Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

или послезавтра. Мне еще надо будет подать рапорт управляющему военным министерством, князю Горчакову, о своем отъезде. Распоряжение канцлера о назначении меня в действующую армию уже передано князю. Я и так потерял несколько дней.

   Едва окончился завтрак, Левон поторопился уйти. Он боялся, что его решимость снова поколеблется, если ему случится остаться теперь наедине с княгиней, и торопился отрезать себе путь отступления. Действительно, после подачи рапорта было бы затруднительно и неловко оставаться дольше в Петербурге.

   Рука княгини была холодна и дрожала, когда Левон поцеловал кончики тонких пальцев.

  

  

   На душе Льва Кирилловича было тяжело. Грустное лицо Ирины, холодная, дрожащая рука неотступно вспоминались ему. "Стоит ли жизнь этих мучений? - думал он, - и где найти покой? В молитве?" Но он никогда не молился, и сама мысль искать утешения в религии была чужда его уму и сердцу... Какая цель жизни? Вот теперь он поедет на войну, которой не сочувствует. Будет убивать или сам будет убит: для чего? Да, опасности и тревоги боевой жизни на некоторое время заполнят его душевную пустоту... Кончится война, и если он останется жить, - что тогда? Что дальше? Жить, как живут тысячи и тысячи, для чего? Для наживы? Но он богат. Для славы? Он горько усмехнулся этой мысли. Он маленькая песчинка. Он не Наполеон, не Цезарь... Какая честолюбивая голова не поникнет в безнадежности перед наполнившей мир славой Наполеона!

   - Да, - вслух закончил он свои размышления, - одна слава - пасть в бою...

   Полный этих мрачных мыслей, он приехал к Новикову.

   У Новикова он застал незнакомого ему молодого человека. Его лицо поразило князя. Бледное, почти прозрачное, с орлиным носом, черными немигающими, как у орла, круглыми глазами, оно поражало выражением силы и воли. На темный фрак падали локоны черных волос.

   Было что-то мрачное во всей его черной фигуре.

   - Шевалье Габриел де Монтроз, - представил его Новиков. - А это князь Бахтеев.

   Шевалье с величием короля протянул князю руку.

   - Я очень рад познакомиться с вами, - звучным голосом сказал молодой человек, - я много уже слышал о вас от вашего друга.

   - От меня же он утаил, - с улыбкой ответил князь, - о своем знакомстве с вами.

   - Да? - небрежно произнес шевалье. - Ну, что ж, я предпочитаю сам сказать о себе.

   - Шевалье здесь только два дня, - произнес Новиков, как бы оправдываясь.

   Князь не мог не заметить, что Новиков с каким-то особенным чувством почтительности, почти благоговения, относился к своему гостю.

   Тем более удивило князя, что Новиков до сих пор ни звуком не обмолвился о таком знакомстве.

   - Вы, говорят, едете на войну? - начал шевалье.

   - Да, господин шевалье, - ответил Бахтеев, - как ни грустно, но мы снова воюем с вашими соотечественниками.

   По губам шевалье скользнула легкая усмешка.

   - Я не француз, - сказал он, - хотя, конечно, мое имя вводит в заблуждение.

   - Вы не француз! - в искреннем изумлении воскликнул князь. - Кто же вы по национальности?

   - Я всемирный гражданин, - ответил шевалье, - я столь же француз, как немец, русский или швед...

   - Я не понимаю вас, - сказал князь, - но ведь у вас есть родина?

   - Весь мир, - коротко ответил шевалье.

   - Но родные, друзья? - продолжал князь.

   - Все человечество, - так же коротко ответил Монтроз.

   - Поистине - это чересчур по-христиански! - с легкой насмешкой отозвался князь.

   - А разве это дурно - следовать по стопам великого учителя - Бога? - возразил Шевалье.

   - Это - возвышенно, но это не всякому по силам, - задумчиво произнес князь.

   Новиков не вмешивался в разговор, с жадным любопытством глядя на шевалье.

   - Но все же, - сказал он наконец, - с общей точки зрения он прав, великий...

   Шевалье бросил на него быстрый взгляд... Новиков смутился и тороплио докончил:

   - Я хотел сказать, господин шевалье, что мой друг до некоторой степени прав.

   Бахтеев с нескрываемым удивлением смотрел то на одного, то на другого.

   "Что все это значит? - думал он. - Отчего Новиков, всегда такой смелый и резкий в словах, словно робеет перед этим странным бледным человеком во всем черном, с такими повелительными манерами, и что значит этот эпитет "великий?"

   Но шевалье не дал ему долго останавливаться на этих мыслях. -

   - Да, это не всякому по силам, возможно, - начал он, - но это только потому, что большинство людей не считают нужным задумываться над самыми элементарными истинами. Скажите, разве общее рабство народов не роднит всех угнетенных? Разве рабы чуждых стран не сочувствуют друг другу и не связаны одними и теми же чувствами - жаждой свободы и ненавистью к своим угнетателям? Разве в войске Спартака фракийцы не дрались щит со щитом рядом с германцами, галлами и римлянами против общего врага?

   Лицо шевалье оставалось бледным, только глаза загорелись жутким, зловещим огнем.

   - Быть гражданином мира, - продолжал он, - это значит быть на стороне угнетенного. Когда гроза революции опрокинула трон Людовика Святого и молния народного гнева расплавила цепи рабства, разве тогда угнетенные народы других стран были менее дороги нашему сердцу? О, - страстно продолжал он, - служить всему человечеству! Надо объединить все народы, надо указать им один путь - путь свободы... Вы правы - это идея Христа, тут нет ни эллина, ни иудея; идеи, как и чувства, достояние всего человечества. Если любовь и ненависть одинаково понятны всем народам, независимо от их национальности, то им так же обща и жажда свободы - это бессмертие чувств, свойственных душе человека, может обратить народы в одну общую семью!

   Князь Бахтеев был захвачен этим вихрем неведомых ему мыслей.

   - Да, - продолжал шевалье, - надо только отрешиться от того узкого, эгоистического мирка, в котором живет душа человека. Надо вылезть из своей кротовой норы и взглянуть на мир Божий. Вы тоскуете, вы несчастны, вы безнадежно любите, - говорил шевалье, пристально смотря мрачно горящими глазами в лицо князя, словно говорил именно про него, - вы несчастны в личной жизни, и вы думаете: зачем жить? Что жизнь?

   Князь невольно сделал шаг назад. Его поразили эти мысли, так странно совпавшие с его собственными. Это упоминание о безнадежной любви.

   - Ах, - продолжал шевалье, - не правда ли, мы центр мира. Но бесчисленное количество таких же мирков, с такими же маленькими страданиями окружает вас, и каждое "я" принимает свой маленький мирок за бесконечную вселенную... Но пусть же маленькое "я" потонет в великом "я" мира - тогда мечты станут действительностью!

   Шевалье умолк.

   Наступило молчанье.

   Новиков в волнении ходил взад и вперед по комнате. Бахтеев старался собрать мысли, проносившиеся в его голове, как лохмотья туч. Ему хотелось возразить.

   - Позвольте, господин шевалье, - сказал он наконец. - Вы, высказывая ваши идеи, несколько раз сказали "мы". Кто же это вы?

   - А-а, вот в чем дело! - усмехнулся шевалье. - Но разве эти идеи будут стоить больше или меньше, когда вы узнаете, кто проповедует их?

   Он пристально взглянул на Новикова. Новиков почтительно опустил голову.

   - Ну, если эти мысли нашли отклик в вашей душе, то ваш друг сообщит вам все, что вы захотите.

   С этими словами шевалье поднялся.

   - Мне пора, - сказал он, - до свидания, господин Новиков, до свидания, князь. Верьте, - добавил он, снова пристально глядя в глаза князя, - люди страдают чаще всего оттого, что слишком много думают только о себе.

   Он пожал руку друзьям и вышел. Новиков пошел проводить его.

  

  

   - Какой странный и интересный человек, - начал князь, когда вернулся Новиков. - Скажи, пожалуйста, кто он такой и откуда явился?

   - Да, это удивительный человек, - задумчиво произнес Новиков, - это настоящий избранник. Ты спрашиваешь, откуда он явился. Почем я знаю!.. Но он уполномочил меня сказать тебе, кто он... - Новиков остановился. - Я не буду брать с тебя ни клятв, ни обещаний, он не велел этого, - снова начал Новиков. - Я же верю тебе, что ты сохранишь тайну.

   Непонятное волнение овладело молодым князем.

   - Я слушаю тебя, Данила Иваныч, - сказал он.

   - Я буду краток, - отозвался Новиков, - но я начну с того, что тебе, конечно, известно. Ты ведь знаешь о масонах? Об этом всемирном братстве каменщиков, созидающих уже много веков камень за камнем храм Соломона, несокрушимое здание свободы, любви и братства?

   - Так ты масон! - в волнении воскликнул Бахтеев. - Не знал этого, хотя знаю о масоне и иллюминате Новикове, твоем однофамильце.

   - Да, я масон, - ответил Новиков, - хотя еще не пострадал, как мой знаменитый однофамилец, и я горжусь, что принадлежу к этому братству. Я нашел цель жизни.

   - Цель жизни? - спросил Бахтеев и встал с места.

   - Я не буду проповедником, - начал Новиков. - Ты слышал, что говорил Монтроз? Вот единая великая цель нашей ложи. Мы теперь сильнее, чем думают... В наших рядах есть люди, от которых, быть может, зависят судьбы народов... Мы возродились и вернулись теперь к прежним, лучшим, благородным идеям начала масонства, к неустанной борьбе за правду и права человека. Наши ложи в Германии, Франции, России не праздная забава сытых бар, шутовство и игра в тайны. Нет. Мы передовая позиция угнетенного человечества... - Новиков в волнении ходил по комнате. - Наполеон потряс мир, - продолжал он, - он докончил дело революции, он пробудил самосознание народов, и он, этот тиран, этот гигант, наступивший железной пятой на грудь Европы, указал путь свободы народам. Он пробудил Германию от ее рабского сна, он всколыхнул Россию и бросил нам новые идеи и стремления... И мы объединились теперь для блага народа. О, если бы мы могли избежать теперь этой войны и посвятить все силы истощенной, но просыпающейся России... Но мы работаем, и мы достигнем своего... - Новиков остановился, затем снова продолжил. - Да, я был несчастлив, я погибал, не видя истинного света... Но теперь, теперь я счастлив и горд. Пусть силы мои малы, но я живу не бесплодно... Мы уже многого достигли... "Он" позволил мне говорить с тобой и этим как бы приобщил тебя к нашему братству...

   - "Он", но кто же "он"?! - нетерпеливо воскликнул Бахтеев.

   Новиков поднял руку и торжественно, медленно произнес:

   - Он - Кадош, великий мастер Великого Востока. Он верховный глава всех истинных масонских лож. Он велик и почти всемогущ. От Нила до Невы, от Эбро до Сены сотни тысяч людей повинуются его слову.

   - Но ты? Кто же ты? - спросил Бахтеев.

   - Я мастер Великой Директориальной ложи Владимира к порядку, - с гордостью ответил Новиков. - Эта ложа объединила всех истинных масонов. К ней присоединились ложи: "Александра к Коронованному Пеликану", "Елизаветы к добродетели", "Петра к истине", "Les amis rêunis", "La Palestine" и много других.

   Новый мир открывался перед глазами Бахтеева. До сих пор окружающая его жизнь казалась ему простой и несложной. Он жил, как живут все, не задумываясь над веками установленным укладом жизни, и вдруг лицом к лицу столкнулся с какой-то новой, кипящей и деятельной жизнью, таинственной и сильной. Он был потрясен. Смутное недовольство собою, неудовлетворенность - все осветилось новым светом.

   - Я хотел бы работать с вами, - тихо сказал он.

   - Хорошо, - ответил Новиков, - я счастлив, что ты хочешь этого. Великий мастер не ошибся, когда, уходя, сказал мне: "Он будет ваш". Хорошо, - повторил он, - я введу тебя в ложу - учеником.

   - Когда же? Когда? - в волнении спросил князь. - Ведь времени так мало. Ведь я пришел к тебе, чтобы сговориться о дне отъезда в армию. Я думал, что мы выедем завтра или послезавтра... Как же быть?

   Новиков задумался.

   - Да, - сказал он, - я тоже хотел ехать на днях. Я не знаю, когда будет заседание ложи и притом можно ли тебя ввести сразу... Мне придется поговорить...

   - Я не могу здесь дольше оставаться, я должен ехать, - глухим голосом произнес Бахтеев.

   Новиков быстро взглянул на него.

   - Если не удастся здесь, - сказал он, - то все равно, можно принять тебя и за границей.

   - Я предпочел бы здесь, - ответил Бахтеев.

   - Хорошо, - подумав, произнес Новиков, - я постараюсь сегодня же поговорить с Монтрозом и завтра же сообщу тебе.

   - Благодарю, - сказал Бахтеев, - а я, значит, подожду подавать рапорт об отъезде. День-другой не расчет.

   И неожиданно чувство радости охватило его при мысли, что разлука с Ириной отсрочена.

   Он сам испугался этого чувства.

   "Зачем, - сейчас же подумал он с тоскою, - чего я могу ждать, на что надеяться?"

   Но милый образ дразнил его воображение... Нечего размышлять. Впереди, может быть, смерть... Увидеть лишний раз... Он уже забыл о своем решении избегать встреч с княгиней до своего отъезда в армию.

  

  

   Уткнувшись лицом в атласную подушку, лежала княгиня Ирина на диване в своей маленькой гостиной, где в последнее время она так доверчиво, с таким открытым сердцем беседовала с Львом Кирилловичем в послеобеденные часы в мягком, нежном сумраке весенних вечеров. Как мало было таких дней и как она уже успела привыкнуть к ним!

   Никогда чувство одиночества не терзало ее до такой степени. Одна. Одна сегодня, завтра, недели, месяцы, годы. Она так еще молода, и впереди еще такая большая жизнь, длинный, бесконечный серый путь... Только теперь сознавала она всю великость жертвы, принесенной отцу. Для чего? Разве так важно жить непременно в такой же роскоши, как жил ее дед, прадед и весь род Буйносовых? Разве не мог отец изменить образ жизни, прекратить выезды, приемы?.. Зачем ему это нужно, когда ей этого никогда не было нужно? Враждебное чувство шевелилось в ее душе к отцу... И невольно она вспомнила отца Никифора... Кто он? Что он? - она не знала и не хотела знать, но в минуты тоски его мягкий голос успокаивал ее, под влиянием пристального взгляда его блестящих глаз успокаивались тревожные мысли; словно сладкая дремота охватывала и мысль и тело, тихо засыпала душа, убаюканная странным влиянием ласкового голоса и чудным блеском глаз. Что преступного и низкого в этом человеке, думала Ирина, и почему так ненавидит его Левон? Отчего же и Напраксина, и Батаринова, и Барышникова, и много, много других ищут у него утешения и находят его?

   И Ирине мучительно захотелось поехать сейчас к Напраксиной, поговорить с ней, найти отца Никифора.

   Она поднялась с дивана. Напраксина обещалась ее повезти куда-то к нему... Она говорила, что там можно найти истинное успокоение... Почему же не поехать?.. Но Ирина вспомнила обещание, данное Левону, и горько усмехнулась. Ее глубоко поразило сегодня отношение к ней Левона. Как, не сказать двух слов, холодно заявить о своем отъезде... Он не вернулся к обеду, его нет до сих пор... Может быть, он уедет сегодня в ночь или завтра утром, и она не увидит его!.. Не увидит, быть может, никогда, никогда!.. Ирина мрачно сдвинула брови. Она любит, да. Это налетело нежданно-негаданно... И она любима. Разве можно в этом ошибиться? Но она знает свой долг... И если он забудет его - она напомнит ему о нем... Но теперь, перед разлукой, быть может, вечной, разве преступление желать увидеть его, услышать его голос и даже сказать, в последнюю минуту расставания, как он дорог, как бесконечно дорог он ей, что с ним уходит мечта о счастье?.. Что она никогда, никогда не забудет его?.. О, все сказать - разве это преступление?

   Она снова упала на диван лицом вниз, закинув за голову руки.

   Она долго так лежала в каком-то оцепенении, пока ее не вывели из этого состояния шум осторожных шагов и тихий голос.

   - Ирина, ты спишь?

   Она быстро поднялась с дивана. Перед ней стоял ее отец.

   Было уже темно, и она не могла различить выражение его лица.

   - Это вы, отец, - сказала она. - Нет, я не спала, у меня голова болит. Как темно. Я сейчас велю принести огня.

   Она дернула сонетку и приказала зажечь огонь.

   Лакей зажег золотые канделябры под голубыми абажурами.

   Тут Ирина могла увидеть расстроенное лицо отца. Он поцеловал ее в лоб и с тяжелым вздохом уселся в кресло.

   - Что случилось, отчего у вас такой вид? - спросила Ирина.

   Евстафий Павлович, действительно, имел жалкий вид: жидкие волосы его растрепались на висках; кок надо лбом висел убогой мочалой.

   - Князя нет дома, - начал он, избегая смотреть на дочь. - Я хотел поговорить с ним. Но он неизвестно когда вернется...

   - Да, - ответила Ирина, - сегодня малое собрание у вдовствующей императрицы.

   - А ты? - удивился Буйносов, - отчего ты не поехала?

   - Я же говорю, что у меня болит голова, - с некоторым раздражением сказала Ирина.

   - Да, да, конечно, - торопливо отозвался Евстафий Павлович, потирая колено...

   - Но что же с вами? - повторила Ирина.

   - Видишь ли, - начал смущенно Буйносов, - дело с нашим подмосковным очень плохо... за этот год доходов нет. Время идет... Крестьяне разбежались. Ни людей, ни скотины. Пора сеять, а некому и нечего... Так и в будущем году не будет доходов... Разорение. Я уж не говорю про дом... Там жить нельзя... И, Ириша, вообще... - тяжело дыша, закончил Буйносов, - вообще... кажется, что и жить скоро будет нечем. Вот я и приехал к князю...

   Он говорил, волнуясь и сбиваясь, беспрестанно вытирая лицо платком.

   Ему, видимо, было тяжело говорить. Только несколько месяцев тому назад, сейчас же после свадьбы, князь уплатил его долги и сумел очень мило, по-родственному, дать ему крупную сумму денег.

   Освободившись от долгов, Буйносов вздохнул свободно и даже не полюбопытствовал, в каком положении его имение. Он тотчас завел богатый выезд, поставил на широкую ногу свой дом, и только когда деньги, как ему казалось, неожиданно и слишком быстро пришли к концу, написал управляющему о присылке доходов. Раньше он даже не считал нужным читать его донесений, и его как громом поразило известие, которого, конечно, он должен был бы ожидать, что имение совершенно разорено... Управляющий писал, что он уже не раз докладывал об этом и просил помощи... Встревоженный, Буйносов полетел в имение и пришел в ужас от того, что увидел. Он понял наконец, что если не поддержать имения теперь же, ранней весной - он будет окончательно разорен.

   А единственная возможность поправиться - обратиться к зятю, что было ему тяжело и неловко.

   Глядя на жалкое лицо отца, слушая его смущенную речь, Ирине было и больно и стыдно, стыдно за себя. Зачем она заставила отца переживать эти унизительные минуты, когда князь в первый же день приезда отца дал ей полную возможность прийти ему на помощь?

   Враждебное настроение, вспыхнувшее в ней недавно, сменилось глубокой жалостью.

   - Только-то, - сказала она. - Не огорчайтесь, батюшка, мы это сейчас устроим.

   Она позвонила и приказала принести из кабинета бумаги, перо и чернила.

   Когда лакей, принеся все нужное, вышел, Ирина ласково сказала:

   - Это так просто. Вы увидите. На листе бумаги она написала:

   "Семену Ивановичу Бурову. Отпустите в распоряжение моего отца для моих личных надобностей сумму, какую он укажет вам. Княгиня Бахтеева".

   - Вот и все, - весело сказала она, подавая отцу лист, а в душе с горечью подумала: в счет платы за меня.

   Евстафий Павлович прочел написанное, и на его глазах показались слезы.

   - Спасибо, Ириша, - в волнении сказал он. - Видишь, как твоя жизнь хорошо устроилась. Ты не только сама счастлива, но можешь еще осчастливить людей.

   Губы княгини дрогнули...

   - Да, я счастлива, - тихо сказала она и, закрыв лицо руками, упала грудью на стол с подавленным рыданием.

   - Голубка, деточка моя, Ириша, что с тобой?! - бросился к ней Буйносов.

   Он обнял ее дрожащими руками и целовал ее пышные мягкие волосы.

   Ирина скоро овладела собой.

   - Ничего, ничего, батюшка, - начала она, - это все моя голова. Я хочу проехаться. Не подвезете ли вы меня до княгини Напраксиной?

  

  

   - Как я рада, дорогая Irêne, что вы приехали! - встретила ее Напраксина. - Я так давно не видела вас. Так соскучилась по вас и как раз только что собралась ехать к вам по делу.

   - По какому делу? - удивилась Ирина.

   - Вернее, по поручению отца Никифора, - сказала Напраксина.

   Ирина вспыхнула.

   - По его поручению? - переспросила она.

   - Да, да, - ответила Напраксина. - Он сегодня был у меня и говорил про вас, о, я верю, что он провидец; он умеет читать в душе. Он всегда поражал этим меня...

   - Что же он говорил обо мне? - нетерпеливо спросила Ирина.

   - Он говорил, что вы мятущаяся, алчущая и жаждущая душа, - говорила Напраксина, - что вам нужна духовная пища... Что вы ищете прямой путь и найдете его...

   Ирина грустно слушала Напраксину. Найти прямой путь! Но прямой путь всегда самый мучительный, прямой путь - тернистый путь. Узок путь спасения и тесны врата его, - разве это говорил не сам отец Никифор?

   - А еще, - продолжала Напраксина, - он поручил передать вам, что сегодня вечером собрание благочестивых и вы можете присутствовать на нем. Это высшая ступень, это высшее небесное блаженство, - с восторгом заговорила Напраксина, - это ни с чем не сравнимое чувство, когда душа словно отделяется от тела и в блаженном парении возносится туда, где есть ее начало и конец.

   Сердце Ирины наполнилось тайным предчувствием чего-то неведомого.

   "Я обещала Левону не ехать, - мелькнуло в ее голове. - Ну, что же? Зачем же он бросил меня? Где искать мне поддержки и утешения? Будь что будет! У нас разные дороги... Быть может, его душу наполнит война, а что остается мне?" Она тряхнула головой и решительно произнесла:

   - Благодарю вас, Надежда Дмитриевна, я еду.

   - Ну, вот и отлично, я так рада, так рада, - оживленно заговорила Напраксина. - Вы увидите, что небесный покой снизойдет на вашу душу... О, вы встретите на собрании многих наших общих знакомых. Вы удивитесь, кого встретите. Ну, теперь еще рано... Мы выпьем с вами чаю и тогда поедем...

   Тысячи вопросов вертелись на языке Ирины, но Напраксина поторопилась предупреждать их.

   - Только без вопросов; пожалуйста, пока без вопросов, chère Irêne, - сказала она, - вы все узнаете в свое время, скоро, очень скоро...

   Несмотря на свое любопытство, Ирине Евстафьевне пришлось покориться.

  

   Карета, запряженная парой кровных орловских рысаков, прямых потомков знаменитой Сметанки, быстро неслась по пустынным улицам столицы.

   Напраксина была в каком-то особенном восторженно-мистическом настроении.

   - Дорогая Irêne, - говорила он, - все люди так несчастны, и я была несчастна и не видела впереди ничего, кроме слез и тоски. Со времени смерти моего мужа, павшего геройскою смертью (вы ведь знаете это), я не знала ни минуты покоя. Я искала утешения в молитве, ходила по церквам, ездила на богомолье, но все это было не то, не то... Мы, наверное, утратили путь к спасению... И вдруг эта встреча с этим необыкновенным человеком... Вы видите, я живу, я наслаждаюсь жизнью, я чувствую связь между миром, между собою и Богом... Да, да, я счастлива теперь. Я знаю, что вы тоже несчастливы.

   Ирина сделала протестующий жест.

   - Да, да, не спорьте, - настойчиво продолжала Напраксина. - Я вижу, я знаю... Счастливые не бегут к нему...

   - Да, - произнесла Ирина, - у меня бывают приступы тоски. Слова старца Никифора меня нередко успокаивали. Но я не несчастна.

   Она сказала эти слова, но с мукой в душе подумала, что она несчастна, что ей ничто и никто не может помочь и что она ехала теперь, повинуясь смутной надежде найти исход своей непрестанной тоске.

   Она не замечала дороги, по которой они ехали, и взглянув в окно кареты, невольно воскликнула:

   - Боже, где же мы едем?

   Направо и налево тянулись безлиственные леса. Не было видно признака какого-либо жилья.

   - Мы скоро будем, - ответила Напраксина. - Мы соблюдаем в тайне место наших собраний. Это лучше - быть вдали от любопытных глаз.

   Ирина ничего не ответила. Над лесом вставала кровавая луна... Непробудная тишина царила вокруг... И грешные мысли наполняли сердце Ирины. Как хорошо в такую ночь, при этой луне, в пустынном лесу мчаться с любимым человеком куда-то далеко, далеко, без конца, в неведомый путь!..

   Карета свернула на просеку и остановилась перед забором.

   С величайшим удивлением Ирина увидела, что в стороне стояло несколько экипажей.

   - Как же вы говорите о тайне, - сказала она, выходя из кареты, - когда здесь столько кучеров?

   Напраксина усмехнулась.

   - О, они не страшны, - ответила она, - им хорошо внушено, чтобы они не болтали, и притом выбраны самые надежные люди. Страх и собственная выгода делают их молчаливыми. Но в конце концов - мы никого не боимся, - закончила Напраксина, - мы не делаем ничего преступного.

   Едва вышли женщины, карета отъехала и встала в ряду прочих у конца забора.

   Напраксина уверенно подошла к маленькой калитке и открыла ее. Перед ними была узенькая тропинка среди сугробов снега. Эта тропинка вела к небольшому одноэтажному дому.

   - Отчего там так темно? - с волнением спросила Ирина. - Ни в одном окне не видно света.

   - Свет внутри, - ответила Напраксина.

   Ирине стало жутко, и смутное беспокойство пробудилось в ее душе. Ей хотелось повернуться и уйти. Она уже жалела, что согласилась поехать. Напраксина взяла ее за руку.

   - Смелей, смелей, дорогая Irêne, - сказала она, словно понимая колебание молодой княгини.

   Они вступили на маленькое крыльцо. Напраксина тихо ударила три раза в дверь, после каждого удара негромко, но внятно повторяя:

   - Отворите, сестры пришли.

   Ирину сперва поразило, как могли слышать за дверью этот негромкий голос, но ее недоумение рассеялось, когда она заметила, что Напраксина говорила в небольшое отверстие, проделанное в двери.

   Дверь тотчас открылась, и чей-то голос в темноте произнес:

   - Мир вам, возлюбленные сестры.

   Крепче сжав руку Ирины, Напраксина двинулась вперед. Видимо, дорога была ей хорошо знакома. Пройдя шагов десять, она открыла дверь направо. Яркий свет ударил в глаза. В комнате никого не было. Княгиня Ирина невольно заметила, что в комнате не было образа. Единственное окно было завешено темной, тяжелой материей. На широких лавках лежали шубы и пальто, мужские и женские.

   Напраксина быстро окинула их взглядом и произнесла:

   - Сегодня небольшое собрание.

   Волнение Ирины было так сильно, что она не могла расстегнуть ворот своей шубки.

   Напраксина заметила это и помогла ей.

   - Не волнуйтесь, дорогая, - сказала она, - как вы побледнели...

   Действительно, лицо Ирины было бледно и тем прекраснее. Ярче горели огромные глаза, резче рисовались гордые дуги черных бровей и краснели полные губы надменного рта.

   Напраксина аккуратно в сторонке сложила одежду.

   В эту минуту открылась дверь, и на пороге комнаты появилась совсем молоденькая девушка.

   Княгиня Ирина с удивлением и искренним восхищением взглянула на пришедшую. Трудно было представить более нежное лицо, более грациозную, еще полудетскую фигуру. Не меньше поражал и костюм ее. Густые белокурые волосы падали на плечи, едва перехваченные широкой голубой лентой. На бледном, чуть розовом лице сияли большие темно-голубые глаза. Длинный белоснежный хитон был слабо подпоясан тоже голубой лентой, и из-под него виднелись белые босые ножки. В руках у девушки была пальмовая ветвь. Она вся в своем белоснежном хитоне, с обливавшей ее детские плечи волной светлых волос, с этой пальмовой ветвью в руках была похожа на ангела.

   Остановившись на мгновенье на пороге, она наклонила голову и мелодичным голосом произнесла:

   - Христос с вами, дорогие сестры.

   - Христос с тобою, - ответила, наклонив голову, Напраксина, видимо, уже знакомая с этим чудесным видением.

   - Наши братья и сестры, - тихо продолжало это прелестное видение, - ждут вас в Сионской горнице.

   Она низко склонила голову и неслышной поступью вышла из комнаты.

   Ирина смотрела ей вслед как завороженная.

   - Боже, - сказала она наконец, - кто эта очаровательная девушка?

   - Мария из Магдалы, - серьезно ответила Напраксина. - Это одна из жен мироносиц.

   - Как, что вы сказали? - спросила ошеломленная Ирина.

   - Потом, потом, - нетерпеливо перебила ее Напраксина. - Вы слышали - нас ждут.

   С этой минуты какое-то странное состояние, знакомое людям, неожиданно очутившимся в чуждой и непонятной обстановке, овладело Ириной. Реальный мир отодвинулся куда-то далеко, и ей стал сниться наяву сон....

  

  

   Белая, вся белая комната, ярко освещенная многочисленными пальмовыми свечами. Белые стены, пол, покрытый белыми половиками. Жуткое впечатление производила висевшая на стене большая картина - распятая фигура черного монаха... Капли крови застыли на его распростертых дланях и худых желтых обнаженных ногах, прободенных гвоздями. Черная рельефная картина без рамы на белом фоне стены казалась настоящим человеком. На другой стене висела картина, изображавшая Христа у Каиафы... Христос стоял в белой одежде, и Ирине показалось, что лицо его похоже на лицо отца Никифора. Над головой Христа виднелись лики ангелов, словно в тумане, за его спиной стояла скорбная Богоматерь... В глубине комнаты было возвышение и на нем аналой, на аналое - Библия.

   Вдоль стен просторной горницы, на широких скамьях, покрытых белым сукном, сидели мужчины и женщины, безмолвные, неподвижные, как статуи, все с босыми ногами и в длинных белых хитонах. Взволнованная Ирина скользнула взором по этим сосредоточенным лицам и ничего не видела. При ее смятенном настроении она, кажется, не узнала бы и родного отца. Среди этих безмолвных белых фигур темным пятном выделялось ее платье. Она не заметила, когда и где Напраксина успела надеть на себя такой же белый хитон, как у остальных...

   Глубокое молчание царило в комнате. Слышался иногда лишь треск нагоревших светилен.

   И было все так мирно, так тихо, так подернуто неведомой тайной, что душа Ирины как будто оторвалась на миг от действительной жизни и замерла в ожидании страшных и блаженных откровений.

   Текли минуты, и вот словно издалека, издалека (так, по крайней мере, казалось Ирине) послышалось тихое пение. Все встали.

   Звуки росли, приближались, уже слышались отдельные фразы.

   "Поклонитеся пустыне, - доносится трогательный напев. - Поклонитеся Христу".

  

   Двери широко распахнулись. Ирина замерла, загоревшимися глазами глядя на представившееся ей видение...

   Отец Никифор, в таком же белоснежном хитоне, с бледным, восторженным лицом, босой, шел, окруженный, словно ангелами, молодыми девушками или женщинами, с горящими свечами в руках, поющими нежными чистыми голосами. Среди этих женщин была и та, которую Напраксина назвала Марией из Магдалы. Эти чистые, словно и в самом деле ангельские голоса, эти невинные прекрасные лица, белоснежные хитоны, свечи и пальмовые ветви - все переносило в иной мир новых ощущений, благоговения и молитв.

   Как хотелось Ирине присоединить и свой голос к этим чистым голосам! Чувство восторженного умиления охватило ее.

   "О да, права была Напраксина, если где можно найти забвение, так это здесь".

   Пение смолкло.

   "Старец" Никифор, словно никого не видя, устремив перед собою горящие глаза, вошел на возвышение; живописной группой расположились за ним его ангелоподобные последовательницы.

   Наступила мгновенная тишина.

   Ирина бросила вокруг себя взгляд, и лицо ее вспыхнуло. На одно мгновение ей стало стыдно, словно подслушали ее тайну, когда среди присутствующих она увидела знакомые лица. Она узнала сосредоточенное лицо Батариновой, легкомысленную красавицу Пронскую, теперь серьезную, неулыбающуюся, восторженно глядевшую на странного человека в белом хитоне, стоявшего на возвышении; к своему великому изумлению, узнала она и конногвардейца Батурина, известного всему Петрограду гуляку и повесу, и Мишу Донцова, юного корнета, одного из ее обожателей, и Барышникову, красавицу-фрейлину, любимицу обоих дворов, и старую фрейлину, святошу Басаргину... Она узнала их, но они или не узнали ее, что было почти невероятно, или делали вид, что не узнают. Вообще она заметила, что все присутствовавшие ничем не обнаруживали своего знакомства друг с другом и держались как чужие...

   Проповедник положил руку на Библию и обвел всех строгим взглядом.

   - Горе вам, телицы Васанские, - начал он глубоким, проникновенным голосом. - Грядет час, и отнимет Господь у вас пояса блистающие, и амулеты звенящие, и золотые цепочки на запястьях ваших... Горе тебе, Иерусалиме! Путие твоя рыдают, отъяся от тебе вся лепота твоя... Видех бо языки, вшедшие во святыню твою, им же не подобало входити в церковь вою. Матерем рекоша: где пшеница и вино... Кто спасет тя, Иерусалиме... Слушайте, слушайте слово мое, телицы Васанские. Речет Господь устами моими. Так говорит Бог, - продолжал отец Никифор. - Было великое Божие наказание. Будет еще горшее, дондеже не опомнитесь. Умрите! Умрите! - с силой закричал он. - И воскресните вновь. Умрите вашей душой, полной соблазна и грязи, и восстановите храм Духа Божия. Умрите в похоти своей, отойди жена от мужа и муж от жены и сочетавайтесь со Христом. Жив Христос во плоти. Жив Дух Божий. Был распят един и умре плоть его, но дух Божий вселися в Нового Христа, и не умрет Христос во плоти вовеки...

   И хор тихо запел:

  

   Поклонитеся пустыне,

   Поклонитеся Христу...

   Бог тогда Христа рождает,

   Когда Христос умирает...

  

   Отец Никифор поднял высоко над головой руки и сошел с возвышения...

   Его окружил хор.

  

   Бог тогда Христа рождает,

   Когда Христос умирает, -

  

   напевал пророк, слегка раскачиваясь в такт песни.

  

   Бог тогда Христа рождает,

   Когда Христос умирает...-

  

   вторил ему хор.

   Девушки взялись за руки и мерно покачивались. Постепенно темп напева ускорялся и ускорялся, девушки уже кружились. Голоса присутствовавших подхватили напев.

   Ирина чувствовала, что ее голова кружится.

  

   Бог тогда Христа рождает,

   Когда Христос умирает... -

  

   звенело в ее ушах.

   Кружение девушек приняло бешеный темп...

   С истерическими криками многие женщины бросались в этот дикий хоровод. Напев утратил всякую гармонию... Слышались дикие выкрики:

   - О мой царь! О мой Бог! О Дух Святой!

   Необъяснимое чувство овладело Ириной. Она не могла с ним бороться... Ее вдруг охватило дикое желание петь, кричать, прыгать... Она сорвалась с места, вмешалась в хоровод и закружилась в каком-то опьянении... Она тоже что-то выкрикивала, что-то пела и кружилась, кружилась до тех пор, пока не почувствовала непобедимую истому и желание сейчас уйти, лечь и забыться в каких-то нестройных, но чудных грезах...

   Когда исступление овладело всеми, лицо хозяина дома сразу утратило свое вдохновенное выражение. Он вышел из круга. На него уже никто в эту минуту не обращал внимания. Это была такая знакомая ему картина общего безумия.

   Он стал в стороне и хищным взглядом следил за кружащимися женщинами. Так ястреб выбирает себе из стаи птиц жертву. И все чаще, всего упорнее его загоравшийся взгляд останавливался на прекрасном лице Ирины.

   Он заметил, как вдруг она побледнела и пошатнулась...

   В одно мгновение он был уже около нее и принял ее в свои объятия. На это никто не обратил внимания. Все привыкли к тому, что пророк кого-нибудь всегда уводил из круга, и многие завидовали такой счастливице.

   Почти неся полубесчувственную Ирину, он прошел через комнату, прошел другую и вошел в маленькую, едва озаренную лампадой комнату, убранную коврами, с большим диваном по середине, всю пропитанную крепким запахом ладана и кипариса, от которого кружилась голова.

   Тихо, осторожно посадил он Ирину на диван. В полусознании она откинулась головой на вышитые подушки. Отец Никифор подошел к двери, запер ее на задвижку и вернулся к дивану.

   Ирина открыла глаза и тотчас закрыла их.

   Ему было хорошо знакомо это расслабленное истомное состояние...

   Он низко наклонился над молодой княгиней.

  

  

   Трудно передаваемое ощущение охватило Ирину после странного экстаза, овладевшего ею так внезапно, как внезапно поражает человека при эпидемии какая-нибудь страшная болезнь. Ее мгновенно захватил вихрь общего безумия.

   И теперь ее измученное тело покоилось в блаженной истоме. Ей казалось, что она тихо колышется на волнах, и эти волны о чем-то журчат, сливая свое убаюкивающее журчание с далеким клиром ангелоподобных голосов. Бежит река, по берегам цветут невиданные цветы... Не река ли это времени, тихо-несущая ее в океан вечности?.. Полусонная душа сладко грезит, и странно, что этой полусонной душе все ясно, все просто... Нет ни мук, ни сомнений... Очищенная и просветленная любовь овладела ею... О чем мучиться?.. Люби, пока можеш