Кок Поль Де - Вишенка

   Поль де Кок

  

   Русский перевод: Вишенка. Роман. Пер. с фр. / Поль-де-Кок. - Москва: тип. А.В. Кудрявцевой, 1877. - 701 с. (без указания переводчика).

   Источник текста: СПб: Ленингр. изд-во, 2008.

   OCR - Isais, октябрь 2011 г.

  

   Стоял жаркий июльский вечер 1842 года.

   В гостиницу, расположенную на пути из Парижа в Немур - до последнего оставалось еще около двух миль, - зашел путешественник.

   Гостиница называлась "Безрогий олень", и это служило поводом к множеству догадок со стороны местных ученых, а также вызывало немало насмешек у местных кумушек, находивших, вероятно, что ее хозяин - человек женатый, - чересчур много брал на себя, украшая заведение подобною вывеской. Гостиница служила одновременно и почтовой станцией, и фермой, и кабаком - короче говоря, всем чем угодно.

   Мужчина, только что переступивший ее порог, не мог похвастаться особо блестящим положением, и нетрудно было догадаться, что он совершает свое путешествие пешком. Он был лет сорока от роду, среднего роста, худощавый и чрезвычайно смуглый. Черты лица не отличались правильностью: большой широкий лоб, изрезанный крупными морщинами, широкий нос, выдающиеся скулы, маленькие серые глаза, выглядывавшие из-под густых нависших бровей, большой, редко улыбающийся рот, темные волосы с заметной проседью и, в отличие от них, абсолютно черные усы. Что и говорить, мужчина не был хорош собой и казался старее, нежели был на самом деле.

   Впрочем, пристально вглядевшись в его лицо, нельзя было не согласиться, что эти серые глаза поневоле задевали за душу, подкупая своей одновременно резкостью и добротой. В уголках губ играла легкая ироническая улыбка, тоже вызывавшая симпатию, - почему-то хотелось верить, что они способны произносить не одни только бесконечные пошлости, исходящие из сотен ртов, которые открываются лишь для того, чтобы сказать более, чем следовало.

   На путешественнике был длинный синий двубортный сюртук с черным воротником, тщательно застегнутый на все пуговицы, и синие панталоны с красными кантами; на голове надета фуражка с клеенчатым верхом, какую носят моряки. Наряд этот, довершавшийся солдатским ранцем за плечами и толстой суковатой палкой в руках, намекал на то, что путешественник, скорее всего, был возвращавшимся на родину солдатом.

   Но прежде чем оказаться в доме, он пересек двор, где старые разбитые горшки и котлы валялись вперемешку с вилами и лопатами, где кучи навоза в углу служили местом отдыха домашним животным и хозяйской прислуге, где кроличьи шкурки валялись подле живых кроликов. Так что, попав сюда, невозможно было сразу догадаться, кухня это или конюшня и следует ли заходить сюда до обеда или после него.

   На самом деле подобных размышлений можно было легко избежать. Одна из двух дверей данного зала гостиницы выходила прямо на проезжую дорогу, но почему-то почти всегда была импорта. Боялся ли хозяин, что с двойным выходом ему не так легко будет уследить за порядком и посетителями, или он думал заманить этих последних, заставляя их проходить через двор, населенный всевозможными живыми и мертвыми животными, - оставалось тайной. Тем не менее повторимся, что этот вход был всегда отперт, тогда как другой почти всегда заперт, и всем посетителям, которые хотели что-нибудь съесть, выпить или просто отдохнуть в гостинице "Безрогий олень", приходилось входить туда, минуя навозные кучи.

   В зале было очень шумно и оживленно. Сам трактирщик, господин Шатулье, в белом жилете, старых нанковых панталонах, с фартуком, заткнутым за пояс с левой стороны, и в белом колпаке, залихватски сдвинутом набекрень, бегал из угла в угол, кричал, шумел, пугая кошек и собак, и беспрестанно утирал обшлагом рукава пот, градом катившийся у него по лицу, приговаривая:

   - Ну, черт возьми, набралось же у нас народу сегодня!.. Просто голова кругом идет! Вот женато не пустила меня сегодня удить рыбу... рыбы-то и недостанет, а у меня со всех сторон требуют непременно матлот! [Кушанье в виде кусочков рыбы в соусе из красного вина и разных приправ.] Что ж мне теперь делать!.. Возьму да и приготовлю им матлот без рыбы, из одного только лука, шампиньонов и хлебных корок, а рыба, скажу, мол, до того уж разварилась, что и следов не найти.

   Госпожа Шатулье, полная женщина лет сорока, еще не утратившая привлекательности, шумела не меньше, чем муж и подчас даже перекрикивала его; но этим криком да беспрестанным звоном небольшого колокольчика, которым она то и дело потрясала, ограничивалось все участие ее в домашней суете. Уже несколько месяцев вследствие сильного приступа подагры она почти не вставала со своего кресла.

   Один из конюхов сегодня исполнял обязанности повара, а две служанки - старая и молодая, составлявшие женскую часть прислуги, - изо всех сил старались угодить и хозяевам, и многочисленным посетителям гостиницы. Так как все были заняты, то никто и не заметил прибывшего путешественника. Что ж, он подъехал не в карете, и ничто в нем не выдавало постояльца, который истратил бы много денег, а в этой простой деревенской гостинице, точно так же, как в роскошнейшем из парижских отелей, или, лучше сказать, как везде в мире, все были готовы преклоняться перед богатством и деньгами, не замечая - или не желая заметить - бедняков.

   Отставной солдат, оглядевшись по сторонам, покачал головою, тихо пробормотав:

   - Ну, черт возьми, могу сказать, опрятно здесь!.. Я ли на своем веку не видал трактиров и кабаков!.. Да хоть бы бедуины!.. У них дома и вовсе похожи на собачьи конуры... Да ведь то в Африке... С чего это во Франции вздумали перенимать алжирские моды! Эй, кто-нибудь!.. Бегут все мимо меня сломя голову!.. Что у них, свадьба, что ли?.. Эй, кто-нибудь! Или уж вместе все, черт возьми.

   Перед путешественником остановился работник, несший под левой рукой охапку сена, а под правой - двухфунтовый хлеб; поменяв положение своей ноши - перенеся хлеб на место сена и обратно, он спросил:

   - Вам что угодно? Ищете вы кого-нибудь?

   - Ночлега ищу себе на нынешнюю ночь, мой любезный, и думаю, что мне удастся найти это здесь.

   Но вместо ответа работник, видимо более всего озабоченный своей ношей и опять перекладывая ее из одной руки в другую, принялся кричать во все горло:

   - Эй, хозяин! Еще гости! Идите, что ли... Я уж не помню, что мне тащить, куда приказано, хлеб или сено...

   На зов явился владелец гостиницы, и, окинув опытным глазом с головы до ног новоприбывшего, наверняка заметив густой слой пыли, покрывавший его одежду и сапоги, недовольно поинтересовался:

   - И что тут такого случилось, что меня самого беспокоят?.. Что же вам от меня угодно? Я эдак не успею матлот приготовить...

   - А позвольте спросить, разве не обязаны трактирщики заботиться о своих гостях? - Солдат, в свою очередь, окинул его далеко не дружелюбным взглядом.

   - Да ведь я же и беспокоюсь, как вы видите...

   - Пришли-то, пришли, да с таким видом, словно собака, когда ее сбираются сечь.

   - Хорошо вам говорить, а будьте-ка вы на моем месте... Если бы вам тоже пришлось делать матлот... Ну-с, однако, что вам угодно?

   - Комнатку мне надо, только самую крошечную комнатку... пожалуй, хоть уголок в сарае или на чердаке. Я невзыскателен и отлично сплю на соломе, когда приходится... А потом, пожалуйте мне на два сантима хлеба, да на столько же сыру, и я оставлю вас совершенно в покое. Вы до завтра и не услышите обо мне.

   - Каково покажется! - пожимая плечами, произнес хозяин, обращаясь к своему работнику, который продолжал перекладывать свою ношу, меняя руки. - Какова дерзость!.. Явиться в такую гостиницу, как моя, для того чтобы истратить четыре сантима... Да это чистая насмешка!.. Что ты об этом думаешь, Франсуа?

   - Да вы скажите мне, сударь чего ждут-то - сена или хлеба? Куда мне бежать-то, в гостиную или в конюшню?..

   - Как, мерзавец! Ты хочешь заставить дожидаться этих истинно благородных людей, которые заказали мне такой ужин!

   - Да ведь сено-то нужно лошадям...

   - На конюшне могут подождать, нетрудно догадаться!.. Экая дубина!

   - Ну, хозяин, куда же мне идти? Ведь не намерены же вы, черт возьми, держать меня здесь у себя на дворе, где, надо признаться, розами не пахнет.

   - Очень жаль, сударь, но я не могу пригласить вас к себе... у меня в гостинице нет того, что вы требуете...

   - Нет ни хлеба, не сыру? Хороша гостиница, нечего сказать!

   - Извините, но не в сыре, не в хлебе у меня недостатка нет, слава богу, у меня можно потребовать что угодно, не хуже любого из парижских ресторанов... Франсуа, сходи-ка на кухню, скажи, чтобы поддерживали небольшой огонь в плите, а то вдруг лук подгорит... Да, сударь, если вам угодно было спросить хоть каплуна, так вам бы и того подали.

   - Я не спрашиваю ни каплунов, ни матлотов, а только сыру и хлеба. Мне кажется, что каждый имеет полное право ужинать, как ему вздумается, исходя из своих средств.

   - Конечно, сударь, конечно... Франсуа, поди скажи Жанет, чтобы начистила корзину грибов... две пусть начистит... или нет, вели ей начистить три, да нет, лучше пусть начистит четыре - чем больше грибов, тем вкуснее, да еще лука... побольше лука... Ну, нелегко достанется мне этот матлот... Но зато какова же будет слава, коли мне это удастся. А удастся мне непременно, за это я ручаюсь...

   - Ну-с, когда вы окончите все ваши распоряжения относительно всех ваших грибов, луковиц и матлотов, вы тогда соблаговолите и ответить мне, смею надеяться?

   - Ах, боже мой, сударь, я ведь уже сказал вам, что ничего не могу предложить вам. Вы требуете уголка... чердака... соломы... и... ничего этого у меня нет! Весь дом занят, до малейшего уголка. У меня только и осталось свободных, что две большие, прекрасные комнаты. Вот если вам комнату угодно занять, так милости просим, я тотчас же велю проводить вас туда.

   - Да нет же, черт возьми, не надо мне вашей комнаты - это мне не по средствами... не то чтобы у меня не было ни копейки денег... нет, этого нельзя сказать, у меня в кожаном кошелечке есть-таки порядочная сумма, отчего бы не развернуться? Но я дал себе честное слово, что принесу деньги эти целиком старику отцу, который ждет не дождется меня там в Баньоле, близ Парижа... Вы бывали в Баньоле?..

   - Нет, сударь, нет, никакого Баньола я не знаю... Как бы мой соус не свернулся...

   - А старик-то мой, ведь ему уж восемьдесят стукнуло, и он меня не видал ровно восемь лет... Да, вот ровно восемь лет как я отправился в Африку... нельзя же не скопить ему хоть на выпивку-то, под старость....

   - Я, сударь, не мешаю вашему батюшке пить, пусть кушает себе на здоровье, что ему угодно.

   - Вот новость-то!.. Не мешаете!.. Спасибо!.. А вы попробуйте-ка помешать, так я вам такого трезвону задам...

   - Но я еще раз повторяю вам, что у меня для нас нет ночлега, кроме отдельной комнаты. Хотите, что ли, комнату?

   - Да нет же, черт возьми! Не хочу я ваших комнат... Но не может же быть, чтобы во всем пашем доме не нашлось ни уголка, где бы я мог переночевать... Я, пожалуй, хоть на лавке усну, хоть на стуле... Кто целые сутки без устали шел, того укачивать не придется...

   В эту минуту из дома выбежала молодая девушка и поспешила к хозяину со словами:

   - Господин Шатулье, хозяйка велела вам сказать, что соседу Томасю удалось поймать семь раков и что она по крайней мере шесть раз звонила, чтобы позвать вас.

   - Семь раков! - воскликнул трактирщик, всплеснув руками, поднимая глаза к небу. - Ну, теперь наше дело в шляпе... у нас целых семь раков в распоряжении... Теперь матлот у меня выйдет - объеденье... Надо бежать скорее его готовить... Что делать, сударь, что делать, вы сами видите, что у меня вам положительно негде разместиться... поищите где-нибудь в другом месте...

   И, не обращая больше внимания на путешественника, бесцеремонно оставленного посередине двора, хозяин "Безрогого оленя" чуть не бегом поспешил в дом к своей плите.

  

   Молодой девушке, сообщившей хозяину о счастливом обретении раков, было лет шестнадцать-семнадцать. Высокая, стройная, грациозная, с точеными руками и ногами, и только плечи выглядели слегка худощавыми, как у всех женщин, еще не окончательно сформировавшихся. На сильно загорелом лице блестели черные, прелестные, живые глазки. Такие глазки, которые много говорят без слов... Ух, просто беда!.. Короче говоря, из тех глаз, которые старухи за что-то называют душегубами! Да, пожалуй, называй, а вряд ли это справедливо!.. Иначе из-за чего же милосердная природа допускала, чтобы столько милых, ни в чем не повинных молодых девушек родились на свет с глазами, которые заранее обрекают их на погибель души!..

   Кроме очаровательных глаз у нашей героини имелся хорошенький, маленький рот с двумя рядами зубов-жемчужин, носик под стать ротику, а еще аккуратные дуги бровей, на щеках и посредине круглого розового подбородка - прелестные ямочки, обозначавшиеся всякий раз, как молодая девушка смеялась... а смеялась она частенько!

   Как видите, это была настоящая красавица, и красота ее подчеркивалась тем выражением доброты, ласки, добродушия, которые не всегда являются обязательной принадлежностью всех красивых лиц, хотя немало-таки прибавляют к их привлекательности.

   Одета девушка была очень просто: коротенькая юбочка, мило стягивающая на талии белую кофточку, а на голове - цветной шелковый платок, не скрывавший ее прелестных волос. Но в этом простом, но неизысканном туалете она была во сто раз милее и красивее сотни гордых красавиц, с ног до головы закутанных в шелка и бархат.

   Путешественник по-прежнему стоял посредине двора, опустив голову на грудь, по-видимому размышляя, что ему делать, и не замечал молодой девушки, которая, напротив, смотрела на него с большим вниманием.

   Ни тот, ни другой не обращали внимания на довольно крупные капли дождя и на сильные раскаты грома приближавшейся грозы.

   - Ах, черт возьми! - воскликнул наконец солдат, вскидывая на плечо свой дорожный мешок. - Не очень-то весело отправляться опять в путь, когда ног не чувствуешь под собою от усталости... Ведь я целый день ни на одну минуту не останавливался, надеясь хоть к вечеру отдохнуть вволю. Да и рана моя на левой ноге что-то к непогоде не шутя разболелась... Быть грозе, нога моя лучше всякого барометра... И остаться без ночлега!.. Ах, черт бы побрел всех!..

   Путешественник остановился на полуслове, встретившись с пристальным взглядом молодой девушки, устремленным на него, но тотчас же, наморщив брови, продолжал:

   - Ну, чего ты на мена так уставилась?.. Узоры на мне, что ли, какие? Или смешное что нашла?..

   Или тебе весело видеть, как старого солдата, утомленного, измученного, гонят вон, и только потому, что ему нечем заплатить за комнату для ночлега?.. Знаешь ли ты, что хозяин твой, на мой взгляд, самый настоящий ростовщик! Не помешало бы ему познакомиться с моей палкой!.. Он отказал мне в ночлеге только потому, что я сдуру сразу признался ему, что не спрошу себе к ужину ничего, кроме куска хлеба и сыра?.. Уж с этого-то ужина, конечно, нажить ничего, но уж если взялся за это дело, так принимай всех, и бедных, и богатых, и больших, и маленьких. Черт бы его побрал!.. Провалиться бы ему окаянному!.. Однако везде, сколько ни кричи, а одним криком делу не поможешь... Нечего делать... В путь, служивый, налево, кругом марш!..

   - Но куда же вы пойдете? - Молодая девушка положила ему руку на плечо, пытаясь удержать.

   - А я почем знаю, куда?.. Я и сам-то первый раз в жизни в ваших краях... Да что будешь делать?.. Надо же как-нибудь отыскать себе ночлег?.. Попробую постучаться в какую-нибудь крестьянскую избу, может, где и примут!.. Правда, на это тоже надежда плоха!.. Чем ближе к городу, тем народ грубее и неприветливее... Это они у горожан перенимают. Тьфу ты, дождик начинается! Этого еще недоставало!.. Впрочем, и то сказать, то ли мне приходилось видеть и переносить в Африке, да ведь жил же!.. Ну, марш, служивый...

   - Да нет, как хотите, сударь, а в такую погоду вам идти невозможно!.. Во-первых, гроза будет сильная, это наверняка сказать, да и дороги у нас плохие...

   - Что делать, пойду грязь месить!

   - Так, стало быть, господин Шатулье наотрез отказал вам в ночлеге?

   - А, так его зовут Шатулье, этого шута дурацкого! Пошучу-ка я с ним палкой по спине!

   - Да скуповат-то он, очень скуповат! Для него выше денег ничего нет!.. Он скверно поступил, отказавшись пустить вас к себе... Хотя у нас сегодня страсть сколько народу набралось... Да еще труппа комедиантов заехала... Видите, вон там, крытый экипаж, это их... И вон та лошадь тоже их...

   - Эту клячу ты величаешь лошадью? Да и хозяева ей под стать!

   - Чтобы вы там ни говорили, эти комедианты - пресчастливые люди... Чего они только не знают!.. А костюмы у них какие... Они и поют, и пляшут, и декламируют, и убивают друг друга деревянными кинжалами... О, да ведь это прелесть как весело!

   - Мне-то что до всех этих прелестей! По милости этих комедиантов старому солдату, верой и правдой прослужившему отечеству ровно двадцать пять лет, приходится провести ночь под открытым небом! Да, он не может заплатить за отдельный номер в гостинице потому, что не хочет тронуть заветных денег, скопленных для старика-отца. Могу сказать, красивый поступок!.. А главное, удивительно человеколюбивый!.. Достойный бедуина!.. Да что я!.. Где бедуинам!.. Они, несмотря на то что дикий народ, понимают и свято чтят законы гостеприимства... У них и любовь к родителям и уважение к старшим - вещи священные, всеми уважаемые... Вот и получается, что настоящие-то дикие - мы, а вовсе не они. Однако, дождик-то все льет себе... До свиданья, голубушка, или, лучше сказать, прощай, потому что вряд ли нам с тобою придется когда-либо свидеться вновь.

   Но хорошенькая брюнеточка вновь останавливает старого солдата:

   - О нет, нет, я не потерплю, чтобы вы отправились в дорогу в такую ужасную погоду... Вы нездоровы, устали... Вы отказываете себе во всем, чтобы отнести деньги отцу... Это хорошо, это очень хорошо!..

   - Да разве ты не сделала бы того же самого, моя душечка?..

   - Я? О! Да, я сделала бы это... Я чувствую, что сделала бы, если бы у меня были родные, но у меня нет никого на свете... Я одна, и никто, никто не принимает во мне участия!..

   Хорошенькое личико молодой девушки внезапно подернулось грустью, она уставилась в землю, и из груди ее вырвался тяжелый, глубокий вздох...

   - Как! Уже сирота!.. - воскликнул в свою очередь старый солдат, с участием глядя на молодую девушку. - Бедняжка!.. Это жаль... очень, очень жаль!..

   Но грусть так же быстро исчезла с лица молодой девушки, как скоро на него набежала, и светлая улыбка вновь расцвела на ее красивых рубках.

   - Знаете что? Господин Шатулье не хочет дать вам ночлега, ну так я дам вам его, потому что я не хочу, чтобы вы провели всю ночь на улице, под дождем...

   - Ты будешь настолько добра... да, впрочем, что ж тут удивительного?.. Все красотки добрые, злы одни только безобразные... Но куда же ты меня денешь?..

   - Да в мою комнату!..

   - Как?.. В твою комнату!..

   Солдат замолчал, пораженный сделанным ему предложением, но вскоре нашелся:

   - Да я, правда, слишком дурен и стар, со мною опасности нет, и я вижу, дитя мое, что ты вполне доверяешь мне. И я клянусь тебе именем Сабреташа, что не злоупотреблю во зло твоего доверия.

   - Вас зовут Сабреташ?

   - Да, а что?..

   - Какое странное имя...

   - Это имя честного человека, дитя мое, человека, который всегда прямо глядел в лицо неприятелю!

   - Я в этом уверена, сударь, но пойдемте, пожалуйста, как можно поскорее, пока меня не хватились.

   - Ступайте вперед, мое доброе дитя, я пойду за вами.

   Молодая девушка направилась к одному из угловых надворных строений, где небольшая дверь вела на узенькую и крутую лестницу. Молодая девушка помчалась по ступенькам, как серна, ее спутник поневоле отставал от нее и время от времени приостанавливал восклицанием:

   - Да не так скоро, черт возьми, не так скоро, а то я за тобой не поспею!.. Ишь ты, словно на приступ летишь! Любо-дорого посмотреть! И что это не догадаются сформировать батальон из молодых девушек, чтобы брать приступом крепости!..

   Хорошенькая служанка остановилась на площадке второго этажа, где, собственно говоря, оканчивалась и сама лестница. Затем отворила дверь в крошечную комнатку на чердаке, в которой помещалась кушетка, стол, стул и зеркало - все только самое необходимое.

   В эту минуту, задыхаясь от усталости, добежал до двери и Сабреташ, которого молодая девушка ввела в комнату со словами:

   - Ну, вот вы и пришли... берегитесь, нагнитесь хорошенько, потому что здесь очень низко...

   - Право, милое дитя мое, даже не знаю, как благодарить вас за ту услугу, которую вы мне оказываете. Вы в первый раз в жизни видите меня и между тем делитесь со мною своей единственной комнаткой... со мною, в котором уж вовсе нет ничего привлекательного... и молодым-то я не был красив, а теперь вовсе старик.

   - Да ведь если бы вы были молоды и хороши собой, то я и не повела бы вас ночевать в свою комнату!

   - Вот и выходит, что все на свете имеет свою хорошую сторону, даже самое безобразие.

   - Вы старый, заслуженный воин, вы устали, больны... И то, что я для вас делаю, мне кажется совершенно нормальным. Вот вам постель, ложитесь себе на здоровье и спите спокойно, - если кто постучит, то не отворяйте ни под каким видом. У меня есть свой ключ. Подождите, когда все улягутся, я принесу вам поужинать... уж что удастся... не взыщите.

   - О, мне немного и надо! Кусок хлеба да стакан воды, я невзыскателен!

   - Ну, нет, я надеюсь вас как следует угостить!

   - Но вы-то, дитя мое, сами-то где же будете спать нынешнюю ночь?

   - О, об этом не беспокойтесь! Я свой человек, везде найду себе место!.. Вам свечку надо?

   - Это еще зачем? Я сплю без огня, а уж засну крепко, за это я вам ручаюсь!

   - Итак, до свиданья, часа через два или три я принесу вам поужинать.

   - Благодарствуйте, благодарствуйте!

   Девушка вышла и затворила за собою дверь.

   Оставшись один, Сабреташ поспешно снял дорожный мешок, фуражку и с наслаждением растянулся на кушетке, бормоча:

   - Вот так поддели мы трактирщика!.. О, эта девочка, доброе, милое создание, и какая хорошенькая!..

  

   В то время как Сабреташ устраивался на ночлег, радуясь своему неожиданному счастью, в зале нижнего этажа собралось довольно большое и шумное общество. Это была труппа странствующих комедиантов, приехавших в какой-то странной фуре, запряженной в одну лошадь, которая всю дорогу тащила их шагом. Что касается до галопа, то Вертиго (так звали лошадь) совершенно забыла о нем, с тех пор как принялась возить такую обширную коллекцию всевозможных талантов.

   Труппа, остановившаяся в гостинице "Безрогий олень", состояла из одиннадцати человек - пяти женщин и шести мужчин. Некоторые из них играли в небольших парижских театрах, где не имели никакого успеха, в чем, однако же, ни под каким видом не хотели сознаться; другие играли на провинциальных сценах. Были среди них и те, кто вел кочевую жизнь, беспрестанно переезжая из одной местности в другую.

   Познакомимся со всей труппой и начнем, разумеется, с дам. Госпожа Рамбур, толстая, коренастая особа лет сорока пяти, когда-то прехорошенькая и пикантная, но теперь обладательница красного носа и покрытого волосами подбородка.

   Ее амплуа - благородная мать, и от прежде исполняемых ею рулад у нее осталось в голосе какое-то постоянное дрожание, которое приходилось очень кстати в особо чувствительных сценах.

   Элодия, по мужу госпожа Кюшо, стяжала лавры первой певицы, с руладами или без рулад, смотря по необходимости, исполняла все первые роли, изображала герцогинь и принцесс. Это была высокая, чересчур худощавая блондинка с голубыми глазами, томный блеск которых, особенно при вечернем освещении, невольно притягивал взгляд. У нее были очень большие нога, но этого вовсе не было заметно, потому что она носила такие длинные платья, что все путалась в них.

   Роли субреток и мольеровских служанок исполняла молодая женщина, отнюдь не красавица, но лицо ее было так полно жизни, движения, мысли и чувства, что она казалась очень и очень привлекательной, особенно когда, смеясь, блистала белыми ровными зубами. Ее звали Зинзинетой, и помимо непривлекательной внешности у нее имелся еще один недостаток: левая нога была значительно короче правой. Чтобы скрыть этот недостаток, она решилась никогда не ходить иначе, как вприпрыжку. К комическим ролям такая походка, пожалуй, подходила, но, когда ей приходилось олицетворять угнетенную справедливость, публика немало удивлялись "прыгающему несчастью". Так или иначе, но Зинзинета имела большой успех, и ее серо-зеленые глаза покорили немало сердец.

   Четвертую из артисток звали Альбертиной. Это была женщина лет тридцати, очень еще не дурная собою, смуглая, полная с великолепным цветом лица. Голос же у нее был резкий, пронзительный и подчас совершенно хриплый, манеры грубоватые, и подчас даже не совсем приличные, но зато все компенсировали великолепная фигура и лицо. Ей предназначались эксцентричные роли, она исполняла все, что бы ее ни заставили, и была, в полном смысле этого слова, полезной актрисой. Влечение к театру появилось у нее довольно поздно, и, прежде чем стать актрисой, она много чем занималась, вот только об уроках пения и декламации она и понятия не имела. Однако она подчас неплохо справлялась с ролями. А главное - никогда и ничего не боялась.

   Пятая актриса была мать Альбертины, огромная туша лет шестидесяти, вся в пятнах и угрях, звали ее госпожа Гратанбуль. Она уверяла, что когда-то с большим успехом исполняла роли молодых девушек, но со времени маленькой неприятности в виде печеного яблока, брошенного в нее из рядов неблагосклонных зрителей при исполнении роли Ложной Агнессы, навсегда отказалась от театра и всецело посвятила себя дочери и ее сценическим успехам. Но так как этого занятия оказалось недостаточно для того, чтобы быть принятой в члены странствующей труппы, то она взяла на себя обязанности костюмерши и суфлера. Последнее получалось у нее мастерски, за исключением четырех случаев, когда, невольно уступая своей слабости к рюмочке, она засыпала в суфлерской будке, и до сконфуженного артиста, вместо слов его роли, долетали только звуки богатырского храпа.

   Теперь перейдем к мужскому персоналу.

   Гранжерал, игравший роли благородных отцов или резонеров, был старик лет пятидесяти, среднего роста, с довольно приличными манерами, но холодный и до крайности однообразный во всех своих ролях. Он принадлежал к сословию зажиточных мещан и с молодых лет служил у нотариуса. Там он заразился страстью к театру, оказавшейся настолько тяжелой для него, как и для других, но которой он, к сожалению, не в силах был противиться. Однако же, отдавая дань избранной им драматической карьере, он кстати и некстати вставлял в разговор, что когда-то служил клерком. В сущности, это был честнейший человек в мире, но публика совсем не дорожит добродетелями актеров.

   Следующий по списку господин Кюшо, мужчина лет тридцати шести, исполнял роли жеронтов [Персонаж старинной французской комедии, старик, которого обманывают хитрый слуга и молодые влюбленные.], время от времени прихватывая также и роли старых солдат и пьяниц, которые играл с изумленной точностью. Недурен собою, одаренный громким, звучным голосом, он был душою общества: никто не шутил лучше, не смеялся громче его, и Элодии иногда даже приходилось унимать его. Это не мешало, впрочем, полнейшему согласию супругов, потому что Кюшо не принадлежал к числу мужей-ревнивцев и выше всего в мире ценил хорошую еду и питье.

   Первые роли, а также роли маркизов и тиранов исполнялись красивым мужчиной, выбравшим себе довольно оригинальный псевдоним - Монтезума. В молодости женщины его избаловали, и он вообразил, что так будет продолжаться всю жизнь, но, увы, ему уже перевалило за сорок, и, несмотря на то примерное усердие, с которым он выдергивал седые волоски, несмотря на все косметические средства, с помощью которых он старался избавиться от морщин, победы его случались все реже.

   Талант этого артиста состоял, главным образом, в умении выйти на сцену и раскланяться с публикой, а также в грации его поз, что объяснялось тем, что сценическую карьеру свою он начал с балета. Но так как ему ни разу не удалось сделать ловкого антраша, ни одного пируэта, ни полетов в оркестр, то ему поневоле пришлось изменить Терпсихоре с Талией и Мельпоменой, но он, даже против желания своего, сохранил привычку принимать грациозные позы, выворачивать ноги, по которой сразу можно узнать танцора. Такие балетные "дезертиры" в театре не редкость. У Монтезума воспоминание о прошедшем сохранилось до такой степени, что иногда казалось, что он намерен не проговорить, а протанцевать свою роль.

   Что касается актерского дара, то в нем не было ни малейшей жизненной правды, но зато жару был такой избыток, что подчас это достоинство выходило совершенно в ущерб роли. Говорил он в нос, как-то резко и отрывисто; жесты его были всегда неуместны, но самые эти пороки и упрочивали за ним успех в провинциальных городах, где настоящего артиста непременно бы ошикали.

   А вот и первый любовник (как же без него?) - молодой человек, лет двадцати четырех, не более, но уже порядочный повеса: он строен, ловок, у него маленькая нога, прекрасные, выразительные глаза, красивый рот с ровными, как жемчуг, зубами и густые волосы пепельного цвета. Одним словом, это был бы совершенный красавец, ежели бы не чересчур бледный цвет лица и не лежавшая на нем печать утомления, - доказательство не слишком-то воздержанной жизни молодого Анжело.

   Но, как большинство своих собратьев, вместо того, чтобы пользоваться всеми дарами, которыми так щедро наградила его природа, и прилежно изучать искусство, которому он посвятил себя, Анжело оказался замечательным лентяем. Он проводил все дни свои в бездействии, и только об том и заботился, чтобы ему повеселиться, что, надо сказать правду, ему, с его наружностью, как нельзя лучше удавалось.

   В труппе был еще один молодой человек, несколько старше Анжело, тонкогубый, с насмешливыми глазами и носом, загнутым вниз наподобие клюва. Он, конечно, далеко не хорош собою, но лицо имел выразительное, с печатью хитрости и ума. В труппе Дюрозо - так звали этого господина - играл роли молодых комиков, от Жокрисов до Фигаро. Впрочем, надо сказать, последняя роль ему больше соответствовала, потому что лицо его лучше выражало насмешку, нежели глупость.

   Дюрозо был довольно начитан и очень неглуп во всех щекотливых обстоятельствах, к нему не раз обращались за советом, и благодаря его опытности труппа выпутывалась из очень неловких положений. Впрочем, нельзя не сознаться, что средства эти тоже подчас бывают довольно щекотливы и, во всяком случае, решительны до дерзости! Да, что ни говори, настоящий Фигаро, как нельзя лучше олицетворяющий эту личность!

   Осталось познакомиться с последним членом труппы, неким Пуссемаром. Он не молод и не стар, но зато безобразен до крайности. Он одновременно занимает в труппе должности актера, режиссера, осветителя, костюмера, куафера, рассыльного и машиниста сцены, но главным образом дирижера оркестра, так как он довольно плохо пиликает на скрипке, что, впрочем, не мешает ему, при случае, играть роли нотариусов и амуров.

   Пуссемар - это козел отпущения всей труппы; случалось так, что он, дирижируя оркестром во время увертюры, являлся в роли рыцаря в первом действии, в роли священника во втором и в роли дьявола в третьем. Положительно это его не смущало: этот уродец терзал скрипку до поднятия занавеса, затем через рампу перескакивал на сцену, бойко отыгрывал свою роль - и опять спрыгивал в оркестр, чтобы там снова приняться за смычок.

   Для странствующей труппы такой человек был истинной находкой. Кроме всех вышеупомянутых нами должностей, он правил Вертиго и заботился о том, чтобы накормить ее овсом на привалах.

   Теперь мы знакомы со всем составом странствующей труппы; в тех пьесах, где требовалось более женского персонала, нежели имелось в наличии, мужчины переодевались женщинами и фальцетом пищали женские роли. Соответственно, за недостатком мужчин переодевались в них не занятые в пьесе женщины. Из этого правила изъята была одна только госпожа Рамбур, потому что в числе даров, которыми так щедро наградила ее природа, был такой, какой никак не мог войти ни в какие панталоны и ни в какой из имевшихся костюмов.

  

   В большом зале гостиницы, кроме стола, накрытого на одиннадцать приборов, стояли еще лавки, стулья, имелось два больших кресла. Над всем этим великолепием свисала большая люстра, завешенная голубым газом, сквозь который набилось видимо-невидимо пыли.

   Три из особ женского персонала труппы сидели у окошка; благородный отец ходил взад и вперед по комнате; красавец Монтезума лежал на кушетке, задравши ноги кверху и закинув голову на сложенные под затылком руки. Кюшо и госпожа Гратанбуль уже уселись за стол; Дюрозо что-то черкал карандашом, а Пуссемар наблюдал за тем, чтобы стол был хорошенько накрыт.

   - Нет, в этом трактире ужина, видно, совсем не полагается! - воскликнул Кюшо. - Нечего сказать, порядок тут незавидный!..

   - Совершенно согласна с вами, - заметила мать Альбертины.

   - Ну, потерпи немного, друг мой, - сказала Элодия, - успеем, к тому же ведь еще не все собрались, ты сам видишь.

   - Ну так что же? Нам же хуже, если бы ужин был подан, мы бы уже, конечно, не стали дожидаться тех, кто опоздал. А кого нет?

   - Зинзинеты и Анжело.

   - Ишь ты! Обоих вместе! Как это странно... - захихикала толстая Альбертина. - Хорошо, что между нами нет злоязычных.

   - Что ты хочешь этим сказать? - отрываясь от своих расчетов, спросил Фигаро, с некоторого времени имевший счастье пользоваться исключительным благоволением Зинзинеты. - Мне кажется, что ты своему языку даешь-таки порядочную волю.

   - Вот дурак-то, вздумал обидеться простой шутке или, быть может, не на шутку ревнуешь?.. Ну, в таком случай, любезный друг, мне жаль тебя! - И, обращаясь к своим товарищам, Альбертина прибавила вполголоса: - Как бы не так, станет Зинзинета с ним церемониться! Не с Анжело свяжется, так с другим, не все ли равно...

   Госпожа Гратенбуль, молча улыбнувшись словам дочери, между тем выбрала самый большой стакан.

   - Скажи, пожалуйста, Дюрозо, сколько мы выручили чистого барыша в Фонтенебло? - спросил Монтезума задирая нос еще выше прежнего.

   - Подожди, сам еще не знаю, дай сосчитать!

   - Однако гроза-то собирается не на шутку! - Госпожа Рамбур отошла от окошка. - Я боюсь дольше оставаться тут.

   - А я так люблю грозу, - заметил благородный отец, - это благородно, величественно!

   - Да, когда сидишь под крышей, так очень величественно, - проворчал Пуссемар, - лишь бы Вертиго чего не надурила там, в конюшне.

   - Чего ей там дурить?..

   - Да она ведь тоже не любит грозы, прямо как госпожа Рамбур.

   - Это еще что за новости? - раздался раздраженный голос почтенной артистки. - Вы находите, что я похожа на Вертиго, лошадь? Прекрасное сравнение, нечего сказать, прелюбезное сравнение! Вы любезнее ничего не могли сказать мне..

   - Ну, теперь госпожа Рамбур разобиделась, - шепотом заметила Альбертина, потирая руки. - Ну до чего сегодня все слабонервны!..

   - Это оттого, что в воздухе много электричества, - объявляет благородный отец, останавливаясь перед окном.

   - Ишь ты! Гранжерал и в электричестве даже толк знает!.. Какой у нас ученый объявился! Я кое в чем тоже толк знаю, моя голубушка; кто был ` клерком у нотариуса, тот уж, верно, не осел какой-нибудь...

   - Это еще не причина - мало ли ученых ослов!.. Это мне напоминает бедного Дюфло, мужа госпожи Дюфло, первой Лионской виртуозки. Уж на что глуп был, сердечный, а то и дело все ходил за кулисами, с книгою под мышкой, его так и прозвали ученым ослом. Ты ведь, впрочем, знаешь, милый мой Гранжерал, что это я вовсе не на твой счет говорю. Я тебя от души люблю!

   - Да ведь я и не обижаюсь нисколько.

   - Послушай, Гранжерал, зачем ты не пошел в нотариусы? - поинтересовалась госпожа Рамбур. - Кажется, что может быть лучше этого!

   - Конечно! Я и сам знаю. Но что делать - это все проклятая любовь к театру! Уж как страсть одолеет человека, ничем в мире от нее не отвяжешься! Я видел на сцене Флери и с того дня решился, что я тоже буду актером.

   - Желала бы я знать, что общего между ним и Флери! - Альбертина прикрыла рот платком, наблюдая за матерью, которая в эту минуту искала, нет ли стакана еще больше.

   - Ну как бы там ни было, - продолжала старуха, - а тебе небось все-таки жалко, что ты не попал в нотариусы?

   - Да не ему одному жалко, а всем нам, и публике тоже, - прошептала Альбертина.

   - О нет, я этого не скажу, я в своей артистической карьере больших неприятностей не видал. Конечно, в другом положении я был бы значительно богаче.

   - Ну, это было нетрудно, - пробормотала Альбертина, обращаясь к Дюрозо.

   - Но для кого важны любовь к искусству и аплодисменты публики, тому другого богатства не надо!..

   - А ужинать мы сегодня положительно-таки не будем! - Кюшо с мрачным видом раскачивался на стуле. - Быть этого не может! Что же этот трактирщик, забыл, что ли, о нас? Голубчик Пуссемар, отчего бы тебе ни заглянуть, что делается на кухне? Вот мило-то было бы с твоей стороны!

   - Да, да, Пуссемар, ступайте, ступайте, - прибавила мать Альбертины, - у меня просто судороги в желудке начинаются.

   - Иду, господа, иду.

   В ту минуту как Пуссемар вышел из залы, в ту же дверь порхнула Зинзинета, напевая какую-то веселую песенку. Фигаро поднял глаза, строго взглянул на Дежазет и насмешливо заметил:

   - Нам сегодня что-то необыкновенно весело, видно, на душе есть какая-нибудь радость...

   - Да я, кажется, редко когда грустна бываю, - отвечала Зинзинета, поправляя прическу перед зеркалом, с которого сошла почти вся амальгама, поэтому все лица в нем казались зеленоватыми. - Что это с тобой сегодня, Дюрозо? Уж не хочешь ли ты со мною поссориться? Если да, так ты так прямо и говори. Я терпеть не могу придирок и сама всегда действую начистоту. Хочешь, что ли, разойтись со мною? Так говори прямо, мы с тобой сейчас же и покончим!

   - Не угодно ли полюбоваться, - прошептала Альбертина. - Ну, если бы я была на месте Дюрозо, я бы знать ее не хотела после этого!

   Но Фигаро, в расчет которого, по-видимому, вовсе не входила ссора с Зинзинетой, опять принялся за свои расчеты, проговорив в ответ:

   - Те-те-те! Эк вы расходились, сударыня! Должно быть, гроза-то со всех сторон собирается не на шутку! Молчу, молчу, не сердитесь!

   - И прекрасно делаешь, что молчишь.

   - Ну что же, в конце концов какой результат в Фонтенбло? - спросил Монтезума, вновь переменяя положение и потягиваясь.

   - Сейчас, сейчас, заканчиваю.

   - Черт знает, что за зеркало! - воскликнула Зинзинета, возясь со множеством цветов и лент, так любимых провинциальными актрисами. - В нем лицо кажется каким-то желто-зеленым!

   - Ну, я не знаю, в каком бы зеркале она увидала себя беленькой, - прошептала Элодия, обращаясь к Альбертине.

   - Четыреста пятьдесят франков, шестьдесят сантимов чистого барыша! - самодовольно объявил Дюрозо.

   - Да, это