Главная » Книги

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу, Страница 17

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

у тем как с тыла армии союзников преследовали Мюрат, Мармон, Виктор и Сен-Сир. Остерман ослушался этого приказа, указывавшего ему безопасный путь в Богемию, и решился с отборными гвардейскими полками предупредить движение французов в Теплице и тем спасти обреченную на гибель армию союзников.
  
   Император Франц сидел в Теплице и усиленно предавался музыкальным занятиям. По-видимому, он не очень близко принимал к сердцу разгром своей армии. Потери людей его вообще не трогали, а насчет иного его успокоил Меттерних. Австрия оставалась все же сильной державой, а Наполеон был ослаблен. Если бы даже после разгрома русский император отказался от продолжения войны, то Наполеон удовольствовался бы одной Пруссией, поспешив заключить с Австрией почетный мир. Меттерних был, конечно, прав, забывая только то, что, покончив с Пруссией, Наполеон принялся бы спустя некоторое время и за Австрию. Но Меттерних всегда был политиком минуты, и в этом была его сила и его слабость. В случае мира Александр тоже, в худшем случае, ничего не потерял бы.
   Единственной жертвой являлся бы прусский король, и Фридрих-Вильгельм хорошо это понимал, переходя от бешенства к отчаянию, то ругая Штейна, вовлекшего его в гибельный союз с Россией, то плача перед Александром в припадке малодушного страха и умоляя не оставлять его.
   Александр успокаивал своего друга, как мог, и вновь клялся не покидать Пруссию на произвол судьбы. Несмотря на неудачи, Александр оставался спокоен и по-прежнему уверен в конечной победе. Его вера в Божественную волю, руководившую им, была непоколебима. И эта воля приведет его к победе. Он утешал прусского короля, успокаивал Шварценберга, ободрял своих генералов, всегда ровный, внимательный и деятельный. И если лично как полководец он не мог внести ничего, то его постоянное деятельное участие в выработке всех военных планов напрягало усилия других до максимума.
  
   После двухдневных героических боев, прокладывая себе штыками дорогу, граф Остерман с гвардией под началом Ермолова спустился в Богемию и занял позицию у Кульма, в тесных Богемских горах, в трех милях от Теплица. Здесь он преграждал путь армии Вандама. Здесь он должен был сдержать бешеный натиск французов, чтобы спасти союзные войска, медленно спускавшиеся с гор.
   Против сорока тысяч Вандама у него было едва четырнадцать, уже два дня бывших в ожесточенных боях. За ним в Теплице был государь, прусский король и австрийский император. Его поражение значило уничтожение армии, проигрыш кампании, потеря Богемии, взятие Берлина и падение Вены, потому что армии, Северная и Силезская, без Главной теряли между собою всякую связь и, конечно, погибли бы под ударами самого Наполеона. Лишь немногие понимали в то время все огромное значение предстоящего дела. Но понимал его и Наполеон, обещавший Вандаму за успех маршальский жезл и хотевший сам руководить операцией. Но ему помешала внезапная болезнь, и он от Пирны решил возвратиться в Дрезден. По его собственному признанию, это было одной из величайших ошибок на его военном поприще. Понимал это и граф Остерман, когда обратился к своим немногочисленным войскам, объезжая ряды, и сказал, что отступления не будет, - надо устоять или умереть! Понимал это и Ермолов, когда открыто сказал своей гвардии, что поддержки ждать почти нельзя, что армия далеко и что от их мужества зависит спасение армии и даже личная безопасность обожаемого монарха!
   Узнав об угрожающем положении Остермана, государь, не теряя ни минуты, отдал распоряжения изменить направление австрийской колонны Коллоредо и прусской Клейста и обеим выйти на Теплицкое шоссе в тыл Вандаму. Но эти распоряжения были бы бесполезны и запоздалы, если бы не сверхчеловеческое мужество гвардии...
   Сознавая огромный численный перевес, с мечтой о маршальском жезле, с уверенностью в быстрой победе Вандам стремительно и яростно атаковал русских... и разбился...
   Гвардейские полки Измайловский, Преображенский, Семеновский, Егерский, уланы и кирасиры, как высшей чести, добивались самых опасных мест. Пощады не было. По трупам врагов шли преображенцы, измайловцы пронеслись на врага среди пламени пылающей деревни. С развевающимся знаменем, с барабанным боем наступал Егерский полк, гремели трубы улан и кирасир... За каждый куст, за каждую рытвину ожесточенно дрались враги. Но несоизмеримое неравенство сил давало себя чувствовать. Жертв уже не считали. Ядро оторвало руку Остерману, и он передал команду Ермолову... Офицеры дрались впереди. Все войска уже были введены в действие. В резерве оставалась лишь шефская рота Преображенского полка. Страшный огонь 80 французских орудий сметал целые роты гвардии...
   День угасал. Вандам с ужасом увидел, что его партия проиграна, что его войска расстроены и уже неспособны на дальнейшее наступление...
   Ночь прекратила сражение... На утро ожидался новый бой, но в русском стане от Ермолова до солдата все уже знали, что сражение выиграно, что армия спасена и никакая опасность не грозит государю.
   На следующее утро русские войска атаковали Вандама, оттеснили его, а подоспевшие корпуса Коллоредо и Клейста докончили поражение уже побежденного врага.
   Вся артиллерия, 12 тысяч солдат и сам Вандам были захвачены нашими войсками.
   Сражение при Кульме нанесло смертельный удар грандиозному стратегическому плану Наполеона. Здесь померкла его звезда! Здесь было положено начало освобождению Европы, свободе и будущему могуществу Германии.
   Но союзники или действительно не понимали, или не хотели понимать истинного значения этой победы. Только в угоду Александру Фридрих-Вильгельм наградил всех участников Железным крестом, хотя в душе гораздо большее значение придавал победе Блюхера, весть о которой была получена на поле Кульмского сражения.
   Александр приписывал победу себе и потому особенно торжествовал.
   Франц по-прежнему играл на скрипке.
  

VII

  
   С отъезда государя Прага переживала тревожные дни. Слухи подтверждали худшие опасения. Прага была в опасности. Наполеон угрожал ей и будто бы говорил, что за вероломство Австрии предаст Прагу огню. Все притихли. Даже беспечная княгиня Александра Николаевна Пронская присмирела. Кроме того, она была сильно расстроена необъяснимым поведением мужа. Князь Андрей Петрович, флигель-адъютант, состоящий при главной квартире, вдруг настойчиво потребовал перевода в действующие войска, хотя бы в армейский полк. Его желание было удовлетворено, и его перевели в кирасиры ее величества. Но это навлекло на него неудовольствие государя, и, очевидно, его карьера была сломана. Всем было известно, как государь не любил, когда его оставляли. Он был слишком самолюбив и очень высоко ставил честь и счастье находиться при его особе. Пронская даже не знала, где ее муж. Княгиня Напраксина поспешила уехать в Вену. Евстафий Павлович, напуганный и встревоженный, тоже умолял князя уехать, но князь только пожимал плечами и отправлял его к Ирине, которая и слышать не хотела об отъезде. Она при помощи графини Остерман и под покровительством великой княгини деятельно занялась устройством лазарета. Дегранж, не упускавший ее из виду, тоже усиленно помогал ей. Дело налаживалось. Нашлись и доктора. Старый князь, конечно, открыл неограниченный кредит и был очень рад деятельности жены. Его несколько удивляло (и в глубине души он даже осуждал это) то равнодушие, с которым, по-видимому, относилась княгиня к участи Левона. Ей нисколько не казался странным, как говорила она, его неожиданный отъезд. Должно быть, он получил экстренное предписание и не имел времени зайти к ним. Военный в такое время не принадлежал себе.
   Новиков после своей поездки в штаб почувствовал себя снова плохо. Не помогал и эликсир Монтроза. Он чувствовал большую слабость и очень скоро утомлялся. Нечего было и думать о походной жизни. Мрачный и задумчивый, бродил он в хорошие дни по саду, опираясь на палку. Ковров уехал в полк, и он бросил всякое лечение. Он был бы совсем одинок, если бы его не навещал Никита Арсеньевич. Старый князь чувствовал себя не у дел и очень скучал. Новиков всегда нравился ему, и они проводили долгие часы в беседах. Их взгляды во многом совпадали, и, несмотря на разницу лет, они легко понимали друг друга.
   Тревожные слухи наконец подтвердились... Стали прибывать раненые. От них узнали страшные подробности разгрома союзников под Дрезденом. Французские войска двигались на Прагу. Разгромленная армия не могла оказать им никакого сопротивления... Из Праги потянулись обозы беглецов. Местные жители, кто побогаче, торопились оставить обреченный город. Окрестные деревушки и частные дома в городе постепенно наполнялись ранеными. Раненые офицеры не скрывали безнадежности положения. Никто уже не верил в победу. Русские с нескрываемым озлоблением относились к пруссакам. Те платили им тем же. Одни обвиняли других в неудаче. Но русские имели больше поводов негодовать. Немцы защищали свою землю, свое отечество, а русские дрались и умирали за чужое им дело. Кроме того, у русских накипало чувство обиды от сознания, что, принимая наибольшее участие во всех боях, находясь всегда в первых рядах, они были под началом немцев. Дело дошло до того, что старались размещать отдельно раненых русских и немцев. Ирина почти не бывала дома. Нередко она проводила целые ночи среди своих раненых. Ее лазарет имел два отделения: одно для солдат, другое для офицеров, и она делила между ними свои заботы поровну. Как светлая тень, скользила она в белой одежде среди кроватей раненых, помогая нанятым сиделкам, успокаивая, утешая, скрывая свои страдания под тихой улыбкой. В этой ласковой, нежной женщине с всегда печальными глазами трудно было узнать холодную, высокомерную княгиню Бахтееву. И каждый день она умирала от тысячи смертей, каждый день с невыразимым ужасом она ждала новых раненых и при виде новых носилок ее сердце переставало биться и не было силы заглянуть в лицо раненого, чтобы не увидеть лица, которого она не могла забыть... При виде молодых, недавно сильных, красивых, но уже калек, с оторванными руками или ногами, с обезображенными лицами, она исполнялась жалости и ужаса. И за каждым из них - целый мир страданий, у всех у них есть матери, или сестры, или невесты... Они благословляли их перед разлукой, они плакали, молились, проводили бессонные ночи и ждут с надеждой и страхом какой-нибудь вести, ждут там, далеко-далеко, где-нибудь в глуши, в старом доме, в тихом городке или убогой деревне... А те, что умерли, истерзанные на кровавом поле, в бурю и непогоду, и лежат непогребенные, кем-нибудь нежно любимые, кем-нибудь жданные, чьи-нибудь надежды или опоры... Их не дождутся никогда, и никто не укажет даже их могилы!..
   И за что? За что? Вдали от родины, среди чужих полей! Какая судьба велела обездолить родину ради чужой страны! Перед лицом истинного страдания меркли странные мистические мечты, увядали красивые фразы, и бесконечно дорогой казалась жизнь каждого из этих страдальцев. И казалось Ирине, что только душа, оторвавшаяся от всего земного для любования собою, одинокая в пустоте эгоизма и безумно возомнившая себя вершительницей воли Божией, могла не содрогаться при виде этих страданий...
   Не довольствуясь своим лазаретом, Ирина ежедневно отправляла людей справляться, где возможно, из каких полков прибыли раненые.
   Рано утром Никита Арсеньевич получил от Новикова записку: "Любезный князь, сейчас ко мне привезли тяжело раненного корнета Белоусова нашего полка. Дома уход невозможен. Не найдется ли места у княгини?"
   Получив это письмо, князь сейчас же прошел к княгине. Письмо сильно взволновало его. Ведь это товарищ Левона. Княгиня собиралась уходить.
   - Вот прочти письмо от Новикова. Можно ли это сделать? - спросил он.
   Ирина дрожащей рукой взяла письмо, пробежала его и прерывающимся голосом сказала:
   - Да, да, и как можно скорее... я пойду... пошлю носилки... Бедный мальчик... Он вместе с Левоном!.. Это ужасно... Я сейчас...
   Видя ее волнение и услышав упоминание о Левоне, князь упрекнул себя за то, что обвинял ее в безучастии к Левону.
   Он поцеловал ее руку и сказал:
   - Я сам сейчас поеду к Даниле Ивановичу... Будем верить, что с Левоном ничего не случилось...
   - Идите, идите, - торопила его Ирина.
  
   Гриша лежал, тяжело дыша. Его бледное безусое лицо казалось детским. Изредка у него вырывался стон или бессвязные слова. Бледный, как простыня, сидел около него Новиков.
   - Он был в сознании, когда его привезли, - шепотом говорил князю Новиков, - но скоро опять лишился сознания. Он ранен штыком в грудь. Его подобрал и привез его денщик.
   - Он ничего не говорил? - спросил князь.
   - Нет, только сказал: "здравствуй", потом - "худо мне", и прибавил: "все погибло"... Но его денщик, - продолжал Новиков глухим и дрожащим голосом, - рассказал мне, что пятый уланский почти истреблен... Ах, зачем я не был с ними! - закончил Данила Иванович, закрывая глаза рукой.
   - А Левон? - едва слышно спросил князь.
   Не отнимая руки от глаз, Новиков беззвучно ответил:
   - Левон со своим эскадроном атаковал неприятельскую батарею. Половина эскадрона не вернулась, в том числе и Левон.
   Наступило молчание.
   - Мама, мама, - послышался нежный, жалобный голос Гриши.
   Ему ответил короткий, тяжелый стон.
   Новиков опустил руку и оглянулся. Спиной к нему, прижавшись лбом к стеклу, стоял князь. Его плечи судорожно вздрагивали.
   Тихонько вошли люди с носилками. Князь подошел к Грише и осторожно и нежно, поддерживая ему плечи и голову, приподнял его. Другие помогли, и Гришу бережно уложили на носилки. Новиков хотел встать, но не мог. Он перекрестил Гришу и, закрыв лицо руками, остался на стуле. Гриша тихо стонал, не открывая глаз.
   Бахтеев сам проводил носилки.
   Ирина встретила его тяжелым, напряженным, вопрошающим взглядом.
   - По-видимому, он ранен тяжело, - произнес князь. Ирина молча продолжала смотреть на него.
   - А о Левоне известий нет, - закончил князь, отворачиваясь.
  

VIII

  
   Тревожные дни в Праге сменились ликованием. Пришла весть о победе при Кульме. Прага вздохнула свободно. Отныне всякая опасность была устранена. Но зато город наводнился новыми ранеными. Бахтеевы за недостатком помещений для раненых переселились во второй этаж своего дворца, предоставив роскошные апартаменты нижнего этажа под раненых. Немногочисленные доктора сбивались с ног, не зная ни минуты покоя. Находившийся в это время в Праге знаменитый хирург Грубер деятельно работал у Бахтеевой.
   Рана Гриши давала мало надежд на выздоровление. Он редко и не надолго приходил в себя, но расспрашивать его не представлялось возможным.
   Многие из дам поспешили уехать в Лаун, недалеко от Теплица, где находилась главная квартира. Одни торопились узнать о судьбе своих близких, другие узнать свежие новости. В Лауне начинался настоящий съезд генералитета, министров, дипломатов и всякого чиновного люда. Государь большую часть времени проводил в Теплице у австрийского императора. Выехала к императору и великая княгиня Екатерина Павловна.
   Никита Арсеньевич просил Евстафия Павловича тоже съездить в главную квартиру, навести справки о Левоне. Евстафий Павлович, всегда искавший возможности быть на виду у сильных мира сего, с удовольствием согласился и тотчас выехал. Он вернулся через несколько дней, добросовестно исполнив поручение. Он искал и спрашивал, где только мог, начиная со штаба и кончая всеми встречными офицерами. О пятом драгунском он не узнал ничего нового. О Левоне сведений нет. По донесениям командира полка можно думать, что он погиб; в числе раненых его нет, но не исключается возможность, что он и в плену. Но Никита Арсеньевич не очень предавался надежде, что Левон в плену. Слишком безумен был его подвиг. Недаром никто из оставшихся с ним не вернулся назад.
   Ирина распорядилась, чтобы Гришу перенесли к ним в дом. Этот юноша стал особенно дорог ей.
   Пронская наконец дождалась своего мужа. Его привезли тяжело раненным из-под Кульма, где так геройски бились кирасиры ее величества. Пронская была потрясена этим несчастьем и отнеслась к мужу со всей пробудившейся нежностью былой любви. Так как рана его была очень серьезной, то она попросила Ирину принять его во дворец, где постоянно работал Грубер. Ирина, конечно, охотно согласилась. Пронский все время был в сознании, хотя страдал ужасно (он был ранен осколком снаряда в живот), но старался шутить и с редким мужеством переносил свои страдания. Только когда к нему со своей тихой улыбкой в первый раз подошла Ирина, его лицо дрогнуло и на мгновение приняло страдальческое выражение.
   - Вы очень страдаете? - наклонившись к нему, спросила Ирина.
   - Не от раны, - едва слышно произнес он.
   Ирина вспыхнула и отвернулась.
  
   Страшная тоска овладела Новиковым. Ему казалось, что он потерял все в жизни - любимую девушку, друзей - и остался один, никому не нужный... С горькой улыбкой вспоминал он свои горделивые мечты об общем благе, о каком-то светлом подвиге. Где это все? Первая буря, налетевшая на него, сломала его душу... Даже умереть рядом с другом не удалось! О, он не отпустил бы его одного! Он чувствовал, что та же могучая сила, сила непобедимой любви гнала князя туда, на эти батареи, где он пал смертью героя и мученика. Он искал смерти и нашел ее... Новиков не верил, что князь мог остаться жив в этом аду.
   В один грустный день вернулся Егор. На него было жалко смотреть - худой, бледный, с измученным лицом, с выражением истинного горя. Он привез с собою помятый кивер, с тисненным внутри княжеским гербом и буквами Л. Б. и обломком сабли с золоченым эфесом. Это все, что он нашел от своего барина. Он рассказал Новикову свои приключения. После отступления союзников французы велели местным жителям заняться уборкой трупов. Егор узнал, что появившиеся мародеры и из французской армии, и из местных жителей, и особенно немцы-дезертиры из союзной армии грабили трупы и добивали тяжело раненных.
   Удивительно, как при полном незнании языка Егору удалось добыть свои сведения. Но уже давно известно, что русские солдаты легко объясняются со всеми национальностями.
   Егору удалось найти место роковой батареи. Там еще валялось много не убранных, но уже раздетых трупов. Большинство были французы. Большая часть убитых здесь была погребена раньше в общей могиле. Там он и нашел этот измятый кивер и втоптанный в землю, не замеченный мародерами золотой эфес сломанной сабли. Он узнал также, что многие тяжело раненные были подобраны сострадательными саксонцами и оставлены ими у себя. Егор обегал все окрестные деревеньки. Действительно, видел много и своих, и немцев, и французов, но князя нигде не было, и в одном доме старик саксонец передавал, что сам слышал, как французский офицер на утро боя сказал своим солдатам, чтобы никто не смел ничего брать с тела русского офицера, но этого тела он не видел.
   Затем Егор подробно рассказал о судьбе пятого драгунского, его потерях и мужестве, рассказал о последних днях своего барина и закончил, заплакав:
   - Видит Бог, сами напросились на смерть... Искали ее... тяжко что-то было им...
   "Да, тяжко", - думал Данила Иванович; он не знал, что именно случилось, но глухое чувство озлобления наполняло его душу при мысли о княгине Ирине.
   Чувство острого горя, казалось, придало ему силы. Он словно сразу окреп.
   - Ты пока останешься здесь у меня, - сказал он Егору. - Мне надо еще разобраться в вещах князя, оставшихся здесь. И потом отправить их старому князю.
   - Вот ключи от чемодана, - произнес Егор, вынимая из кармана ключи.
   Новиков взял ключи и прошел в комнату Левона. Он боялся отправить чемодан старому князю, не рассмотрев его содержимое. Это был его долг друга. Может быть, там есть письма или дневник, или какие-нибудь записки: тогда он вынет их и не читая спрячет... Но в чемодане оказалась только одежда, белье, подзорная трубка, пара чеканных пистолетов и еще кое-какие мелочи. В боковом кармане чемодана он нашел бережно завернутые в шелковый платок длинные белые перчатки.
   Новиков долго смотрел на них и вспомнил.
   - Достойнейшей, - прошептал он с горькой улыбкой.
   Он вынул перчатки и запер чемодан.
   Потом велел подать одеться, завернуть кивер и эфес и, захватив их, поехал к старому князю.
  

IX

  
   Они сидели в кабинете князя молча, избегая смотреть друг на друга. На столе лежали кивер и сломанная сабля.
   - Последний Бахтеев! - дрожащим голосом сказал старый князь, вставая. - Но да будет нам утешением, что он пал смертью героя, спасая других... Но, Боже! - поднимая руки, воскликнул он, - зачем это был не я!
   В эту минуту на пороге показалась бледная Ирина.
   Она взглянула на мужа, на Новикова, сидевшего с опущенной головой, потом взгляд ее упал на смятый кивер, на сломанную саблю, и словно стон вырвался из ее груди.
   Князь быстро повернулся к ней, Новиков встал.
   - Ирина, - начал князь, подходя к ней и протягивая руки, - будь мужественна.
   Она прислонилась к косяку, прижав к груди руки. Смертельный ужас застыл в ее расширенных глазах, прикованных к столу. Старый князь был глубоко поражен. Он не ожидал встретить в Ирине такое чувство. Он не думал, что она будет так потрясена.
   - Ирина, - повторил он.
   - Убит, - произнесла она, - убит!..
   - Будем надеяться, Ирина, - сказал князь, сам не веря своим словам, - ведь никто не видел его трупа.
   Новиков с нескрываемой злобой смотрел на прекрасное, окаменевшее лицо.
   Руки Ирины бессильно упали вдоль тела. Потом она нетвердо сделала шаг вперед, покачнулась и с коротким стоном упала на грудь Никиты Арсеньевича, вся содрогаясь.
   Обняв ее одной рукой, он другой нежно гладил ее по голове... Губы его дрожали, и крупные слезы текли по глубоким морщинам его лица.
   Новиков осторожно вышел.
   Печальная весть быстро распространилась по всему дому. Все в доме притихло. Слуги ходили на цыпочках и говорили шепотом. Евстафий Павлович сел к столу один, но обедать не мог. Его тоже поразила эта весть, и, кроме того, он предвидел теперь длинные, томительные, печальные дни в этом погруженном в скорбь доме.
   Приехавший в этот же вечер узнавший о несчастии Дегранж, к своему великому удивлению, не был принят княгиней. И именно теперь, когда, по его убеждению, ввиду случившегося несчастия, в нем особенно должны были нуждаться! А он уже приготовил такие трогательные, такие возвышенные слова. Он рассчитывал укрепить свое влияние на этом несчастии, так как по опыту знал, что страдающие души наиболее восприимчивы.
   Он уехал разочарованный и немного обиженный. И в ту же ночь, как всегда, трогательно-внимательная, ровная и ласковая, появилась в своем солдатском лазарете княгиня Ирина.
   Только скорбные морщинки показались в углах ее губ, бледнее стало лицо и глубже печаль больших глаз.
  
   Со стороны могло казаться, что вся тяжесть горя упала на одного Никиту Арсеньевича. Глубокое страдание, испытываемое им при мысли о смерти Левона, удивляло его самого. Он вспоминал свои чувства в минувшую войну, когда Левон тоже бывал постоянно в боях и одно время даже возникало предположение, что он убит. Но тогда он не испытывал и десятой доли той тревоги. Как-то странно и неожиданно для самого себя в нем вдруг проявилась горячая любовь к Левону после его приезда в Петербург. Быть может, потому, что старому князю все чаще приходила мысль о смерти и он видел в Левоне последнего Бахтеева. Быть может, потому, что, несмотря на женитьбу, он чувствовал себя одиноким среди новых людей, нового поколения, и только Левон, одна кровь с ним, связывал его далекое прошлое с настоящим. Или он видел в Левоне самого себя в двадцать лет и чуял в нем как бы продолжение своей жизни? Он сам не мог понять, только горе его было глубоко и искренно... Он сразу постарел и уже не ходил без палки. Спина согнулась и иногда заметно дрожала голова. Ирина еще лихорадочнее продолжала свою деятельность. Она ни одной минуты не оставалась в покое. Теперь она уже редко ночевала у себя и почти все время проводила в своих лазаретах, преимущественно в солдатском.
   Грубер с тревогой поглядывал на ее осунувшееся лицо, побелевшие губы и бледные, прозрачные руки.
   - Вы бы отдохнули, княгиня, - не раз говорил он.
   - Но я не устала, - неизменно возражала она.
   В офицерском отделении ее исключительным вниманием пользовался Гриша. Опасность уже миновала. Он радостно глядел вокруг, вспыхивал, увидя Ирину, и все настойчиво ожидал Левона, которого боготворил.
   Ему ничего не рассказали. Любимыми минутами Ирины в лазарете были те, когда она могла сидеть около Гриши и слушать его восторженные рассказы о Левоне. С горящими глазами юноша рассказывал о битвах при Риппахе, Люцене, на Будисинских высотах, под Дрезденом. Он никогда не говорил о себе, но только о Левоне. Он передавал тысячи подробностей походной жизни, приключения на разведках, дружеские беседы где-нибудь на случайной ночевке у пылающих костров, маленькие пирушки, стихи Батюшкова, и везде, и всегда на первом плане вырисовывался Левон. Мрачный и задумчивый, редко веселый, но всегда смелый до безумия, самоотверженный товарищ, любимец солдат, ласковый и заботливый к ним, высокомерный к высшим, всегда благородный и великодушный.
   И эти рассказы терзали сердце Ирины нестерпимой болью и приносили ей странную отраду. Ей хотелось крикнуть: "Довольно! Перестань!" И хотелось вечно сидеть так, с опущенными глазами без слез, со страстной жаждой слез, и слушать, слушать эти рассказы...
   Но Гриша выздоравливал не по дням, а по часам. Он уже начинал бродить по лазарету, и от него нельзя было уже утаить правду, когда об этом не переставали говорить во всем доме. Он узнал о смерти Левона от Пронского. Свой рассказ Пронский закончил загадочными для Гриши словами:
   - Он счастливее меня!
   Гриша так был ошеломлен, что почти без сознания добрел до своей койки и упал на нее.
   Когда вечером пришла Ирина, он метался в жару. Но словно инстинктивно почуяв ее приход, вдруг открыл глаза и посмотрел на нее с упреком.
   - Княгиня, княгиня, - прошептал он, - ведь он убит... Зачем вы скрыли это от меня!..
   - Гриша (она так привыкла называть юношу, потому что так называл его Левон), Гриша, - начала она... и не смогла продолжать. Судороги перехватили ее горло, и, зарыдав, она низко склонилась к нему...
   Словно молния вдруг осветила разгоряченный мозг Гриши.
   - Простите - прошептал он, и слезы потекли по его детскому лицу, - простите, вам тяжелее, чем мне... благодарю...
   - Мальчик, милый, - едва слышно произнесла Ирина, прижимая к груди его голову, - он убит, он убит!
   И неудержимые слезы текли из ее глаз...
  
   Рано утром Ирина получила письмо из Теплица от великой княгини Екатерины Павловны.
   "Моя прекрасная княгиня, - писала Екатерина Павловна, - мы соскучились по вам. Никогда мы не были в лучшем настроении и не пребывали в большей уверенности в Божьей милости и Божественном руководительстве. Тем более что блестящая победа при Кульме одержана лично нами, чего, по-видимому, не желают признавать стратеги вроде любезного князя Шварценберга и мудрых монархов Пруссии и Австрии, хотя они пока еще не смеют противоречить. Нас совершенно не смущают "адские" планы французского императора, этого "un homme du diable", основанные на рассеивании тайной вражды среди наиболее близких к нам лиц, начиная с меня. Не тревожат нас и мнимые, бесчисленные шпионы Наполеона, заставлявшие нас искать тайных и уединенных свиданий даже с родной сестрой, чтобы сказать ей: доброй ночи, или: как ваше здоровье? Мы немножко сами посмеиваемся над таинственными свиданиями с подземными ходами в вашем Радзивилловском замке, где мы втроем коротали ночи в мистических бдениях. О, ужас! Если бы старый князь мог увидеть одинокую фигуру мужчины, выходящую от нас подземным ходом, в то время как мы с вами мирно ложились в постели... Брр!.. Ведь это могло бы быть всемирным скандалом, хотя было невиннее таинственных собраний первых времен христианства, катакомб и проч. А теперь шутки в сторону. - Мой брат и государь, несомненно, был бы доволен видеть около себя тех друзей, которых он удостоил беседой в минуты своих тревог и колебаний. Я уже написала аббату, и мы ждем вас и его в Теплице где пользуемся гостеприимством австрийского императора. Он, по-моему, слишком злоупотребляет своим положением хозяина, истязая нас своими скрипичными концертами. Я иногда близка к сумасшествию. Но брат терпелив и кроток, как ангел... положим, он глуховат... До скорого свидания, милый друг".
   Ирина прочла это письмо раз и другой, словно с трудом понимая слова. Все сказанное в нем было в настоящее время до такой степени чуждо ей, так казалось мелочным, ненужным и... жестоким, что она удивилась сама. Не скрывается ли за этим мистицизмом оскорбленное самолюбие и тщеславие, во имя которых проливаются моря крови? В крови ли и ужасе находит мятущийся дух свое успокоение?
   Мысль поехать в Теплиц ни на один миг не пришла ей в голову. Она чувствовала, что была бы там чужой... Она не могла бы разделять ни мистических восторгов победы, ни уверенности в святости творимого дела... Ясная, простая жизнь, Бог и правда глядели на нее сотнями глаз умирающих и искалеченных людей. Собственное страдание озарило ей страдания миллионов ей подобных, и холодные вершины мистических настроений казались ей мертвыми, бесплодными пустынями...
  
   На этот раз Дегранж был принят, но готовые фразы замерли на его губах, когда он увидел бледную, спокойную женщину. Но он быстро овладел собою и со скорбным выражением лица произнес:
   - Я пришел к вам в тяжелый час, княгиня... ваша утрата.
   - Не будем говорить об этом, господин аббат, - сухо и спокойно остановила его княгиня. - Вы хотели видеть меня. У меня мало времени, но это, может быть, касается наших раненых?
   Ошеломленный аббат несколько мгновений молча смотрел на это строгое лицо, которое он так хорошо знал и которого не узнавал сейчас.
   - Нет, - начал он, - я пришел по другому делу. Я получил письмо от ее высочества. Ее высочество пишет, между прочим, что ее августейший брат не был бы недоволен, если бы его друзья (эта честь касается меня и вас, княгиня) принесли ему лично поздравления с блестящей победой, одержанной его величеством во славу Бога. Подобное письмо должны были получить и вы, княгиня. Я пришел узнать, когда вы соблаговолите выехать, чтобы иметь честь сопутствовать вам?
   Он победоносно посмотрел на княгиню. Он очень гордился этим приглашением и думал поразить этим княгиню.
   - Боюсь, что вам, господин аббат, - тем же сухим и ровным голосом произнесла Ирина, - придется ехать одному. Я не еду.
   - Но желание императора... - начал аббат.
   - Но желания мои... - с коротким смехом прервала его Ирина. - Не будем больше говорить об этом, господин аббат; вы больше ничего не имеете сказать? - закончила она, вставая.
   - Как! Вы решительно отказываетесь ехать? - спросил аббат.
   Ирина пожала плечами.
   - Но, может быть, вы что-нибудь прикажете передать мне там? - продолжал он с тревогой.
   Он чувствовал, что без княгини Бахтеевой его ожидает иной прием.
   - Не беспокойтесь, господин аббат, - ответила чуть насмешливо княгиня, - все, что надо, я передам сама. Это все? - уже настойчиво спросила она.
   Аббату не оставалось ничего больше, как откланяться. Он вышел с бешенством в душе, изумленный и негодующий. Какой черт вмешался в его игру?
   Когда старый князь узнал от Ирины о приглашении в Теплиц и о ее отказе ехать туда, он взглянул на нее такими радостными глазами и так горячо пожал ее руку, что она удивилась.
  

X

  
   Жизнерадостный и веселый, как всегда, ворвался Зарницын к Новикову. Он был при Кульме в отряде графа Милорадовича, остался цел и здоров и был представлен к Георгию. Это ли не счастье! Он на миг совершенно забыл о недавних тревогах за князя. Но, увидя мрачное лицо Новикова, он сразу стих и вместо приветствия спросил:
   - Что случилось?
   - Слава Богу, хоть ты-то цел, - ответил Новиков.
   - А разве кто убит? Или ранен? - бледнея, спросил Семен Гаврилыч.
   - Приготовься слушать, - сказал Новиков.
   Он позвал денщика, велел подать вина и, когда они вновь остались одни, передал другу печальные вести. Взволнованный Зарницын молча слушал.
   - Нет, - с непонятной уверенностью воскликнул он, - нет! Левон жив!
   Новиков пожал плечами.
   - Мы не верим в это, - сказал он.
   - Слушай, - начал Зарницын, - это, может быть, странно. Ты знаешь, как я любил и люблю князя, но, клянусь, мое сердце молчит... Смейся, если хочешь, но во мне непобедима уверенность, что он жив! Слушай, я тебе расскажу странную вещь. Я ведь знал, что Левон поехал в полк и Гриша тоже, и, значит, участвовали в сражении под Дрезденом. Ты сам знаешь, как иногда мы бываем суеверны и какие дикие мысли приходят иногда на поле сражения и как иногда нелепо, но непроизвольно, мы искушаем судьбу?
   Новиков кивнул головой.
   - Так вот, - продолжал Зарницын, - когда Вандам делал последние, отчаянные усилия, мы стояли, ожидая момента броситься на неприятельскую кавалерию в атаку. Я стоял впереди своего эскадрона. И вдруг дымящаяся граната упала у самых ног моей лошади. Уже наступала тьма, и я ясно видел искру фитиля. Я бы, конечно, мог бросить лошадь в сторону, но странная мысль остановила меня. Мне вдруг мгновенно вспомнились вы, и я неожиданно для самого себя загадал: если вы живы, останусь жив и я. Словно оцепенение сковало меня. Я слышал крик, раздавшийся из рядов, но не мог тронуться с места, как зачарованный глядя на красную искру. Время мне казалось бесконечно долгим... И вдруг искра погасла. Граната не взорвалась.. Никогда я не был так счастлив в жизни, как в эту минуту. Верь не верь, но Левон жив!
   Зарницын говорил с такой глубокой верой в свои слова, что эта вера невольно передавалась Новикову. Он уже начал допускать возможность, что Левон жив.
   - Вы все здесь словно сошли с ума, - продолжал Зарницын. - Вы сразу решили, что он убит. Откуда такая уверенность? Слова саксонца? Это, конечно, самое серьезное, но ведь и офицер мог думать, что перед ним труп, не подозревая, что это только глубокий обморок. Кивер? Сабля? Разве это доказательства? Сообщения штаба? Но им давно пора перестать придавать значение. Нет, вы просто сами внушили себе эту мысль и поверили...
   По мере того как он говорил, в душе Новикова зарождалась надежда. Он стал вспоминать, как все было, и никак не мог уловить того момента, с которого только предположения о смерти Левона вдруг превратились в уверенность и как эта уверенность овладела всеми близкими и чужими.
   Зарницын навестил и Бахтеевых; но если старый князь и оживился несколько от его слов, а Евстафий Павлович горячо поддержал его, то на Ирину его уверенность, по-видимому, не произвела никакого впечатления. Она больше верила своему сердцу, а это сердце все болело и болело...
   Гриша же с радостью ребенка ухватился за эту надежду, но при Ирине интенсивно сдерживался предаваться ей.
   Пронский поправился настолько, что переехал к жене. Он горячо благодарил Ирину, но было видно, как вообще мучительно для него встречаться с ней, хотя за эту муку он согласился бы быть раненным вторично... Он что-то хотел и не мог, и не решался сказать ей. На выраженную женой надежду, что, поправившись, он вернется в главную квартиру, чтобы вернуть себе благоволение государя, он коротко и резко ответил:
   - Никогда в жизни!
  

XI

  
   Был чудесный осенний день конца сентября. Поздняя осень уже золотила одежду цветущих садов Дрездена. Улицы были шумны и оживленны. Среди горожан повсюду мелькали цветные мундиры военных. Особое оживление царило около королевского дворца. У ворот, словно изваяния, стояли недвижно в высоких медвежьих шапках гренадеры старой императорской гвардии. На их суровых усатых лицах застыло торжественно-важное выражение. Они словно священнодействовали. Еще бы! Они охраняли своего императора, своего "маленького капрала".
   Один за другим подъезжали к дворцу блестящие экипажи, и из них выходили люди в золотых мундирах. Часовые отдавали им честь, сурово и торжественно, и они скрывались за решеткой.
   Толпа любопытных мужчин, женщин, детей теснилась перед дворцом, оживленно переговариваясь, стараясь угадать приезжавших. В толпе было много военных, и они снисходительно называли толпе некоторые имена.
   - Вот герцог Виченцкий. А это принц Невшательский.
   По улице, гремя саблями, пронеслась небольшая блестящая группа всадников. Впереди в темно-малиновом плаще, в шляпе с пышными перьями ехал высокий, очень красивый человек со смелым, но надменным лицом. Черные кудри выбивались из под его шляпы.
   - А это король неаполитанский Мюрат, - сказал стоявший в толпе французский стрелок и, сняв кепи, закричал во весь голос:
   - Да здравствует неаполитанский король!
   Десяток-другой голосов подхватили этот крик. Мюрат слегка кивнул головой и в сопровождении свиты въехал во двор.
   В толпе, в первых рядах, стоял молодой крестьянин в широкополой шляпе, с тяжелой суковатой палкой в руках. Давно не бритые черные усы и борода торчали щетиной. Худое лицо имело желтоватый оттенок, глаза ввалились. Он стоял, опираясь обеими руками на свою палку. Он имел вид человека, долго и тяжело хворавшего. Он внимательно прислушивался к разговорам и с любопытством смотрел по сторонам.
   Стрелок говорил своему соседу:
   - Ну, теперь скоро конец. Император снова вздует их. Наш корпус уже выступил к Лейпцигу. Наш полк идет сегодня ночью.
   - Они тоже пошли к Лейпцигу, - сказал его собеседник. - Говорят, что там будет сражение.
   - Да, он задаст им, - заметил первый, - ну, уж тогда пруссакам конец!
   Во дворе произошло какое-то движение.
   - Император! Император! - закричал стрелок.
   Из ворот выезжала королевская коляска, запряженная четверкой цугом белых лошадей.
   Молодой крестьянин быстро продвинулся вперед. Раздались восторженные крики: "Да здравствует император!" - и немецкое: "Нoch!"
   Это саксонцы приветствовали своего короля.
   Мимо крестьянина почти шагом проехала открытая коляска. Он рассмотрел строгий, застывший профиль императора, неподвижно смотревшего прямо перед собой, и добродушное лицо старого короля, ласково отвечавшего на приветствия толпы. Коляска скрылась за поворотом, и толпа, словно исполнив свое дело, медленно начала расходиться.
   Крестьянин постоял несколько мгновений как бы в раздумье и потом тяжелой поступью, опираясь на палку, направился к старому городу.
   Он остановился у убогого домика, стоявшего среди пустыря, недавно бывшего огородом, теперь истоптанного солдатами, и постучал в маленькое окошечко. Дверь тотчас отворилась, и на пороге показался старик.
   - Это ты, Фриц? - спросил старик. - Иди скорее. Тут уж проходили два пьяных француза, постучали, постучали и ушли.
   Молодой крестьянин вошел и сел за стол, сняв шляпу.
   - Ну, вот что, старик, - начал он голосом, привыкшим приказывать, - я уже достаточно поправился. Сегодняшняя прогулка показала мне, что у меня довольно сил. Я могу уже отправиться восвояси. Согласен ли ты, Копф, проводить меня до Фрейберга? Ты знаешь все тропинки и болота...
   Старый Копф задумчиво глядел на бледные, тонкие руки Фрица и молчал. Он боялся. Этот странный гость появился у него несколько дней тому назад. В одну ненастную ночь этот неизвестный упал от усталости и истощения у его порога. Он, видимо, перенес тяжелую болезнь. Он даже сам сказал, что был очень болен; что ездил по делам во время перемирия в Лейпциг и не успел уехать до начала военных действий; там его почему-то приняли за шпиона и арестовали, но он успел бежать и, уже будучи под Дрезденом, схватил гнилую лихорадку и провалялся в какой-то деревушке. Поправившись, он пробрался беспрепятственно в город, надеясь возвратиться к семье в Фрейберг, но узнал, что все дороги заняты французами, что ввиду большого числа немцев-перебежчиков и шпионов повсюду усилены дозоры и посты и отдан приказ расстреливать каждого, кто попытается перейти линию расположения французских войск. А между тем ему необходимо вернуться к себе. Он только год как женат. Недавно у лего родился сын. Бог знает, целы ли они, и, кроме того, если он не поспеет домой, то все имущество его перейдет к ростовщику, которому он выдал вексель, рассчитывая оплатить его, вернувшись из Лейпцига.
   Все это было похоже на правду, но старый Копф повидал людей, и обмануть его было не так-то легко. Молодой человек не мог скрыть своих манер, своих белых рук, да и говорил по-немецки, как говорят только знатные господа, хотя и старался подлаживаться

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 383 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа