Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

анной Бонапартом, - сказал при расставании сын. - Я - француз и мое место под знаменами Франции, а не в передних ее врагов".

   Эти слова до сих пор жгли сердце маркиза. И хотя он не прерывал отношений с сыном, эта рана горела.

   Аббат верно рассчитал удар. На одно мгновение погасшие глаза д'Арвильи вспыхнули, но он овладел собою и спокойно ответил:

   - Для моего мальчика близится час расплаты за безумное увлечение мишурной славой... Близко время победы правды над ложью.

   - Я не сомневаюсь в этом, - сухо ответил аббат, отходя от старого эмигранта и направляясь к группе, окружавшей Нарышкину и княгиню Бахтееву.

  

  

   Старый князь занялся наиболее почетными гостями, такими как канцлер граф Николай Петрович Румянцев, тесть князя сенатор Буйносов, главнокомандующий Петербурга Сергей Кузьмич Вязмитинов, управляющий военным министерством князь Горчаков и другие. Граф Николай Петрович, впрочем, недолго пробыл на вечере. Его вообще стесняла его глухота, и, кроме того, он действительно был завален делами и ежечасно ожидал от Аракчеева какого-либо экстренного распоряжения. Он вскоре уехал, а для Горчакова, Вязмитинова и Буйносова князь устроил карты.

   По случаю траура при дворе официально балов с танцами в придворных кругах не давалось, устраивались просто вечера, но на них молодежь всегда танцевала. Так и теперь, хотя князь и звал не на бал, а на простой вечер, тем не менее дамы приехали одетые, как на бал.

   На хорах большой белой залы музыканты уже настраивали свои инструменты, а молодые люди спешили приглашать дам.

   Не прошло и получаса, как в зале закружились многочисленные пары.

   Левон так отвык от подобного зрелища и так танцы не вязались ни с его настроением, ни с его мыслями, что вид танцующих людей казался ему дик и странен. Его сердце сжималось от неопределенной боли, словно от обиды. Он стоял у колонны, скрестив руки, и мысль его невольно переносилась к ужасным картинам недавнего прошлого, к кровавым полям битв, к пылающей России, к нищете и запустению, виденным им теперь, и потом обращалась к близкому будущему. К этим мрачным мыслям примешивалась и ревнивая тоска... Нарышкина и Ирина соперничали в первенстве. Они не имели почти ни минуты отдыха, переходя из обьятий в объятия.

   - А что же ты не танцуешь? - услышал он за собой голос дяди.

   Он быстро обернулся.

   - Я отвык, дядя, - с улыбкой ответил он.

   - Рано, - рассмеялся старый князь. - Если бы это был настоящий бал, я бы сам тряхнул стариной. Но я рад, - продолжал он, - что устроил вечер. Смотри, как оживлена Ирина. Да, - задумчиво закончил он, - какая великая сила - молодость...

   Он грустно вздохнул.

   В эту минуту его заметила Ирина и, пользуясь минутой свободы, проскользнула к нему. Он ласково улыбнулся ей.

   - Что, устала?

   - Очень, - ответила она, - я бы хотела отдохнуть незаметно...

   - Так Левон проводит тебя в твою гостиную, там, наверное, никто не потревожит тебя. Видишь, как все заняты, - сказал Никита Арсеньевич.

   - Но я не хочу лишать князя удовольствия, - холодно сказала княгиня.

   - Я не танцую и сам рад бы уйти от шума, - поспешно отозвался Левон.

   - Ну, вот и отлично, - произнес старый князь, - а я пойду к старикам.

   Левон подал руку княгине.

   Действительно, в маленькой гостиной Ирины было пусто. Это не была одна из парадных комнат, открытых для гостей. Но все же гостиная, куда Ирина приглашала дам отдыхать, была убрана по-праздничному и походила на маленький сад.

   Княгиня устало опустилась на низенький диванчик. На ее лице не осталось ни признака недавнего оживления. Щеки побледнели, глаза угасли. Она рассеянно играла точеным веером из слоновой кости, украшенным редкими кружевами.

   - Я, может быть, лишний, - начал Левон, не садясь. - Но все же я рад случаю видеть вас наедине.

   Княгиня молчала.

   - Быть может, это наше последнее свидание в жизни, - дрожащим голосом продолжал он. - Я завтра уезжаю. На войне жизнь и смерть - дело случая. Кто знает, вернусь ли я.

   Она нервно закрыла тонкий веер и молчала.

   На энергичном лице Левона отразилось страдание.

   - Вы молчите - пусть так, - продолжал он, - я много страдал в последние дни... после этого... И вы не откажете мне в утешении, которое ничего не стоит для вас и бесконечно дорого для меня...

   Его голос прерывался.

   - Что я могу сделать для вас? - с усилием произнесла она. - У нищего не просят хлеба.

   - О, только слово, одно только слово, - воскликнул Левон, - и вы снимете с души моей тяжелое бремя... мучительных сомнений... Вы дадите мне последнее счастье унести в душе ваш образ чистым и незапятнанным...

   Она напряженно смотрела на него.

   - Я не понимаю вас, - глухо сказала она, - чего вы хотите от меня и какое мне дело до того, каким вы унесете мой "образ", как выразились вы?..

   - О, не говорите, не говорите так, - умоляющим голосом начал Левон, - это мое последнее, мое единственное счастье... После недолгих минут доверия вы изменились, вы опять смотрите на меня, как на врага... Что с вами? И что сделал я? Вы не хотите говорить со мной, вас не узнать... Скажите же мне, Ирина, моя дорогая сестра, как в счастливые минуты вы позволили мне называть вас, - скажите... Я все перенесу... Скажите, вы все тогда сказали? - почти шепотом произнес он, низко наклоняясь к ее лицу. - Вы ничего не утаили?.. Быть может, я должен убить вашего "пророка"? - дрожащим голосом, с искаженным от муки и ярости лицом закончил он.

   Несколько мгновений она смотрела на него удивленно расширенными глазами и вдруг, мгновенно вспыхнув, вскочила и выпрямилась во весь рост. Тонкий веер хрустнул в ее руках, и его жалкие обломки упали на мягкий ковер.

   Левон невольно отшатнулся.

   - И вы смели, и вы могли подумать, - задыхающимся голосом начала она. - О Боже! Вы решились подумать, что я!.. Да разве я, я, - сжимая с силой на груди руки, продолжала она, - разве я могла бы это пережить? Разве я могла бы после этого взглянуть в чужие глаза, на небо, на солнце и живой встретить зарю той ночи? Да говорите же! - она топнула ногой. - Как смели вы!..

   Она вдруг стихла, закрыла лицо руками и со стоном и рыданием опустилась на диван...

   Левон, ошеломленный, молчал. Но потом, мало-помалу, чувство неизмеримой радости наполнило его душу.

   - Ирина, - воскликнул он, бросаясь к ней.

   Она быстро встала. Лицо ее было бледно, глаза сухи, губы плотно сжаты.

   - Уйдите прочь, - резко сказала она, - это Божье проклятие! Оставьте меня! Уезжайте! Живите или умирайте! Наслаждайтесь жизнью или страдайте! Вы мне чужой!

   И, подобрав длинный шлейф своего платья, она твердой походкой направилась к двери, не оборачиваясь.

   - Ирина! - крикнул Левон, и в этом крике было столько безнадежности, столько отчаяния, как будто погибающий брат звал на помощь.

   Ирина остановилась, обернулась.

   Она сама испугалась выражения лица Левона.

   - Ирина, - продолжал он, не двигаясь с места, - вы уйдете сейчас, и этот порог будет для меня порогом вечности. Не торопитесь произносить мой приговор.

   Его голос стал странно спокоен, и было что-то страшное в этом спокойствии.

   - Но если вы все же уйдете, то выслушайте последнее слово осужденного. Кто может осуждать меня за мои муки, за мои сомнения? - продолжал он, снова одушевляясь. - Разве преступно чувство человека?

   Она сделала невольно шаг к Левону.

   - Так выслушайте же меня, - страстным шепотом говорил он. - Разве преступление ничего не хотеть для себя и отдать свою жизнь другому? Разве преступление перед лицом смерти сказать любимому человеку: "Я люблю, люблю тебя!" Не искушать, не соблазнять пришел я тебя, а только сказать, что я тебя бесконечно люблю, что ты моя единственная вера, единый Бог, единое счастье! Что ты далека, как солнце, что я не ищу тебя и что одно мое желание, чтобы ты узнала, что было сердце, только тобою полное, только тебе отданное!.. О, Ирина, - страстным стоном вырвалось у него, - разве это преступление? Пусть приговор произнесет Бог, но я люблю, люблю... - И он протянул руки. - Только сказать - и умереть!..

   Ирина была уже около него. Она вся дрожала.

   - Умереть? Нет, нет, я не хочу этого, Левон! Только сказать, только сказать... - замирающим голосом произнесла она, горячими сухими руками беря руки Левона.

   - А, - прошептал Левон, - прости... Я счастлив... - Он тихо привлек ее к себе... - Теперь прощай...

   - Прощай...

   Чудный вихрь захватил Левона, и он прижался губами к ее губам.

   Но это было одно мгновение. Она с силой вырвалась из его объятий.

   - О, не надо! Не надо! - почти с ужасом прошептала она. - Мы безумны!

   Левон, тяжело дыша, сделал шаг назад.

   - Ты права, уйди, - упавшим голосом сказал он.

   С невыразимой нежностью княгиня взглянула на него.

   - Прощай, прощай навсегда! - тихо сказала она. - Мне осталось только молиться, - и с подавленным рыданием она выбежала из комнаты...

   Закрыв лицо руками, Левон в отчаянии опустился на диван.

   "Ну, вот, - говорил он себе, - последнее слово сказано. А дальше?"

   Он долго сидел, словно застыв и душой и телом...

  

   Когда он вышел, танцы уже кончились и гости собирались к ужину.

   Он взглянул на Ирину. Ее лицо прямо сияло. Она казалась счастливой и радостной.

   Ужин прошел для Левона, как сон. Он много пил, отвечал на какие-то здравицы. Пили за его здоровье, за здоровье его товарищей, уезжавших с ним вместе в армию, за армию и победы... Музыка на хорах играла... Веселые голоса сливались в общий гул.

   Уже всходило солнце, когда из гостеприимного бахтеевского дворца уехали последние гости...

   - Видишь, как все хорошо вышло, - весело сказал старый князь.

   - Очень хорошо, дядя, - ответил, смотря в сторону, Левон, - а теперь мы попрощаемся.

   - Как? Когда же ты едешь? - спросил Никита Арсеньевич.

   - Через час или два, - ответил Левон. - Мы так сговорились с Новиковым.

   - А как же Ирина? - спросил князь. - Она будет обижена, что ты не простился с ней.

   - Мы простились сегодня, - ответил Левон, - княгиня знает, что я еду рано утром.

   - А-а, - произнес князь.

   - Прощайте, дядя, - сказал Левон.

   - Прощай, мой мальчик, - растроганным голосом промолвил князь, - храни тебя Бог. Но не прощай, а до свидания. Быть может, увидимся летом за границей. Пиши, если что надо, в деньгах не стесняйся.

   Князь крепко обнял Левона и расцеловал. Он даже не хотел ложиться спать, желая проводить племянника, но Левон настоял, чтобы князь пошел отдыхать.

   - Мне будет легче, дядя, уехать одному. Долгие проводы - лишние слезы. Благодарю вас за все.

   - Ну, как знаешь, - ответил князь. Он еще раз обнял племянника и ушел.

   Левону действительно было легче не видеть князя... Вчера Новиков сказал ему, что готов ехать в любой час и только ждет его.

   - Ну, вот я и разбужу беднягу, - невольно усмехаясь, подумал Левон.

   Он заготовил рапорт в военное министерство, приказав отвезти его сегодня, велел собрать свой походный багаж и через час уже выехал из этого дома, где так много пережил за немного дней.

  

   Было чудесное весеннее утро, когда Левон и Новиков выехали за заставу. Новиков зевал и хмурился. Бахтеев, наоборот, был нервно оживлен и без умолку говорил.

   Недалеко отъехав от заставы, они увидели впереди роскошную карету с княжескими гербами.

   - Кто бы это мог быть? - произнес Новиков.

   - Посмотрим, ну-ка обгони, - крикнул Левон кучеру.

   До первой станции они ехали на княжеской тройке.

   Их коляска быстро обогнала карету, и друзья успели разглядеть в окне бледное лицо "пророка" и княгиню Напраксину в темной шали.

   - Кто кого похищает? - засмеялся Новиков.

   Но Бахтеев нахмурился. Эта встреча показалась ему дурным предзнаменованием и пробудила в его душе много тяжелых воспоминаний...

   "Скорей, скорей вперед! - с тоскою думал он, - туда, в неведомую даль, к неведомой судьбе".

   - Гони вовсю! - громко крикнул он.

   Ямщик привстал, гикнул, чистокровные кони рванулись, сильнее зазвенели колокольцы, и тройка понеслась, взметая за собой клубы пыли...

  

  

   Только что загоралась весенняя розовая заря над маленьким силезским городком Бунцлау, утопавшим в садах, едва покрытых молодой листвой.

   В глубине просторного сада на крыльце небольшого двухэтажного дома показалась совсем юная девушка. Ей могло быть лет шестнадцать - семнадцать. Великолепные золотистые волосы ее, заплетенные в две тяжелые косы, падали ниже пояса. Темные голубые глаза, окаймленные черными ресницами и бровями, смотрели открыто и весело. Но в очертании ее полудетского рта и твердого подбородка виднелись энергия и решимость.

   Огромная лохматая собака неопределенной породы с радостным лаем бросилась к молодой девушке.

   - Тсс! тише, Рыцарь! - лаская собаку, произнесла девушка. - Тише, так ты разбудишь наших гостей.

   Собака словно поняла слова своей хозяйки и замолчала, ласково виляя хвостом.

   Девушка легко сбежала с крыльца, пробежала по саду к забору и, подпрыгнув, ловко ухватилась за его верхушку, подтянулась на руках и, поставив ноги на поперечный брус, нагнулась на улицу.

   На улице было тихо и пустынно. Утренний ветерок слегка колебал русские и прусские флаги, украшавшие фасады домов и заборы.

   В эти дни на маленький, никому раньше не ведомый городок было обращено внимание всей Европы. 6 апреля во главе главной армии в Бунцлау прибыли из Калиша русский император, фельдмаршал князь Кутузов со своим штабом и прусский король. Александр, встреченный, как и везде на своем пути, с восторгом и триумфом, остановился здесь на несколько дней, чтобы дать некоторый отдых главной армий, насчитывавшей, впрочем, в своих рядах, несмотря на громкое название "главной", немногим больше восемнадцати тысяч, и подождать известий от других отрядов, действия которых были согласованы с действиями главной армии, направлявшейся на столицу Саксонии Дрезден. Прусский корпус Блюхера передовыми отрядами уже занимал памятную Пруссии Иену, Геру и Плацен, сторожа дорогу в Гоф. Русский отряд Винцингероде находился в Лейпциге, действуя на сообщения вице-короля Евгения, и граф Витгенштейн раскинулся по берегу Салы. Между тем было получено известие, что французские войска сосредоточиваются между Вюрцбургом и Эрфуртом, угрожая союзному левому флангу со стороны Гофа.

   Все это волновало государя, нетерпеливо рвавшегося вперед, и еще более старого, осторожного фельдмаршала. К этому присоединилась еще болезнь фельдмаршала. Он слабел не по дням, а по часам, уже не мог сесть на лошадь и с трудом сидел в коляске при въезде в город, едва отвечая на восторженные крики:

   - Да здравствует "дедушка"!

   - Да здравствует Кутузов!

  

   Молодая девушка смотрела на пустынную улицу. Город просыпался. Издали прозвучала труба. Послышался со стороны лагеря рокот барабанов, ржание коней.

   Молодая девушка была дочерью старого скрипача, учителя музыки Готлиба Гардера-Герта. Старый Готлиб вынужден был год тому назад покинуть Берлин, где у него были хорошие заработки, и поселиться в Силезии, так как навлек на себя подозрение французской полиции в принадлежности к тайному обществу Тугенбунд. Поселившись в Бунцлау, он кое-как перебивался, частью грошовыми уроками, частью работами Герты - вышивками и шитьем. Скромный заработок давал им средства к существованию. Они арендовали на окраине города небольшой домик, верхний этаж которого обыкновенно сдавали.

   В настоящее время жильцами старого Готлиба были трое русских офицеров, принятые как стариком, так и его дочерью с истинным восторгом.

   Молодая девушка, стоя на заборе, тихонько напевала:

  

   Durchmarshiren,

   Einquartiren,

   Alimenteren,

   Requisiren,

   Einscribiren,

   Frauentfiiren,

   Hausverliren,

   Nichtresoniren,

   Und doch illuminiren,

   Das ist zum krepiren {* }.

   {* В переводе современника, автора известных записок, сопровождавшего в походе императора Александра I статс-секретаря и адмирала А. С. Шишкова:

   Мимо проходят,

   Дай им постой,

   Накорми да напой;

   Тут тебя схватят,

   В солдаты возьмут,

   Жену уведут,

   Весь твой скарб и дом

   Опрокинут вверх дном,

   Согнут тебя в дугу,

   Все, все им в горло суй,

   Молчи, - ни гу-гу,

   И еще иллюминуй;

   Ну, право, лучше смерть,

   Чем это терпеть.}

  

   Последние слова песни девушка пропела с особенным чувством, и в ее голосе послышались слезы.

   - Браво, браво, фрейлейн Герта! - раздался за ней веселый голос. - Я и не знал, что вы так прелестно поете.

   Девушка обернулась, слабо вскрикнула и, вся вспыхнув, неловко соскочила с забора и чуть не упала, от чего сконфузилась еще больше.

   Перед нею в полной парадной форме стоял молодой русский офицер.

   - Ах, господин Новиков! - воскликнула она, - как вам не стыдно подслушивать.

   - Подслушивать, - смеясь, ответил Данила Иванович. - Сперва, правда, вы только мурлыкали, а кончили так громко, что, я думаю, в доме слышно. Ну, с добрым утром.

   И он протянул Герте руку.

   - С добрым утром, - ответила Герта, пожимая руку молодого офицера. - Однако как вы рано встали. А ваши друзья еще спят?

   - Встают, - отозвался Новиков.

   - Ну, как чувствует себя ваш князь? - непринужденно начала Герта. - Отчего он всегда такой печальный? У него, наверное, осталась в России невеста? Да? Вот мой двоюродный брат Фриц (он поступил теперь в ландвер) тоже все вздыхает. Он был студентом в Гейдельберге, и там у него невеста. Нет, если бы я полюбила, я пошла бы за любимым человеком на войну...

   Герта весело болтала, но при последних словах ее глаза потемнели, и лицо приняло решительное выражение.

   Новиков смотрел на нее, и на его энергичном лице ясно выразилось восхищение.

   - Нет, фрейлейн Герта, - ответил он, - у князя не осталось невесты в России. У него просто меланхоличный характер. Так вы бы пошли на войну? - спросил он.

   - Пошла бы, - тряхнув своими великолепными косами, произнесла Герта. - Но, однако, - закончила она, - раз вы и ваши друзья уже встали, надо подумать о завтраке.

   - Очень хорошо, - сказал Новиков. - Тем более что мы торопимся в штаб.

   - В таком случае - бежим, - крикнула Герта. - Рыцарь, за мной.

   И она побежала к дому. Новиков поспешил за ней.

  

  

   Князю Бахтееву с Новиковым пришлось потратить значительно больше времени, чем они предполагали, прежде чем им удалось добраться до главной квартиры. Прежде всего, главнейшее затруднение составляло отсутствие почтовых лошадей, всеобщая неурядица, карантины. А когда они переехали русскую границу, то получили самые неопределенные и противоречивые сведения о местопребывании главной квартиры. Положим, это объяснялось очень просто. Император стремительно двигался вперед, и сегодня был здесь, а завтра уже на пятьдесят верст впереди. Наконец, после долгих блужданий друзья нагнали главную квартиру на походе из Калиша, в одном переходе от Бунцлау. Но добраться до штаба им удалось только по его прибытии в город. Тут начались новые мытарства. Двухэтажный домик на углу Schlosstrasse и улицы Николая, где остановился фельдмаршал, походил на осажденную крепость. Прусские и русские офицеры всех родов оружия наполняли небольшие приемные в нижнем этаже, узкий двор, толпились на улице. Беспрерывно прибывали курьеры от армии графа Витгенштейна, от отряда Блюхера и снова неслись назад с приказаниями фельдмаршала. Никто не обращал внимания на прибывших из России молодых офицеров. С ними едва разговаривали, нетерпеливо отмахиваясь от них. Они даже не знали, где могут остановиться на постой. Князя Бахтеева обидно поразило то, что к прусским офицерам относились гораздо внимательнее. В то время как городские власти предупредительно предоставляли бесплатные помещения приезжавшим прусским офицерам, русские должны были сами заботиться о себе. Военное начальство тоже не принимало в них участия. Офицеры рыскали по городу. Прусские офицеры, несмотря на братство по оружию, заметно держались особняком, всюду стараясь выдвинуться на первое место, в чем, к обидному удивлению русских, их словно поощряло военное начальство. Это было дурно понятое великодушие русского императора. Вступая как освободитель на прусскую территорию, Александр хотел щадить самолюбие униженного народа и выразил желание, чтобы русские войска относились со всевозможным вниманием к своим союзникам. Ближайшие начальники довели это до крайности и при малейшем недоразумении принимали сторону немцев. Усердие дошло до того, что из Эльбинга, где была главная квартира Витгенштейна, пришел приказ, которым предписывалось, чтобы все командиры отдельных частей представляли от местных немецких властей, где квартировали их отряды, свидетельства о хорошем поведении!

   Этот приказ был подписан дежурным генерал-майором и кавалером фон Ольдекопом.

   Но в то время как офицеры регулярной немецкой армии и зажиточные бюргеры и фермеры вели себя заносчиво и недоверчиво, простое население и ополченцы радушно и радостно встречали своих будущих освободителей. Получалось странное явление: официальная Пруссия во главе с самим королем относилась к русским недоверчиво и высокомерно, тогда как народ видел в них друзей. Во главе народного движения стоял знаменитый Штейн, как бы второй король Пруссии, которого венчанный король Фридрих-Вильгельм явно не любил и опасался.

   На помощь друзьям явился случайный знакомый, молодой офицер кирасирской дивизии из колонны генерала Тормасова поручик Зарницын. Зарницын как раз состоял при генерал-квартирмейстере и, встретив друзей во дворе штаба, выручил их. Он предусмотрительно за день до вступления армии в Бунцлау успел снять у Гардера верх, состоявший из двух комнат, и предложил друзьям поселиться у него. Конечно, они с благодарностью приняли это предложение.

   В тот же день они стали друзьями. Семен Гаврилыч Зарницын непрерывно совершил весь поход от самой Москвы. Он уже огляделся вокруг и был очень полезен своими советами.

   Герта хозяйничала за столом, разливая кофе. Старый Готлиб, высокий, сухой, с худым лицом и длинными седыми волосами, падавшими ему на плечи, сидел в глубоком кресле. Его истощенное лицо с глубоко запавшими глазами было печально и задумчиво. Князь Бахтеев, действительно, имел угрюмый и мрачный вид. Он заметно осунулся, и его лицо приобрело неприятное жестокое выражение. Новиков и Зарницын, напротив, были очень оживлены. Новиков не переставая болтал с Гертой, кормил и ласкал Рыцаря, а Зарницын, худощавый блондин с открытым, смелым лицом, поддерживал его веселыми шутками.

   Окна маленькой столовой с одной стороны выходили на улицу. Городок уже проснулся. На улице было заметно оживление. То и дело скакали всадники, прошел взвод гренадер, очевидно, занять караул. С плетеными сумками шли хозяйки за провизией.

   - Скоро у вас опустеет, - сказал Новиков, смотря в окно.

   - Да, - ответил Готлиб, - все, кто имеет силы держать в руках оружие, уйдут туда, - и он сделал неопределенный жест рукою. - Останутся только женщины, дети и старики, как я. Вот когда я тоскую о своей молодости и еще о том, что у меня нет сына, - грустно закончил он.

   Герта вспыхнула и низко опустила голову. Новикову показалось, что на ее глазах блеснули слезы. Ему стало жаль ее.

   - Вы должны благодарить Бога, господин Гардер, - сказал он, - за то, что у вас есть дочь. Отечество требует не только крови своих сыновей, но героизма и самоотверженности своих дочерей, их забот, их мужественного сердца, вдохновляющего мужчин на битву.

   Готлиб бросил на Герту полный любви взгляд.

   - Вы не так меня поняли, господин офицер, - ответил он. - Я хотел бы, кроме дочери, еще иметь сына, чтобы отдать все на жертву родине, так как у меня ничего нет иного. Сам я никуда не гожусь...

   Герта совсем притихла, не поднимая потемневших глаз от недопитой чашки с кофе.

   Бахтеев взглянул на часы и встал.

   - Однако нам пора, - сказал он. - Благодарю вас, господин Гардер, благодарю вас, фрейлейн Герта.

   Зарницын и Новиков поднялись тоже.

   - Действительно, пора, - произнес Зарницын. - До свидания.

   Они поклонились и вышли.

   Герта молча убирала со стола. Готлиб задумчиво сидел, опустив голову.

   - Да, - прервал он наконец молчание, - у нас ничего нет, что могли бы мы пожертвовать отечеству. Герта, - продолжал он, и его голос дрогнул, - у меня есть еще моя старая скрипка... она дорогая... Я стар, пальцы меня уже не слушают... продай скрипку...

   Его голос оборвался.

   Герта порывисто выпрямилась. Она знала, что скрипка была, после нее, лучшим сокровищем старика. Она знала, что эта скрипка в минуты тоски, уныния и горя была единственной отрадой и утешением старика...

   - Никогда, отец, - решительно сказала она, тряхнув головой. - Никогда! Я уже думала... и мы, быть может, найдем что-нибудь.

   - Найдем, - грустно повторил старик. - Ты знаешь, я лишился теперь последних уроков, у тебя тоже теперь мало работы... Ведь не можем же мы взять деньги с русских офицеров, принесших нам свою кровь!

   - Нет, - покраснев, сказала Герта, - мы не возьмем с них денег. Мне князь сказал, что они не обременят нас. Он, очевидно, хотел говорить о плате, но я отклонила этот разговор. Нет, я надеюсь на другое.

   Готлиб вопросительно смотрел на дочь. Герта, видимо, была смущена.

   - Я встретила вчера жену городского советника Мельцер, - в смущении произнесла она. - Фрау Мельцер сказала, что у нее много работы, и велела мне зайти сегодня. Я сейчас пойду к ней, - торопливо добавила она.

   Старик покачал головой.

   - Этот толстый Мельцер дурной человек, - сказал он, - при его богатстве он с трудом пожертвовал двадцать талеров и всячески бранит Штейна за войну. Говорит, что король никогда бы не согласился, если бы не Штейн. Еще бы, он богат... Ему все равно, что король, что Наполеон. Он всюду говорит, что война одно разорение, что мирным гражданам и так хорошо живется, а Наполеона все равно не победить... Не стоит и идти к нему... - закончил старик.

   - Я все же пойду, отец, - ответила Герта, - его жена, кажется, хорошая женщина.

   - Ну, что же, иди с Богом, - произнес Готлиб.

   Герта поцеловала отца, взяла в руки плетеную сумку, накинула на голову темную косынку, позвала Рыцаря и вышла.

  

  

   На улице было большое оживление. Все словно куда-то торопились. Особенно много народу направлялось по большой улице к ратуше, где записывались ополченцы и принимались пожертвования. По дороге Герта встречала и ополченцев в серых и черных куртках, высоких сапогах, в разнообразных шапках, на которых виднелся жестяной крест с надписью: "С Богом за короля и отечество".

   Некоторые из ополченцев шли с ружьями, другие были опоясаны саблями, с пистолетами в чехлах. Были и с пиками. Вид у всех был веселый и бодрый.

   Герта шла быстро, не останавливаясь, но совсем не к дому советника Мельцера. Она остановилась на углу у дверей маленькой парикмахерской. На пороге, глазея на толпу, стоял молодой человек. Увидя Герту, он радостно улыбнулся и низко поклонился.

   Это был парикмахер Ганс.

   - С добрым утром, фрейлейн Герта, - начал он, - куда спешите?

   В этом квартале маленького городка все знали друг друга, тем более Герту, которая сама ходила на базар и шила на многих. А парикмахеру Гансу удалось даже один раз причесать ее, когда она в прошлом году собиралась на свадьбу соседской дочери. Кроме того, как профессионал, он любовался тяжелыми волосами Герты и уверял, что таких кос нет больше в Бунцлау, да мало, пожалуй, найдется и во всей Пруссии.

   - Нет, Ганс, - ответила Герта, - я прямо к вам.

   - Ко мне! - воскликнул радостно Ганс, - милости просим. Уж не предстоит ли в ратуше бал по случаю пребывания высоких гостей? Ну, что ж! Из ваших волос, фрейлейн Герта, мы сделаем восьмое чудо света. Вы будете красивее покойной королевы. Милости просим.

   Он пропустил в свою лавочку молодую девушку с Рыцарем, который в этой местности пользовался не меньшей известностью, чем его хозяйка.

   Герта не торопясь сняла со своих роскошных волос косынку, положила на стул сумку и, обратившись к Гансу, сказала:

   - Так вы находите, что мои волосы хороши?

   - Единственные! - в увлечении воскликнул Ганс.

   - А сколько могли бы стоить такие волосы? - улыбаясь, спросила Герта.

   Ганс бросил на тяжелые косы взгляд знатока, слегка коснулся их мягкой волны и серьезно сказал:

   - За такие волосы было бы мало дать десять талеров.

   - Ну, так вот, - произнесла Герта, - возьмите эти косы и дайте мне десять талеров.

   Ганс даже отшатнулся, широко раскрыв рот.

   - Вы шутите, фрейлейн, - растерянно произнес он, - я никогда не решусь на это!

   - Почему? - серьезно спросила Герта. - Разве вам никогда не приходилось стричь женщин?

   - Да... но... вы... такие волосы... - в смущении бормотал Ганс. - Я не могу... Было бы преступлением покупать такие волосы. Это все равно, что оскальпировать человека за деньги. А я не дикарь! - с гордостью закончил Ганс.

   - В таком случае я вам не продаю волос, а прошу только остричь меня, - сказала решительно Герта. - Если же вы отказываетесь, я сделаю это сама, - и она быстрым движением взяла со стола большие ножницы.

   - О, фрейлейн! - воскликнул Ганс, - ради Бога! Хоть не портите... если вы настаиваете, я остригу... Но не куплю! Никогда не куплю!

   - Хорошо, - сказала Герта, садясь на стул. - Поторопитесь.

   Со вздохом, дрожащими руками Ганс поднял одну косу, потом другую... Как золотые змеи, упали на пол тяжелые косы.

   - Теперь подровняйте, - скомандовала Герта.

   Все вздыхая, Ганс стал подстригать Герту. Когда все было кончено, Герта посмотрела в зеркало. Она была заметно бледна. Ей нелегко было расстаться с этой гордостью женской красоты. В первую минуту она не узнала себя. Лицо приобрело словно новое, незнакомое выражение, голова стала меньше, а глаза казались больше. Несколько мгновений Герта с изумлением смотрела на себя. Но потом лицо ее приняло веселое выражение, она по привычке тряхнула головой и засмеялась.

   - А ведь так гораздо легче, дорогой Ганс, - сказала она. - Благодарю вас. Однако сколько я вам должна?

   Но Ганс только печально и укоризненно покачал головой.

   - Ну, как хотите, - произнесла Герта. - Так не купите?

   - Не могу, фрейлейн, - ответил Ганс.

   - Так до свидания и еще раз спасибо, а косы - сюда. И Герта раскрыла сумку. Ганс бережно опустил в нее косы.

   Герта подвязала косынку, пожала руку Гансу и бодро вышла из лавочки.

   В просторном зале ратуши было тесно. Толпа почти исключительно состояла из женщин. За большим столом сидел пастор и один из городских советников и принимали пожертвования. Перед ними были грудами навалены кольца, серьги, браслеты, различная серебряная и золотая утварь - кубки, тарелки, кофейники и проч. На другом конце стола лежали также грудой железные кольца с заветной надписью:

   "Gold gab ich für Eisen".

   Герте долго пришлось ждать очереди, хотя все делалось быстро и просто. Женщины молча клали на стол принесенные вещи и отходили к другому краю, где выбирали железное кольцо.

   Но чем ближе подходила очередь, тем чувство робости и стыда все более овладевало Гертой. И когда, наконец, она очутилась на виду у самого стола, со своей сумкой в руке, она вдруг растерялась до такой степени, что не могла произнести ни слова.

   Пастор в недоумении поднял на нее глаза, но, заметив ее смущение, ласково произнес:

   - А вы что, мое дитя? Вы что-то хотите сказать?

   - Да... я, - начала взволнованно Герта, теребя свой мешок. Но, увидя улыбочки, промелькнувшие на некоторых лицах, вдруг овладела собой и закончила: - У меня нет золота и серебра, как у этих дам. Я принесла, что могла.

   Она раскрыла свою сумку и положила перед изумленными членами комитета на стол две тяжелые золотые косы. Окружающие с любопытством вытянули шеи.

   - Вот, - продолжала Герта, - это мои волосы. Парикмахер сказал, что они стоят дороже десяти талеров. Я больше ничего не имею.

   Шепот удивления пробежал в толпе. Члены комитета молча смотрели то на молодую девушку, похожую теперь на Эндимиона или Ганимеда, то на лежащие на столе пышные волосы.

   Первый пришел в себя пастор.

   - От имени родины благодарю вас, прекрасное дитя, - в волнении начал он. - Эти волосы стоят дороже, они стоят бесконечно дороже, как выражение высокого чувства!

   Он торопливо отошел к концу стола, взял горсть железных колец и, подойдя к Герте, сказал:

   - Дайте вашу руку. Никогда это святое кольцо не отдавалось за более благородную жертву.

   Он выбрал из кучки колец небольшое кольцо и сам надел его на тоненький пальчик смущенной Герты.

   - Да благословит вас Бог, дитя, - торжественно произнес он. - Скажите нам ваше имя.

   - Дочь музыканта Гардера Герта, - тихо ответила девушка.

   На нее уже смотрели с почтением. Пожертвовать кольцо или серьги - это довольно просто, но расстаться с таким природным украшением, отдать часть своей красоты - это слишком большая жертва для женщины. Недаром сами бессмертные боги пожалели великолепные волосы красавицы Береники и обратили их в блистающее созвездие.

   Не одна из присутствовавших женщин в глубине души решила, что была бы неспособна на такую жертву...

   Радостная и гордая вышла Герта на улицу. Словно она исполнила долг, давно тяготевший над нею. Одно ее удивляло - это, как казалось ей, преувеличенность похвал. Правда, она с грустью расставалась со своими косами, которыми любовались даже встречные, но все же это не стоит таких похвал. Она с гордостью глядела на свое железное кольцо.

   Дожидавшийся ее на улице Рыцарь словно понял ее настроение и встретил ее радостным лаем.

   Но Герта не была бы женщиной, если бы ее изредка не тревожила мысль, не очень ли обезобразила она себя и как взглянет на нее теперь этот красивый русский офицер?

  

  

   В просторной комнате, с окнами, выходившими в сад, у стола в глубоком мягком кресле сидел главнокомандующий союзными армиями светлейший князь Кутузов-Смоленский. На нем была теплая серая куртка с фельдмаршальскими погонами, украшенная Георгиевской звездой. Ноги фельдмаршала, укутанные меховым одеялом, покоились на высокой подушке. Одутловатое желтое лицо князя с отвислыми щеками и тройным подбородком имело болезненный и угрюмый вид. На широком львином лбу резко легла между бровей глубокая складка. Только единственный глаз светился по-прежнему затаенной, глубокой невысказанной думой...

   С каждым днем фельдмаршалу становилось хуже. Он не испытывал никаких страданий, но силы его быстро таяли. Он с большим трудом уже мог подниматься с кровати или кресла. Он угасал заметно для всех окружающих. Но острый и проницательный ум его не мерк. Старый воин даже с ложа смерти зорко следил за событиями... Но он был одинок. С ним считались теперь только для вида.

   На другом конце стола, окруженный бумагами, сидел молодой генерал в мундире с Аннинской звездой и Георгием в петлице. Это был любимец светлейшего, его бывший ученик в сухопутном кадетском корпусе, а теперь адъютант и помощник начальника его штаба, Карл Федорович Толь.

   Бледное лицо Толя было гладко выбрито. Высокий кок надо лбом искусно взбит, височки ровно зачесаны вперед. Новый мундир застегнут на все пуговицы. В этом отношении Толь старался подражать императору, которого никто, даже в походе, при всех неудобствах военной жизни, не видел в неряшливом виде. Между тем Толь не был штабным франтом. Он прошел суровую боевую школу, начиная с итальянского похода бессмертного Суворова, где он сумел заслужить похвалу великого вождя и дружбу "не знавшего страха" Милорадовича, и кончая компанией минувшего года.

   Толь сидел неподвижно, не прерывая молчания. А фельдмаршал не отрываясь смотрел на лежавшую перед ним на столе карту, и его старческие губы шевелились, словно он что-то шептал.

   Из соседних комнат доносился гул сдержанных голосов, в открытые окна врывался заглушённый шум улицы за садом.

   - Да, - произнес словно про себя фельдмаршал, откидываясь на спинку кресла, - пора остановиться.

   - Что изволите сказать, ваша светлость? - спросил Толь, наклоняя голову.

   Кутузов взглянул на него и, слабо ударяя обессиленной рукой по карте, раздраженно произнес:

   - Ну да, конечно, перейти Эльбу легко!.. Да как вернуться? С рылом в крови!.. Вперед! Вперед! - продолжал он. - Освободили Берлин - угодили немцу, да кой черт в этом! Да их Блюхеру вахмистром быть, а не армией командовать... Этот генерал "вперед"... А я бы ему по... - Он тяжело перевел дух, потом закрыл