Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

которого была открыта.

   Около камина, положив ногу на ногу, сидел на низеньком стуле император, в руках у него была книга.

   При входе маршалов он положил раскрытую книгу на стоящий рядом с ним маленький столик и поднял ясное спокойное лицо. На этом бледном строгом лице не было и признака тревоги.

   - Добро пожаловать, мои друзья, - начал он. - Ну, Маре, говорите. Коленкур требует полномочий, союзники согласны на мир, если я уступлю им Бельгию и левый берег Рейна. Ведь так?

   - Так, ваше величество, - низко наклоняя голову, ответил Маре.

   - Неприятель грозит Парижу, - мрачно произнес Ней, - задержать его нельзя. Они всей массою двинулись из Труа по дороге на Париж и по нашим трупам вступят в столицу.

   Наполеон спокойно выслушал маршала, и едва заметная улыбка появилась в углах его губ.

   - Да, - ответил он, - мы бы так и сделали, но такой простой план покажется нашим союзникам недостаточно ученым. Они любят маневрировать.

   - Это не спасет дела, Франция хочет мира, и мы... - смело начал Макдональд, ободренный спокойным тоном императора. Но он не кончил.

   Наполеон сделал движение встать и бросил на маршала короткий, как удар, угрожающий взгляд.

   Вся смелость Макдональда мгновенно исчезла. Он сделал полшага назад и смущенно пробормотал:

   - Я только хотел указать, ваше величество...

   Но Наполеон резко прервал его.

   - Заметьте, герцог, что Франция хочет того, чего хочет ее император, - и император, обратясь к Маре, продолжал уже совершенно спокойно. - Вот, Маре, замечательная книга! - Он взял со столика книгу, которую читал. - Вы, наверное, знакомы с этим классическим сочинением: это Монтескье, "О причинах величия и упадка римлян". Не правда ли, какое замечательное место? Прочтите эти строки, отчеркнутые ногтем, - продолжал он, подавая Маре книгу.

   Изумленный Маре почтительно принял из рук императора книгу.

   - Прочтите вслух, - добавил Наполеон, наклонив голову, как человек, приготовившийся внимательно слушать.

   Маре прочел:

   "Наиболее поразительный известный мне случай величия духа проявился в решении современного нам монарха скорее погибнуть под развалинами своего трона, чем согласиться на предложения, унизительные для его царственного сана. Он обладал слишком возвышенной душой для того, чтобы спуститься ниже того уровня, на который оттеснила его неприязненная воля Рока..."

   Маре опустил книгу. Лица маршалов потемнели еще больше.

   - Ну, что вы скажете? - резко спросил Наполеон.

   Легкая краска волнения показалась на лице Маре.

   - Государь, - тихо начал он, - мне лично известна еще более возвышенная комбинация. Вам представляется теперь возможность пожертвовать своей славой, дабы закрыть бездну, угрожающую в противном случае поглотить не только вас самих, но и всю Францию.

   Взволнованный Маре замолчал. Наступило напряженное молчание. Слегка нахмурясь, император взглянул на взволнованное лицо Маре, на усталые, с выражением почти отчаяния, лица своих маршалов и порывисто встал с места.

   Он сделал несколько шагов по комнате и, остановясь перед маршалами, вдруг совершенно спокойно, ясным и ровным голосом произнес:

   - Ну, что же, господа, раз вы пришли к такому убеждению, заключайте мир.

   Глаза императора смотрели ясно, но в их ясной глубине словно бегали какие-то искры. Лица маршалов прояснились. Маре с удивлением и как бы недоумением смотрел в лицо Наполеона. Это было так неожиданно.

   - Ваше величество, - начал Маре, - какие же инструкции соизволите вы дать герцогу Виченцкому?

   Наполеон повернулся и, пройдя несколько шагов по комнате, ответил:

   - Пусть Коленкур устраивается, как хочет, и подписывает, что ему заблагорассудится.

   - Но, государь! - произнес Маре.

   Наполеон резко прервал его.

   - Фен, - громко крикнул он, - составьте для герцога Виченцкого, - обратился он к вошедшему барону, - от моего имени письменное разрешение принять все меры, какие ему покажутся необходимыми для спасения столицы. Поторопитесь.

   Фен вышел с поклоном.

   - Условия вашего величества... - снова начал герцог Бассано.

   - Условия, Маре, пусть определяет Коленкур, - опять прервал его император, - я могу вынести всякое бедствие, какое на меня обрушится, но, разумеется, не стану диктовать унизительные для себя условия мирного договора...

   Через минуту Фен вернулся и положил на стол бумагу, перо и поставил чернильницу. Наполеон едва пробежал ее глазами и поставил над ней большую букву N с росчерком и кляксой.

   - Вот видите, Маре, - сказал император, - успокойте Коленкура. Быть может, вечером я дам инструкции. Зайдите.

   С глубоким поклоном Маре вышел. В соседней комнате он остановился около Фена и тихим шепотом сказал:

   - Я не знаю, радоваться ли и что все это значит? Я боюсь, что Коленкур никогда не решится взять на себя такой страшной ответственности. А это единственный случай. Император великолепно знает нас и не потому ли он так легко согласился.

   Фен пожал плечам.

   - За последние дни, - тоже шепотом начал Фен, - император исключительно интересуется Парижем. Мы имеем самую оживленную переписку с регентством, только я думаю, что это так не кончится.

   Маре задумчиво покачал головой.

   - Все же надо торопиться, - сказал он, - я от себя напишу Коленкуру. Как жаль, что союзные монархи высказали решительное желание, чтобы переговоры вел герцог Виченцкий, а не я.

   - Да, это очень жаль, - вздохнул Фен, пожимая руку Маре.

   Маре ушел, а Фен погрузился в чтение груды бумаг. Из кабинета звучали оживленные, бодрые голоса. Шум открываемой двери заставил Фена поднять голову. На пороге показался дежурный адъютант.

   - Курьер из армии герцога Реджио с экстренным донесением, - произнес адъютант. - Он просит доложить о нем императору.

   - О-о, - встрепенулся Фен, - пусть войдет, я доложу сейчас. Таких гостей не задерживают.

   Адъютант вышел и тотчас же вернулся в сопровождении виконта де Соберсе. Соберсе имел усталый, но вместе с тем радостный вид. Он весь был забрызган грязью.

   Фен кивнул головой и поспешил в кабинет.

   - Император ждет вас, - произнес он, тотчас же возвращаясь.

   Виконт, заметно взволнованный, вошел в кабинет и, отдав глубокий поклон, остановился у порога.

   - А, Соберсе! - воскликнул император. - Вы, наверное, привезли нам хорошие вести?

   Маршалы ждали с напряженным вниманием.

   - Ваше величество, - прерывающимся голосом начал Соберсе, - герцог Реджио приказал мне донести его высочеству принцу Невшательскому, что армия князя Швар-ценберга медленно идет из Труа на Париж, а Силезская армия фельдмаршала Блюхера двинулась по левому берегу Марны через Эперне, Дорман, Шато-Тьерри и Ферте-су-Жуар...

   - А! - вырвалось у императора короткое торжествующее восклицание. Глаза его засверкали, ноздри слегка расширились. - Вы уверены в этом? Вы не ошибаетесь?.. - быстро спросил он.

   - Нет, государь, - ответил Соберсе, - ручаюсь головой, я сам убедился в этом.

   - Но ведь этот свинцовый болван губит свою армию! - воскликнул Наполеон, бросаясь к разложенной на большом столе карте. Несколько мгновений он смотрел на карту, потом весело обернулся и крикнул: - Герцог Рагузский, вам принадлежит честь первого удара. Взгляните, друзья мои. Я говорил, что прямой удар на Париж для них недостаточно учен. Браво! Браво! Драгоценный Блюхер!

   Маршалы наклонились над картой, с любопытством слушая короткие, похожие на восклицания, замечания Наполеона. Они были слишком военными, чтобы не почувствовать положения и не затрепетать знакомым трепетом ожидания победы. Они с полуслова поняли своего вождя и императора. Они увидели добычу, беспечно стремящуюся к своей гибели, и в них заговорила кровь прирожденных воинов.

   Бертье уже торопливо набрасывал на бумагу отрывочные приказания императора. В эти минуты усталые маршалы, казалось, забыли свои мечты о мире. Во всяком случае, если мир - то поело победы! Мир со славой! И они верили в эти минуты, что вновь пробудился усыпленный гений Наполеона и что опять для него нет ничего недостижимого.

   Взгляд императора упал на Соберсе, бледного, едва державшегося на ногах.

   - Как, Соберсе! - воскликнул он. - Вы все еще капитан? Поздравляю вас с чином полковника. Пожалуйста, без благодарности, мой друг. А теперь идите отдыхать. Я позову вас, когда будет нужно.

   Когда к вечеру зашел Маре в ожидании инструкций, Наполеон только нетерпеливо махнул рукой и сказал:

   - Мне теперь не до вас, я задумал устроить хорошую потасовку Блюхеру!

  

  

   - Ну, Гнейзенау, что вы скажете? А? Генерал Бонапарт растаял, и черт побери старого Блюхера, если я не взорву Иенского моста и не утоплю в Сене Вандомскую колонну!

   При этих словах Блюхер ударил кулаком по столу. Он остановился со своей главной квартирой в небольшой деревеньке по дороге на Фер-Шампенуаз, для короткого ночлега. Деревня была покинута жителями, и в продолжение часа пруссаки дочиста успели ограбить оставленные дома. При этом было захвачено несколько крестьян. Их подвергли допросу, но так как они или не хотели, или не могли дать никаких сведений о движении французских войск, гусары Блюхера, связав их и сняв с них обувь, с веселыми шутками положили их босыми ногами на горячие угли. Когда это не помогло, их повесили по приказанию фельдмаршала.

   Блюхер сидел за столом, окруженный своим штабом. Любимые его адъютанты Ностиц и Герцфельд усердно подливали ему где-то награбленный старый рейнвейн. Штабные жадно ловили слова фельдмаршала, покрывая каждую его остроту дружным хохотом. Фельдмаршал был в отличном расположении духа.

   - Теперь все, кажется, сделались "вперед", не только один я, - самодовольно говорил он.

   - Император Александр просит не вступать без него в Париж. Как вы думаете, дети? Ведь, ей-богу, мы заслужили эту честь. Мы - победители их пугала, этого выскочки! Вот слава! - философски добавил он, - я всегда говорил, что его слава раздута. Если бы у меня была в свое время такая армия, как сейчас, верьте, дети, не было бы ни Аустерлица, ни Иены, это так же верно, как то, что я Блюхер. Вся его стратегия ни к черту ни годна. Так ли я говорю, дети?

   Со всех сторон посыпались льстивые фразы.

   - Наполеон бежит перед нашим высокопревосходительством! - воскликнул Ностиц, поднимая стакан. - Hoch!

   - Hoch! Hoch! - раздались восклицания.

   - Послушайте, дети, - начал Блюхер, заметно захмелевший. - Мы идем вперед. Перед нами Макдональд, который улепетывает. Остальные французские войска не могут нас остановить, потому что... Гнейзенау, почему? А?.. Какие там болота?..

   Гнейзенау поднял голову и серьезно ответил:

   - Нас прикрывают Сен-Гондские болота.

   - Вот, вот, - продолжал Блюхер. - Так я хотел сказать, что если я захвачу Бонапарта, я просто повешу его. Ведь он не больше, как разбойник... Так ли, дети?

   Но "дети" не успели ответить, так как в это мгновение послышался топот, и чей-то громкий хриплый голос закричал:

   - Где же фельдмаршал? Я не могу терять ни минуты!

   Все мгновенно насторожились. В звуках этого голоса было что-то внушавшее недобрые предчувствия. Через минуту дверь порывисто открылась, на пороге показался молодой русский офицер. Он был очень бледен и, видимо, взволнован. Остановясь на пороге, он обвел присутствовавших глазами. Он увидел возбужденные лица, бутылки на столе, старика Блюхера с обвислыми усами и мутными глазами, в расстегнутом мундире, под которым виднелась грязная рубашка, и, остановив сделавшиеся злыми глаза на лице Блюхера, произнес срывающимся голосом:

   - Ординарец генерала Сакена, корнет Белоусов. Сегодня Наполеон атаковал корпус графа Олсуфьева близ Шамп-Обера. Корпус уничтожен. Граф Олсуфьев в плену. Французская армия двигается к Монмиралю на войска барона Сакена. Барон просит поддержки или инструкций.

   И, глядя почти с ненавистью в лицо фельдмаршала, Белоусов повторил:

   - Корпус графа Олсуфьева уничтожен почти целиком. Граф держался до последней возможности, исполняя приказания вашего высокопревосходительства.

   Впечатление от этих слов было потрясающее. Офицеры вскочили с мест, опрокидывая табуретки и бутылки, словно готовясь сейчас же к бегству.

   Сам Блюхер побледнел и, встав, несколько мгновений беспомощно озирался по сторонам. Один Гнейзенау не потерял самообладания.

   - Надо немедленно велеть Сакену отступать к Шато-Тьерри на соединение с Йорком, - сказал он.

   Удар был страшен и неожидан. Наполеон прошел через Сен-Гондские болота, окаймляющие верховья речки Малой Марен, по дорогам, считавшимся непроходимыми, и провел кавалерию и артиллерию.

   Наконец Блюхер овладел собою и глухим голосом сказал:

   - Расскажите, что знаете.

   И юный корнет рассказал. Он рассказал, как небольшой русский корпус, брошенный на произвол судьбы, был окружен вчетверо сильнейшим неприятелем. Как он расстрелял все патроны и, расстреливаемый артиллерией, разбившись на отдельные каре, пробивал себе штыками путь через неприятельские массы. Граф Олсуфьев попал в плен, генерал Полторацкий тоже, и тогда генерал Корнилов, собрав остатки истерзанных полков, с развернутыми знаменами, с барабанным боем прокладывал себе путь штыками. Ряды редели, смыкались снова и наконец пробились, не оставив врагам ни одного трофея.

   Голос Гриши звенел, когда он рассказывал об этом геройском деле, поразившем своим величием даже самого Наполеона.

   Гнейзенау, примостившись на углу стола, писал Сакену.

   - Русские всегда были мужественны, - сказал Блюхер, кусая усы. - Виноват во всем один я. Гнейзенау, распоряжения!

   - Готово, - ответил, вставая, начальник штаба.

   Блюхер посмотрел бумагу и передал ее Белоусову со словами.

   - Благодарю вас. С Богом!

   И он протянул руку Грише. Но случайно или нарочно корнет по всем правилам артикула уже сделал налево кругом. Через минуту послышался топот его лошади.

   Блюхер уже вполне овладел собою.

   - Полно, дети, - обратился он к офицерам, - нечего вешать носы. Сейчас мы сами поедем туда. Завтра будет наш черед.

   И он велел подавать лошадей.

  

   Но завтра еще не пришел его черед. Движения Наполеона с небольшой, едва сорокатысячной, армией походили на прыжки тигра. Уничтожив корпус Олсуфьева при Шамп-Обере, он бросился к Монмиралю и на другой же день после Шамп-Обера наголову разбил Сакена, едва успевшего отвести остатки своих войск к Шато-Тьерри, под прикрытие Иорка. Но Наполеон на следующий день настиг их обоих и, разбив, отбросил за Марну. Обезумевший и растерявшийся Блюхер, оглушенный грозными ударами, не успел ничего предпринять, как Наполеон уже через день неожиданно атаковал его у Вошана и разбил наголову. Атакованный с тыла и фланга кавалерией Груши, Блюхер едва успел спастись сам и с жалкими остатками своей армии бежал в Шалон. Силезская армия, потерпевшая в течение пяти дней четыре поражения, потерявшая больше трети своего состава и пятьдесят орудий, превратилась в деморализованную толпу... Эти победы мгновенно воспламенили французов. Появились отряды крестьян-партизан, безжалостно уничтожавших отставших и небольшие отряды. Русских, если попадались, брали в плен, но немцам пощады не было. По-видимому, начиналась народная война. То, что было страшнее армии и самого Наполеона.

  

   - Отступать, отступать, отступать! - кричал князь Шварценберг, хватаясь за голову. - К Рейну, за Рейн, к границам Франции!..

   Наполеон уже наступал на Главную армию. Ужас охватил австрийского главнокомандующего.

   Этот ужас передался австрийским войскам. Под дождем, снегом и вихрем они отступали, гонимые страшным призраком непобедимого императора, и их отступление было похоже на бегство. А восстание во Франции разгоралось. Отставшие гибли сотнями. Напрасно Александр старался сдержать Шварценберга. Напрасно твердил он, что нужна только решимость, и Наполеон погиб. Никто уже не слушал его. Дипломаты растерялись. Слово мир было у всех на устах. Настаивал император Франц, у которого после побед Наполеона вдруг проявились родственные чувства к дочери и внуку, настаивал Фридрих-Вильгельм, боясь потерять все приобретенное, настаивал английский уполномоченный лорд Кестльри и даже Меттерних, боясь, что в случае побед Наполеона и вынужденного мира, когда Наполеон продиктует свои условия, он не пощадит австрийского дипломата.

   Александр остался в одиночестве. Его даже не мог поддержать своей армией Блюхер, так как его армию считали уничтоженной, - и Александр согласился, но с условием не заключать перемирия.

   Однако обрадованный Шварценберг тотчас же послал в главную квартиру Наполеона графа Паари с униженным письмом и просьбою о перемирии. Но Наполеон знал цену льстивых уверений венских дипломатов и их вероломство и отослал графа Паари обратно. В тот же день он писал своему брату Иосифу:

   "Наконец князь Шварценберг проявил признаки жизни. Он прислал парламентера с просьбой о перемирии; трудно быть подлым до такой степени... При первой неудаче эти люди падают на колени..."

   И, сообщая тогда же о своих победах вице-королю Италии Евгению, выражая сожаление, что маршал Виктор не успел уничтожить баварские и виртембергские войска, прибавлял:

   "Тогда против меня оставались бы только австрийцы, плохие солдаты, сволочь, которую я разогнал бы плетью.

   Казалось, нечеловеческие усилия в Шатильоне Коленкура готовы были увенчаться успехом. Но судьба уже произнесла свой приговор над Наполеоном. Почти в момент подписания мира Коленкур получил от императора экстренную депешу, лишающую его всех полномочий, с приказанием предложить, ничего не решая, контрусловия, в корень изменяющие предложения союзников...

   Непонятное, горделивое безумие овладело императором.

   Его отказ в последнюю минуту вновь соединил и сплотил распадающийся союз. Слово "отречение" было громко произнесено.

   Австрийские войска прекратили отступление, готовясь двинуться вперед. Александр торжествовал: перед подавляющей численностью союзных армий Наполеон, несмотря на весь свой гений, был бессилен... Перемирие не состоялось, военные действия прерваны не были, но конгресс все еще продолжал свое существование.

  

   Подобно утомленному бойцу на шпагах, Наполеон еще делал грозные выпады. Еще были тяжелы его удары. Он казался вездесущим; проходя почти непроходимыми дорогами, неожиданно появлялся он со своей маленькой армией и наводил ужас на фельдмаршала Шварценберга. Снова разбив несчастного и взбешенного Блюхера у Краона и, в свою очередь, принужденный отступить перед четверными силами союзников при Лаоне, он бросился на Реймс, на корпус графа Сен-При, причем сам Сен-При был смертельно ранен из той же самой пушки, из которой был убит и другой ренегат - Моро, и овладел Реймсом.

   Эти победы как громом поразили князя Шварценберга, вновь заговорившего об отступлении. Дав передохнуть своим войскам, Наполеон с отчаянной смелостью решил атаковать главные силы союзников, сосредоточенные между Обою и Сеною у Арси. В то же время, понимая, что борьба слишком не равна, он вновь послал Коленкуру полномочия заключить мир на каких угодно условиях. Но счастье покинуло своего любимца. Его посланный запоздал, срок, предоставленный союзниками для решительного ответа, истек, заседания конгресса в Шатильоне прекратились, и Коленкур выехал из Шатильона.

   Сражение при Арси было последним, где на поле битвы снова встретились Наполеон и Александр, и судьба встала на сторону Александра. Имея перед собою свыше ста тысяч, а у себя только тридцать, Наполеон, хотя не побежденный, предпочел на второй день боя отступить. Шварценберг не посмел его преследовать.

   Отступление Наполеона открывало дорогу на Париж. Это обстоятельство скорее ужаснуло, чем обрадовало Шварценберга. Он потерял из виду Наполеона и не знал, откуда ему вновь готовится удар.

  

   Яркий огонь камина гостеприимно пылал в большой роскошной столовой старинного замка, некогда принадлежавшего принцам Нойаль, теперь сенатору империи д'Эбрейлю. Сам сенатор жил в Париже, и в замке осталось только незначительное количество старых слуг. Остальная многочисленная челядь вся разбежалась, узнав о приближении союзных войск. Этот замок с утра был занят двумя эскадронами пятого драгунского полка под командой Новикова и Левона. Здесь они неожиданно получили приказ остановиться и ждать дальнейших приказаний, чему очень обрадовались и не меньше удивились. Все были уверены, что движение на Париж после сражения при Арси будет безостановочно. Очевидно, в главной квартире опять что-то случилось, и князь Шварценберг прибег к обычной тактике - постоять на месте, подумать и затем дать приказ об отступлении. Пятый драгунский участвовал и в сражении при Арси, где отличился, спасши остатки полка эрцгерцога Рудольфа, и трижды вырывал из рук французов селение Гран-Торси блестящими атаками. Полк теперь вошел в состав отряда графа Палена, авангарда Главной армии. Старик управляющий, напуганный зверствами немцев, уже приготовился к смерти и с облегчением вздохнул, узнав, что у него остановились русские. Верный слуга так обрадовался, что замок не будет разграблен, что открыл сенаторский погреб и вытащил обильные запасы вина и еды. И в этот холодный вечер, когда в саду бушевал ветер с дождем и снегом, так уютно было сидеть в этой теплой столовой, где был так богато и красиво сервирован ужин. Солдаты, кроме высланных в сторожевое охранение, удобно расположились в хозяйственных пристройках, поставив лошадей в обширных конюшнях замка. Офицеры заняли часть второго этажа.

   Зарницын сидел у камина, сняв мундир и поставив ноги на каминную решетку. Он, полузакрыв глаза, курил трубку, изредка отхлебывая из хрустального бокала старое рейнское вино. Левон стоял у окна и, откинув портьеру, смотрел, как вдали среди окружающего мрака то разгоралось, то угасало зарево. Он знал, что это пылали французские деревни, подожженные немцами. Он глубоко задумался, словно погрузился в какой-то странный сон. И в самом деле, последний год его жизни походил на сон. Неотступными тенями сопровождали его смерть и любовь. И так тесно переплетались впечатления, так быстро следовали одно за другим, что душа уставала и мысль отказывалась работать. Как был он счастлив во Франкфурте, так все казалось ясно и просто, когда он слушал Ирину, когда она открывала ему свою душу, ничего не скрывая и почти час за часом рассказывая свою жизнь. И как казалось ему естественно вечно продолжать такие отношения, и как был он искренен и уверен в себе, когда говорил ей: "Я буду для тебя всем, чем ты хочешь!" - и она верила ему и сама думала так же... Но он не представлял себе тогда этой безнадежности, бесплодного, одинокого горения души, изнывающей от жажды счастья, которое так близко и так недоступно. Он не представлял себе тяжелого пути самоотречения, покорности, мятежных порывов, отчаяния пустоты... всего, что он понял теперь, когда запас франкфуртских впечатлений успел истощиться. Если бы он мог хоть поддерживать отношения. Но он не имел оттуда ни строчки и сам не мог писать. Полк бросали с места на место, начиная с самого Бриенна. Они были у Сакена, у Винценгероде, теперь у графа Палена, были при Монмирале, Шато-Тьерри, Арси, в тысяче мелких дел, и вместе, и вразброд, скитаясь дни и ночи по дорогам и без дорог, в маршах и контрмаршах. Где она и что с ней? И, мучительно вспоминая каждую подробность, он иногда с ужасом сознавал, что она тает, вспоминал бледные, прозрачные руки, нервный румянец, неожиданную слабость. Как не заметил он этого там, во Франкфурте? Она сгорала на его глазах, а он не видел этого, не понимал, что она несчастна, что она старалась только обмануть его, когда говорила, что наконец нашла покой и счастлива!

   - Левон, - не оборачиваясь, крикнул Зарницын, - давай есть!

   Левон вздрогнул и равнодушно произнес:

   - Что ж, сядем, мне все равно.

   Друзья сели за стол. Настроение Левона было понятно даже Грише. Они все поняли его чувства к Ирине, но не говорили об этом даже между собою и делали вид, что не замечают его, за что он в душе был глубоко признателен им.

   - Наших, видно, не дождаться, - заметил Семен Гаврилович.

   - Гриша, я уверен, вернется от Громова сегодня же ночью, - ответил Левон, - ну, а Данила Иванович, конечно, раньше завтрашнего дня не может вернуться из штаба.

   - Даже не верится, - начал Зарницын, с удовольствием принимаясь за еду, - эта роскошная столовая, этот ужин, тепло и свет. Ей-богу, даже стыдно, что в обычной жизни мы не придаем этому значения. А ведь и теперь сколько людей живут такой жизнью и не думают, и не представляют миллионов других, не имеющих даже кусха хлеба.

   Левон усмехнулся.

   - Приятно пофилософствовать за стаканом хорошего вина.

   - Что ж, я заслужил его, - возразил Зарницын, - а в мирное время я постараюсь не забыть уроков, данных мне войной, - серьезно добавил он.

   - Ты прав, - задумчиво произнес Левон. - Но какое безумие эта война! За что мы деремся? За кого? За этих немцев, потерявших теперь в своем самомнении и озверении всякий человеческий образ? Ты заметил, что даже в бою в них вместо храбрости видно бешенство? У них нет даже истинного героизма. Их неистовства во Франции внушают омерзение и возбудят вековую ненависть, их наглость делает их отвратительными для союзников, их хамство лишает возможности быть их друзьями, их принципы несут миру рабство. Мы еще будем иметь не раз случай раскаяться в своем рыцарстве.

   - О да, - с увлечением подхватил Семен Гаврилович, - я бы предпочел быть в союзе с французами. Фридрих и Наполеон! Я не могу забыть нашей атаки при Арси. Помнишь? Ей-богу, это было величественно, когда среди дыма и огненных языков рвущихся гранат показались медвежьи шапки старой гвардии и впереди - сам Наполеон с обнаженной шпагой в руке.

   - Он еще страшен, - заметил Левон.

   - А вот и я! - раздался с порога веселый голос Гриши.

   - И вовремя, - засмеялся Зарницын, - а то мы бы все съели и выпили. Садитесь, Гриша, и рассказывайте новости.

   - Новости? - повторил Гриша, садясь к столу. - Громов рвет и мечет. У наших драгун опять было столкновение с гвардейцами Блюхера. Они попробовали отнять у нас фураж. Наши не дали, и дело дошло до сабель. Какой-то прусской голове пришлось плохо. Из штаба Блюхера пришла по-немецки бумага с требованием объяснений, а Громов поперек нее написал: "Немецкого языка не понимаю, учиться ему стар, за свое начальство почитаю ныне графа Палена", - да и отправил ее обратно.

   - Молодец! - воскликнул Зарницын. - Ну, и что же?

   - Пока ничего, - ответил Гриша и продолжал. - Потом Громов говорил, что, кажется, вновь готовятся к отступлению, что Наполеон снова собрал огромные силы и опять заговорили о мире...

   Зарницын свистнул.

   - Вот тебе и Париж!

   Гриша весело продолжал передавать полковые сплетни и слухи и рассказы о столкновениях между русскими и немецкими офицерами. Высшее начальство принимало всегда сторону немцев. Русские были озлоблены. Все это было уже давно всем известно, но при каждой встрече эти рассказы, постоянно обновляемые, служили наболевшей темой.

   Было уже поздно, когда друзья разошлись по своим комнатам.

   У Бахтеева на столе горели свечи, и Егор ждал его, чтобы помочь раздеться.

   - Ты не нужен мне, иди спать, - сказал Левон.

   Егор ушел. Левон лег, но долго не мог заснуть. В который раз перебирал он в памяти последний год своей жизни, и ему казалось, что это было не годом, а долгими годами - целой жизнью. Тучи рассеялись. Сквозь портьеры пробирался луч луны и серебряной полосой протянулся по столу и тяжелому ковру на поля. Левон уже начал дремать, когда услышал в соседней комнате, отведенной Новикову, легкий шум, словно кто-то осторожно крался. Дремота мгновенно оставила его. Он поднял голову с подушки и привычным движением вынул из-под изголовья пистолет. Шум продолжался.

   - Кто там? - крикнул Левон, вскакивая с постели.

   В соседней комнате словно кто-то торопливо пробежал, мягко и осторожно ступая кошачьими шагами, послышался шорох, и все затихло. Левон прислушивался несколько мгновений, потом зажег свечу и с пистолетом в руке вошел в комнату Новикова. Он распахнул тяжелые портьеры на окне и заглянул под кровать. Никого.

   - Должно быть, крысы, - решил он.

   Его взгляд упал на стол, и он увидел на столе большой конверт.

   "Что это? - с удивлением подумал Левон, - отчего я не видел его раньше?"

   Он взял в руки конверт, на котором крупным твердым почерком было написано по-французски "Г. ротмистру Новикову".

   Левон решил, что это, должно быть, из главной квартиры, было передано проездом, второпях, как не раз бывало; вестовой положил на стол, а доложить позабыл. Французский адрес не удивил Левона, - это было в обычаях главной квартиры. Между Новиковым и Левоном было условленно, что в отсутствии одного другой вскрывает пакеты, если найдет нужным. Могло быть и экстренное приказание. Поэтому Левон, не колеблясь, сел к столу и вскрыл конверт.

   Но, взглянув на бумагу, он широко раскрыл глаза, пораженный ее видом. Вот что увидел он в этой бумаге:

   и так далее, все такие же значки, много таких значков, целые четыре страницы большого листа.

   - Шифр! - удивился Левон. - Но какого черта!..

   И вдруг его осенила мысль: "Монтроз! Масоны! Это ясно, как день! Но как попало сюда это письмо! Кто принес его?"

   Он вспомнил таинственные шорохи, и ему стало не по себе. Он оглянулся с жутким чувством, словно почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Но комната была пуста.

   Левон нервно дернул сонетку раз, другой, третий. Через минуту прибежал заспанный Егор, за ним показалось встревоженное лицо Гаспара - старого мажордома, а за ним лицо лакея.

   - Откуда это письмо? Кто принес его? - резко спросил Левон сперва по-русски, потом по-французски.

   Егор хлопал глазами.

   - Не могу знать, ваше сиятельство, - ответил он.

   - Письма никто не приносил вашей светлости, - произнес Гаспар, кланяясь. - Я бы лично передал его вашей светлости, если бы его получили мы. В эти комнаты никто не смеет входить без зова, - закончил Гаспар.

   Он сам был, по-видимому, удивлен, как это письмо могло сюда попасть.

   - Хорошо, можете идти, - сказал Левон. Оставшись один, он снова осмотрел всю комнату. "Быть может, есть тайный ход?" - думал он.

   Но если тайный ход и был, то следов его найти Левону не удалось. Он вернулся в свою комнату со смутной тревогой в душе. Зажег вторую свечу, лег, но почти не спал, впадая только в легкую дремоту...

   Днем на другой день вернулся Новиков и привез приказ отступать.

   - Отступать? Как отступать? - послышались вопросы. - Почему?

   Никто не хотел верить. Все были поражены. Дорога на Париж открыта, и вдруг отступать.

   Новиков разъяснил недоумение. Главные силы уже отступили, и пятому полку надо торопиться. Казаки Сеславина перехватили почту, и в ней нашли письмо самого Наполеона к императрице. Из этого письма следовало, что он нарочно очистил дорогу на Париж, а сам со всей своей армией бросился на пути сообщения союзников. Если бы это письмо, так неосторожно открывшее планы Наполеона, не было перехвачено, то дня через два было бы уже поздно и армия союзников была бы разбита по частям. Простая случайность, необдуманное письмо преждевременно открыло гениально смелую попытку императора неожиданно атаковать с тылу беспорядочно идущие колонны Шварценберга, хотя еще неизвестно, чем это кончится. Но в главной квартире поняли. Все потеряли голову. Движение назад на войска Наполеона идет беспорядочно, и можно опять ожидать февральской истории, тем более что Блюхер не хочет отступать. Один Александр еще сохранял спокойствие, но опять уже заговорили о мире... Во всяком случае, в главной квартире считают положение армии критическим.

   В волнении первых разговоров князь забыл о письме, но, войдя с Новиковым к себе, вспомнил о нем.

   - Тебе письмо, доставленное таинственным способом, - сказал он. - Прости, что я вскрыл его, я думал, из штаба. Но, во всяком случае, - с улыбкой добавил он, - тайна не нарушена.

   Он передал письмо Новикову. Новиков вспыхнул, развернув бумагу.

   - Это Монтроз! - торопливо сказал он. - Я тебе скажу потом.

   - А я расскажу, как я нашел его, - отозвался Левон.

   Новиков погрузился в чтение письма. На дворе седлали лошадей. Вестовые торопливо собирали офицерские вещи.

  

   Во время перехода Новиков был очень задумчив и мрачно настроен. На ночной стоянке в полуразрушенной деревеньке, остановившись с князем в отдельном домике, он передал ему содержание письма Монтроза.

   - Да, - говорил с горечью Новиков, - шевалье прав. Мы слишком эгоистичны и только думаем о себе, когда совершаются события, которые отразятся на целое столетие вперед. Монтроз пишет, что никогда свобода не была в большей опасности, что эта война - апофеоз рабства. Нам говорил Курт, что лучшие люди Пруссии мечтают о свободе народа. Эти мечты погибли. Победы немцев (собственно, наши победы) дали перевес военной партии. Король, Гарденберг, Блюхер и вся эта свора вахмистров и фельдфебелей задушили Штейна, и уже начались тайные гонения на свободомыслящих. Пруссия превращается в военную тюрьму. Даже то немногое, что было дано народу, отнимается. Меттерних открыто говорит, что народ надо держать в узде, иначе он грозит революцией, анархией и новым Наполеоном. Император Франц разделяет взгляды своего министра. Вместо Наполеона, которого решили свергнуть, хотят призвать Бурбонов, как старую династию, носительницу феодальных принципов. В Париже орудуют темные личности и предатели, которые внушают государю, что восстановление Бурбонов общее желание Франции... А Монт-роз мечтал о республике! Государь делает вид, что верит этому! Проникнутый мыслью, что цари - помазанники Божьи и ведают судьбы народов, он мечтает о каком-то союзе монархов для охранения их священных прав против доктрин революции и всякой попытки народов самим управлять своей судьбой... Европа, весь мир погружается во мрак! - закончил Новиков.

   Князь слушал его, опустив голову.

   - Я всегда думал, - сказал он наконец, - что эта война - безумие. Наполеон был страшен для них больше, как представитель республиканской Франции и, хотя император, проводник идей революции, больше, чем как завоеватель.

   - Монтроз едет в главную квартиру, - продолжал Новиков. - Он хочет убедить государя, что Бурбоны - погибель Франции, что народ не хочет их... Но я не верю в его успех, хотя сила его влияния сказалась уже в возвращении в Испанию Фердинанда.

   - Странный человек, - задумчиво сказал князь. - Как было оставлено это письмо? - спросил он и рассказал, как нашел его.

   - Почем я знаю, - пожал плечами Новиков, - я часто находил у себя такие шифрованные записки.

   - Это шифр масонов? - спросил Левон.

   - Да, мы иногда пользуемся им, - ответил Новиков. - Ты теперь наш. Нам предстоит опасная и долгая борьба. Ты ведь не отступишь?

   Левон вспыхнул.

   - Я чувствую, как и ты!

   Новиков пожал ему руку и добавил с усмешкой:

   - Ну, так я тебе дам ключ, и ты можешь сам прочесть письмо великого Кадоша. Он обещает близкое свидание в Париже. В этом я безусловно верю ему. Мы скоро будем в Париже. Вот этот шифр, смотри, как просто и легко. Он имеет клиническую форму древних времен. Вот, - Новиков взял лист бумаги и карандаш. - Этот шифр сообщается только мастерам, и то не всем, - сказал он. - Но ты, конечно, в ближайшее время будешь уже мастером. Так хочет великий мастер.

   Левон с жадным любопытством наклонился над листом бумаги, на котором Данила Иванович писал ключ.

   - Ты берешь такую фигуру и вписываешь в ней буквы, - пояснял Новиков

   потом такую затем берешь соответственные части фигуры и ставишь, как буквы, таким образом получается и т. д. Вот и все. Теперь на письмо и читай, если хочешь, а я пойду спать. Ты не получал писем? - закончил он.

   - Нет, - ответил Левон.

   - Я тоже, - вздохнул Новиков, - подумать только, четыре месяца! Ну, да не надо думать об этом. До свидания.

   Он нахмурился и стал укладываться в углу на лавке, а Левон погрузился в чтение.

   Но недолго пришлось поспать Новикову. Часа через полтора пришло от Громова экстренное приказание двинуться назад. Никто ничего не понимал. Солдаты ворча седлали лошадей.

  

  

   Еще одна безнадежная попытка Мортье и Мармона преградить путь союзным войскам, еще одна победа русских при Фер-Шампенуазе, и в ясный светлый вечер русский авангард увидел башни и колокольни Парижа.

   Маршалы отступили, и их войска заняли предместья Парижа - Венсен, Монмартр, Нельи...

   Звездная ночь была тиха и тепла. На балконе замка Бонди, в семи верстах от Парижа, стоял император Александр. Он был один. С высокого балкона были видны бивачные огни неприятельских войск и в расстоянии ружейного выстрела от них линия наших огней. Царило жуткое, страшное молчание.

   Как очарованный, смотрел император вперед, туда, где лежал Париж, прекрасный и гордый Париж. Что ждет его завтра? Запылает ли он, как святая Москва, как погребальный факел, над погибающей Францией, и победоносная Европа ступит железной пятой на тлеющие развалины, среди крови и ужаса? Или завтра загорится на этих холмах грозный бой? Наполеон летит со своими орлятами на спасение столицы. Впереди - испытанные в боях его маршалы, гарнизон Парижа, готовое вспыхнуть население.

   Наступает роковая минута. Стотысячная армия союзников может очутиться в безвыходном положении, зажатая между двух стен, отрезанная от своих сообщений. Упорное сопротивление маршалов и Парижа и быстрота движений Наполеона - вот от чего зависит исход гигантской борьбы.

   Но нет! Не напрасно вел его Бог, как Моисея в пустыне. Разве сами ошибки союзников не обращались в их пользу? Разве самые гениальные комбинации Наполеона не гибли от ничтожной случайности, вроде перехваченного неосторожного письма?

   - Боже! - шептал государь, молитвенно глядя на звездное небо. - Разве не за благо мира я иду вперед?

   Но высокие мысли странно перепутались с иными образами... Победитель Наполеона! Безграничная власть, всеобщее поклонение, фимиам славы и тонкой лести и удовлетворение личной, ненасытной ненависти к маленькому человеку с повелительным голосом, с властными манерами, с пронизывающими, ни перед кем не опускающимися глазами, всегда везде бравшему первое место по праву гения, порабощавшему странной, непонятной силой и чужую мысль, и чужую волю...

   Гасли бивачные огни, светлело небо, розовая полоса зари потянулась над недалекой столицей мира.

   На балкон тихо вышел князь Волконский. Он тоже провел бессонную ночь, ожидая в кабинете приказаний императора.

   Государь повернул к нему мертвенно-бледное лицо с ввалившимися, лихорадочно горящими глазами.

   - А, это ты, Петр Михайлович, - сказал он и вдруг, выпрямив сутуловатую спину и подняв голову, с несвойственной ему злой и хищной улыбкой, обнажившей белые зубы, медленно и раздельно добавил: - Волей или силой, с боем или церемониальным маршем, на развалинах или во двор