Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

p;  Вся русская армия была оскорблена, когда стало известно, что ни один из любимых русских вождей не был поставлен во главе самостоятельной армии.

   Вся масса союзных войск была разделена на три армии: Богемскую, или Главную, Силезскую и Северную.

   Командующим первой, он же главнокомандующий, был назначен австрийский фельдмаршал князь Шварценберг, самый молодой из австрийских фельдмаршалов. Ему было сорок два года. Он не обладал ни в какой мере воинским талантом, но зато принадлежал к аристократическому роду, был придворным человеком, изысканно любезным, мягким и уступчивым. Не имея никаких собственных планов, он был пассивным исполнителем велений императорской квартиры.

   Силезскую армию поручили Блюхеру, хотя в этой армии было два русских корпуса: Ланжерона и Сакена и только один прусский - Иорка.

   Блюхер, окончив свое образование на пятнадцатом году жизни, когда бежал из школы в шведскую армию, так и остался навсегда полуграмотным. Он глубоко презирал стратегию, считая ее измышлением праздных людей, не умел читать карт, не отличая на них леса от болота, и втайне не верил им. Он пренебрежительно слушал мнения знатоков, пренебрегал выработанными планами и никогда не мог понять необходимости согласованности действий. Он не мог охватить общего плана и, командуя полком или бригадой, считал себя совершенно свободным в своих действиях и ничем не связанным. Все военное искусство представлялось ему до крайности несложным. Никаких знаний не требовалось. Нужно быть только храбрым и идти вперед. Он от всей души ненавидел Наполеона, не верил в его гениальность и был уверен, что победить его ему, Блюхеру, ничего не стоит. Для этого надо иметь только армию. Теперь он ее имеет, и он покажет с ней, как надо побеждать Наполеона. До сих пор во всей долгой карьере Блюхера было только два подвига, сделавшие на время его имя популярным.

   Первый относился ко временам его молодости, когда он пользовался репутацией пьяницы, дуэлиста и скандалиста. Будучи обойден производством в чин майора, он в пьяном виде написал королю Фридриху II: "Фон-Эгерфельд, единственная заслуга которого состоит в том, что он сын маркграфа, произведен мимо меня. Прошу у вашего величества отставки".

   На это послание последовал короткий ответ: "Ротмистр Блюхер уволен от службы и может убираться к черту".

   Об этом подвиге много говорили. Но это было еще в 1773 году.

   Другой подвиг был совершен гораздо позднее, а именно в памятный для Пруссии 1806 год, когда Блюхер имел уже чин генерал-лейтенанта. Следуя своей собственной стратегии, он тогда самовольно оставил со своей кавалерией корпус Гогенлоэ, в котором состоял, и бросился куда-то вперед. В результате - ослабленный корпус Гогенлоэ вынужден был капитулировать у Пренцлова, а неудачный стратег положил оружие при Любеке. Об этом уже говорили гораздо больше. Но все же, как осторожно выражается один известный историк, "в 1813 году, достигнув уже свыше семидесяти лет от роду, Блюхер еще не имел случая прославиться великими военными подвигами".

   Но в тех полках, где Блюхер служил, он тем не менее пользовался среди солдат популярностью и даже симпатиями. Он, несомненно, был очень храбр и подвергался опасностям наравне со своими солдатами. Кроме того, не превышая общим развитием своих вахмистров, он имел и одинаковые с ними вкусы - к вину, дебошу, грубым выражениям, тяжелому прусскому остроумию и циничным анекдотам, его неудобосказуемые словечки пользовались большой популярностью и приводили в восторг легко усваивающих их прусских героев.

   Главнокомандующим третьей армией был назначен Бернадотт.

   Русские генералы заняли второстепенное положение. Русские офицеры почувствовали немецкий гнет. Русские солдаты приучались слушать немецкие ругательства.

   10 августа богемская армия, в составе двухсот шестидесяти тысяч человек, при 672 орудиях, большинство которых были русские, двинулась, согласно общему плану, на Дрезден, защищаемый только одним французским корпусом под началом маршала Сен-Сира.

   Северная армия была направлена к Лейпцигу, а Силезской приказано, не теряя из вида противника, не ввязываться в дело и быть готовой только к поддержке Главной армии.

   Получив инструкцию, Блюхер усмехнулся в свои усы и решил, что он слишком опытный полководец для того, чтобы только поддерживать другую армию. У него у самого есть армия, и он знает, как действовать. Пусть другие действуют, как хотят, он не мешает другим - пусть не мешают и ему.

   Союзные государи следовали при Главной армии.

  

  

   Гриша Белоусов крепко спал и видел во сне Пронскую, когда был разбужен довольно энергичным толчком. Он открыл сонные глаза и в сумраке начинающегося рассвета увидел над собою необыкновенно бледное, осунувшееся лицо князя Левона. Выражение этого лица так поразило его, что сон сразу слетел с него. Он быстро поднялся и тревожно спросил:

   - Что с вами? Что случилось?

   - Война объявлена, - услышал он ответ и не узнал этого странно прерывавшегося хриплого голоса. - Я уезжаю. Вот мой рапорт. Передайте его князю Волконскому. Прощайте.

   И прежде чем Гриша успел задать еще один вопрос, князь бросил ему на постель бумагу и почти выбежал из комнаты.

   Гриша был так ошеломлен, что несколько минут сидел как окаменелый, бессмысленно глядя на раскрытую дверь.

   - Что же это значит? - произнес он наконец. - Война так война. Но с ним-то что?

   Он развернул рапорт.

   "Доношу вашему сиятельству, - прочел он, - что сего числа я отбыл в действующую армию по месту моей службы".

   Мысли Гриши мало-помалу прояснились. Он прочел еще раз этот рапорт.

   "Но это безумие, - думал он, - за это князя отдадут под суд! Что заставило его решиться на это?"

   И действительно, князь Левон, откомандированный к особе императора, вдруг самовольно бросает свой пост. Это было вопиющее нарушение дисциплины, которое в то же время могло быть истолковано, как дерзостное неуважение к священной особе государя. Очевидно, случилось что-то невероятное... Гриша долго и напряженно думал и наконец решил, что самое лучшее - поручить это дело старому князю. Он любим государем, и, конечно, Волконский не решится сделать ему неприятность. Эта мысль успокоила Гришу, но вместе с тем усилилась тревога за то, что сделает сам Левон. Князь был в таком состоянии, когда от человека можно ожидать всего. У него было лицо приговоренного к смерти, думал Гриша... Зарницына не было дома.

   Гриша торопливо оделся и, хотя ему не хотелось будить Данилу Ивановича, не вытерпел и вошел к нему.

   Новиков сразу пришел в себя, почуяв в его голосе тревогу.

   - Что случилось, Гриша? - спросил он.

   - Я сам не знаю, - ответил Гриша. - Война объявлена...

   - Объявлена! - прервал его Новиков, приподнимаясь. - Объявлена, - повторил он чуть не с отчаянием. - Это ужасно! Это безумие. Россия не прусская провинция, и наша кровь не вода.

   Это известие также разрушало и его личные надежды найти Герту. Она в руках врагов, и он бессилен броситься за ней, искать ее и, быть может, спасти. И отчаяние все глубже овладевало его душой.

   Он опустил голову и через минуту добавил упавшим голосом:

   - Впрочем, я почти ожидал этого. Что ж! Будем воевать.

   Но в настоящий момент Гриша пропустил мимо ушей слова Новикова, так как был полон одной только мыслью о князе.

   - Да, конечно, будем воевать, - торопливо сказал он, - но, собственно, я разбудил вас из-за князя...

   - А что? - сразу встрепенувшись, спросил Данила Иваныч.

   - Я боюсь за него, - ответил Гриша и в волнении рассказал случившееся. - Вот и его рапорт, - закончил он.

   - Ну, рапорт - это вздор. Теперь не до того, - медленно и задумчиво произнес Новиков, - это обойдется... Тут есть более серьезное что-то... Вы не знаете, где вчера был князь? А Зарницын вернулся?

   Гриша покачал отрицательно головой.

   - Зарницына еще нет, а князь ушел вчера поздно вечером, а куда - не сказал, последние дни он был вообще молчалив и словно расстроен чем-то...

   - А вы, Гриша, - помолчав, начал Новиков, - с этим рапортом не ходите к старому князю.

   - Почему? - удивленно спросил Гриша.

   - Так, - уклончиво ответил Новиков, - зачем путать в это дело старика. Дайте лучше его мне. У меня там есть кое-какие знакомства.

   - Как хотите, Данила Иваныч, - сказал Гриша, отдавая бумагу.

   В это время послышались шаги, и в комнату, веселый и оживленный, вошел Семен Гаврилыч.

   - Ура! - закричал он с порога, - в поход, други, в поход!

   - Чему ж ты рад? - угрюмо спросил Новиков.

   - Чудак ты, - ответил Зарницын, - рука моя здорова. На что же я офицер, если не буду радоваться войне!..

   - Ну, не в том дело, - прервал его Новиков, - а вот послушай, что с князем...

   Зарницын сразу стал серьезен и внимательно выслушал Новикова. Потом пристально взглянул в глаза Даниле Ивановичу и многозначительно произнес:

   - Конечно, ты прав. Старого князя в это лучше не мешать...

   Новиков испытующе посмотрел на него и отвернулся.

   - Тогда я еду за ним сегодня же! - воскликнул Гриша.

   - Вот это очень хорошо, - отозвался Новиков.

   - Я думаю, что на днях и я смогу присоединиться к вам.

   - Жаль, что мы не вместе, - вздохнул Зарницын. - Как бы мне перемахнуть к вам в пятый драгунский? Надо похлопотать.

   - Конечно, хлопочи, - заметил Новиков, - у нас в офицерах большая убыль. Ну, я встану и отправлюсь в штаб, - закончил он.

   - И я пойду собираться, - сказал Гриша. - Сделаю еще кое-какие визиты и к вечеру выеду.

   - Что могло случиться? - начал Новиков, когда Белоусов вышел. - Я подозреваю источник его настроений, но откуда нанесен удар? Вот загадка...

   Зарницын пожал плечами.

   - Я много заметил и понял на последнем балу, - сказал он. - Подозревать можно много, есть подозрения, которых не следует высказывать.

   - Я хорошо знаю князя, - заметил Новиков, - и я боюсь за него... Теперь так легко найти смерть, - слегка нахмурясь, добавил он.

  

   Несмотря на слабость, Новиков все же собрался и, забрав с собою рапорт Левона, отправился выручать товарища.

   Зарницын после бессонной ночи завалился спать.

   Когда он проснулся через несколько часов, Новиков был уже давно дома.

   - Все устроил, - весело рассказывал он, - оказалось легче легкого. Там все голову потеряли, тут и планы будущих побед, и парадные обеды по случаю приезда знатных гостей. Дым коромыслом. На меня даже руками замахали - не до таких пустяков, мол, теперь... Словом, с этой стороны все обстоит благополучно... Сегодняшняя поездка показала мне, что через несколько дней я смогу вернуться в полк. Там мы с Гришей как-нибудь отходим Левона... А кто отходит меня, - с тоскою, подумал он, и грядущая жизнь показалась ему темной, как тюрьма...

  

  

   Весть о войне вызвала переполох в обществе, но нельзя сказать, чтобы встревожила. Хотя почти все были уверены в заключении мира, тем не менее общество чрезвычайно быстро освоилось с мыслью о войне. Переполох был вызван главным образом соображениями о дальнейших передвижениях императорской квартиры. Куда переедет она? Возможно ли следовать за ней? Где будет государь?

   Никита Арсеньевич, узнав о разрыве мирных переговоров, ходил мрачнее тучи. Он отказался поехать на парадный обед, данный государем в честь австрийского императора, где присутствовали в качестве почетных гостей Моро и Жомини. Ирина получила от великой княгини особое приглашение и сочла неудобным отказаться. Она поехала одна. Евстафий Павлович беспокойно суетился, бегая от одного к другому из штабных знакомых, с тревогой расспрашивая, не грозит ли со стороны неприятеля опасность Праге.

   Старый князь был сильно удивлен, что в такое время Левон не считает нужным побывать у него.

   На парадном обеде Ирина имела головокружительный успех. В этом обществе, где присутствовали два императора, король, наследный принц и великая княгиня, она была истинной царицей красоты и вела себя с достоинством принцессы крови. Даже мутные глаза императора Франца оживлялись при взгляде на нее, и он снисходительно удостоил ее несколькими неясно произнесенными, но, по-видимому, лестными словами. Это было величайшей милостью, так как его величество считал вообще ниже своего достоинства обращать внимание на кого бы то ни было, в чьих жилах не текла царственная кровь.

   Меттерних, не отходивший от нее, казался ее лакеем. Но Ирина была печальна и задумчива. Князь Пронский находился в числе свиты и напрасно бросал на нее ревнивые и восторженные взоры, она не замечала его.

   Она вернулась домой все такая же печальная, словно утомленная.

   - Я очень устала, - сказала она встретившему ее Никите Арсеньевичу, - я не понимаю их торжества... Они словно празднуют победу... Я не верю, - вдруг добавила она, словно отвечая кому-то, - я не верю, чтобы это была воля Божья! Это море крови...

   Она опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Никита Арсеньевич подошел к ней и тихо погладил ее по голове.

   - Что за странная идея, Ирен, - начал он. - Это не бредни ли нашего красноречивого проповедника Дегранжа? При чем здесь Бог? Неужели можно видеть Божий промысл в том, чтобы реками русской крови, нищетой, разорением и рабством России покупали свободу и благополучие Пруссии... - Голос Никиты Арсеньевича задрожал. - Ты не знаешь, - тихо продолжал он, - что творится там у нас, а я знаю по письмам моих управляющих. Нет, я не буду тебе рассказывать... Но скажу одно: у меня разрывалось сердце, когда я видел цветущие немецкие деревни, благоденствующих крестьян, но жадных и корыстных - этих, как там говорят, несчастных жертв тирании Наполеона, и когда я сравнивал их с нашими...

   Ирина опустила руки и, странно неподвижная, молча слушала мужа, а он продолжал голосом, понизившимся до шепота:

   - И наши солдаты, оставив пустующие поля и голодные семьи, идут и идут безропотно орошать своею кровью чужие нивы для тучной жатвы чужих и враждебных поколений!.. Это ли воля Божия!

   Князь сел рядом с женой и взял ее холодную руку.

   - А если, - задумчиво начала Ирина, - если из этой крови, проливаемой вместе, вырастет братство народов и народы соединятся в одну семью во имя благодарности, общего мира и общей свободы? Разве в течение двадцати лет не один Наполеон мешал общему миру? Быть может, и есть в том воля Божия, чтобы народы, соединившись, устранили это зло и водворили долгий и счастливый мир... И во главе этих народов, по христианскому завету, босая, голодная и нищая, но непобедимая, с мечом и крестом идет Россия!

   Ирина встала, и ее глаза загорелись.

   - Разве это не святое, не великое назначение и разве из этого испытания Россия не выйдет, вся осиянная лучами Христовой славы?

   Но ее одушевление сейчас же погасло, она опять села в кресло.

   - Я не знаю, - глухо сказала она, - я ничего не знаю... кто прав. Вы или другие... Я не знаю, только мое сердце болит... Ах, как болит оно!

   Ирина откинулась на спинку, вытянув на коленях бледные руки и подняв полные слез глаза.

   Князь бережно взял ее руку и поднес к губам.

   - Не там ли, у себя, - медленно спросил он, - наше место теперь?

   Ирина отрицательно покачала головой.

   - Нет, - решительно сказала она, - наше место, мое, по крайней мере, здесь. Здесь мы тоже можем облегчить страдания. Предстоят бои, страшные, кровавые... и ничего нет. Я знаю это... Нет госпиталей, нет врачей, нет лекарств... Мне рассказывали, что после Будисинского боя люди умирали на дорогах, в канавах, среди поля. Заживо гнили без перевязок, умирали в сараях-госпиталях от жажды... Здесь тоже нужна помощь.

   Князь с величайшим удивлением слушал жену. Все это было для него так неожиданно и странно. И эти мистические идеи о спасении народов, и эта жажда благородного дела, и видимые мучительные противоречия ее души.

   Он с чувством поцеловал ее руку и растроганным голосом сказал:

   - Хорошо. Мы останемся здесь. Будет так, как хочешь ты. А я твой ближайший и вернейший помощник.

   Никита Арсеньевич долго в эту ночь ходил по своему кабинету, погруженный в размышления. Слова Ирины многое осветили ему, и на многие отношения, что втайне мучили его, в чем он никогда бы не признался, он глядел теперь иными глазами. Этот мистицизм, так связывающий друг с другом некоторые души... Беседы, переменчивость настроений.

   Мало-помалу и душа, и лицо Никиты Арсеньевича светлели.

   - Милое, чистое, бедное дитя! - в умилении шептал он.

  

  

   Казалось, план будущей кампании был разработан детально, но с первых же шагов обнаружились странные разногласия.

   Франц боялся за Вену, Фридрих - за Берлин, Александр жаждал прямого нападения, Моро противился штурму Дрездена, хотя там едва было двадцать две тысячи молодых конскриптов Сен-Сира, а Жомини, пожимая плечами, говорил, что смешно подойти к Дрездену только для того, чтобы на него полюбоваться.

   Князь Шварценберг по очереди соглашался со всеми и наконец на категорический вопрос Александра, что делать с Дрезденом, ответил с придворным поклоном:

   - Я вполне согласен с планом вашего величества, - хотя отлично знал, что у государя не было никакого личного плана, а только желания, меняющиеся под влиянием окружающих.

   Но все же, как бы то ни было, Главная армия ползла к Дрездену и наконец в нерешительности остановилась ввиду беззащитного города.

   И снова собрался военный совет для обсуждения плана дальнейших действий.

   Если не больше искусства, то по крайней мере больше решимости проявил Блюхер. Получив неопределенные и непроверенные сведения, что какие-то французские войска находятся на берегах Кацбаха, он двинул туда свою армию форсированным маршем. Под дождем, по грязи, голодные, теряя обувь, войска сделали переход в 30 верст и не нашли неприятеля. Но Блюхер не растерялся. Говорят, что неприятель отошел к Боберу, значит, надо идти за ним. Не дав армии никакого отдыха, не покормив даже людей, Блюхер устремился прямо к Боберу. Сведения на этот раз оказались верными, но только неприятельские силы, оказавшиеся под командой Нея, уже перешли Бобер. Но это не остановило великого стратега. Прогнав свою армию еще тридцать верст, он составил план окружить Нея. Это казалось ему чрезвычайно просто. Ведь сил у него было втрое больше. Стоило только перейти Сакену реку ниже, а Ланжерону - выше Нея, а Иорку двинуться прямо - и дело сделано. Так им и были отданы приказания. Но от проливных дождей река вздулась, мосты были снесены. Это все вздор - мои солдаты должны везде найти дорогу, решил неустрашимый вождь и приказал во что бы то ни стало выполнить его план.

   Угрюмый Сакен, получив это приказание, остановил движение своего корпуса, пылкий Ланжерон вернул свой авангард и отступил, а Иорк не тронулся с места. Судьба явно покровительствовала Блюхеру. На этот раз он был спасен.

   Наполеон, получив сведения о движении армии Блюхера и затруднительном положении Дрездена, двинулся из Бауцена со своей гвардией и кавалерией Латур-Мобура, перешел Бобер, шутя отбросил Блюхера и, дав ему, так сказать, щелчок по носу, повернул на Дрезден, захватив с собою самого Нея и поручив его армию Макдональду. Узнав, что против него сам Наполеон, и не зная, что Наполеон уже уехал, Блюхер решил отомстить "дерзкому врагу" и поднять дух своих войск, потерявших уже убитыми и ранеными три тысячи и вдвое больше отставшими и разбежавшимися. Для этого он еще помучил свои войска стратегическими маршами и принял бой у Гольдберга, где снова потерял несколько тысяч, опять не считая отсталых и разбежавшихся.

   Утомленные, голодные войска совершенно упали духом, солдаты роптали, офицеры тоже. Промокшие, босые, голодные солдаты имели жалкий вид. Но, подкрепляемый рейнвейном и мечтой о прозвище "победителя Наполеона", Блюхер не обращал внимания ни на чьи жалобы и возражения и составил новый, столь же "гениальный" стратегический план. Но тут Ланжерон отказался ему повиноваться, а Иорк после бурного объяснения с ним послал королю рапорт об отставке, в котором между прочим писал:

   "...Быть может, ограниченность моих способностей не позволяет мне понять гениальные соображения, коими руководствуется генерал Блюхер. Но из всего виденного мною могу заключить, что беспрестанные переходы вперед и обратно в продолжение восьми дней со дня возобновления действий привели вверенные мне войска в такое состояние, что, в случае решительного наступления французской армии, не могу ожидать никаких благоприятных последствий, и только лишь нерешительность неприятеля сохранила по сие время союзную армию от участи, подобной событиям 1806 года. Торопливость и несвязность действий, недостаток верных сведений о неприятеле и увлечение его демонстрациями, неведение практических приемов, более необходимых для командования армией, чем заносчивые взгляды, - вот причины, могущие довести армию до крайнего расстройства... Как генерал, подчиненный главнокомандующему, я должен слепо повиноваться ему, но как верноподданный считаю, напротив, обязанностью противиться ему"...

   "Стратегия" Блюхера обошлась ему в 15000 человек, выбывших из строя.

   Кое-как примирившись с непокорными корпусными командирами, Блюхер предпринял движение снова к Кацбаху по обоим берегам Вютенде-Нейссе. Он уверял, что имеет точнейшие сведения о намерениях Макдональда. Ему поверили. Но на самом деле он не имел ни малейшего представления ни о численности, ни о планах противника. Проливной дождь и туманы густой завесой закрывали впередилежащие местности. Горные речонки вышли из берегов. Передовые отряды Иорка, уверенного на этот раз в точности сведений Блюхера, безостановочно двигались вперед и, перейдя Кацбах, нос к носу столкнулись с армией Макдональда.

   Авангард Иорка был стремительно сбит и отступил, преследуемый кавалерией неприятеля.

   Этого не ожидал никто и меньше всего сам Блюхер. Но он не растерялся и со свойственной ему быстротой соображения отдал общий приказ: "Вперед!" Хотя "вперед" для Иорка значило тонуть под огнем противника в Кацбахе, для Сакена - подставить свой фланг под удары Лористона.

   Но судьба явно покровительствовала прусскому главнокомандующему. Никто не обратил внимания на его приказание. Положение спас Сакен. Воспользовавшись тем, что Макдональд, наседая на Иорка, обнаружил свой левый фланг, он отдал приказ к общему наступлению. Русская кавалерия Васильчикова атаковала неприятеля с трех сторон. Под стремительным натиском русских кавалерия Себастьяни была опрокинута на пехоту и вместе с ней отброшена к реке, потеряв тридцать орудий. Французы, обращенные в бегство, пытались перейти реку, но мосты были снесены разливом, и броды сделались непроходимы.

   Артиллерия Сакена поражала густые толпы противников.

   Главные силы французов потерпели полное поражение. На левом фланге Ланжерон завершил победу поражением Лористона. Победа была выиграна. Ночь прекратила сражение.

   Главнокомандующий долго как будто не знал, победил он или побежден, и не мог отдать себе ясного отчета, что и как произошло и при чем, собственно, здесь он?

   Но донесения о трофеях, рапорты Сакена, ординарцы со всех сторон наконец заставили его поверить в победу.

   Все еще несколько недоумевающий, возвращался он под проливным дождем со своим штабом в Брехтельсгоф, в главную квартиру. Штаб, по-видимому, тоже недоумевал. Не было слышно ни поздравлений, ни оживленных разговоров. Наконец Блюхер прервал молчание, воскликнув, обратясь к начальнику штаба Гнейзенау:

   - А ведь мы выиграли сражение, Гнейзенау, и никто в мире не может спорить против этого! Теперь следует подумать, чтобы получше объяснить, как мы его выиграли?

   И объяснили.

   Когда на другое утро Сакен прочел в главной квартире реляцию о сражении, он с удивлением узнал, что русские со свойственным им мужеством только отчасти способствовали одержанию прусскими войсками блистательной победы.

   - Но мы, кажется, сделали побольше! - весь вспыхнув, обратился он к Гнейзенау.

   - Вы, генерал, герой вчерашнего дня, и главнокомандующий помнит это. Но вы, господа русские, так богаты победами, что вам, как добрым нашим союзникам, грешно не уступить нам хоть часть вашей славы.

   - Что ж, поправляйте ваши дела, - насмешливо заметил Сакен, - это будет следующая страница вашей военной славы за Иеной и Ауэрштедтом.

   И, слегка поклонившись, Сакен вышел от негодующего Гнейзенау.

  

  

   Толькевицкий лес гнулся и стонал под буйными набегами холодного вихря. Ветер бешено срывал его зеленые одежды, взметал тучи листьев, но, едва поднявшись, они падали на землю под тяжелыми потоками дождя. Ветер несся дальше в поле, яростно сбивал каски и кепи с голов солдат, рвал плащи, пугал лошадей и словно тонкими прутьями до боли хлестал по лицам дождевыми струями. Черные тучи тяжелой пеленой закрывали небо, зловещий сумрак повис над землей. Намокшие ружья не могли стрелять, но ожесточенный рукопашный бой кипел по всему фронту союзников, широким полукругом охвативших Дрезден. Только тяжело ухали орудия, густой дым низко стлался по земле, и не было возможности сквозь сумрак дня, дождь и пушечный дым следить за движением врага. Завыванье ветра, грохот орудий, разнородные крики сражающихся, топот несущейся бешеным галопом кавалерии смешивались в одной чудовищной какофонии.

   Был второй день Дрезденской битвы. Союзники пропустили удобный момент овладеть беззащитным Дрезденом, и, когда решились его атаковать, там был уже сам Наполеон с кавалерией Мюрата, со старой и молодой гвардией, с армиями Мортье, Мармона и Виктора. Было что-то невыразимо ужасное, от чего вздрагивали самые мужественные сердца, в этих бешеных немых атаках без единого ружейного выстрела. Мюрат вспомнил лучшие дни своей славы, и его кавалерия с громкими криками: "Vive l'empereur!" - словно на крылатых конях неслась среди неприятельской армии, своей тяжестью и неудержимостью прорывая неприятельские каре. Всю силу своего удара Наполеон обратил на левое крыло союзных войск, находившееся под командой австрийца Гиулая. Ощетинившись штыками, без выстрела, встречали ее австрийские каре и гибли под копытами коней. Селение за селением - Науслиц, Косталь, Корбиц - одно за другим переходили в руки французов... С ружьями наперевес, стройно, как на параде, беглым шагом наступала молодая гвардия Мортье на передовые отряды графа Витгенштейна.

   В передовом отряде был и пятый драгунский полк вместе с лубенскими гусарами.

   Товарищи не узнали Бахтеева, когда он вернулся.

   - Его подменили, - говорил Громов.

   И, действительно, Левона было трудно узнать. Он словно сразу стал старше лет на десять. Его лицо приняло жесткое, суровое выражение. Он прекратил товарищеские отношения, его обращение стало сдержанно и холодно, он, видимо, избегал своих товарищей и чуждался их. В первый день сражения он обратил на себя внимание какой-то неестественной, совершенно безрассудной отвагой. Громов принужден был употребить свою власть командира, чтобы сдержать его. Приехавшего Гришу он встретил больше, чем сухо, и тотчас отправил его в другой эскадрон. Он хотел быть один. Новиков не мог приехать; он был еще слаб, хотя и порывался ехать.

   Левон словно окаменел. Ему казалось, что он даже не живет, что его существование не есть жизнь, а какое-то странное неопределенное состояние, что-то среднее, промежуточное между смертью и жизнью. Он не страдал. Он просто не ощущал жизни. Он не искал смерти, но им владела дикая, навязчивая мысль, что он не может быть убит. И когда Громов советовал ему не лезть бесплодно на рожок, он бессмысленно, но для самого себя логично и естественно ответил:

   - Труп нельзя убить...

   Юные голоса восторженно кричали: "Vive l'empereur!" И ветер нес этот боевой восторженный клич в лицо русским полкам. И на одно мгновение, заглушая эти крики, раздался тяжелый рев французской батареи, на рысях въехавшей на фланговый холм.

   В эту минуту перед фронтом показался какой-то генерал (Бахтеев не знал его) и громко крикнул Громову и командиру лубенских гусар Мелиссино:

   - Остановите их! - И он указал рукой по направлению туда, откуда неслись крики французской гвардии.

   Пронзительно и хрипло заиграли трубы атаку, пронеслось грозное "ура", и Лубенский и пятый драгунский колыхнулись и разом рванулись вперед.

   Наткнувшись на железное каре, первые ряды упали, но в своем падении расстроили неприятельскую фалангу. Дождь и кровь смешались. Люди бились в кровавых лужах... Через несколько минут только груды изуродованных и растоптанных тел людских и лошадиных остались на том месте, откуда слышались восторженные молодые голоса... Только немногие рассеянные кучки неприятеля рассыпались в беспорядке по полю. Эта блестящая атака русских дала возможность передохнуть авангарду Витгенштейна.

   Войска остановились, вновь готовые к бою, но, насколько мог видеть глаз, за густой сетью дождя впереди было пусто. Замолкла и фланговая неприятельская батарея. Заметно темнело. Дождь усиливался. Не только не было возможности разложить костер, чтобы хоть немного согреться, но было трудно даже раскурить трубку. Унылое молчание царило в рядах. Солдаты вполголоса обменивались короткими замечаниями.

   Но вот вдруг словно дуновение тревоги пронеслось по рядам. Заметно стало движение, голоса громче и оживленнее... И из уст в уста пробежала грозная весть, что левый фланг союзной армии уничтожен, что австрийский корпус Мецко сложил оружие, что русские войска окружены. Окружены! Вот страшное слово, внушающее на поле битвы панический ужас!

   Бахтеев увидел вдали группу всадников. Кто-то сказал, что это граф Витгенштейн со штабом.

   Воспользовавшись затишьем, Левон подскакал к Громову.

   - Что случилось? - спросил он.

   - Что-то недоброе, - угрюмо ответил Громов. - К Витгенштейну сейчас один за другим прискакали несколько австрийцев. А французы вдруг остановились. И эта проклятая батарея замолчала... А вот еще один... Смотри!..

   К ним приближался австрийский офицер.

   - Лейтенант, - крикнул по-немецки Громов, - какие вести?

   Молодой австрийский лейтенант в эту минуту поравнялся с ними. Он был, видимо, расстроен. Отдав честь, он взволнованно сказал:

   - Где граф? Это ужасно! Все потеряно! Случилось непоправимое несчастье, кажется. Князь требует графа... Боже! Страшно сказать...

   Он замолчал и потом быстро, шепотом, низко наклонившись к Громову, продолжал:

   - Я не хочу верить, хотя... Но это, во всяком случае, надо скрывать до поры до времени... Император Александр убит на Рекницких высотах...

   Громов пошатнулся в седле.

   - Нет! Нет! - в ужасе произнес он.

   Левон судорожно сжал рукою гриву лошади и застыл с какой-то странной улыбкой на губах.

   "Теперь мой черед", - мелькнула в его голове Бог весть из какой непонятной ему самому темной глубины души всплывшая мысль...

   - Я не хочу верить, - продолжал лейтенант, - мы еще притом разбиты... Левого фланга не существует, - но, кажется, не спасется никто. Простите, там, кажется, граф, я спешу...

   И, пришпорив лошадь, он умчался прочь. Громов снял кивер, подставляя голову холодному дождю и ветру.

   - Нет, нет, не может быть, - тихо повторял он...

   - Почему не может быть? - холодно отозвался Левон. - Он не бессмертнее нас...

   - Этого не может быть! Бог справедлив, - сказал Громов.

   - Я уверен в этом, - коротко ответил Бахтеев.

   Громов так был потрясен этим известием, что не мог собраться с мыслями.

   Помимо его естественной привязанности к императору, в нем говорило еще смутное сознание какой-то грозящей катастрофы...

   Наконец, несколько овладев собою, он сказал:

   - Не надо пока ни думать об этом, ни говорить.

  

   Положение почти двухсоттысячной армии союзников становилось отчаянным. Разбив Гиулая и разбив Мецко, Мюрат зашел в тыл и фланг австрийским дивизиям за Плаценским оврагом. День клонился к вечеру, буря не утихала, вихрь, смешавшись с дождем, бил прямо в лицо союзным полкам. Лошади и люди едва передвигали ноги по колени в грязи.

   Маршал Виктор грозил тылу русских войск, прикрывая Пирну. Сжатым железным кольцом союзным армиям оставался единственный путь отступления между Пирнской и Фрейбургской дорогами по теснинам Рудных гор...

   И еще до приказа об отступлении вся масса войск ринулась в это узкое дефиле...

   Напрасно граф Витгенштейн, прикрывавший отступление, употреблял нечеловеческие усилия сдержать и привести в порядок отступающие колонны.

   Напрасно Бахтеев со своим эскадроном старался направлять обозы и артиллерию...

   И люди, и животные обезумели. Не разбирая дороги, по телам раненых и убитых, сбивая с ног пехотинцев, в полумраке и грязи, под дождем и вихрем неслись двуколки, телеги, скакала артиллерия, ездовые обрезали постромки и бросали в грязи орудия; опрокинувшиеся передки, повозки, лафеты, зарядные ящики создавали целые баррикады. Измученные, голодные и босые солдаты, преимущественно австрийские, бросали ранцы, ружья и бежали... Некоторые в отчаянии бросались прямо в грязь на краю дороги и сейчас же засыпали тяжелым свинцовым сном, погибая под колесами и копытами и ногами бегущей пехоты. Вся дорога была завалена такими телами. Стоны и раздирающие душу крики оставленных на произвол судьбы раненых и погибающих перемешивались в воздухе со свистом бури, криками и руганью, командою офицеров, топотом лошадей и треском ломающихся повозок. И изредка, покрывая весь этот шум, рявкала фланговая батарея, посылая по едва различимым в сгущавшемся сумраке толпам свои смертельные, прощальные приветы, внося неописуемый ужас в эти деморализованные толпы, бывшие еще накануне грозным войском. Эта искусственная и страшная батарея состояла всего из двух орудий, но благодаря своей позиции обстреливала, так сказать, самое устье дороги. И передовой отряд авангарда, теперь обратившийся в крайний отряд арьергарда, получил приказ снять эту батарею. Это было безумие, и приказ притом запоздал. Зловещая тьма уже надвигалась. Приказ был отдан еще три часа назад, но дошел только сейчас.

   Командир лубенских гусар Мелиссино уже был убит. Старшим в арьергарде остался Громов. Получив приказ, он только махнул рукой, но бывший здесь же Левон быстро обратился к нему:

   - Господин полковник, прошу разрешения атаковать батарею.

   - Вы с ума сошли, ротмистр! - воскликнул Громов и потом добавил. - Ты это что же? Жизнь надоела, что ли? Это, брат, дохлое дело!

   - Прошу позволения атаковать батарею, - упрямо повторил князь, - приказ возможно исполнить.

   Громов колебался.

   - Вы не имеете права отменять приказ, - решительно сказал князь.

   - Это мое дело, - нахмурясь, ответил Громов. Однако после некоторого размышления он добавил: - Впрочем, как хочешь. При бешеном счастье это возможно. Иди!

   Он протянул руку и горячо пожал руку Левона. Левон ответил ему холодным пожатием...

   "Бедняга, очевидно, хочет смерти, - подумал Громов, смотря в след исчезнувшему в темноте князю, - а, впрочем, все там будем", - закончил он свои размышления и, сняв кивер, перекрестился.

  

   Еще можно было смутно различать беспорядочно двигавшиеся по шоссе густые массы, и французская батарея продолжала обстреливать их картечью с расстояния тысячи двухсот шагов. Широко рассыпав свой эскадрон полукругом, князь с расстояния пятисот шагов пустил его в карьер на высоты, занятые батареей. По мере приближения эскадрон сжимался к своим флангам, разрывая свой центр. Целый вихрь картечи встретил его. Пригнувшись к шее лошади, несся впереди Левон и с криком "ура" первый взлетел на высоту. Орудия не успели дать второй залп, как прислуга была уже перебита. Спешившиеся драгуны бросились к орудиям и с радостными криками столкнули их вниз с противоположного крутого ската. Орудия перевернулись и скатились с крутизны в топкое болото. На это потребовалось несколько минут, но уже бежала французская пехота, стоявшая в прикрытии, и с обеих сторон, отрезая путь отступления, неслись французские кавалеристы. Еще была некоторая возможность прорваться, и, пустив свой эскадрон по склону, князь остался с одним взводом задержать наступление противника. Уже тьма легла на землю. Тяжелой лавиной скатывался со склона эскадрон драгун. Левон преградил путь французскому отряду, скакавшему наперерез. Конечно, борьба была неравная, но он дал время своему эскадрону, и по грозному, ликующему "ура" он понял, что им удалось спастись...

   Левон был окружен со всех сторон. Он слышал из темноты голос, кричавший: "Бросьте оружие", - его драгуны дрались отчаянно, теснимые со всех сторон, падая один за другим. Левон задыхался. Уже рука отказывалась ему служить. Но мысль о сдаче не приходила ему в голову. "Так надо! Так хорошо!" - повторял он про себя.

   Мгновенно он почувствовал сильный толчок в бок, удар по голове, и с последней мыслью: "Ну, теперь совсем хорошо", - потерял сознание...

  

   Всю ночь продолжалась беспорядочное бегство армии. Отчаяние охватило и солдат, и офицеров. В главной квартире царило неописуемое смятение. Армия казалась обреченной на гибель. Когда стало известно, что сам Наполеон бросился на дорогу в Пирну, чтобы загородить путь отступления разбитой армии, всякая надежда казалась потерянной...

   Слух о смерти императора Александра, к радости слышавших его, в том числе Громова, оказался ложным. Он был вызван тем, что на Рекницких высотах рядом с государем был смертельно ранен генерал Моро. Государь спасся чудом, только несколько мгновений до этого случайно поменявшись с Моро местом.

  

  

   Когда на другой день после страшной ночи взошло солнце на безоблачном небе, Громов стал приводить в порядок свой полк. К удивлению всех, неприятель не тревожил арьергарда Витгенштейна. Это так было не похоже на Наполеона, что за этим подозревали что-то новое и ужасное. Если Наполеон прекратил в этом месте преследование, значит, он считал эту часть уже обреченной.

   Полк выстроился. Глухо и печально то и дело при перекличке отзывались вахмистры:

   - Выбыл! Выбыл! Выбыл! Выбыл!

   Слезы навертывались на глаза Громова при взгляде на поредевшие ряды его драгун.

   Особенно велика была убыль в эскадроне князя Бахтеева. Сам он не вернулся. И, нахмурив брови и кусая усы, чтобы не разрыдаться, слушал Громов перекличку этого несчастного и геройского эскадрона. Один взвод был уничтожен до последнего человека. Никто не мог даже рассказать о последних минутах эскадронного командира... В остальных взводах не хватало трех четвертей людей. Сам эскадрон казался не больше, чем боевым взводом. Белоусова, тяжело раненного в грудь, успели унести с поля сражения.

   Громов поднял кивер и дрогнувшим голосом крикнул:

   - Спасибо, братцы, за службу!

   - Рады стараться, ваше высокоблагородие! - отчетливо и радостно прогремел ответ.

   Громов взглянул на мужественные, суровые лица своих драгун, уже снова готовых лететь на битву, и его сердце сжалось сладким и горделивым чувством. Ему захотелось всех их обнять и прижать к своей груди. И бесконечно дороги и близки были ему эти оборванные, грязные, но великие в своей простоте и героизме люди.

   Вестовой Бахтеева Егор вымолил у Громова позволения идти искать труп своего барина. После некоторого колебания, вызванного боязнью погубить этим позволением Егора, Громов наконец согласился, и в то же утро Егор отправился на поиски...

   Армия Витгенштейна получила приказ двинуться на Теплиц. Император Александр находился при главной квартире князя Шварценберга, направляясь в Богемию. Графу Остерману было приказано присоединиться к главным силам. Но если бы граф исполнил это приказание, он открыл бы неприятелю путь на Теплиц, откуда французы могли двинуться навстречу нашим колоннам, сходившим с гор, медленно пробиравшимся по узким извилистым тропкам, межд