Еще бы! - радостно откликнулся Буйносов.

   - Вот видишь, - продолжал Никита Арсеньевич, - а для нас это полезно. Мы подлечимся.

   Он нежно взял Ирину за руку.

   - Притом мы встретим там своих. И, может быть, даже Левона. А? Поедем.

   Князь чувствовал, как похолодела в его руке рука Ирины, когда она тихим, беззвучным голосом ответила:

   - Делайте, что хотите, я на все согласна.

  

  

   Дорога действительно оживила Ирину. Она так по-детски была оживлена и весела, как давно уже не бывала.

   Бахтеевы выехали целым поездом в сопровождении многочисленной прислуги, в числе которой устроилась и старая Дарья. С Бахтеевыми ехали Евстафий Павлович и Дегранж; последний только до Вильны.

   Уже в дороге путники узнали печальные вести об оставлении Дрездена и отступлении союзных войск за Эльбу, а также и о смерти Кутузова.

   Эта смерть особенно поразила Никиту Арсеньевича. Он вдвойне скорбно почувствовал утрату. Он потерял своего сверстника, с которым было связано много воспоминаний, и, кроме того, оплакивал в нем человека, нужного для России в эти тяжелые дни, в которого верила вся Россия.

   Чем дальше подвигались, тем нетерпеливее становилась Ирина.

   Они ехали по пути наших войск. Вот и цветущий Бунцлау, где погасла славная жизнь князя Смоленского и где несколько недель тому назад жил и тосковал. Левон... Но Ирина не подозревала этого.

   Подъезжая к живописному саксонскому городку Герлицам, они услышали от местных жителей, что союзная армия расположилась у Бауцена, недалеко от Герлиц, и что в Герлицах сейчас много русских.

   Ирина непременно захотела остановиться здесь, и старый князь не противоречил ей. Один Евстафий Павлович робко заметил, что находиться так близко от армии небезопасно, но его мнение не было принято в расчет. Ирина так и горела нетерпением быть поближе к театру войны.

   И, действительно, в городе они увидели немало офицеров, приехавших в тыл по делам.

   Найти помещение не представилось затруднений. Едва хозяин гостиницы, где они остановились, узнал, что богатым путешественникам нужен дом, он сейчас же предложил свой, находящийся верстах в трех от города у живописной горы Ландс-Крон. Евстафий Павлович, по просьбе Ирины, сейчас же поехал осмотреть его и вернулся в полном восторге.

   Это был прекрасный, просторный дом, окруженный цветущим садом. С верхнего балкона открывался великолепный вид. Все хозяйственные пристройки, конюшни и сараи были в полной исправности.

   Князь не стоял за ценой, и даже алчность трактирщика была вполне удовлетворена.

   И дом, и сад, и окрестности чрезвычайно понравились Ирине. А с горы открывался великолепный вид. Вдали синели хребты Богемских гор, а кругом виднелись, раскинувшиеся среди долин и лесов, многочисленные городки и деревни, утопавшие в зелени.

   И впервые за много дней радостное успокоение сошло на душу Ирины. Здесь тишина, здесь нет докучного шума столицы, ни сплетен, ни знакомых, так надоевших лиц. Долго ночью сидела она на балконе... Медленно поднялась из-за горы луна. Благоухал сад... И жажда жизни властно пробуждалась в молодой душе.

  

   Евстафий Павлович с утра отправился в город на разведку и вернулся к завтраку оживленный, веселый, забыв все свои опасения, с целой кучей новостей.

   Здесь, в Герлицах, оказался сам Александр Семенович Шишков, статс-секретарь, неотлучно находившийся при государе, автор всех замечательных манифестов. Уж если здесь он, значит, опасности нет. Государь с прусским королем впереди при армии. Сражение при Гершене не имеет значения. Мы просто отступили, чтобы усилиться. Шишков говорил, что у Бауцена позиции очень сильные, что мы теперь сильнее Наполеона и в победе нельзя сомневаться, что государь весел и бодр, как никогда, а прусский король все боится. Здесь находятся еще несколько чиновников из главной квартиры. Александр Семенович очень рад, что здесь князь, и непременно хочет повидаться с ним.

   Никита Арсеньевич тоже был очень доволен этим обстоятельством. Есть с кем поговорить, узнать новости, выяснить некоторые положения. И, кроме того, несмотря на разницу взглядов, он всегда любил этого вечно "юного", пылкого старика, всегда увлекающегося, иногда неистового на словах, но доброго и мягкого на деле. Страстное поклонение всему русскому и нелюбовь ко всему иноземному доводили его иногда до крайних мнений, создавали ему врагов и при дворе и в обществе, но за него была действительная беззаветная любовь к России и доверие императора.

   Шишков не утерпел и в тот же день приехал к князю. Князь встретил его радушно, была довольна и Ирина, а Евстафий Павлович не знал, как и угодить знатному гостю. Шишков нравился Ирине своим старомодным, вычурно-любезным разговором, постоянным доброжелательством и искренностью. После обычных приветствий разговор, естественно, перешел на современные события.

   Шишков был недоволен союзниками.

   - Помилуйте, - говорил он, - на что это похоже? Мы их насильно спасаем от этого губителя народов. А они что? Их король открыто говорит, что его завлекли в союз с Россией, их генералы сваливают всю вину за гершенское дело на нас, их солдаты грабят своих же и потом в своих преступлениях обвиняют наших, их офицеры волками смотрят на наших, а жители рады шкуру содрать с нас. Не дай Бог неудачи, да они нас, как предатели, сейчас же бросят. Государь - святой. Он один терпит и страдает за всех, обо всем думает и сам ничего не ищет... Э-эх! - старик с досадой махнул рукой, - неблагодарный, бесчувственный народ.

   - Я всегда говорил, - заметил Бахтеев, - что мы пригреваем змею на своей груди. У нас своего дела довольно. Нелегко починиться после прошлого года.

   Шишков покачал головой.

   - Пока на престоле сидит сей ненасытный властолюбец, никакой покой не может быть, - сказал он. - Французы - хороший народ; конечно, они безбожники и легкомысленны, но сердце у них верное, и ежели бы им дать истинного христианского короля, то с течением времени их нравы улучшились бы. Надлежало бы теперь же объявить французскому народу, что наш архистратиг вооружился священным мечом не против Франции, а единственно против похитителя престолов, дабы народ французский понял, что не считаем его исконным врагом. Он мог бы сделаться нам надежным другом. А теперь Австрия! - всегда были предателями. Что она сейчас задумывает? Всем обещает, всех улещает, - а сама ни туда, ни сюда. - Шишков глубоко вздохнул и добавил: - Трудно сейчас государю, очень трудно. А он всегда светел, твердо верит в Промысел Божий.

   - Вы бы сказали ему это, - заметил князь.

   Старик развел руками.

   - Это тоже, - начал он, - как покойный князь Михайла Ларионович... Я ему говорю: скажи прямо государю, как мне говоришь, что-де надо повременить, силы собрать, не очень доверяться немцам. А. он мне отвечает: "Все говорил; слушает о бедствиях России, в глазах слезы, потом молча обнимет, а я зареву, как баба". Тем и кончалось. - На глазах у старика навернулись слезы. - А здесь народ добрый, - переменил он разговор, - услужливый. И как подумаешь, ведь все это были словенские земли, - и все онемечено. Разве это Герлицы? Ведь это Горелицы. Из Хомутова сделали Комметау, из Липецка - Лейпциг, из Кралев - Градец-Кениггретц, из Болеслава - Бунцлау, из Борислава - Бреслау, из Буди сын (Будисын) - Бауцен... - Старик воодушевился. - Они так и самих славян хотели онемечить. Да полно! Славянская душа сказывается.

   За разговорами незаметно настал вечер. И Шишков заторопился домой.

   - У меня тут чуть не каждый вечер собираются Алопеус, Комнено и некоторые другие. Мы и прогулки по окрестностям совершаем, поедемте вместе, - говорил он, обращаясь к Ирине, - окрестности здесь замечательные.

   Он уехал, сговорившись свидеться на следующий день.

  

  

   Никита Арсеньевич с удовольствием замечал, что путешествие принесло действительную пользу Ирине. Она словно расцвела. Исчезла ее апатия, она была очень оживлена.

   Как было условлено - на другой день Бахтеевы и Евстафий Павлович заехали за Шишковым, у которого застали небольшую компанию и среди них молодого офицера из армии, корнета Старосельского. Корнет приехал только вчера для покупки овса и уже отправил свой обоз, а сам сейчас должен был выехать догонять его. Узнав, что перед ним князь Бахтеев, он осведомился, не родственник ли ему ротмистр Бахтеев пятого драгунского полка? Узнав, что это его племянник, он с видимой радостью сообщил, что не раз встречался с ним и что в последний раз видел его неделю тому назад.

   - И жив, не ранен? А в бою был? - с видимым облегчением спросил князь.

   - Как же, - ответил Старосельский, - и при Риппахе, и при Гершене - и ни одной царапины.

   Сердце Ирины сильно билось, безумная радость охватила все ее существо. Ей хотелось плакать, кричать... Но она только тихо прошептала:

   - Слава Богу!

   - Вы увидите его? - спросил князь. - Так передайте этому злодею, что он мог бы написать хоть пару строчек. Что мы его знать не хотим, а, впрочем, будем рады, если он навестит нас в Карлсбаде, - добавил князь, улыбаясь.

   Тысяча вопросов теснились в голове Ирины, но она не решалась задать ни одного из них. И зачем? Самое главное она знала. В эту минуту она ни о чем не думала, кроме того, что он жив, что он близко... Ни сомнений, ни раздумья... жив, жив, - радостно повторяло ее сердце. Она даже не слушала слов Старосельского, что ожидают боя, что этот бой должен быть страшно кровопролитен на неприступных Будисынских позициях.

   Но она с особенным чувством пожала руку Старосельскому и на прощание взглянула на него такими сияющими глазами, что молодой корнет гордо подумал, что произвел впечатление на красавицу княгиню, и чуть было не отложил своего отъезда.

   Весь этот день Ирина чувствовала себя счастливой. Она весело разговаривала с молодыми чиновниками, окружавшими ее, любуясь с вершины Ландс-Крона открывшимся видом.

   А, вернувшись поздно вечером домой, она до глубокой ночи сидела на балконе с бьющимся сердцем, с влажными глазами и не то мечтала, не то молилась.

   Ночью она увидела сон. Ей снилось, что она с Левоном идет по цветущему лугу. Небо безоблачно, ярко светит солнце, сладким запахом благоухают полевые цветы... Левон держит ее за руку, и она чувствует, как горяча его рука. Он что-то говорит ей тихо и нежно. Она теснее прижимается к нему... Но вдруг набежали тучи, солнце померкло, стало темно, и Левона нет. Он исчез. Она в ужасе кричит: "Левон, Левон". Ей невыразимо страшно, так страшно, как это бывает во сне. И в ответ на ее отчаянный призыв в небе заблистала молния и раздался оглушительный удар грома. Она упала на колени, продолжая громко призывать его, но ее голос не был слышен за громовыми раскатами. Все небо гремело, дрожала земля... Кругом царила тьма, изредка прорезаемая огненными змеями молний... "Irêne, Irêne!" - громко звал чей-то голос. Чья-то рука коснулась ее плеча, и она проснулась.

   В сумрачном рассвете она увидела Никиту Арсеньевича. Он был вполне одет и очень бледен, хотя спокоен. Но что это? Продолжение сна? Гром гремит по-прежнему...

   - Гроза? - воскликнула она, приходя в себя.

   - Нет, сражение, - тихо ответил князь. - Не волнуйся, дорогая, до нас далеко, но все же лучше быть наготове. Собирайся скорей. Ты очень стонала во сне.

   Он нежно поцеловал ее в голову и вышел.

   Ирина села на постель. В широко открытых глазах отражался ужас. Она так дрожала, что не могла одеться. Она с трудом позвонила, и на звонок явилась старая Дарья. С самого почти переезда в дом Бахтеевых Дарья незаметно сумела устроиться при молодой княгине. Бог весть, где она научилась искусству горничной, но только в ловкости, проворстве и знании своего дела редко кто мог бы с ней поспорить. При этом она никого не старалась оттереть и всем помогала. А молодую княгиню прямо обожала.

   - Не надо, княгинюшка, - говорила она, помогая Ирине одеваться, - чего напугалась-то, золотая. Он далеко... Ну, полно...

   И странно, ее ласковый, старческий голос действовал успокоительно на Ирину. Она тихо заплакала.

   - Ах, Даша, Даша, - прошептала она, - ведь там смерть... Ведь это смерть гудит... И там умирают, умирают... Боже мой!..

   - Воля Божия, молиться надо, - ответила Дарья. - Горя ох сколько... Всем тяжко... А помирать все будем.

   Дарья перекрестилась.

   Гул не прекращался ни на минуту. Все жители высыпали на улицы городка, многие бежали в поле, чтобы лучше слышать направление выстрелов, другие торопливо карабкались на Ландс-Крон. Евстафий Павлович поскакал к Шишкову, а старый князь велел заложить экипажи и быть наготове.

   Ирина вышла на балкон. Она испытывала настоящий ужас, подобный тому, какой она испытывала во сне. И минутами ей казалось, что это еще все сон. И она вздрогнула, когда подошел к ней муж.

   - Не волнуйся так, Irêne, - нежно сказал он.

   - Но это ужасно, ужасно! - ответила она, ломая руки. - Все сильнее и сильнее!..

   Действительно, теперь был слышен уже один сплошной рев.

   Евстафий Павлович вернулся бледный и встревоженный.

   - И зачем, зачем мы поехали! - начал он.

   - Евстафий Павлович, - строго остановил его князь, указывая глазами на Ирину.

   Но Евстафий Павлович ничего не видел.

   - Никаких известий! Лошади у него готовы, - говорил он. - Шишков тоже не знает, что делать. Даже неизвестно, куда можно ехать! Легко попасть в руки врагов.

   Князь обнял за плечи Ирину и увел с балкона.

   Евстафий Павлович буквально метался но всему дому и двору, приказывая все складывать и в сотый раз осматривая, готовы ли экипажи. Он даже запретил кучерам отходить от них. Князь снова послал конного с письмом к Александру Семеновичу, в котором просил задержать посланного и в случае тревоги немедленно отправить его с указанием, куда ехать.

   Ирина убежала к себе в комнату и, вся дрожа, уткнула голову в подушки и заткнула уши... Но гул все был слышен, и дом дрожал. Несколько раз подходил к ней Никита Арсеньевич, но она только махала рукою. Весь день Ирина пролежала словно в полузабытьи...

   Наступил вечер. Канонада постепенно стихла. Рев орудий сменился отдельными выстрелами... Но вот и они раздавались все реже и реже, и наконец смолкли. И странна, и страшна казалась эта тишина.

   Наступила тьма. На небо набежали тучи. Ирина подняла голову, прислушиваясь к тишине, и перекрестилась. Потом встала и вышла в столовую.

   Там она застала Шишкова, заехавшего к князю поделиться своими соображениями, и Никиту Арсеньевича.

   Евстафия Павловича не было. Его теперь никакими силами нельзя было бы отогнать от готовых экипажей. Он словно боялся, что в случае тревоги его забудут и уедут без него. Завернувшись в теплый плащ, он молча сидел в углу кареты и сказал, что так и не выйдет из нее.

   Шишков был спокоен. По его мнению, сражение выиграно, иначе уж здесь кто-нибудь да был бы.

   - Ведь в случае отступления, - говорил он,.- главная квартира непременно должна проехать через Горелицы. Вот как стало тихо! Это хороший знак. Не то было при Гершене. Не пройтись ли нам немного на горку посмотреть? Вот и погода разгуливается. В небе посветлело. А?

   Ирина охотно согласилась; ей хотелось какого-нибудь движения.

  

   Она шла, тяжело опираясь на руку мужа. Но лишь только они завернули за угол, и им открылся свободный вид, они остановились, пораженные. Край неба пылал. Огромное зарево разлилось по всему горизонту, и низко над землей протянулась неровная огненная полоса. В некоторых местах было видно, как взметалось пламя и медленно плыли клубы черного дыма. Несколько минут они молча смотрели на эту грозную картину. Наконец Шишков медленно повернулся и дрожащим голосом произнес:

   - О, люди, люди! В какое бедствие вы сами себя ввергаете! Вы называетесь христианами, но если бы святая вера владычествовала в сердцах ваших, вы не истребляли бы друг друга...

   Шишков любил возвышенный слог, но в эту ночь при зловещем зареве пожаров, после страшного дня, его пафос казался естественным выражением его чувств.

   - Надо быть готовым ко всему, - сказал он, помолчав. - Я еду и в случае чего извещу вас.

   Он уехал, видимо, встревоженный больше, чем хотел показать.

   Несмотря на все настояния князя, Ирина отказалась лечь в постель. Она вышла опять на балкон и, опершись на перила, пристально смотрела на дорогу, пролегающую у подножия горы. На небольшом пространстве дороги, видимом ей, проходили, очевидно, любопытные, выходившие в поле... Потом дорога оставалась пустой некоторое время, и вновь появились, но уже конные. И вдруг из-за поворота показался небольшой отряд бешено несущихся всадников, затем тройки, сколько? Ирина не успела заметить, за ними опять всадники... и все скрылось... Все это промелькнуло так быстро, что она только немного спустя могла восстановить эту картину в своем воображении.

   Ночь тянулась бесконечно. Никто не ложился спать. Только Шишкова, вообще слабого здоровьем, свалила усталость. Перед рассветом он прилег и ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как его потревожили.

   Вбежавший камердинер разбудил его испуганным криком:

   - Ваше высокопревосходительство, вставайте. Государь со всей свитой уже давно проехали город. Неприятель вступает в город...

   Шишков вскочил и зашатался. Бедный старик, он был забыт! Он, с кем государь с трудом расставался и даже не разрешал уехать лечиться! Он забыт!

   Голова его тряслась, ноги плохо слушались. Однако он не забыл своих друзей и, едва оправившись, приказал немедленно отправить конного к Бахтеевым и сообщить им, в каком направлении проследовал государь.

   На дворе уже была суматоха. Люди торопливо усаживались в экипажи. Хозяева желали Шишкову счастливого пути. Через несколько минут Шишков, хорошо закутанный, уже выезжал со двора в коляске. Кучер погнал лошадей вовсю.

   Получасом позднее по той же дороге за ним следом неслись экипажи князя Бахтеева.

   Забившись в угол, сидела Ирина, неподвижная, бледная. Князь держал в руках ее бесчувственную руку. А в другом углу так же неподвижно сидел Евстафий Павлович и время от времени прерывающимся голосом шептал:

   - Господи, помилуй! Господи, помилуй! - и крестился.

  

  

   Победа осталась верна своему любимцу. Но и в самой победе уже слышалось смутное предупреждение судьбы, и как будто счастье, утомленное долгим служением Наполеону, уже начинало оставлять его. Да, сражение было выиграно и союзные армии отступили и спаслись, хотя потрясенные. А между тем они могли быть уничтожены. И тогда вновь знамена Наполеона показались бы на берегах Немана, и Австрия оставила бы свою двуличную политику, и прусский король бросил бы Александра...

   Участь Европы зависела от минутной слабости храбрейшего из маршалов Наполеона, героя Фридланда и Эльхингена - Нея. В минуту нерешительности он отказался от первоначального плана идти на Вуршенское шоссе - путь отступления союзников - и бросился на Клейн-Бауцен занять не имеющие значения высоты. Это спасло союзников, и Ней слишком поздно заметил свою ошибку.

   Союзники отступали, прикрываемые армией Барклая, все время с упорными арьергардными боями.

  

   У Громова собрались офицеры его полка. Пятый драгунский расположился очень удобно в небольшой деревне недалеко от городка Рейхенбаха, где находилась главная квартира главнокомандующего.

   Полк отдыхал после своего последнего дела на позициях Рейхенбаха. Хотя военные действия еще продолжались, правда, довольно вяло, но в армии упорно говорили о перемирии и даже возможности мира.

   Громов занял большой, просторный дом.

   Было шумно и весело. Сам Громов, в расстегнутом сюртуке, с трубкой в зубах, метал банк "по маленькой", попивая холодный пунш. Против него сидел старый ротмистр с длинными седыми усами, Багров, и равнодушно ставил по золотому. Несколько молодых офицеров принимали участие в игре. Другие частью следили за игрой, частью, разбившись на группы, оживленно разговаривали.

   Особенно горячо обсуждался вопрос о смещении графа Витгенштейна и назначении главнокомандующим Барклая-де-Толли. Никто не возражал против назначения Барклая-де-Толли, но все единогласно считали Витгенштейна нисколько не виновным во всех неудачах и потому его жалели. Всем было известно, что Блюхер, считая себя старшим в чине, часто не находил нужным исполнять приказания главнокомандующего и преследовал свои собственные планы, всегда лишенные всякого смысла и заканчивающиеся постоянной неудачей. Но он был любимцем Фридриха - потому находился под особым покровительством государя. Кроме того, императорская квартира вечно вмешивалась в распоряжения главнокомандующего и даже без его ведома отдавала свои приказания и отменяла его.

   Но среди этого шумного общества три человека не разделяли общего веселья. Это были Бахтеев, Новиков и молодой офицер в адъютантской форме, с красивым бледным лицом, большими утомленными глазами и курчавыми каштановыми волосами. Около него теснилась группа офицеров, некоторые из них, видимо, знали его раньше, а поручик Видинеев, известный кутила, был, очевидно, его приятелем, судя по тому, как он усердно угощал его пуншем и говорил:

   - Да пей же, Костя! Ей-богу, тебя подменили. Разве ты таков был? Помнишь? - он наклонился к уху офицера и что-то прошептал, от чего офицер слегка покраснел. - Эх, - продолжал Видинеев, - тряхнем, Костя, стариной.

   И он чокнулся с ним.

   - Ты вот не изменяешься, несмотря ни на что, - с улыбкой заметил офицер.

   - Ей-богу, нет! - воскликнул Видинеев. - Сегодня жив, завтра нет...

   - Да, это так, - задумчиво произнес офицер, - но народные бедствия, но разоренная Россия, нищета, сиротство, разрушение...

   Он грустно замолчал.

   - А не ты ли, - возразил Видинеев, - все толковал про Амуров и Цирцей, а? Так выпьем за любовь! Горю не поможем... А, пожалуй, и поможем - своею смертью. Выпьем же!

   И он снова протянул свой стакан. Офицер, улыбаясь, чокнулся с ним.

   - Ты неисправим, - прои