Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

ихорадочной деятельности. Она избегала бывать на праздниках и по возможности вела затворнический образ жизни. Дегранж по-прежнему бывал почти ежедневно. Но за этим внешним спокойствием Никита Арсеньевич не заметил странной перемены, происшедшей в княгине. Словно она пережила что-то очень тяжелое, что-то поборола в себе, в чем-то нашла силы и даже отраду. Глубокая покорность светилась в ее прекрасных глазах. Не знал князь и тех минут отчаяния, которые вдруг нарушали достигнутый покой, когда в тишине ночи княгиня плакала, молилась, проклинала жизнь и жаждала смерти... Но эти минуты проходили, покой покорности снова возвращался на миг в возмутившееся сердце...

   Князь очень удивлялся, что от Левона нет никаких известий. Из штаба и от некоторых офицеров он знал, что Левон жив. Он так был уверен, что Левон, узнав о их приезде, поспешит приехать или хоть написать о себе. Он несколько раз начинал об этом разговор с женой, но Ирина с видимым равнодушием отвечала:

   - Вы знаете, что он жив. Ведь это самое главное.

   Но каждый раз Ирине стоило больших усилий сохранить это внешнее спокойствие. Ее оскорбленное сердце болело. Левону было известно, что они здесь, а его не было. Она не знала, что Старосельский был убит, не успев исполнить поручение. Но она подавляла движение своего сердца, непрестанно твердя себе, что прошлого нет, что Левон для нее умер и что она не должна, не смеет желать с ним встречи. "Красота не должна быть проклятием, - говорил Дегранж, - и не должна убивать и нести за собою грех и разрушение... Преступные мечты убивают душу... Одно спасение в отречении, пока не поздно"... И под влиянием этих мыслей Ирина находила в себе силы побеждать порывы сердца. Кроме того, их заглушали и внешние впечатления, и новые горизонты, открывавшиеся перед ней. Особенно сильное впечатление произвела на нее великая княгиня Екатерина Павловна, и неотразимо и властно захватывали ее недолгие беседы с ней императора у его сестры, так непохожие на его обычно любезные разговоры со светскими красавицами. И что-то родственное своим настроениям видела она в настроении этих двух так высоко стоявших над ней людей: один - вершитель судеб мира, окруженный лестью и поклонением сильных и слабых, и другая - молодая царственная красавица, его сестра, близкий друг и наперсница глубоких и тайных печалей его души. Инстинктом страдающей женщины она почуяла в этих баловнях судьбы таких же, как и она, мятущихся, страдающих людей. Под величавой спокойной внешностью, напоминавшей Екатерину II, в великой княгине угадывалась страстная и страдающая душа. И иногда в интимной обстановке, наедине, прекрасное лицо утрачивало свою величавость и имело скорбное выражение... Ирина вспоминала смутные придворные слухи, когда она была еще девочкой, и догадывалась о причинах этой скорби. Любовь не разбирает положения... Имя героя, любимца армии, связывалось в этих слухах с именем великой княжны... Невозможность выхода, насильственная долгая разлука, брак без увлечения, годы тоски и геройская смерть его на Бородинском поле... Весенняя мечта, ставшая трагедией сердца... Но весна не забывается... Ни блеск, ни слава не заменят первых весенних чувств, и дни весны навсегда останутся днями славы... И этой женщине, так много пережившей и дважды овдовевшей, едва было двадцать пять лет... И тихий голос государя, когда, глядя на нее прекрасными голубыми глазами, словно читая в ее душе, он говорил:

   - Возмездие начинается здесь, а не там. Каждый злой поступок, каждая греховная мысль уже носит в себе зерно возмездия - страдания здесь. И это зерно растет, и вырастают цветы скорби, наполняя сердце, убивая радость и веселие и навсегда отнимая счастие. Нет человека несчастнее преступника. Быть может, до поры это зерно не произрастает на бесплодной почве, но дыхание Бога оживит ее... зерно даст плоды, и тогда начинается искупление... бессонные ночи, тоска, одиночество, страшные призраки, отчаяние...

   Император опустил голову... Ирина слушала, затаив дыхание, пораженная его словами: Так может говорить только человек, испытавший все это... Но он! Такой добрый, такой великодушный!.. А император уже с ласковой улыбкой и прояснившимся лицом говорил:

   - Но все это не может относиться к вам, милая княгиня, вы так юны, так чисты. Ваше назначение рассеивать печали и приносить утешение...

   И император целовал ее руку, а она сгорала от чувства мучительного стыда...

   И в такие минуты образ Левона таял и расплывался...

  

  

   Весть о перемирии была принята Левоном с истинным облегчением. Он не сочувствовал этой войне. Не разделял энтузиазма некоторой части офицерства и высшего общества и не находил в своей душе никакой ненависти к врагам, а, наоборот, чувствовал антипатию к союзникам. Он надеялся, что перемирие закончится миром. И мир этот после многолетних войн будет прочен и глубок. Тогда он выйдет в отставку, станет свободным человеком и, быть может, найдет забвение и удовлетворение в той деятельности, теперь смутно представляющейся ему, о какой говорил ему Монтроз.

   Белоусов был рад перемирию, как ребенок, и все порывался в Карлсбад, где, как говорили побывавшие там офицеры, было так весело. Но пока его еще задерживали некоторые дела по службе. Он уговаривал ехать и Бахтеева, но Левон колебался. То он рвался туда в надежде встретить там Ирину, то боялся новых страданий при встрече с ней, а без нее тоже не хотел быть в том обществе, где каждый встречный напоминал бы о ней. Боевая жизнь, иные интересы, опасности, постоянная игра со смертью несколько притупили остроту его тоски. Он довольно часто виделся с Батюшковым, и беседы с ним действовали на него успокоительно, особенно с тех пор, как Батюшков в минуту откровенности рассказал ему печальную повесть своей молодой любви. Это было пять лет тому назад, когда поэт после шведского похода, раненный, лечился в Риге... И там полюбил дочь своего хозяина, Мюгель... Начавшаяся идиллия была грубо оборвана ее отцом... и они расстались. Но забыть ее он не мог до сих пор и, должно быть, никогда не забудет... Эти чувства находили отзвук в душе князя...

   - Любить в жизни можно только раз, - с глубоким убеждением говорил Батюшков. - Настоящая любовь так много берет сил и так опустошает душу, если она несчастна, что после нее душа делается бесплодной. Она становится похожей на мертвое море, покрывшее цветущие сады Содома и Гоморры...

   Левону казалось, что поэт прав.

   Еще удерживало его желание дождаться Новикова, судьба которого уже начинала беспокоить его. Ходили слухи, что весь отряд майора Люцова предательски истреблен вюртембержцами. Эти слухи были очень упорны. Кто-то говорил, что в Карлсбаде находится теперь раненый адъютант Люцова, известный поэт Теодор Кернер.

   Все это очень тревожило Левона и внушало ему мрачные предчувствия. И предчувствия эти оправдались. Из Рейхенбаха приехал Белоусов, куда ездил немного проветриться со штабными приятелями, взволнованный, почти в отчаянии. Он сообщил, что видел Новикова, но в каком виде! У него разрублена голова, прострелено плечо... Он в бреду, никого не узнает, и доктора не ручаются за его жизнь. Он рассказал и подробности. Из пятидесяти человек Новикова спаслось только пятнадцать. Остальные были изрублены баварскими кирасирами. С невероятными трудностями уцелевшим удалось спастись и вывезти раненого командира. Они заботились о нем в дороге, как могли, но какие же заботы возможны при такой обстановке! Надо удивляться только, как они сумели довезти его живым...

   На глазах Белоусова были слезы. Левон слушал его, бледный и потрясенный.

   - Я приехал, - говорил Белоусов, - посоветоваться с вами. В Рейхенбахе его нельзя оставить. Там ужасные условия лечения... Он не выживет... А что сделать и как? И возможно ли везти его и куда? Я, во всяком случае, вернусь к нему... Я не могу оставить его одного... О, Боже мой, какие же они негодяи!

   - Хорошо, Гриша, - сказал Левон, - мы не оставим его. Я поеду с вами. Что-нибудь да сделаем.

   Левон тотчас же отправился к Громову, объяснил, в чем дело, и попросил отпуск для себя и Белоусова.

   - Еще бы нет! - ответил Громов. - Конечно, езжайте оба. Да и тебе надо отдохнуть. Я не стесняю тебя. Уезжай хоть на все перемирие. Экий бедняга! И черт дернул его связываться с этим немчурой. Сидел бы с нами... и был бы цел...

   - Так я еду сейчас, - сказал Левон, - а тебе, во всяком случае, дам знать, что и как.

   - Пожалуйста, голубчик, - ответил Громов, обнимая его.

   Громов тоже был взволнован. Он был другом всех своих офицеров, со всеми был на "ты" и за каждого был готов в огонь и воду, как и каждый за него.

   Бахтеев собрался быстро и уже через два часа выехал с Белоусовым в сопровождении Егора в Рейхенбах.

   Они нашли Новикова в маленьком, чистеньком домике на окраине городка. Когда Левон вошел, он застал в комнате денщика Данилы Иваныча и штабного доктора, маленького, толстого человека, очень озабоченного и даже встревоженного. Левон пришел в ужас, взглянув на своего друга. С забинтованной головой, Новиков лежал сине-бледный, давно небритые, отраставшие усы и борода делали еще страшнее его бледность. И на этом лице мертвеца ярко горели огромные, лихорадочно открытые глаза. Запекшиеся губы шевелились. Он никого не узнавал.

   Левон молча поздоровался с доктором вопросительно глядя на него.

   - Плохо, очень плохо, - сказал доктор.

   - Нет надежды? - побелевшими губами, почти беззвучно спросил Левон.

   Доктор нетерпеливо передернул плечами.

   - Надежда всегда должна быть, - угрюмо ответил он, - но что я могу сделать! В этой дыре, несмотря на присутствие главной квартиры, ничего нет! Ни медикаментов, ни перевязочных средств... Да что говорить! - он махнул рукой. - Во всей армии ничего нет. Люди мрут, как мухи, с нас требуют, а что мы можем? Мы не боги, чтобы излечить словом или прикосновением руки! Раненые гниют заживо, а мы только смотрим...

   Он отвернулся.

   Левон подошел к постели и взял Новикова за руку. Ему показалось, что он обжег руку.

   - Неужели ничего нельзя сделать? - спросил он, обращаясь к доктору.

   - Здесь - ничего, - ответил доктор

   - А где же? В Карлсбаде? - продолжал Левон. - Ведь ближе ничего нет.

   Доктор задумался и потом сказал:

   - В Карлсбаде - да. Там все есть, и, пожалуй, его можно было бы спасти. Но вынесет ли он перевозку, вот вопрос? - И, помолчав, добавил: - Впрочем, здесь его может спасти только чудо. Такие чудеса бывают, но редко. Попробовать довезти его до Карлсбада меньше риску, чем попробовать оставить его здесь...

   - Хорошо, - решительно сказал Левон, - я увезу его.

   Гриша, стоя в ногах у постели раненого, плакал, закрыв рукою глаза.

   - Надо приобрести коляску или дормез, - продолжал Левон, - а вы, доктор, не согласитесь ли сопровождать его вместе с нами до Карлсбада?

   Доктор в нерешительности покачал головой.

   - Но мы еще не знакомы, - вдруг вспомнил Левон. - Ротмистр Бахтеев.

   - Лекарь штаба Ковров, - ответил доктор. - Не знаю, как отпуск, - уклончиво сказал он.

   - Об отпуске не заботьтесь, - прервал его Левон, - я устрою его.

   - Тогда я готов, - согласился доктор, которому, видимо, хотелось побывать в Карлсбаде. - Дело только за отпуском...

   - И отлично, - отозвался Левон, - а теперь надо пойти за экипажем. Гриша, идем! - крикнул он.

   Хотя жители по обычаю припрятали от своих союзников все, что можно, - припасы, экипажи, даже лошадей, но, узнав, что русский князь в деньгах не стесняется, сейчас же охотно показали свой товар. За тройную цену князь очень скоро купил большую карету, приспособленную для долгих путешествий, и четверку крепких, сильных лошадей, и даже нанял кучера. Потом заехал в штаб, где его хорошо знали, и в несколько минут устроил Коврову отпуск.

   К вечеру с величайшими предосторожностями Новикова перенесли в карету, с ним сели Ковров и Бахтеев, а Белоусов с денщиком поехали верхом. В поводу денщик вел лошадь князя.

  

  

   Жаркий, ослепительный день. Ни дуновения ветерка. Словно в томной лени задремал густой сад, с ленивым жужжанием садятся на цветы пчелы, и сами цветы, палимые солнцем, едва дышат своим ароматным дыханием. На открытой террасе, в кресле-качалке, сонно покачиваясь, сидела Ирина, полузакрыв глаза, словно в мечтательной дреме. Легкое белое платье было перехвачено в талии широкой пунцовой лентой, в черных волосах была воткнута яркая роза. Тишина ничем не нарушалась. Даже затих шум города в этот знойный, полуденный час. И такая же тишина царила в душе Ирины. Она сейчас ничего не хотела, ни о чем не думала, ни к чему не стремилась. Ей так было хорошо в этом солнечном воздухе, среди цветов, в сонном затишье старого сада. Быть может, этот кажущийся покой был лишь временной усталостью души.

   Шум шагов на песчаной дорожке заставил ее выйти из этого блаженного состояния. Она открыла глаза и вся словно замерла, судорожно сжав ручки кресла. К террасе по дорожке, опустив голову, медленно шел Левон. Он не мог еще ее видеть, огибая клумбу. Но в эти короткие мгновения она разглядела его осунувшееся, побледневшее лицо и странную, горькую полуулыбку. И ее душа на миг вспыхнула любовью, жалостью. Она сделала движение броситься ему навстречу, но вдруг застыла, побледневшая, с остановившимся сердцем.

   Левон поднял голову и увидел ее. Он на мгновение приостановился, потом его лицо приняло необыкновенно счастливое выражение и с заглушённым криком: "Ирина!" - он взбежал на ступени террасы, протягивая обе руки.

   Но сейчас же остановился, и лицо его погасло.

   Ирина стояла перед ним бледная, надменная и холодная, как в самые первые дни их знакомства. Ни радости, ни волнения, ни даже удивления не было на её застывшем лице.

   - Я очень рада видеть вас, - равнодушным тоном произнесла она, протягивая руку. - Какая будет радость для Никиты Арсеньевича!

   Она отвернулась в сторону, чтобы не видеть его лица, его вопрошающего, печального взгляда. Но он быстро овладел собою и, слегка прикоснувшись губами к ее руке, сухо ответил:

   - Я также рад видеть вас. Я уже четыре дня в Карлсбаде, но только сегодня имел возможность прийти сюда.

   Он не сказал, что пришел потому, что три дня Новиков был словно в агонии, что он считал преступлением оставить его, что в минуты прояснявшегося сознания Новиков, крепко сжимая ему руку, умоляюще шептал:

   - Левон, не уходи, я должен сказать... - и снова впадал в забытье.

   Было видно, что что-то камнем лежит на его душе, что он хочет завещать другу свою последнюю волю.

   Только сегодня рано утром консилиум врачей решил, что смертельная опасность миновала, и только тогда Левон решился оставить больного друга на попечение Гриши Белоусова.

   - Вы вообще не торопились навестить дядю, - небрежно произнесла Ирина. - Да это не удивительно. У вас новые интересы.

   В душе Ирины после его слов вновь воскресла обида. Он так давно был извещен о их приезде сюда и не торопился. Тем лучше! Еще несколько минут тому назад всем своим обращением она хотела оттолкнуть его, показать, что он чужд ей, а теперь, когда ей казалось, что он сам отходит от нее, ее сердце сжималось от обиды и беспричинной ревности.

   - Эти три дня - причина была слишком серьезна, - сказал Левон.

   - Конечно, - насмешливо произнесла Ирина, - но ведь до сегодня от сражения на Будисинских высотах прошло не три дня, а, кажется, больше месяца.

   - Но разве я знал, что дядя здесь! - воскликнул Левон с умыслом, как и она сама, подчеркивая слово "дядя".

   - А разве вы не знали? - удивилась Ирина. - Ведь Никита Арсеньевич уведомлял вас.

   - Когда? Я ничего не получал, - возразил Левон.

   - Это было накануне сражения, - начала Ирина, чувствуя, как невольная радость наполняет ее душу, - мы были в Герлицах.

   - Вы там были! - воскликнул удивленный Левон. - И я не знал.

   - Да, - кивнула головой Ирина, - мы там были и встретили там знакомого вам офицера, Старосельского. И ему-то и поручил Никита Арсеньевич передать вам, что мы едем в Карлсбад.

   Ирина, сама того не замечая, совершенно утратила свой высокомерный тон и надменный вид. Ее голос звучал обычной простотой.

   - Старосельский? - повторил Левон. - Да, я знал его. Но я не видел его. Он был убит в самом начале сражения.

   Вспомнив убитого товарища, Левон снял кивер.

   - Убит! - с волнением произнесла Ирина. - Такой молодой, такой веселый... Боже!..

   - Теперь вы видите, Ирина, - тихо начал Левон, - что я не знал. Только поэтому я не приехал раньше... хотя, кажется, мне было бы лучше не приезжать вовсе. Я не ожидал такой встречи... Мы расстались не врагами, - продолжал он, - и расстались давно. Скажите же, что случилось опять, что вы вновь отталкиваете меня?

   Он говорил с глубоким чувством, тихим и серьезным голосом. Облокотясь на перила веранды, Ирина неподвижно смотрела перед собой. Князь видел ее строгий профиль, черные локоны, яркую розу в волосах и печальные глаза. И во всей ее склоненной фигуре, в этих глазах не было ни надменности, ни холодности. И, казалось, была минута, когда Ирина, как тогда в Петербурге, вдруг обернется к нему с доверчивой улыбкой и, как тогда, протянет ему руки... Но этого не случилось. Ее лицо стало вдруг снова холодно и непроницаемо, и, выпрямившись, опять чужая и недоступная, она ответила равнодушным тоном:

   - Но ничего не случилось. Я очень рада видеть вас. И что могло случиться? У нас разные пути в жизни. Я интересуюсь вашей судьбой, как племянника моего мужа. Я уважаю вас, как честного человека и мужественного офицера.

   - Но ведь было время... - начал Левон.

   Краска медленно залила ее лицо.

   - Я прошу вас забыть об этом, - дрогнувшим голосом прервала она. - Это было... это прошло...

   - Но что было и что прошло! - страстно воскликнул Левон. - Было одно мгновение, но оно безвозвратно... Ему не будет повторения, я знаю это... я не жду его, не ищу его... но были тихие вечера, долгие разговоры, была нежная сестра, было тепло и свет в одинокой жизни!.. И этого нет! И этого не будет, говорите вы... Это жестоко и незаслуженно... - упавшим голосом закончил он.

   - Эта дружба была самообманом, - отвернувшись, сказала Ирина. - Вы должны знать это... Но Бога нельзя обмануть... да и притом все это уже пережито... Все прошло... Все это было не нужно... Надо совсем иное... - Ирина говорила медленно, с усилием. - Но вот и Никита Арсеньевич, - с видимым облегчением вдруг прервала она себя.

   Левон обернулся. По дорожке шел старый князь в сопровождении молодого красавца в конногвардейском белом мундире.

   - Кто это? - спросил Левон, пристально глядя на Ирину.

   Ему показалось, что Ирина слегка покраснела и в ее голосе послышалось смущение, когда она ответила:

   - Это князь Пронский.

   Это имя было слишком известно в столичных кругах, и Левон, конечно, слышал его. Он круто повернулся и пошел навстречу старому князю.

   Никита Арсеньевич, узнав его, еще издали раскрыл свои объятия, крича:

   - Иди, иди, блудный племянник!

   Он с большим чувством обнял Левона. Потом познакомил его с Пронским.

   - Очень рад наконец встретиться с вами, - любезно сказал Пронский. - Я так много слышал о вас от Никиты Арсеньевича и встречал ваше имя в реляциях о Будисинском сражении.

   Левон сдержанно поклонился. Дядя взял его под руку и стал подробно расспрашивать.

   Как бы находя себя лишним, а, главное, заметив на террасе белую фигуру Ирины, Пронский, извинившись, поспешил вперед. Левон, нахмурясь, посмотрел ему вслед. Пока они дошли до террасы, Левон успел в общих чертах сказать о себе и о том, как попал он сюда с раненым Новиковым.

   - Бедняга, - заметил Никита Арсеньевич, - непременно навещу его.

   Войдя на террасу, они застали Ирину сидевшей в качалке и около нее князя Пронского, что-то оживленно рассказывавшего ей. Ирина равнодушно слушала его.

   Завязалась общая беседа. Главным образом говорили Пронский и Никита Арсеньевич. Разговор вертелся вокруг предстоящего в Праге мирного конгресса. Старый князь был уверен, что в августе будет уже заключен мир, так как обе стороны в достаточной мере истощены и, кроме того, продолжение войны не в интересах России. Как человек, близкий к императорской главной квартире, Пронский был очень сдержан, не возражал и не соглашался с этим мнением.

   - Наполеон очень упрям и снова чувствует себя победителем, - заметил он. - Поведение Австрии тоже еще нерешительно.

   - Ох, уж эти друзья, - вздохнул Никита Арсеньевич. - Говорят, скоро сюда будет государь? - переменил он разговор.

   Пронский пожал плечами.

   - Мы знаем там столько же, сколько знают и здесь, - улыбаясь, ответил он. - Об отъезде государя мы часто узнаем только через несколько часов. Притом государь часто за последнее время выезжает в Нейдорф к прусскому королю.

   - Говорят, государь живет совсем отшельником? - спросила Ирина.

   - Мы также, - засмеялся Пронский. - Его величество всегда один в этом мрачном замке, как его называют, графа Штильберга. Но его величество имеет о чем подумать. Но, Боже мой! Княгиня, представьте себе наше положение. Положим, наше местопребывание - цветущая долина, но ведь и самый чудный вид надоест, если он целые дни перед глазами. Службы у нас нет. Мы "на всякий случай"... И если бы вы знали, как уныло тянутся вечера, особенно ненастные... Брр... Благодарю Бога, что его величеству пришла мысль отправить именно меня сюда с письмом к великой княгине.

   - Вы знаете, - обратилась Ирина к мужу, - что князь приехал ко мне с приглашением от великой княгини сегодня на обед?

   Никита Арсеньевич кивнул головой.

   - Мне уже говорил Андрей Петрович. Это ведь не званый обед?

   - Нет, - ответил Пронский, - ее высочество просто соскучилась по княгине, не видя ее второй день.

   И он с улыбкой посмотрел на Ирину. Странное чувство испытывал Левон. Ему казалось, что он совершенно лишний, чужой. У Ирины свои интересы, свой круг новых и старых знакомых, и эта видимая близость к любимой сестре императора, конечно, наполняет ее жизнь. А этот красавец, так очевидно влюбленный? И что, действительно, для нее он сам, Левон, с его глупой и смешной, бесплодной любовью?.. Он хотел уйти, но князь решительно запротестовал, и Левон остался завтракать. К завтраку приехал и Евстафий Павлович, веселый и живой. Он шумно и непринужденно приветствовал Левона. Вообще во всей фигуре Евстафия Павловича было заметно чувство собственного достоинства. Прежней приниженности не было и следа. С тех пор, как он очутился за границей и старый князь, ни во что не вмешиваясь, передал ему полное ведение дел, Евстафий Павлович снова почувствовал себя барином. Он вошел в роль и распоряжался деньгами старого князя, как своими собственными. Сначала он еще пробовал спрашивать князя относительно расходов, но князь отмахивался обеими руками и просил Евстафия Павловича действовать совершенно самостоятельно. Он привез с собой новости о поражении армии Наполеона в Испании - Веллингтоном при Виттории.

   Брат Наполеона, испанский король Иосиф, сам едва спасся, чуть ли даже не бежал во Францию.

   - Ну, что ж, - заметил Бахтеев, - это сделает Наполеона более уступчивым.

   Левон едва слушал эти разговоры, изредка бросая взгляды на Ирину и сидевшего рядом с нею князя Андрея Петровича. Он много слышал о необыкновенных успехах князя и теперь следил за ним с любопытством и ревностью, и должен был сознаться, что ни в наружности, ни в манере говорить молодого князя он не мог заметить ни признака чего-нибудь грубого или самодовольства и неприятной самоуверенности. Все в нем было естественно, изящно и просто. Он как будто совсем не придавал никакого значения ни своей красоте, ни своему положению, ни своим успехам. Особенно поразило Левона доброе и доверчивое выражение его необыкновенно больших и глубоких темных глаз. Пронский имел врожденный редкий дар очарования, и это в большей или меньшей степени испытывали все встречающиеся с ним и мужчины, и женщины. Он никогда не вызывал к себе, несмотря на свои успехи, острой ненависти мужчин. Любовь сама шла к нему навстречу, и он принимал ее так же естественно, как дышал. Через пять минут разговора он уже казался старым знакомым, проникнутым интересами своего собеседника, добрым и отзывчивым. Он располагал к откровенности и доверию, и у него было много друзей среди мужчин и женщин.

   Едва окончился завтрак, Левон поднялся прощаться. Он ушел с тяжелым чувством. При выходе из сада он столкнулся с высокой, стройной фигурой в сутане. Это был аббат Дегранж. Они молча обменялись поклонами.

   - Не отсюда ли эта трогательная святость? - с горькой усмешкой подумал Левон.

  

  

   Новиков поправлялся. Доктор Ковров оказался очень сведущим и искусным. Кроме того, не было во всем Карлсбаде сколько-нибудь известного врача, которого он не привлек бы к консультации. Бахтеев не знал, как и благодарить его. Ко всему, доктор был не корыстолюбив. Он упорно отказывался от гонорара, но князь, узнав, что у него в России большая необеспеченная семья, настоял на своем и вручил ему крупную сумму.

   Новиков ничего не скрыл от друга. С мрачно горящими глазами он рассказал о предательстве баварского офицера.

   - О, если бы мне только встретить, только встретить его! - с бешенством говорил он.

   Иногда он впадал в отчаяние и целыми часами лежал неподвижно, повернувшись лицом к стене. И Левон не находил слов утешения. Да и что он мог сказать?

   Белоусов, успокоившись за Новикова, целые дни пропадал из дому. Он нашел уже и родственников, и свойственников, завел новые знакомства и чувствовал себя отлично. Он приносил домой вместе с молодым оживлением всевозможные толки, сплетни, наблюдения и новости. Раза два ему удавалось встретиться и с княгиней Ириной, от которой он был в восторге, и, желая доставить Левону удовольствие, рассказывал об успехах его тетушки, передавал слухи о внимании к ней государя, о ревности дам из-за Пронского; говорил, что будто государь приезжает в Карлсбад довольно часто, и тогда великая княгиня приглашает к себе княгиню Бахтееву. Левон, бледнея, слушал эти рассказы, но не прерывал их, а даже поощрял. Сам он решил никуда не ходить, но чувствовал, как его влечет туда, где бывает Ирина, где говорят о ней, где он сам собственными глазами может проверить эти слухи.

   Мрачное одиночество друзей было радостно нарушено неожиданным приездом Зарницына. Он тоже участвовал в Будисинском сражении в конно-гренадерском полку и был ранен в руку. Она и теперь на перевязи. Гаврила Семеныч принес с собой обычную жизнерадостность и, узнав, что дом друзей довольно просторен, решил переехать к ним, чему они были чрезвычайно рады. Своей непобедимой жизнерадостностью и непоколебимой уверенностью в благополучной развязке всяких житейских обстоятельств он сумел подействовать успокоительно даже на Новикова. С Белоусовым он сразу дружески сошелся. Но, несмотря на свою видимую беспечность, он глубоко сочувствовал Новикову и наедине с Бахтеевым часто среди разговора грустно повторял:

   - Герта, бедная маленькая Герта!

   Старый князь сдержал слово и навестил Данилу Ивановича. Не зная сердечной печали Новикова, старик был поражен не столько болезненным, сколько страдальческим выражением его лица и мрачным отчаянием, иногда невольно прорывавшимся в его словах. Желая развлечь его, Никита Арсеньевич рассказал ему о бегстве Соберсе. Новиков действительно оживился.

   - Так и надо, - сказал он. - Но как обожают Наполеона! Мудрено ли с такими людьми покорить мир!

   Левон тоже выразил удовольствие, что Соберсе вырвался на волю. Уходя, старый князь сказал Левону:

   - Мне кажется, что Новиков больше страдает от какого-то личного горя, чем от своих ран. Это опаснее.

   Левон подивился чуткости старика.

  

   На карлсбадском горизонте взошла новая звезда. Из Петерсвальде после свидания с государем приехал граф Меттерних. Собираясь на Пражский конгресс, он решил отдохнуть в Карлсбаде. Граф Меттерних, европейская знаменитость, ближайший советник австрийского императора! Меттерних, на которого теперь устремлено внимание всего мира, так как у него в кармане окончательное решение Австрии! Меттерних, еще молодой, красивый, обаятельный собеседник и страстный поклонник женщин, столь же известный своими любовными похождениями, как и дипломатическими успехами при дворах Вены и Парижа!..

   Боже мой! Любовь и политика! Это совсем в стиле Louis XIV или XV.

   Среди дам царило преподнятое настроение. А приезд очаровательного дипломата как раз совпал с уже созревшим решением местного общества дать вечер в честь великой княгини Екатерины Павловны, оказывавшей такое радушное гостеприимство представителям этого общества. Присутствие Меттерниха придаст новый интерес этому блестящему балу. Наконец-то нашлось живое, настоящее дело! Костюмы, выбор приглашенных - все это требовало усиленных забот и размышлений. А вдруг будет и сам император?! Статс-дама великой княгини Екатерины Павловны княгиня Буракина составляла список приглашенных, и дамы были в тревоге, чтобы как-нибудь не быть пропущенными. Много разговоров вызвал выбор места для предстоящего бала. Но наконец остановились на предложении княгини Бахтеевой - дать бал у нее. Все знали ее близость к великой княгине, внимание к ней государя. Кроме того, вдруг вспомнили, что старый князь был обер-камергер, а главное, что он несметно богат, и хотя и были разговоры о подписке на этот бал, даваемый не одним лицом, а всем обществом, но все были уверены, что Бахтеев будет просить, чтобы ему оказали честь быть в полном смысле представителем общества. Так и случилось, и никто упорно не возражал, хотя и делали это для виду. Естественно, Левон сейчас же получил об этом сообщение от дяди, с просьбой принять участие в обсуждении деталей праздника. Первой мыслью его было отказаться, но у него не хватило решимости. А раз решившись принять приглашение, он счел необходимым сделать предварительно несколько визитов, чтобы не показаться на балу выходцем и сразу отделаться от неизбежных все одних и тех же вопросов.

   Он посвятил визитам целый день и вернулся мрачнее тучи. Целый день его словно поджаривали на медленном огне намеками, улыбками, недосказанными словами, вопросами о здоровье дяди, произнесенными тоном, к которому нельзя придраться, но от которого в нем закипало бешенство. А он должен был не понимать и мило улыбаться. На другой день он побывал у дяди.

   - Ну, что ж, Левон, тряхнем стариной, - самодовольно встретил его князь, - я сам буду наблюдать за всем. Ты поможешь?

   - С удовольствием, дядя, - ответил Левон, - но если позволите, я вам порекомендую еще двух моих приятелей. Они лучше меня помогут.

   - Кого? - спросил князь.

   Левон назвал Белоусова и Зарницына.

   - Раз они твои друзья, - они здесь дома, я очень буду рад их помощи, - серьезно и важно ответил старый князь.

   Левон был уверен, что доставит этим приятелям удовольствие.

   - У них бездна вкуса, - заметил он на всякий случай.

   Уходя, он встретил в зале Ирину и молча поклонился ей. Она равнодушно протянула ему руку.

   - Вы одна? - спросил он.

   - Пока одна, - спокойно ответила она.

   Несколько мгновений он ждал, что она предложит ему остаться. Но тем же тоном она добавила:

   - Сейчас должен бы прийти Пронский, но его нет.

   - Я не мешаю, - холодно произнес Левон, закусив губы, и, снова поклонившись, быстро вышел...

  

   В тот же день вечером у княгини Пронской очень оживленно обсуждали сенсационное известие. Граф Меттерних, после великих княгинь, первый визит нанес княгине Бахтеевой. Так и говорили: "княгине Бахтеевой", а не князю Бахтееву, или Бахтеевым. О, конечно, хитрый дипломат сделал это не случайно и не зря потом, при всех остальных визитах, восторгался красотой и умом молодой княгини.

  

  

   Никита Арсеньевич действительно тряхнул стариной, припомнив сказочные пиры, какие он давал в былые дни в честь императрицы и своего незабвенного друга великолепного князя Тавриды.

   Перед домом толпились зеваки, любуясь на убранный русскими, прусскими и австрийскими флагами ярко освещенный фасад и на пылающего над подъездом большого двуглавого орла под императорской короной.

   Густой сад осветился цветными лампионами, и меланхоличные звуки менуэта доносились на улицу. Длинной вереницей стояли кареты и коляски.

  

   Левон поздно приехал на бал после долгих колебаний. С утра он твердо решил не ехать, но чем дальше шло время, тем все больше росло в его душе чувство мучительного любопытства и раздраженной ревности. Но, придя, он сразу почувствовал себя одиноким и чужим. Смотря на скользящие перед ним нарядные и оживленные пары танцующих, он не мог отделаться от недавних воспоминаний страдания и ужаса; и опять, как и на первом балу у дяди в Петербурге, диким и чуждым казалось ему это веселье в ярко освещенных залах, убранных цветами, когда еще и теперь тысячи раненых умирали без помощи, перевозимые, как дрова, на простых телегах, по скверным дорогам, за сотню верст... Его не удивляло веселье молодых офицеров, вырвавшихся из ада и готовых опять броситься туда. Но все эти разряженные куклы, все это так называемое общество, потянувшееся ради тщеславия, забавы и жалкого честолюбия за императорской квартирой!..

   Пробираясь среди толпы знакомых и незнакомых, он искал глазами Ирину и нашел ее в стороне от танцующих в малой зале, окруженной целой толпой. Она сидела рядом с великой княгиней Екатериной Павловной, приехавшей без сестры, уже отправившейся в Веймарн.

   Бахтеев в первый раз видел великую княгиню. Его поразила спокойная красота ее лица, с выражением мысли и печали. Лицо Ирины тоже было задумчиво и серьезно, и эти две женщины представляли резкий контраст с веселым оживлением окружающих.

   За креслом Ирины, наклонясь к ней, стоял высокий стройный человек в расшитом придворном мундире. Во всей его осанке, в манере говорить чувствовался человек, для которого блестящее общество и присутствие принцессы были привычны. Его лицо не было красиво, но в нем было что-то не общее, резко выделяющее его из круга других. Чрезвычайно высокий лоб, большие яркие глаза и полунасмешливая улыбка на чуть полных, красивых губах.

   - Граф Меттерних, - сказал кто-то рядом с Левоном.

   Так вот он, тот человек, который, по всеобщему убеждению, являлся сейчас вершителем войны и мира...

   Но теперь на лице всемогущего министра не было видно ничего, кроме искреннего восхищения красавицей собеседницей. Он казался просто изящным придворным кавалером, искренно влюбленным. Можно было подумать, что ничего иного он никогда не делал, как только ухаживал за красавицами. Но всем было известно, что блестящий дипломат делил свою жизнь между политикой и любовью. Ирина внимательно слушала его и казалась заинтересованной. Рядом с Меттернихом неподвижно стоял Пронский, нервно потирая подбородок, изредка бросая взор на Меттерниха.

   "Он ревнует", - с ясновидением влюбленного подумал Левон.

   Великая княгиня беседовала со стоявшим перед ней Никитой Арсеньевичем. В ближайшей к ним группе Левон увидел неизменного Дегранжа в тихой, но оживленной беседе с Волконской и княгиней Буракиной. К ним подошел сияющий Буйносов. Сказал несколько слов и подлетел к другой группе. Везде он говорил по несколько слов и вновь в радостной суетливости устремлялся к новому месту. Он, видимо, чувствовал себя наверху блаженства и играл роль гостеприимного хозяина.

   "Чужие, все чужие", - думал Бахтеев и не мог оторваться от милого лица. Вот Ирина подняла голову, улыбнулась и слегка покраснела. Левону казалось, что Меттерних слишком низко наклоняется к ней и держится свободнее, чем следовало. Он невольно взглянул на Пронского и словно прочел на его лице выражение своих чувств. Пронский, очевидно, забыв, что на него устремлена не одна пара глаз, стоял, нахмурив брови, пристально глядя на Меттерниха. Ирина вдруг повернулась к нему и с улыбкой что-то сказала, и мгновенно лицо князя просияло. Левон почувствовал, что кровь приливает ему к голове и холодеют руки. Он резко повернулся и хотел уйти, но в эту минуту произошло какое-то движение; пронесся, как дуновение ветра, неясный шепот и чей-то негромкий голос произнес:

   - Государь.

   Меттерних замолчал и выпрямился. Ирина встала, Екатерина Павловна тоже, а старый князь, поклонившись великой княгине, быстро направился к выходу.

   Великая княгиня взяла под руку Ирину и направилась за ним. За нею потянулись и остальные. Хотя смутно мечтали о приезде государя, но никто на это не надеялся, тем более что сама великая княгиня, приехав, сообщила, что ее августейший брат не приехал в Карлсбад.

   Среди низко склонившихся рядов государь шел по большой зале. За ним в адмиральском мундире тяжело ступал Александр Семенович с обер-гофмаршалом графом Толстым, а за ними, к величайшему изумлению Левона, в темном фраке и темных чулках виднелся Монтроз. Левон даже не поверил своим глазам. Но ошибиться было нельзя. Монтроз заметил его и, едва улыбаясь, сделал ему приветственный жест рукой.

   Лицо государя было удивительно ясно и молодо, как будто никогда никакая печаль не омрачала этого чистого лба и блеска больших, слегка прищуренных серо-голубых глаз.

   Он милостиво поздоровался со старым князем, что-то сказав, на что Никита Арсеньевич очень громким голосом, так как государь был слегка глуховат, ответил по-французски:

   - Государь, это величайшее счастье подданного. Тут же вертелся и Евстафий Павлович, стараясь обратить на себя внимание государя. И когда это ему удалось, когда государь с ласковой улыбкой протянул ему руку, Евстафий Павлович весь засиял и даже прослезился. Ирина и великая княгиня встретили его на пороге маленькой залы. Левона поразило то особенное выражение лица, с каким Пронский смотрел на покрасневшую Ирину и на государя, слегка наклонившегося перед ней, целуя ее руку. И, как отравленные иглы, вдруг впились в душу Левона темные, странные намеки.

   Все заметили, что государь неблагосклонно взглянул на графа Меттерниха, стоявшего с ней рядом, и слегка кивнул ему, не протягивая руки. Один Меттерних, казалось, не заметил этого сухого обращения, непринужденно и почтительно поклонившись.

   И, действительно, невнимание государя не лишало Меттерниха обычной самоуверенности. Был только один в мире человек, перед которым он терялся и на пышных приемах в Сен-Клу или Тюльери, и в рабочем кабинете. Это маленький корсиканец с холодными серыми глазами, делавшимися иногда такими страшными...

   Но за это он и ненавидел этого человека!

   Левон чувствовал себя словно в тумане. Пронский, Меттерних, государь, Дегранж, сейчас говорящий с императором, Ирина - все казались ему странно соединенными между собою какой-то незримой паутиной...

   Мимо него прошел радостный и сияющий Гриша Белоусов.

   - Неужели вам не весело? - блестя глазами, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил. - Это сон какой-то!

   И, заметя Зарницына около княгини Пронской, поспешил к нему.

   Левон видел, как из маленькой гостиной, куда вошел император, все вышли. Там остались только, кроме государя, Ирина и великая княгиня. Последним вышел Пронский, с опущенной головой и бледным лицом.

   "Ну, я насмотрелся", - решил Левон, пробираясь к выходу, но почувствовал, что кто-то взял его под руку. Это был Монтроз, о котором он забыл, поглощенный своими мыслями.

   - Здесь, действительно, душно, - спокойно начал Монтроз, словно продолжая прерванный разговор, - пройдемте в сад.

   Левон машинально подчинился ему.

   На темном июльском небе ярко горели звезды, и жалкими казались гирлянды цветных лампионов, прихотливо переплетавшихся между деревьев. Сад благоухал. Монтроз свернул в одну из боковых темных аллей.

   - Здесь лучше, - начал он, - здесь прекраснее звезды и не слышно шума. Вы очень удивлены, увидев меня здесь? - спросил он князя.

   - Больше, чем я могу сказать, - ответил Левон. - Как, в самом деле, вы очутились здесь и откуда?

   - Но из Петерсвальде, милый князь, - со смехом ответил шевалье, - и приехал вместе с императором.

   - А туда? - спросил Левон.

   - А, вы очень любопытны, - заметил шевалье, - но так как вы наш и, кроме того, как я надеюсь, мой личный друг, то я скажу вам. Я приехал к императору с письмом от свергнутого Наполеоном испанского короля Фердинанда, создания, говоря правду, совершенно ничтожного, но на которого мы имеем виды. Нет нужды пока объяснять вам подробности и мои связи с ним. Все это вы узнаете в свое время. Я только хотел удовлетворить ваше любопытство, как я попал в Петерсвальде.

   &