Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

знес он, - но ты прав по-своему.

   - Кто это такой? - спросил у своего соседа Бахтеев, заинтересованный словами и наружностью молодого офицера.

   Бахтеев пришел после всех.

   - Это адъютант Раевского - Батюшков, - ответил тот. - Он проездом здесь в главную квартиру. Он, говорят, поэт.

   - А, - произнес Левон, - слышал.

   Он, действительно, слышал фамилию Батюшкова и, кажется, где-то читал даже его какое-то стихотворение. Во всяком случае, Батюшков показался ему интересным человеком, а главное новым. Свои довольно-таки наскучили, хотя все были милые люди и хорошие товарищи. Левон подошел к Батюшкову, познакомился с ним и сел рядом. Скоро между ними завязался оживленный разговор. Должно быть, разговор этот не казался интересным остальным, и их скоро оставили вдвоем.

   Зато пришедшего через полчаса Белоусова окружила целая толпа, с жадным вниманием слушая его рассказ.

   - Я как раз скакал назад, передав приказание, - говорил он, - с батареи Горского. И так близко был, что ядра перелетали через мою голову. Это было, когда они переходили вброд речку. Я сразу узнал его по лошади и треугольной шляпе. Он со свитой выехал из-за поворота и прямо остановился против наших батарей. Тут с батареи Горского открыли по нему адский огонь. А я, признаться, в восторг пришел. Он хоть бы что! Гранаты и ядра так и ложатся около него... А он словно и не видит их.

   - Это тебе не прусский король, - произнес кто-то из офицеров. - Тот все норовит за нашего государя спрятаться.

   - Да, это не прусский король, - с жаром продолжал Белоусов. - Он долго стоял, свита сзади, а рядом с ним два генерала: один весь в золоте и шляпа с плюмажем, какой-нибудь маршал. Он им говорит и указывает на что-то рукой. И в это время, не успел я глазом моргнуть, как поднялась столбом пыль и дым и, когда рассеялась, вижу, двух нет. Он один.

   - Везет же Горскому, - воскликнул один из слушателей, - второй раз. Помните при Риппахе?

   - Я даже остановился, - продолжал Белоусов, - а он медленно слез с коня и подошел к дереву, наклонился. А кругом сущий ад. Потом выпрямился, вышел вперед, сложил на груди руки и смотрит на нашу батарею. Смотрит, словно ждет. Тут к нему подошли, окружили его... Не знаю, кто это был убит?

   - Один из них был обер-гофмаршал Наполеона, его лучший и старейший друг, Дюрок, герцог Фриульский, - послышался чей-то голос.

   Все оглянулись. Эти слова произнес Батюшков, подошедший с Бахтеевым.

   - У нас известно об этом, - добавил он. - Это, наверное, тяжелый удар для Наполеона, тем более что так недавно он потерял еще и другого своего друга.

   - Будет он помнить батарею Горского, - заметил кто-то.

   Новиков задумчиво стоял в стороне. Бахтеев подошел к нему.

   - О чем думаешь? - спросил он Новикова. - Скучно?

   - Я решил уехать, - ответил Новиков.

   - Уехать? Куда и когда решил? - с удивлением воскликнул князь.

   - Видишь ли, - начал Новиков, - я сегодня узнал, как майор Люцов предложил Винцингероде присоединить к его черной дружине, или дружине мести, или черт его знает, как он теперь называет ее, русский отряд. Я хочу проситься туда. В штабе Винцингероде у меня есть друзья. Это не представит затруднений.

   - В дружину Люцова? - медленно повторил Бахтеев, пристально глядя на Новикова.

   Он заметил, как по лицу Новикова проскользнуло страдальческое выражение.

   - Что ж, ты прав, - совсем тихо сказал князь и подумал, что сам он не медлил бы тоже ни одной минуты, если бы был в положении Новикова.

   Данила Иваныч крепко пожал ему руку.

   Бахтееву стало еще грустнее. У Новикова хоть была надежда скоро увидеть свою Герту, она думает о нем, - он знает это. Они свободны... А я, думал Бахтеев. - Что там происходит теперь? Когда он увидит ее и как его встретят? И самое главное... она не свободна...

   Бахтеев не знал, что недавно Ирина была так близко от него. Старосельский не успел исполнить поручение.

   Он был убит.

  

   Карты бросили и все сели за ужин, за которым веселье разыгралось еще больше.

   Особенно разошелся Видинеев.

   - Господа, - кричал он, - чтобы пир был настоящим, необходимо, чтобы на пиру был певец. Певец радости и любви. И да погибну я, не увидав Парижа, если такого певца нет здесь!

   - Давай певца! - раздались голоса.

   - Это наш гость, - продолжал Видинеев, - Константин Николаевич Батюшков.

   Батюшков вспыхнул, когда на него устремились все взоры.

   - Перестань, Вася, вздор молоть! - крикнул он.

   - Просите его, братцы, - не унимался Видинеев, - пусть говорит.

   - Просим! Просим! - раздались крики.

   - Но я не могу, у меня нет настроения, - говорил Батюшков.

   - Дайте ему вина! - закричал Видинеев.

   Десять рук протянулись к Батюшкову со стаканами.

   - Да скажите что-нибудь, ведь не отвяжутся, - заметил ему тихо Бахтеев.

   - Но у меня нет ничего подходящего к их настроению, - ответил Батюшков.

   - Прочтите подходящее к вашему, - посоветовал Бахтеев.

   Батюшков быстро взглянул на него и сказал:

   - Когда так - хорошо! Я согласен, - громко добавил он.

   Раздались аплодисменты.

   - Только должен предупредить, что стихи мои могут показаться мрачными, - продолжал он.

   - Это хорошо, - послышался шутливый голос Громова, - а то мои офицеры, кажется, воображают, что они собрались в "Красном кабачке", а не на войне.

   - Дуй мрачное, - крикнул Видинеев.

   Батюшков встал, слегка побледневший, обвел всех загоревшимися глазами и начал:

  

   Мой друг! Я видел море зла

   И неба мстительного кары,

   Врагов неистовы дела,

   Войну и гибельны пожары;

   Я видел сонмы богачей,

   Бегущих в рубищах издранных,

   Я видел бедных матерей,

   Из милой родины изгнанных!

   Я на распутье видел их,

   Как, к персям чад прижав грудных,

   Они в отчаянье рыдали

   И с новым трепетом взирали

   На небо рдяное кругом.

  

   В начале неуверенный и слабый, голос Батюшкова креп и рос по мере того, как он читал. Лица слушателей становились серьезнее и тень печали ложилась на них.

  

   Трикраты с ужасом потом

   Бродил в Москве опустошенной,

   Среди развалин и могил;

   Трикраты прах ее священный

   Слезами скорби омочил.

   И там, где зданья величавы

   И башни древние царей,

   Свидетели протекшей славы

   И новой славы наших дней;

   И там, где с миром почивали

   Останки иноков святых,

   И мимо веки протекали,

   Святыни не касаясь их;

   И там, где роскоши рукою,

   Дней мира и трудов плоды,

   Пред златоглавою Москвою

   Воздвиглись храмы и сады, -

   Лишь угли, прах и камней горы,

   Лишь груды тел кругом реки,

   Лишь нищих бледные полки

   Везде мои встречали взоры.

  

   Он сделал паузу, взглянул вокруг на серьезные лица и, обратившись прямо к Видинееву, снова продолжал:

  

   А ты, мой друг, товарищ мой,

   Велишь мне петь любовь и радость,

   Беспечность, счастье и покой

   И шумную за чашей младость.

   Мне петь коварные забавы

   Армид и ветреных Цирцей

   Среди могил моих друзей,

   Утраченных на поле славы!..

   Нет, нет! Талант погибни мой...

  

   Словно судороги сжали его горло. Его голос задрожал и оборвался... Он наклонил голову и опустился на стул. Несколько мгновений царила тишина.

   - Костя, ты прав, - прервал молчание Видинеев, - прости, больше не буду!

   И он бросился обнимать Батюшкова. Все сразу заговорили.

   - Спасибо, - с чувством произнес Громов, пожимая руку Батюшкова.

   Старый Багров с влажными глазами тоже пожал его руку, молча.

   Все старались пожать ему руку или чокнуться с ним. Настроение изменилось, всем ярко вспомнились тяжелые дни и далекая родина. Но так как за здоровье Батюшкова, за процветание России, за русские войска слишком много пили, то настроение довольно скоро перестало быть мрачным.

   Бахтеев пригласил Батюшкова к себе ночевать, и они ушли раньше других. Новиков остался и засел за карты.

  

  

   Меттерниху понадобилась вся его изворотливость, весь его гений интриги, чтобы добиться успеха. Главная задача его была парализовать результаты Бауценской победы, не дать Наполеону воспользоваться ею. Он видел, что если Наполеон бросится сейчас же вслед за союзниками, то он кончит тем, что уничтожит армию, и тогда его партия выиграна. И он лгал, лгал бесстыдно и цинично. Он преувеличивал силы союзников, он советовал Наполеону прекратить временно военные действия, чтобы усилить свою армию и дать время укомплектовать австрийскую. Когда Австрия будет в полной готовности, она будет страшным орудием в руках Наполеона, если союзники не согласятся на мир. В то же время он уверял Александра в неизменной преданности и поручился словом, что Австрия не подымет против него оружия. Положим, его слово ничего не стоило, но ему все же верили.

   Опутанный лестью, уверениями в преданности, родительскими чувствами Франца и косвенным влиянием Марии-Луизы, сам желая мира, Наполеон уступил.

   4 июня в Плесвице было подписано перемирие до 20 июля.

   Но смутный инстинкт подсказывал Наполеону, что он обманут.

   "Если союзники не хотят искренно мира, то это перемирие может стать для нас роковым", - подумал он.

  

   Это был огромный, мрачный дом, окруженный большим запущенным садом, с широким, покрытым тиной прудом. Плакучие ивы склонялись над его грязной водой, и в длинные темные вечера тишина запущенного сада нарушалась лишь унылым кваканьем лягушек.

   Никто не понимал, почему государь избрал это мрачное место, Петерсвальдау, покинув ради него цветущий и веселый Рейхенбах. За забором сада тянулись убогие домишки обывателей.

   В этом пустынном и мрачном доме жили только двое, не считая необходимой, крайне немногочисленной прислуги, - государь и граф Толстой. Они жили в противоположных углах дома. Государь занимал две комнаты, спальню и кабинет. Окна его помещения выходили в запущенный сад. И всю ночь до рассвета в его кабинете светились большие окна и мелькал на занавесках его силуэт, когда он ходил по кабинету, иногда целыми часами.

   А в лунные теплые ночи в заросших аллеях старого сада можно было нередко видеть одиноко бродящую высокую фигуру. Император всегда был один, хотя из своего пустынного убежища имел деятельные сношения с главной квартирой, много писал и распоряжался. Но часто посланные с экстренными донесениями часами ждали в приемной, когда их примет император.

   Чиновники императорской квартиры и небольшая свита кое-как разместились по обывательским домишкам. В числе прочих приближенных был и Александр Семенович Шишков. Он устроился вместе с генералом Балашовым в маленьком домике. Они заняли две комнатки: Шишков наверху, а Балашов внизу.

   Одинокая свеча слабо освещала большую, почти пустую комнату. У простого стола сидел Шишков и ждал, когда позовет его император. У него скопилось много дел, требовавших разрешения. За окном слышался монотонный шум дождя да кваканье лягушек. Огромный дом молчал, и было что-то жуткое и тоскливое в этом молчании. Шишков никак не мог отделаться от чувства какого-то суеверного страха.

   Много лет этот дом стоял пустым. Люди болтали всякий вздор. Но, однако, лучшего места для привидений и не выдумать... Голова у старика болела, все тело ныло, его клонило в сон. Уже ночь. Государь, должно быть, забыл о нем, а уйти нельзя и нельзя напомнить о себе... За дверью кабинета - тишина... Старик долго крепился, но наконец усталость одолела, и, склонясь головой на стол, он задремал.

  

   Кипучая деятельность последнего времени, бессонные, тревожные ночи, опасности и шум сражений сменились затишьем. Дипломаты работали и интриговали в тиши, и Александром опять овладело душевное беспокойство, знакомая тоска и все те же воспоминания, от которых он забылся только в напряженной деятельности.

   В углу перед образом Александра Невского теплилась лампадка. Две свечи освещали стол, оставляя в полумраке огромный кабинет. Государь сидел за столом и просматривал лежавшие перед ним бумаги, но никакого интереса не было заметно на его бледном лице. Все одно и то же! Жалобы и тревоги прусского короля, записка Аракчеева о пополнении артиллерии орудиями и снарядами, мемория Нессельроде по вопросу о субсидии, предлагаемой Англией коалиции... Но вот на бледном лице появилась как бы улыбка. Государь держал в руке листок бумаги. Это было письмо от его "Эгерии", от единственной женщины, с которой он был откровенен, кого он называл "charme de mex yeux, adoration de mon coeur, lustre de siècle, phênomène de la nature..." - от его сестры Екатерины. Он снова внимательно перечел ее письмо. Екатерина Павловна недавно приехала из России со своей сестрой, Марией, и находилась в настоящее время в Северной Богемии в Опочно. Ее неженский ум, удивительное политическое чутье и преданность брату не раз сослужили ему хорошую службу. Так и теперь. Екатерина Павловна уже была в оживленных сношениях с Меттернихом. Она оказалась очень искусным и деятельным агентом союзников, умело пользуясь корыстолюбием и тщеславием Меттерниха.

   Австрия еще не сказала своего последнего слова, но уже явно склонялась на сторону России.

   Александр снова внимательно прочел письмо сестры, на несколько минут задумался и потом, отодвинув в сторону кучу бумаг, начал письмо сестре.

   "Дорогой друг, - писал он, - я очень тронут всеми заботами, которые вы приложили для успеха общего дела. Мне кажется, что заботы эти произвели свое действие, потому что с каждым днем делаются все воинственнее, и я питаю наилучшие надежды на то, что дела пойдут как следует. Я сожалею, что вы ничего не сказали мне о Меттернихе и о том, что нужно сделать, чтобы иметь его совершенно на нашей стороне. У меня есть необходимые фонды, не экономьте. Я возвращаю вам 1700 дукатов и разрешаю вам продолжать эту тактику, самую верную из всех, как только представится надобность".

   Государь положил перо и задумался. Ему стало вдруг грустно при мысли, что, исполняя святую, как ему казалось, миссию, возложенную на него самим Богом, ему приходится прибегать к таким мерам борьбы. Он встал и нервно заходил по кабинету. От Меттерниха его мысли перенеслись на других... Везде то же... Продажность, предательство, ложь, рабы или тираны. "Кому можно верить? - думал он, и вдруг медленно к его лицу стала приливать кровь. - Нет, - говорил он себе, - это неправда, это не так! - Он взглянул на образ. - Господи! ты видишь мою душу... Разве я так виновен, что так страдаю... Яви чудо, дай знамение... скажи, виновен ли я!.. - Глубокое молчание отвечало на страстный призыв души. - Я исполню свою святую миссию. После страшного года, принятого мною с покорностью раба Твоего, как заслуженное наказание, не Ты ли указал мне путь подвига! Если за меня Ты покарал народ мой, разве не по Твоей воле иду я теперь с верой и упованием даровать мир всему миру. Разве я не орудие Твое? Зачем же страшные призраки!.. Боже! Боже! Помилуй!.."

   С выражением отчаяния на лице, сжав руки, с глазами, полными слез, Александр смотрел на образ. По углам комнаты толпились тени, слышались шорохи, словно сдержанный шепот... Бледное лицо с вздернутым носом, с глазами, полными смертного ужаса, медленно выплывало из темноты... яснее послышался шепот, и словно издалека донесся сдавленный, звучащий ужасом и отчаянием вопль:

   - Monseigneur, de grâce!..

   - Ложь, - громко закричал император, - это не я! Не я! Не я!

   И, закрыв руками лицо, он тяжело упал на колени...

  

   Шишков испуганно поднял голову и вскочил. Он ясно слышал голос императора. Быть может, государь звал его. Он нерешительно шагнул к двери и остановился, прислушиваясь.

   Но все была тихо, лишь по-прежнему шумел за окном дождь да изредка квакали лягушки, бледный рассвет глядел в широкое окно, и догоравшая свеча казалась желтым пятном...

  

  

   Прошло два месяца с тех пор, как Александр торжественно и радостно вступал в Дрезден. Теперь столица Саксонии имела совсем иной вид. Благоразумные саксонцы аккуратно спрятали на всякий случай в укромные местечки торжественные надписи-транспаранты в честь русского императора, его бюсты и портреты и русские флаги, а также памфлеты и карикатуры на Наполеона, и вместо них везде красовались портреты и бюсты и вензеля французского императора и французские флаги. В окнах магазинов запестрели карикатуры на прусского короля и русского "медведя" и картины, изображающие зверства русских, особенно казаков.

   Наполеон, вступив в Дрезден, сделал "отеческое" внушение магистрату, депутациям и народонаселению; под угрозой лишения престола приказал саксонскому королю вернуться в его столицу, что тот и поспешил сделать, и снова сделался хозяином Дрездена и Саксонии, как будто ничего не случилось.

   Дрезденцы очень легко примирились со своим положением и, обсуждая по пивным и ресторанам политические события, даже соглашались, что, придерживаясь Наполеона, они выиграют больше.

   Русский император, конечно, великодушнейший из государей в мире, но дело в том, что он отдает явное предпочтение Пруссии, между тем как Наполеон презирает ее. И в случае победы союзников Пруссия достигнет такого могущества, что легко съест Саксонию. Зачем же саксонцам содействовать собственной гибели? Между тем в случае успеха Наполеона, в чем трудно сомневаться после блестящих побед императора, Саксония получит неисчислимые выгоды за счет той же Пруссии и явное преобладание в Средней Германии.

   Кроме того, мир уже не за горами.

   Так рассуждали дрезденцы, и жизнь их текла обычным руслом.

   Дрезден имел праздничный вид, там жили и император и король. Императорский двор приобрел прежний блеск, еще хорошо памятный дрезденцам. Короли, принцы и герцоги Баварии, Вюртемберга, Нассау, Гессен-Дармштадта и другие наполняли город. У всех у них были свои дворы, и чем незначительнее был кто-нибудь из них, тем пышнее имел двор. С ними приехали и их министры, посланники, генералы; у тех, в свою очередь, были секретари и адъютанты. На улицах царило необычайное оживление. Целыми днями весь этот блестящий сброд, в золотых и серебряных мундирах, лентах, звездах, шляпах с плюмажами, в шишаках с высокими перьями, носились по улицам верхом, пешком, в каретах, в колясках с важным и озабоченным видом, тогда как все их дела сводились только к одному - толкаться в приемных и передних дворца, ловить дворцовые слухи и сплетни, дожидаясь входа или выхода императора, и потом толковать каждый его взгляд. Все эти короли, герцоги, владетельные принцы, не говоря уже о мелких сошках, как их министры, потолкавшись несколько часов в приемных, выслушав несколько небрежных фраз от маршалов империи, перед которыми они заискивали, так же важно, с тем же парадом, возвращались назад, очень довольные, что привлекают к себе внимание уличных зевак. Наполеон редко удостаивал их выходом или аудиенцией, но при таком неожиданном счастье эти немецкие герцоги и принцы Гогенцоллерны, нассауские, гессенские и прочие, втайне мечтавшие о королевской короне, старались выказать свою преданность и ловили случай поцеловать руку этого раздавателя корон и престолов.

   Последние победы императора и ожидание мира, конечно, снова блестящего, заставляли их прилагать отчаянные усилия, чтобы вырвать что-нибудь для себя. Все были уверены, что Австрия не осмелится поднять руку на Наполеона. Жадные и мелкие честолюбцы, легко привыкавшие к унижению и рабству, они были совершенно загипнотизированы военным гением Наполеона.

   Меттерних, уже два дня живший в Дрездене в ожидании личной аудиенции у французского императора; тоже значительной степени поддался этому общему настроению. Он приехал с огромными полномочиями, настоящим вершителем дальнейшей судьбы войны и с определенными директивами в пользу мира с империей.

   Перед его отъездом император Франц, вручая ему письмо к Наполеону, дал ему последние инструкции.

   Отложив в сторону скрипку и смычок и оттопырив насколько возможно свою нижнюю безобразную габсбургскую губу, что, по его мнению, придавало ему особенно величественный вид, его величество сказал:

   - Милый Меттерних, зачем нам воевать, если мы можем получить от моего зятя без войны все, что нам надо, - Иллирию и что-нибудь еще? Нет никакой надобности работать на других.

   - Но, ваше величество, - возразил ошеломленный Меттерних, - ведь мы обещали поддержку коалиции, ведь мы поручились поддерживать их требования...

   - А кто же сказал - нет? - прервал его Франц. - Мы и будем их поддерживать, поскольку возможно... Не правда ли, милый Меттерних, какой очаровательный мальчик римский король?.. Подумайте, какая в нем течет кровь. С одной стороны Габсбурги, с другой владетельные князья Тревизы - предки Бонапарте. И потом, Меттерних, право, я не знаю, черт или полубог мой зять, но во всяком случае не простой смертный.

   Меттерних молчал. Даже он был несколько смущен таким оборотом мыслей императора.

   - Ведь в конце концов мы - хозяева положения, - заметил Франц. - Армия союзников погибла без нас. - И по его лицу пробежала хитрая и злая улыбка.

   Да, это была правда. Никогда предательство Австрии не проявлялось в большем блеске.

   Под влиянием убеждений Меттерниха в близком союзе, Александр бросил свои естественные пути отступления, несмотря на убеждения Барклая, и уклонился в Богемию. Этим он добровольно давал отрезать себя от Одера и Польши и заграждал себе дорогу Гладкими горами.

   Армия была вовлечена в западню и без поддержки Австрии обречена на неминуемую гибель.

   - Вы теперь знаете мои желания, - прервал молчание Франц. - Война только в самом крайнем случае, если зять откажет нам в справедливом удовлетворении. Дела союзников не могут быть для нас casus belli. Милая Луиза прислала мне очень трогательное письмо. Ну, я думаю, она может спать спокойно... А теперь, милый Меттерних, - продолжал император, - я передаю вам всю мою доверенность и всю власть. Доброго пути. Да, кстати, велите позвать ко мне графа Эстергази, я нашел чудесный дуэт, - закончил Франц, беря скрипку.

   Нельзя сказать, что Меттерних скоро пришел в себя после этого разговора. Как! Так просто опрокинуть все здание дипломатии, свернуть с намеченного пути, пренебречь своими обещаниями, своим честным словом, так легко и весело предать своих недавних друзей! И сам он, Меттерних, в каком будет положении? А получаемые им "субсидии"? Долго Меттерних не мог заснуть в ночь перед своим отъездом. Но мало-помалу он успокоился. Политика есть политика, решил он, всегда во все времена своя рубашка была ближе к телу. А лично он? Что же... Если умеючи повести дело, то разве нельзя получить от Наполеона компенсации? И в уме Меттерниха замелькали заманчивые титулы: принц Понте-Корво, принц Беневентский, великий герцог Бергский и проч., и проч., что щедрой рукой раздавал император Запада своим друзьям и союзникам... Принц Пармский, например, это тоже звучит очень недурно.

   То, что Меттерних увидел в Дрездене, заставило его подумать, что его августейший повелитель не так глуп, как это может показаться иному... К тому же ему было известно, что Александр не принял герцога Виченцкого, указав, что ему следует обратиться к императору Францу, что, конечно, увеличивало значение Австрии; а в стане союзников были серьезные разногласия среди прусского и русского высшего командного состава. Все это давало Меттерниху почву для более или менее независимого разговора с Наполеоном.

   В ожидании аудиенции Меттерних имел частые свидания с Маре, герцогом Бассано, и из его слов убедился, что император Наполеон от души желает сохранить дружественные связи со своим тестем. А из разговоров с маршалом Бертье, принцем Невшательским, он мог вывести заключение, что маршалы искренно хотят мира.

   Но хитрый Меттерних не открывал своих карт.

  

  

   В ожидании приема Меттерних стоял в зале, окруженный блестящей толпой маршалов и придворных. Внешне Меттерних был совершенно спокоен, но в душе испытывал сильное волнение и как бы некоторую робость, вообще ему не свойственную. Чутьем придворного, по выражению лиц, по тону голоса и нескольким беглым фразам, он убедился, что император сегодня не в духе. Немецкие принцы, очевидно, уже осведомленные о дурном настроении императора, говорили шепотом и старались держаться подальше от дверей маленькой залы, отделявшей их от кабинета Наполеона. Меттерних видел всеобщее внимание к себе и, непринужденно беседуя, не переставал обдумывать предстоящий разговор.

  

   - Довольно, Фен, - произнес Наполеон, беря со стола шляпу.

   Барон Фен, секретарь императора, с облегчением вздохнул и положил перо. Еще бы! Он не машина. Император диктовал ему часа три подряд без остановки.

   - Вечером вы принесете мне подписать, - продолжал Наполеон.

   Фен встал, ожидая разрешения уйти, но Наполеон подошел к окну и, заложив за спину руки, смотрел в него. Хотя Наполеон взял со стола шляпу, видимо, собираясь уходить, но, кажется, забыл об этом.

   Он был в белых лосинах, в ботфортах, в белом кашемировом жилете и синем мундире со звездой Почетного легиона. Брови его были слегка нахмурены. Фен хорошо знал о причине дурного настроения императора. Из перехваченной переписки графа Стадиона Наполеон ясно увидел двойную игру Австрии. Последнему письму Франца, пересланному ему Меттернихом, с уверением дружбы, он не верил и считал его обычной хитростью. Из Испании приходили неутешительные вести, а в армии не хватало лошадей и орудий. Между тем Россия и Пруссия заключили договор с Англией в Рейхенбахе, обеспечивающий их субсидиями.

   Все это заставляло его жалеть о том, что он согласился на перемирие, и негодовать на Австрию, которая могла бы дать ему решительный перевес. А он еще не знал о розни в союзных войсках, о недостатке снаряжения и снарядов, о том, что австрийская армия не готова и в настоящее время ничем не могла бы помочь союзникам. И что он теряет случай вернуть себе новой победой поколебленное могущество. Вошедший обер-церемониймейстер доложил его величеству, что на сегодня назначена аудиенция графу Меттерниху.

   Наполеон быстро оглянулся.

   - Да, - отрывисто произнес он, - я забыл. Пусть войдет.

   "Неудачный день для Меттерниха", - подумал Фен, глядя на бледное, застывшее лицо императора и его потемневшие глаза.

   Наполеон остановился посреди комнаты. Фен видел его строгий профиль, прядь волос, упавшую на лоб, сдвинутые брови и выдавшийся обтянутый живот.

   Меттерних, низко наклонив голову, сделал несколько шагов и, отдав придворный поклон, остановился в почтительной позе.

   Несколько мгновений, показавшихся австрийскому дипломату бесконечными, император молчал.

   - Итак, вы здесь, Меттерних, - начал он наконец полунасмешливо, полупренебрежительно. - В добрый час! Но почему так поздно? Мы уже потеряли целый месяц...

   Голос императора стал резким и суровым. Меттерних только что хотел возразить, но Наполеон не дал ему времени и продолжал:

   - Бездействие вашего посредничества принесло много мне вреда. Вы находите для себя невыгодным ручаться за целость французских владений. Пусть будет так, но почему вы не объявили мне этого прежде? Если бы вы не заключили со мною союзного трактата, я, быть может, не пошел бы на Россию; если бы вы объяснились со мною откровенно, по возвращении моем оттуда я изменил бы свои предположения и мог бы избегнуть новой войны. Вы, вероятно, хотели истощить меня новыми усилиями...

   По мере того, как Наполеон говорил, росло его раздражение. Меттерних попал в неудачную минуту. Напрасно он делал попытки вставить слово, Наполеон уже не слушал его. Он, видимо, терял власть над своими словами.

   - Но победа увенчала мои усилия, - продолжал он, делая жест левой рукой, - уже мои неприятели готовы были признать свои ошибки... И вот вы внезапно вкрадываетесь между воюющими державами, предлагая мне свое посредничество, а моим врагам союз с вами. Без вашего бедственного вмешательства мы заключили бы уже мир! Но вы, под предлогом посредничества, сделали большие вооружения и, окончив их, хотите предписать мне условия мира!..

   Под этим градом упреков Меттерних побледнел и, униженный, стоял, слегка наклонив голову, и в его душе росло чувство непримиримой злобы и ненависти. Так Наполеон не говорил с Австрией и после Ваграма. Если бы император остановился, если бы он дал возможность Меттерниху высказаться, быть может, корысть пересилила бы в душе Меттерниха чувство обиды, и Наполеон приобрел бы союзника; но, раздражаясь собственными словами, он все повышал голос и, казалось, не мог уже остановиться.

   - Какие же до сих пор результаты перемирия? - продолжал он. - Мне только известно, что в Рейхенбахе заключены два трактата Англией с Россией и Пруссией. Говорят еще о третьем, но у вас там господин Стадион, и вы должны знать об этом лучше моего!

   Имя Стадион Наполеон произнес с невыразимым презрением. Потом, помолчав, словно сделав над собою усилие, он продолжал несколько спокойнее:

   - Сознайтесь, с тех пор, как вы взяли на себя посредничество, вы сделались моим неприятелем. Вы надеетесь, пользуясь моим затруднительным положением, вознаградить свои потери. Чего хотите вы?

   Наконец-то император позволил говорить. Меттерних овладел собою и с достоинством ответил:

   - Мой государь не желает ничего, кроме такого влияния, которое внушило бы правительствам Европы собственные его чувства умеренности и уважения к правам и неприкосновенности прочих государств. Австрия желает мира, обеспеченного союзом самостоятельных владений.

   - Говорите ясней, - нахмурясь, произнес Наполеон. - Я предлагал вам Иллирию за то, чтобы вы остались нейтральными. Согласны ли вы на это?

   Наступил критический момент разговора. Наполеон сам преложил то, чего хотел Франц, и, конечно, прибавил бы и еще что-нибудь. Одно слово - и войны нет. Но тогда какова же роль будет его - Меттерниха? Наполеон в праве будет сказать, что Меттерних до сих пор только интриговал и мешал, и вместо владетельного княжества его просто удалят. Желание получить больше, показать, чем именно ему будет обязан Наполеон, из каких грозных тисков он выводит Францию, увлекло Меттерниха дальше, чем он предполагал. Мгновенно обдумав все эти комбинации и приняв ставший относительно миролюбивым тон императора за признак слабости, ободрившийся и снова зазнавшийся Меттерних ответил:

   - Уж мы не можем, государь, оставаться больше нейтральными; мы должны быть за вас или против вас.

   Меттерних помолчал, ожидая, что Наполеон, поняв скрытую в его словах угрозу, сделает намек на новые компенсации и во всяком случае поймет, что перед ним не простой фельдъегерь, а полномочный посол. Но Наполеон хмуро молчал, продолжая пронизывающим взглядом глядеть в его лицо, и Меттерниху становилось неловко под этим взглядом. Однако он решил все же напугать императора грозной перспективой, ожидающей его.

   - Мой государь, - продолжал Меттерних, - на стороне вашего величества, если вы соблаговолите оценить по достоинству желания союзников...

   С каждым словом Меттерниху становилось труднее продолжать свою речь под этим тяжелым взглядом.

   Но, чувствуя, что отступать уже нельзя, он быстро, избегая взгляда императора, продолжал:

   - А именно - раздела герцогства Варшавского между Россией, Пруссией и Австрией, уступки Пруссии Данцига, освобождения ганзеатических городов, Гамбурга и Любека, расторжения Рейнского союза...

   Короткое гневное восклицание прервало его слова. Он взглянул в лицо императора и не мог оторваться от него, словно увидел голову Медузы.

   - Как! - начал император глухим, каким-то зловещим голосом. - Не только Иллирию, но еще Польшу, Любек, Гамбург и Бремен и уничтожение Рейнского союза! И вы говорите в духе умеренности! Вы говорите о вашем уважении к правам самостоятельных владений! А! Вы хотите получить всю Италию, Россия - Польшу, Швеция - Норвегию, Пруссия - Саксонию, Англия - Голландию и Бельгию! Вы надеетесь одним росчерком пера приобрести те крепости, которые покорил я столькими победами! Вы полагаете, что я предоставлю мою будущность сомнительному великодушию тех, кого я только что победил!

   - Но, ваше величество, - стараясь овладеть собою, начал Меттерних, - силы союзников велики, Австрия тоже располагает...

   Меттерних хотел сказать, что Австрия тоже располагает огромными силами, что эти силы могут быть предоставлены Наполеону и что Австрия не настаивает на своей свободе действий относительно союзников. Он хотел поправить свою опрометчивую угрозу, но было уже поздно. Наполеон увидел в его словах прямую угрозу и вызов.

   Он побледнел, лицо его приняло страшное, словно безумное выражение, он сделал шаг вперед. Меттерних невольно отступил.

   Стоявший в дальнем углу барон Фен, забытый императором и не замеченный Меттернихом, беспомощно оглянулся: уйти было некуда.

   - Нет! - почти с бешенством воскликнул император. - Нет, говорю вам! Прежде вы будете принуждены набрать миллион солдат! Прольете лучшую кровь нескольких поколений и тогда, быть может, достигнете подошвы Монмартра!

   Император уже кричал. Его гневный голос доносился до приемной, и там наступила глубокая тишина. Все эти короли, герцоги, принцы мгновенно замерли, как гиены, услышавшие рыканье льва.

   А Наполеон продолжал:

   - И как смеют мне делать такие неслыханно оскорбительные предложения, когда мои победоносные войска стоят у ворот Берлина и Бреславля, когда здесь я сам с трехсоттысячною армией! Австрия, не вступая в бой, не извлекая даже меча, смеет предлагать такие условия! И это предлагает мне мой тесть? Нет! Униженный престол Франции будет плохим убежищем для его дочери и внука!

   Наполеон уже ходил по комнате крупными шагами.

   - Вы не нужны мне, - продолжал он, - скажите императору, что союзного договора двенадцатого года больше не существует!

   Затем, круто повернувшись, он остановился перед Меттернихом и, прямо глядя ему в лицо, медленно произнес:

   - Сколько дала вам Англия, Меттерних, чтобы вы сделались моим врагом?

   При этом неожиданном оскорблении вся кровь бросилась в лицо Меттерниха, и он, задыхаясь, мог только произнести:

   - Ваше величество...

   Наполеон повернулся, и из его рук упала шляпа.

   Первым привычным движением Меттерниха было нагнуться и поднять ее. Но он сейчас же выпрямился и не поднял ее. Этот поступок наполнил его самодовольством. "Все равно, - мелькнуло в его голове, - все кончено". Это было чувство лакея, которого выгоняют и который грубит на прощание своему барину.

   Вспышка погасла. Лицо императора приняло обычное выражение. Меттерних, желая хоть чем-нибудь уязвить Наполеона, сказал:

   - Ваша армия очень храбра, ваше величество, но ведь это все дети. Я видел их... Им тяжела походная жизнь.

   Наполеон быстро повернулся.

   - Что вы понимаете, - с пренебрежением заметил он, - вы - не солдат. Жизнь своя и чужая не имеет значения на войне. Что значат эти триста тысяч. Пусть погибнут, на смену придут другие.

   Меттерних уже совсем овладел собою. Вопрос был решен; он вернул себе свою находчивость и, сделав шаг к двери, насмешливо произнес:

   - Позвольте, ваше величество, отворить двери и окна, чтобы вся Европа слышала вас.

   Но Наполеон, погрузившись в задумчивость, не слушал его и молча начал ходить по кабинету. Меттерних ждал.

   Наконец император остановился и совершенно спокойным голосом произнес:

   - Можете уверить императора, что я охотно заключу мир, если Австрия поймет свою истинную пользу. Необходимо немедленно созвать конгресс. Поговорите об этом с герцогом Бассано. Ему известны мои намерения. Моя уступчивость Австрии идет дальше Иллирии.

   Наполеон кивнул головой, и Меттерних с низким поклоном удалился. Мрачная задумчивость овладела императором. Он долго смотрел в окно. Обернувшись, он увидел Фена.

   - А, - сказал он, - вы были здесь. Тем лучше, - и, помолчав, добавил: - я, кажется, сделал большую ошибку, Фен. Я приобрел смертельного врага, а было так легко купить друга...

   Наполеон был прав. Меттерних вышел от него с глубокой ненавистью в душе. "Никакие конгрессы теперь не помогут. Это будет одна комедия, - думал Меттерних. - Война!"

  

  

   Ночь была очень темна. Моросил дождь, и холодный ветер шумел в лесу, где расположился небольшой партизанский отряд. Этот отряд принадлежал к черной дружине майора Люцова. Отряд забрался слишком далеко вглубь неприятельского расположения и теперь направлялся на соединение с главными силами Люцова, оперировавшими под самым Дрезденом. Дорога была трудна и опасна. Со всех сторон были раскинуты неприятельские войска: вестфальские, вюртембергские, баварские, саксонские и французские. Опасаясь партизанской войны, боясь, что она может перейти в народную и увлечь за собою всю остальную Германию, Наполеон называл партизанские отряды разбойничьими шайками и отдал приказ истреблять их без сожаления, желая в корне подавить народное движение. Ему хорошо были памятны Испания и Россия. Но он ошибался в оценке людей и народов. Германия не была ни Испанией, ни Россией. Немцы были слишком благоразумны, чтобы сжигать свои насиженные гнезда и вооружаться топорами или косами против пушек и ружей его армии. Воодушевление, охватившее Северную Пруссию, не имело общего характера и далеко не распространилось. Движение было главным образом среди пылкой молодежи, поддерживаемое сравнительно небольшой группой проповедников новой Германии; народ же, в общей массе, не хотел и боялся всеобщей войны. Воззвания союзников имели мало успеха в остальной Германии. План поднять всю Германию потерпел полное крушение. Участие прусского ландштурма, численно незначительного в обшей массе союзных войск, еще не делало войну народной. Самая толща не была затронута, а зажиточные классы выразили свое участие лишь в пожертвованиях, но и эти пожертвования, сравнительно изобильные при вступлении русских войск, почти прекратились, лишь только начались неудачи. Партизанский отряд Люцова был сформирован в надежде, что к нему будут стекаться добровольцы из всех германских государств. Отряд был снабжен и артиллерией, и кавалерией, русские военные власти оказали ему тоже деятельную поддержку. Но надежды не оправдались. Приток добровольцев был ничтожен, он не достиг и нескольких сотен, включая сюда даже некоторое количество, по большей части искателей приключений - итальянцев, испанцев, тирольцев. Ему было далеко до народной армии, о которой мечтали союзники.

   Народная война не удалась. Баварцы, вюртембержцы, вестфальцы, саксонцы, недавно прив