Кок Поль Де - Вишенка

отлично! - заметила старуха.

   - Да, мы имели дело с публикой, достойно сумевшей оценить нас, - сказал Гранжерал.

   - О, публика была чудная! - воскликнула Элодия.

   - Это тебе потому так кажется, что кто-то бросил дрянной букет! - Зинзинета, вскочив, принялась усердно вальсировать со стулом.

   - Этот-то букет дрянной! Вот, душа моя, он был великолепен! Посредине была прелестная камелия.

   - Вовсе не камелия, а георгин!

   - Нет, камелия!

   - Нет, георгин!

   - Нет, камелия! А ты бы не отказалась от такого букета!

   - Вот хитрость-то! Да если бы мне не на шутку захотелось такого букета, я бы купила его сама и дала бы десять сантимов мальчишке, чтобы он мне его бросил. Вот тебе и вся недолга!

   - Что ты этим хочешь сказать, Зинзинета? Уж не воображаешь ли ты, что я сама поднесла себе букет, когда играла роль посланницы? Слышишь, Кюшо?.. Говорят, что ты сам бросаешь мне букеты.

   - Я и не говорила, что это твой муж тебе бросил.

   - Еще бы ты попробовала.

   - Да уймитесь, что ли! Если бы мне кто бросил цветов или конфет, я бы и осведомляться не стал, кто это бросает.

   - Фи, Кюшо, вы этого не думаете! - воскликнула госпожа Гратенбуль, которой всякий подобный разговор напоминал о грустном событии, заставлявшем ее отказаться от театра.

   - Я думаю одно только, что нас хотят оставить без ужина, вот что я думаю, и мысль эта сильно тревожит меня... Но вот и Пуссемар. Послушайте, о добродетельный Пуссемар, вы, верно, знаете, отчего нам не дают ужинать? Не случилось ли какого-нибудь несчастного события на плите или в печке?

   - Это все матлот задержал, - отвечал Пуссемар, занимая свое место, - если не он, так давно бы уж подали.

   - И к чему вы выдумали этот матлот? - воскликнул Дюрозо. - Что за лакомка этот Кюшо! В Фонтенебло ему это в голову влезло!.. Пошли смотреть на карпов в пруду, а он как закричит: "Сварите мне одного из них!" Ну, не сумасшедший ли?

   - Фи, какая мерзость! - заметила Зинзинета. - Ведь этим карпам, говорят, лет по двести от роду! Да я бы за деньги эдакой гадости не стала есть.

   - Слушайте, господа, Дюрозо или шутит, или ошибается! Правда, что я просил себе в Фонтенебло вареных карпов, но вовсе не таких старых! Я слишком уважаю старость. Здесь я действительно спросил себе матлот, но что же тут дурного? Я до смерти люблю это кушанье. И притом же, когда есть средства... Когда люди получили громадные барыши, то почему бы и не позволить себе что-нибудь? Не правда ли, добродетельная Гратанбуль?

   - Я совершенно разделяю ваш благоразумный взгляд на жизнь.

   - Барыши! Да, пора-таки нам было заработать деньжат, а то уж куда плохо приходилось!..

   - Ну вот, после засухи всегда бывает дождик!

   - И у нас еще больше было бы денег, - заметил величественный Монтезума, лениво приподнимаясь, - если бы вместо "Посланницы" мы дали "Жоконда" как я вам предлагал.

   - Почему же бы это "Жоконд" дал бы больше сбору?.. Потому что это твоя роль. Не так ли? - возразила Альбертина. - И что на афише стояло бы большими буквами: "Роль Жоконда будет исполнять господин Монтезума"?..

   - Что ж, сколько мне помнится, эти объявления сбору никогда не мешали.

   - Экий фат! Что значит, кого женщины-то избалуют! Ну, так что ж, и я ведь их тоже немало побаловывал!..

   - А в Фонтенебло, Монтезума, ты сколько сердец победил? - насмешливо поинтересовался Дюрозо.

   - Не знаю, право, любезный друг, я не записываю - время бы много отняло.

   - Он бы, господа, на одни карандаши разорился.

   - То есть провалился он в Фонтенебло, - шептала Альбертина, - что мое почтенье! Оттого-то он так и злится, что ему не удалось сыграть Жоконда. Он думал, что ему удастся свести интрижку с одной торговкой духами, которую видел как-то два раза в ложе, и, добыв себе адрес этой барыньки, он и отправился к ней ночью, да и давай тихохонько стучать в ставни. Но каково же было его удивление, когда дверь отворилась, и вместо барыни явился гарнизонный унтер-офицер и весьма неласковым тоном спросил что ему угодно. Этот бедняжка Монтезума не знал, что ему делать, и объявил, что ему явилась безотлагательная крайность в помаде... Ну-с, вынесли ему помаду, да и слупили с него четыре франка за одну банку!.. Я это наверное знаю, потому что сам унтер-офицер на другой день рассказывал это своим товарищам.

   - А у тебя есть, конечно, знакомые в гарнизоне?

   - Отчего бы нет, любезный друг, я очень люблю военную форму. Спросите у него, хороша ли у него помада, что-то он вам ответит?

   - Экая змея, эта Альбертина, - сказала Зинзинета, обращаясь к госпоже Рамбур.

   Старушка молча кивнула головой, запихивая себе в нос чуть ли не целую четвертку табаку сразу. Благородный отец, давно уже не произносивший ни слова, вдруг остановился посреди залы и таким тоном, как бы он собирался исполнять роль Мизантропа, начал:

   - Дети мои, ежели мы захотим зашибить деньгу как следует и получить барыша больше, нежели за исполнение "Посланницы", и более, нежели за "Жоконда", то нам следует дать "Тартюфа". Да, что вы там ни говорите, а ничего в мире не может быть выше Мольера. Это отец театра. Кто служил у нотариуса, тот умет ценить классическую литературу.

   - Это все прекрасно, - возразил Дюрозо, - и мы сами не хуже тебя, Гранжерал, ценим и понимаем классиков, но тем не менее понимаем и то, что публике нужно что-нибудь новое и что ей давно успело надоесть то, что она знает наизусть... Мы сделали тебе удовольствие, дали "Тартюф" в Корбейле... Ну, и что же вышло?.. Шестнадцать франков сбору... выгодная штука, не правда ли?..

   - Это потому, что был ярмарочный день и все жители были заняты ярмаркой.

   - Одно только действительно говорит в пользу комедии, - продолжал Дюрозо, - это то, что в комедии не нужна музыка, а для комической оперы необходим оркестр. А достать его подчас куда как не легко, да и не дешево.

   - Как не дешево? Да у нас же всегда играют любители, которые с радостью идут к нам, лишь бы иметь даровой вход в театр и за кулисы.

   - Да куда же они годятся! - воскликнула Альбертина. - Помните в Фонтенебло этого толстяка, который играл на валторне и вечно тянул несколькими тактами долее других? Как только приходится играть всем вместе, так только и слышишь, что тпру! тпру! тпру! Это дерет валторна. Все давным-давно кончили, а он все тпрукает. Как Пуссемар, который в этот вечер дирижировал, ни махал ему, каких ни делал ему знаков, ничто не помогало! Наш толстяк гудел себе да гудел.

   - Это правда, - заметил Пуссемар, - зато контрабас все отставал: все играют, а он не начинал, а начнет, так не догонит.

   - Странно! А как старался то! Я его заметила, молоденький такой! С таким усердием отжаривал! Я еще говорила: "Смотрите, у него завтра рука разболится!"

   - Да, да, ведь я-то потом разглядел, в чем дело! Он перевернул смычок и водил по струнам деревом. Просто не только не знал, но и не видывал, как играют!

   - Ха, ха, ха! Вот так музыканты!

   - Он просто назвался любителем, чтобы пробраться в оркестр!

   - Не глупо-таки придумано!

   - Да, но теперь я уж прежде прослушаю этих любителей, а потом уж допущу их, а то если все так заиграют, так это пению не велика будет поддержка.

   Дверь отворилась, и в зал вбежал молодой Анжело и с неописанным восторгом возвестил своим товарищам:

   - Ах, друзья мои!.. Какая находка!.. Что за сокровище!.. И подумать, что все это скрывалось в каком-то ничтожном трактиришке, так и погибло бы, так и заглохло бы, ежели бы мы случайно не попали сюда... Но мы ее здесь не оставим!.. Вы тоже не видали ее?..

   - Да ты про кого толкуешь-то?

   - Мы не понимаем, в чем дело.

   - Ты с нами поделишься своей находкой, Анжело?

   - А какое это сокровище, в чем оно состоит?

   - В чем?.. В прелестнейшей молодой девушке!.. Красавица собою, вся точно точеная, точно вся сахарная.

   Мужчины хохочут, женщины с досадою пожимают плечами, а Альбертина ворчит:

   - Стоило всех нас заманивать каким-то сокровищем, чтобы свести все к служанке из трактира!..

   - Ничего на свете не знаю несноснее этого Анжело, - Зинзинета раздраженно пожала плечами. - Кого ни увидит, сейчас влюбится. В такой придет восторг сначала!.. А скоро и разочаруется!

   - Нет, а главное то, - вмешалась Элодия, - нам-то что за дело, что он встретил тут хорошенькую девушку?.. Ведь не заставит же он ее дебютировать у нас!.. Во-первых, нас и без нее много, а во-вторых, и в хорошеньких женщинах, господа, мне кажется, тоже недостатка нет!

   - Нет, этого нельзя сказать, - старуха скривила губы, стараясь состроить приятную гримасу, - хорошеньких женщин нам, слава богу, не занимать...

   - Уж где мы с дочерью, - вмешивается госпожа Гратенбуль, - там в хорошеньких женщинах недостатка нет!

   - Ах, боже мой, - с пылом возразил Анжело, - у меня и в уме не было вас обижать! Никто лучше меня не может оценить те достоинства и прелести, о могуществе которых я имею возможность судить ежедневно!

   Эти слова вызывают улыбки дам и неудовольствие мужчин, но первый любовник, не стесняясь этим, продолжает:

   - Но это не мешает мне сознавать, что в этой гостинице есть прелестная молодая девушка, одаренная свежим, роскошным голосом, одним из тех голосов, которыми природа изредка только награждает своих баловней... таким голосом, в котором лежит целая будущность, ежели только заняться им хорошенько!..

   - Вот еще новость-то!.. Он хочет уверить нас, что это Гризи[*] или Малибран[**], которая чистит лук в ожидании дебюта!

  

   [*] - Гризи Джулия (Guilia Grisi) - знаменитая итальянская певица (1811-1869).

   [**] - Малибран (Marie-Felicite Malibran) - знаменитая итальянская певица (1808-1836).

  

   - А почему бы и нет! Ведь мало ли талантов открыто таким образом, случайно. Не она первая, не она последняя.

   - А почему ты знаешь, что у нее такой славный голос? Что, она пела при тебе какую-нибудь деревенскую песенку или глупую плясовую?

   - Да ведь это не мешает судить о достоинстве голоса.

   - То есть как тебе сказать?.. Мальбрука-то, пожалуй, споет всякий, а заставь-ка ты свою кухарку спеть нам арию из оперы "Севильский цирюльник", так нам придется уши заткнуть.

   - Милостивые государыни, - провозгласил торжественный Монтезума, - принимая такую позу, как бы он собирался танцевать менуэт, к чему весь этот спор? По моему мнению, необходимо прежде надеть и потом уже судить. Если Анжело так настоятельно уверяет, что в этом доме есть скрытый талант, который с честью может появиться на подмостках первых европейских театров, мы сегодня же непременно прослушаем ее, и если действительно у нее окажется голос - способный дать десять тысяч франков годового дохода, то тогда... тогда...

   - Тогда мы попросим ее греть наши постели, - сказала Альбертина, обращаясь к женскому персоналу труппы.

   Но в эту самую минуту вошел в комнату господин Шатулье, в сопровождении своего слуги Франсуа, несшего в руках блюда, от которых подымался густой ароматный пар.

   - Ах, черт возьми! Наконец-таки вот и ужин! - воскликнул Кюшо. - Слава тебе господи, давно пора!.. Ну, за стол, господа, за стол!.. Никто не мешает вам за столом продолжать ваши рассуждения по поводу этого восьмого чуда, которое Анжело посчастливилось отыскать... Что до меня касается, то я раньше десерта не желаю даже видеть ее, а то боюсь, как бы ее присутствие не отняло у меня аппетит; на меня всегда все дивные явления природы производят такое странное действие.

  

   Кюшо и госпожа Гратенбуль остались на своих местах. Остальные все разместились кому где вздумалось, по-видимому, Элодии так же мало хотелось сесть подле мужа, как Зинзинете подле Дюрозо, потому что обе дамы устроились по обе стороны подле Анжело, на которого, впрочем, не переставали бросать самые враждебные взгляды с той самой минуты, как он похвалил красоту трактирной служанки. Но, может быть, им этого показалось мало и к взглядам они хотели еще прибавить толчки и щипки, это верное оружие женщин при нападении или защите, для которого необходимо находиться в близком соседстве от врага.

   Оба блюда, поставленные хозяином посреди стола, от которых по комнате разнесся такой вкусный запах, оказались жареная утка с репой и кролик под соусом.

   Трактирщик прохаживался вокруг стола, самодовольно поглядывая на мастерскую сервировку и спеша передать гостям то, чего не было у них под рукой.

   - Вот утка так утка, - сказал Кюшо, в то время как Монтезума занят был разрезыванием хваленой утки. - Это вы сами готовили, господин трактирщик?

   - Я здесь все сам делаю, - выпрямляясь, отвечал Шатулье.

   - Как все! - переспросил Дюрозо. - Вот тебе раз! Это выходит не совсем ладно... Стало быть, и вино это вы тоже сами приготовили?

   - Как же, тоже я.... ах, нет, нет, извините, ошибся, я говорил только об одной кухне...

   - А, так вы только кушанья сами готовите, - смеясь, заметил Анжело, - ну насчет детей ваших, это как же?.. Этим кто у вас занимается?..

   Шатулье любезно улыбается.

   - Я вижу, что вы любите пошутить, господа, но у меня, к сожалению, нет детей, а если б были, то я сделал бы их не хуже соуса... а главное, непременно уж сам.

   - Да-с, все льстят себя этой надеждою! Впрочем, я вовсе не думаю сомневаться в добродетели госпожи...

   - Шатулье.

   - Госпожи Шатулье. Впрочем, уж кто решится взять себе вывеску "Безрогий олень", тот должен быть твердо уверен в себе!..

   - Да уж там безрогий или рогатый, а все-таки же олень, - заметила Альбертина, загребая себе горсть оливок.

   - Нет, друг мой, - возразил на это благородный отец, намазывая масло на хлеб, с таким видом, как бы он готовился говорить длиннейший монолог. - Когда у оленя нет рогов, то он уже не олень. Если бы ты побыла в нотариальной конторе, то ты не могла бы не знать таких пустяков!

   - Ну, опять Гранжерал со своим нотариусом, - рассмеялась Зинзинета. - Будто для того, чтобы знать толк в оленях, необходимо побывать в нотариальной конторе!.. Ха-ха-ха!..

   - Ай!

   - Что с тобой, Анжело? - спрашивает Пуссемар при виде гримасы, которую сопровождает этот невольный крик.

   - Со мною?.. Ничего...

   - Что тебя ущипнули, что ли? - спрашивает Кюшо, набивая рот уткой.

   - Ущипнули?.. Вот новость!.. Да кому же меня щипать-то!..

   - А соседке!.. - заметил Дюрозо, искоса поглядывая на Зинзинету.

   - Ну что ж ты, мамаша, кушаешь, что ли? Есть ли у тебя аппетит? - перебивает Альбертина, обращаясь к матери.

   Госпожа Гратенбуль отвечает одним только наклоном головы, но не произносит ни слова, боясь пропустить случай съесть лишний кусок. У нее уж такое обыкновение - до десерта от нее слова не добьешься, о чем с ней ни толкуй, потому что для нее нет ничего в мире интереснее еды.

   - Утка хороша, господин Шатулье, - кивнул Кюшо, не обращая ни малейшего внимания на слова Дюрозо, - но я жду матлота, чтобы окончательно высказать свое мнение... Где же он?

   - Я думал, что вы с него не захотите начать, - сконфуженным тоном ответил трактирщик, стараясь незаметно толкнуть ногою Франсуа, который залился дерзким смехом. - Подавай тарелки, Франсуа, и не гляди таким дураком!

   - Как вы строги к этому бедному малому, - наметила госпожа Рамбур, бросая нежный взгляд на Франсуа, икры которого отличались замечательною толщиной.

   - Ах, сударыня, если бы вы знали только, что это за страшный лентяй!..

   - Я-то лентяй?.. Да я один все в доме делаю... хоть у хозяйки спросите...

   - Молчи, Франсуа!..

   - Но скажите, пожалуйста, любезный Шатулье, - прервал его Монтезума, придвигая к себе блюдо с соусом так, что едва не опрокинул его. - Отчего же мы все видим одного только вашего работника? Говорят, у вас есть какое-то чудо вместо служанки? Покажете вы нам ее, что ли, или она у вас служит только князьям и посланникам?

   - Чего изволите?.. - Хозяин хитро прищурился. - О ком это вы изволите говорить? О моей служанке Туанон, что ли? Прикажете позвать ее?.. Она, изволите ли видеть, занята там... но ежели вам угодно, то я сейчас велю ее сюда позвать.

   - Ишь ты!.. - пробормотал себе под нос Франсуа. - Да вовсе не об Туанон они и толкуют!

   За это рассуждение бедному Франсуа опять достался хороший удар по ногам, но Анжело тут же воскликнул:

   - Господин Шатулье, я опишу вам приметы. Мы говорим о молодой девушке, лет восемнадцати, хорошенькой, стройненькой брюнетке, с прелестными черными глазами, в коротенькой юбочке, белой кофточке и с фуляровым платком на голове, о прелестном создании, способном вскружить голову всему свету. Это, что ли, Туанона?

   - Туанон пятьдесят семь лет от роду, она рыжая и с усами, - сообщил Франсуа, заранее отодвинувшись от хозяина.

   - О! В таком случае мы вовсе не о ней говорим.

   - Это вы, верно, нашу Вишенку изволили видеть.

   - Вишенку?.. Вот странное имя-то!.. А, господин Шатулье, у вас есть горничная, которую зовут Вишенка?

   - Покажите же нам эту молодую девушку, которую наш товарищ так расхвалил нам.

   Трактирщик постарался принять на себя насколько возможно важный вид: начал откашливаться, сморкаться, так что Альбертина не выдержала:

   - Что он, воззвание, что ли, собирается нам прочесть?

   Но господин Шатулье, понимая, что имеет дело с артистами, за обязанность себе поставляет присоединить к словам и жесты, и начинает следующий рассказ:

   - Господа артисты и артистки... так как вы сами мне сказали, что вы все здесь артисты...

   - Да, все, все...

   - Более или менее, - шепчет Альбертина.

   - Разумеется, все, что есть у меня в доме, к нашим услугам.

   - И жена ваша тоже, господин Шатулье?

   - Да замолчи что ли, Анжело, ты то и дело перебиваешь!..

   - Что же касается до этой молодой девушки... до Вишенки, которую вот они встретили... то я вам должен сказать, что она точно наша служанка... но и не служанка, она точно живет с нами, но она нам не прислуга... Я не знаю, как объяснить вам это...

   - Да, действительно, объяснение ваше не совсем ясно.

   - Так, стало быть, тут есть какая-нибудь тайна?..

   - А, так ваша Вишенка не на шутку героиня романа?

   - Да рассказывайте уже, рассказывайте...

   - Только в другой раз перцу меньше в соус кладите, - замечает Кюшо. - Положим, это придает вкус, нет спору, но нёбо-то вырывать, мне кажется, незачем?..

   - Это, сударь, не я виноват, верно, Туанон чего-нибудь переложила.

   - Да отстаньте с вашим соусом. Ну-с, рассказывайте нам историю молодой девушки...

   - А матлот-то?.. - жалобно вопросил Кюшо.

   - Потом! Потом!

   - Успеешь, ведь торопиться некуда!.. Ну-с, господин трактирщик, мы слушаем.

   - Ну-с, изволите видеть, тому назад лет пятнадцать... да, точно ровно пятнадцать лет и один месяц, теперь у нас июль, а это было в конце июня, я уже был женат, и мы содержали уже эту гостиницу... ну славы, известности такой еще у нас тогда не было... но ведь эдакие прочные репутации в один день не приобретаются... жена моя в то время не страдала еще подагрой...

   - А у вашей жены подагра, господин Шатулье?

   - Да, подагра, а ей только сорок лет!..

   - В самом цвете лет! - со вздохом произносит госпожа Рамбур.

   - О, да, сударыня!.. И какой цвет-то еще... и вдруг подагра!

   - Мы требуем историю молодой девушки...

   - Продолжаю, продолжаю... Франсуа, да ступай, что ли, принеси вина, ведь видишь, что бутылки пусты... Какого прикажете, господа? Такого же?

   - Да, да.

   - Только чтобы оно было получше, - замечает Кюшо.

   - Итак, дело было в том, мы с женою сидели на лавочке, у ворот и ели вишни - в тот год на них был урожай... вдруг видим, к нам подходит какая-то женщина и ведет за руку маленькую девочку. Женщина похожа была на кормилицу и одета была как деревенские жители, но это был не наш местный национальным костюм, а скорее что-то похожее на костюм жителей южных провинций. Девочка, которой от роду могло быть года два, была премило одета, одним словом, все в них доказывало, что они люди зажиточные. Женщина, как теперь вижу, низенькая, толстенькая и краснощекая, несла под мышкой узелок. Подойдя к нам, она была вся в поту и, вытирая лицо, проговорила:

   - Мы с тобой здесь подождем дилижанса, едущего в Париж, и возьмем себе в нем место.

   - А вы издалека да еще и пешком с этим ребенком? - спросила ее жена.

   Она отвечала нам, что она действительно издалека, но что пришли они не пешком, что до Немура она доехала с одним торговцем шелковыми материями, предложившим ей место в своем экипаже, что этот купец ссадил ее в Немуре и отправился далее, потому что путь ему не лежал в Париж, куда отправлялась она, но что ей сказали, что она найдет множество удобных случаев закончить предпринятое путешествие. Впрочем, ей было совершенно все равно, прождать лишний день или два, потому что она не очень торопится...

   - Франсуа, откупоривай же бутылку... Покуда женщина рассказывала нам все это, бедная девочка бросилась на корзинку с вишнями, которую держала моя жена, и принялась есть их целыми горстями, с удовольствием, доходившим до жадности.

   - Пусть себе ест, сколько хочет, не мешайте ей, - заметила нам женщина, - она обожает вишни, и к тому же они вовсе не вредны. - И, говоря это, женщина сама горстями хватала вишни из корзины и глотала их целиком, вместе с косточками.

   Между тем она заказала мне обед. Покуда я занялся обедом, жена моя, оставшаяся в зале с путешественницей и девочкой, продолжавшей есть вишни, спросила у кормилицы, мать ли она ей приходится. Женщина отвечала, что нет, что она только ее кормилица и что она именно везет ее к отцу, что отец девочки - человек богатый, хотел нанять в окрестностях Парижа домик и поместить ее там с девочкой, для того чтобы иметь возможность как можно чаще навещать ее. К несчастию, разговор на этом закончился, потому что в эту минуту я подал обед, и путешественница села за стол вместе с девочкой. Аппетит у этой женщины был хороший, и она ела много. Ей понравилась моя кухня, что, впрочем, вовсе не удивительно. Девочка кушала меньше и скоро встала из-за стола, чтобы пойти играть во дворе. Женщина долго ела... Сами посудите, ведь нельзя же было мне сказать ей вдруг: "Берегитесь, сударыня, так много кушать нездорово"?.. Ведь всякий человек сам должен знать, сколько может влезть в него. Когда обед был совершенно окончен, то путешественница сказала моей жене:

   - Я прилягу на минутку отдохнуть. Приглядите, пожалуйста, за моей девочкой, и если в случае проедет мимо какой-нибудь дилижанс по дороге в Париж, то разбудите меня, я тотчас же вскочу, я раздеваться даже не буду.

   Так все это и исполнилось. Жена моя проводила ее в особую комнату, где была приготовлена кровать с хорошей постелью, на которую путешественница бросилась со словами:

   - Как же я славно засну... приглядите без меня за моей девочкой.

   Жена притворила дверь и спустилась вниз. Ребенок все играл перед домом, на дворе. Нам нетрудно было приглядывать за ребенком, потому что проезжих в этот день, кроме них, не было ни души.

   Между тем прошло уже несколько часов. Не проехало ни одного дилижанса по дороге в Париж, тем не менее жена говорит мне:

   - Однако наша путешественница долгонько-таки спит! Не пойти ли мне разбудить ее?

   Я отвечал ей на это:

   - Ведь эта женщина сказала нам, что она вовсе не торопится в Париж, и потому я не вижу, чем она мешает нам, спит себе да спит на здоровье! Еще обидится, пожалуй, зачем ее будят, когда она сама не позвонила.

   - А как вдруг она занемогла? Ведь она как ела-то...страсть! Нет, я лучше пойду, посмотрю, не надо ли ей чего.

   С этими словами жена моя ушла и отправилась наверх, в комнату путешественницы. Не прошло минуты, как я слышу, она зовет меня, да таким испуганным голосом, что я сам невольно перепугался и бегом побежал по лестнице.

   - Ради бога! - кричала она. - Посмотри скорей на эту женщину, я сама не знаю, что с нею, сон это или нет, но только я звала, толкала ее, она все не отвечает.

   Я подошел... я сразу догадался, что произошло ужасное. Несмотря на это, я созвал людей, соседей, затем со всех ног бросился в Немур за доктором, которого и привез с собою. Но напрасны были все усилия возвратить бедную женщину к жизни... она умерла. Доктор объявил, что это прилив крови, удар, причиненный, быть может, неумеренной едой... и этими проклятыми вишнями, которых она наелась до обеда... да еще с косточками.

   Наконец, все, что он ни делал, чтобы возвратить путешественницу к жизни, не послужило положительно ни к чему... Она умерла, и умерла, не произнеся ни слова, не сказав даже своего имени, ни откуда она.

   Можете легко судить, господа, каково было наше положение с женою. Бедная девочка, которая еще не умела говорить, и эта мертвая женщина, которая навеки умолкла. Отправились за местными властями. Пришел мэр вместе с мировым судьею: стали расспрашивать ребенка. Бедняжка не догадывалась даже о случившемся несчастии и продолжала себе играть. Господин мер несколько раз переспрашивал у нее, как ее зовут, а она отвечала: то "Лина", то "Калина" то "Нинина". Из чего господин мэр мог заключить только, что ее зовут или Каролина, или Селина, или Катерина. Стали добиваться у нее, как зовут ее кормилицу, она отвечала только: "мамаша" или "нанаша". Из этого невозможно было почерпнуть никаких сведений для поиска ее родителей. Тогда мэр потребовал, чтобы ему подали узелок, который был при путешественнице, и открыл его: в нем нашли кой-какое платье и белье для нее и для ребенка. На одежде кормилицы было две буквы: В и Д, а на девочке - одна только К. У путешественниц имелся еще старый кожаный портфель и в нем, тщательно завернутые в бумаги, два банковых билета, один в тысячу франков, другой в пятьсот. Моя правда вышла, я говорил, что они были люди не бедные. Но во всем этом не было ни малейшего указания ни на имя кормилицы или девочки, ни на имя родственников этой последней. В портфеле кроме денег была еще одна карта, а именно бубновая дама, на которой написано было следующее: "Будьте в Париже к началу августа, сожгите все мои письма. Я всякий день буду высылать к вам навстречу, в контору дилижансов". Но ни подписи, ни адреса. Наконец, раздев ребенка, для того чтобы внимательно посмотреть, нет ли на ней какой-нибудь заметной родинки... оказалось, что никакой... нашли у нее на шее маленький медальончик, на волосяной цепочке. В этом медальончике, которого мы прежде не заметили, потому что он спрятан был под рубашечкой, за стеклом, тщательно сделан быль вензель из волос. Это было во-первых К, затем А и потом другое А... а под всем этим есть цветок не то какой-то странный знак Г. Мэр уверял, что это по-китайски и что таких знаков не видел никогда в жизни, кроме одного только раза, на какой-то материи, привезенной из Китая.

   Впрочем, медальон был заделан наглухо, так что открыть его было невозможно. Это, вероятно, сделано было из предосторожности, для того, чтобы не потерялся вложенный в него вензель.

   Покуда господин мэр рассуждал с почетными обывателями, собравшимися для того, чтобы подать каждый свое мнение - и надо отдать и справедливость, все мнения, совершенно несогласные между собою, отчего не выходило ничего, кроме всеобщего спора, - жена толкнула меня локтем, и на ухо шепнула мне:

   - Послушай, попка... это она меня называла попкой, ведь тогда еще у нее подагры-то не было!.. Ежели ты хочешь, попка, то мы оставим эту девочку у себя. Своих детей у нас нет, она нам их заменит, а в случае если и свои дети пойдут, ей все-таки в гостинице всегда найдется место.

   Мне и самому такая мысль пришла в голову. Кстати, у меня был в это время срочный платеж, и я не знал, как выпутаться из беды... Конечно, я бы и без денег взял к себе ребенка!.. Но те полторы тысячи франков, которые найдены были у кормилицы, выручили меня из большой беды. Принимая в уважение все это, я предложил господину мэру оставить у меня эту девочку, которая так неожиданно осиротела у меня в доме.

   Господин мэр посоветовался с остальными членами, и после долгих совещаний пришли к следующему решению:

   - Если вы согласны взять на себя все попечения об этом ребенке - образовать и научить ее настолько, насколько можно образовать и научить в нашей стороне, и, главное, если вы обещаетесь всегда хорошо обращаться с ней, то вам представится право располагать ее деньгами по вашему усмотрению... с прибавлением к ним еще восемнадцати франков, найденных в кармане у ее кормилицы. Эти деньги вполне вознаградят вас за все издержки, которые вы сделаете для нее. Но вы должны также обязаться беречь этого ребенка, не выгонять ее, когда она уже вырастет. В случае же, если она сама захочет оставить вас, то вы тоже не вправе будете силою удерживать ее, она должна быть совершенно свободна. Наконец, вы должны навсегда оставить при ней и этот медальон с волосами, и бубновую даму, на которой написано несколько строк. Только это поможет ей когда-нибудь отыскать родных.

   Я дал торжественное обещание исполнить все то, чего от меня требовали, и смело могу сказать, господа, что свято исполнил свое обещание. Так как мы, в сущности, все-таки не знали хорошенько имени ребенка, то и прозвали ее Вишенкой в честь ягод, которые она так любит, а также в воспоминание о бедной кормилице. И вот уже пятнадцать лет прошло с тех пор, а никто еще не осведомился в этой стороне ни о ребенке, ни о женщине, умершей в нашем доме.

   Вишенка наша получила образование: она умеет читать, писать и даже считает немножко... Голос у нее что твой соловей, что ни услышит, все споет, и что ни увидит - все переймет. Стоит каким-нибудь бродящим музыкантам пропеть или проплясать перед нашими окнами, и на другой же день Вишенка наша и поет, пляшет так же. Одним словом, вы сами видите, что я не обманул вас, что эта девушка здесь живет вовсе не в прислугах. Она здесь почти совершенно свободна... Впрочем, у нее престранный характер: то она весела, прыгает, поет, пляшет целый день, словно подученная, то вдруг сделается грустна, задумчива, молчалива, и все это без всякой очевидной причины... Но, делать нечего, мы к этому уже привыкли и не мешаем ей.

   Господин Шатулье, в заключение рассказа своего, отвесил низкий поклон своим слушателям, но трактирщик сказал далеко еще не все. Он, видимо, старался не упоминать ни о красивом личике, ни о грациозной талии Вишенки, тогда как в душе он глубоко ценил то и другое, и чем более росла молодая девушка, тем более усиливалась привязанность к ней господина Шатулье. С тех пор как Вишенке исполнилось шестнадцать лет, привязанность эта начала проявляться во множестве маленьких услуг, знаков внимания, нежных ласк и ласковых слов, которые Вишенка принимала сначала с искренней благодарностью и которыми затем начала сильно тяготиться. Наконец не осталось уже ни малейшего сомнения относительно свойства чувств господина Шатулье, который, не довольствуясь знаками вниманиями и ласками, принялся за вздохи и нежные признания. Молодая девушка, с должным уважением выслушивавшая все, что говорил ей трактирщик, покуда она видела в нем только своего благодетеля, самым бесцеремонным образом прогнала его, когда он вздумал принять на себя роль влюбленного, и объявила, что при новой попытке почтенного Шатулье на донжуановские проделки она все расскажет его жене.

   Трактирщик, боявшийся жены как огня, поневоле должен был отказаться от всех своих любовных притязаний, но, оскорбленный равнодушием молодой красавицы, принялся за новую тактику. Он с утра до ночи придирался к Вишенке, бранил ее за все, что бы она ни сделала, и обращался с нею хуже, нежели с последнею из прислуг. Тем не менее, продолжая питать в душе своей все ту же страсть к молодой девушке, он ревновал ее ко всем мужчинам, которые останавливались в гостинице, наотрез запрещал ей прислуживать им. Он старался даже прятать ее, но это ему не удавалось, потому что молодая девушка, не слушаясь его предостережений, беспрестанно вырывалась и выбегала. В силу тех же соображений он запретил ей выходить и при актерах.

   Весь драматический кружок с большим вниманием слушал рассказ господина Шатулье. Все, что похоже на роман, естественно, должно нравиться артистам, которых вся жизнь, большею частью, есть один только длинный, беспрерывный роман.

   - Из истории этой молодой девушки можно сделать отличную драму! - заметил Дюрозо.

   - А развязка-то? Развязку откуда взять? - спросила его Элодия.

   - Когда я служил у нотариуса, - вмешался Гранжерал, - так писал водевили на сюжеты гораздо менее интересные, нежели этот...

   - Но кто же были ее родные?

   - Возможно, какие-нибудь знатные, богатые люди...

   - Во-первых, она непременно дитя любви, плод какой-нибудь преступной интриги... То, что написано на этой карте, приказание сжечь все письма, все это ясно указывает на существование какой-то тайны, на опасения...

   - А медальон-то, медальон-то этот с волосами...

   - Когда-нибудь да найдет она по всему этому своих родных...

   - Мне кажется, что они не слишком-то усердно принялись за розыски... Надо было отправить нарочных по всему тракту, от самого Парижа и до той деревни, где жила кормилица.

   - Они, верно, так и сделали, но ведь ты слышал, что вместо того, чтобы ехать в общественном дилижансе, эта женщина воспользовалась случаем, чтобы доехать сюда, что, быть может, было ей вовсе не по дороге и что именно и заставило потерять ее следы.

   Среди всех этих разнородных толков одна только госпожа Гратанбуль молча сидела, уткнув нос в свою тарелку. Альбертина, которая иногда оказывала величайшее уважение к словам и мнениям своей матери, а иногда, напротив, нимало не стесняясь, гнала ее чуть ли не к черту, вдруг воскликнула:

   - Однако же, почтеннейшая госпожа Гратанбуль, что ж ты нам ни слова не говоришь о своем мнении насчет этой молодой девушки? Как ты думаешь, знатного она рода или как мы, грешные?

   Но суфлерша, верная раз принятому правилу не произносить ни слова, прежде нежели доесть все, что лежит на тарелке, вместо ответа начинает подмигивать, подмаргивать и протягивает стакан, знаками показывая, чтобы ей налили вина.

   Утомленный этой однообразной пантомимной, Анжело обратился к трактирщику:

   - Ну-с, почтенный хозяин, теперь потрудитесь прислать к нам вашу Вишенку. После всего того, что вы нам сейчас рассказали, все мы желаем видеть ее.

   - А матлот-то как же? - спросил Кюшо. - Я и с ним тоже нетерпеливо желаю познакомиться.

   Шатулье, по-видимому, внезапно озарила какая-то светлая мысль.

   - Сию минуту, - произнес он, выходя из комнаты, - сию минуту, господа, я буду иметь честь представить вам и Вишенку, и матлот.

  

   - Однако же, господа, Вишенка Вишенкой, а дело делом, - заметила Элодия, - так как мы намерены начать наши представления завтра в Не-муре, то не мешало бы нам решить окончательно, что мы дадим.

   - Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там...

   - Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал "Роберта" в амбаре, а "Каменного гостя" в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.

   - Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?

   - Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен... Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.

   - Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?

   - Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.

   - Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: "А вы начните представление до открытия кассы".

   - Я согласна с Элодией, - заметила Зинзинета, - пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре...

   - О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности...

   - Наполнится? Это еще что за гадость?..

   - Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится... Точно лохань какая-нибудь...

   - Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же... Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит... Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.

   - Ты употребляешь во зло ее терпение... Ты знаешь, что она в эту минуту не будет отвечать тебе... Но берегись... Она у тебя тоже в долгу не останется... У матери язык-то тоже не уступит твоему, не в карман он у нее спрятан.

   - Где он у нее спрятан, я не знаю, но только в Фонтенебло он у нее куда-то далеко запропастился, потому что, когда шли "Свои собственные соперники", я за всю пьесу не мог добиться от нее ни одного слова.

   Альбертина собиралась защитить мать, хотя та, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на все, что говорилось вокруг, но в эту минуту в комнату вошла Вишенка, неся блюдо с матлотом.

   - Вот матлот, который хозяин велел подать вам, господа, - говорит она, грациозно приседая перед присутствующими.