Дмитриев Дмитрий Савватиевич - Два императора

iv align="justify">   Но и в эти дни, в дни счастия, Наполеон оставался совершенно спокойным, как и в дни бедствий. Громкие победы как будто не производили на него никакого впечатления.

   В сопровождении блестящей свиты проходил он по залам дворца.

   - Послушайте, Дюрок! {Дюрок, Жерар-Кристоф (1772-1813) - великий маршал двора Наполеона, участник его боевых походов. Убит на исходе Бауценского сражения.} - обратился он к своему маршалу.

   - Я слушаю вас, государь, - ответил тот, подходя ближе к Наполеону.

   - Если не изменила мне память, год тому назад в этом дворце был император Александр.

   - Ваше величество не ошиблись: действительно, в прошлом году приезжал в Потсдам русский государь.

   - Я желаю жить в тех самых комнатах, которые занимал император Александр. Скажите, чтобы было всё приготовлено.

   - Слушаю, ваше величество!

   Дюрок поспешил отдать гофмейстеру нужные приказания.

   Наполеон вошёл в огромный зал, стены которого были украшены портретами, изображавшими лиц прусского королевского дома. Он стал внимательно рассматривать портреты.

   - Не правда ли, господа, все они почитали себя за великих? - обратился Наполеон к окружавшим его маршалам и генералам. - И все они гордились своим высоким происхождением, своей королевской короной, - но смерть и их обратила в прах. А я обращу в прах всю Пруссию, уничтожу и растопчу её! - резко добавил он и отошёл от портретов. - Да, да, на земле нет ничего прочного и вечного! Пруссия похоронена на полях Йены и Ауэрштедта! - Наполеон искоса посмотрел на свою свиту и, заложив за спину руки, стал задумчиво расхаживать по портретной зале.

   - А где портрет короля Фридриха-Вельгельма Третьего? - вдруг спросил Наполеон, ни к кому не обращаясь.

   - Вот, ваше величество, портрет ныне царствующего короля, - тихим и робким голосом ответил находившийся тут гофмаршал прусского короля.

   - Ныне царствующего короля! Как это громко! - с саркастической улыбкой сказал император и повернулся спиной к портрету. - Дюрок, проводи меня в комнаты, где останавливался император Александр.

   Наполеон слегка кивнул головою маршалам и генералам и пошёл за Дюроком. Они проходили рядом пышных зал.

   - Однако эти короли умеют жить хорошо, - улыбаясь, заметил Наполеон.

   - Вот, государь, те комнаты, которые занимал император Александр. Мне здешний гофмейстер сказал, что всё оставлено здесь в том виде, в каком было во время посещения императора.

   - Знаешь, Дюрок, мне хочется сойтись с русским государем. Только он один твёрдо стоит на страже своего народа. Он законный государь. А законность, Дюрок, больше могущества! Это меч, которым я не могу овладеть со всеми моими пушками.

   - Государь, вы могущественный властелин почти всей Европы! - польстил Наполеону Дюрок.

   - Почти верно! Да, да, я верю, Дюрок, в мою счастливую звезду - и буду обладать всей вселенной. Я... я низвергну все троны, прогоню всех законных властителей. И будет один только трон - это мой! Я буду основателем новой династии! - кичливо сказал император.

   - Вы не забудете, государь, и ваших покорных приверженцев! - раболепно изгибаясь, промолвил тихо Дюрок.

   - Я хочу основать новую династию и быть наполеоновской династии родоначальником! - говорил Наполеон. - Разумеется, если у меня будет сын, законный наследник. Я очень, очень сожалею, что нет у меня сына от Жозефины. {Богарнэ, Жозефина (1763-1814) - первая жена Наполеона I, французская императрица.}

   - Об этом сожалеет, ваше величество, вся Франция.

   - Не моя вина будет, если обстоятельства заставят меня развестись с Жозефиной...

   - Как, государь, вы хотите расстаться с императрицей? - быстро спросил Дюрок у Наполеона.

   - Я никогда, никогда не забуду её, - со вздохом ответил Наполеон; на этот раз его сухое, холодное лицо приняло печальное выражение. - Я буду любить Жозефину всегда - она этого заслуживает. Для меня слишком тяжело расстаться с ней.

   - Не делайте этого, государь! Императрица не переживёт разлуки, она будет страдать.

   - Поверь, Дюрок, я буду страдать не менее её. Если будет она плакать - то не обо мне, а о потерянной власти, а я буду оплакивать женщину, которую так горячо любил.

   - Вы несправедливы, государь! Императрица любит вас одного. Что ей до власти! Вспомните, ваше величество, она плакала, когда вы возлагали на неё корону, и будет плакать о супруге, которого боготворит, а не о потерянной короне.

   - Однако, Дюрок, какой ты верный и хороший защитник императрицы! Если бы я не был в тебе уверен, я бы подумал, что Жозефина тебя подкупила! - Наполеон весело засмеялся.

   - Послушайтесь, государь, моих преданных советов, не отталкивайте императрицу от вашего сердца. Она ваш ангел-хранитель! Императрица принесла вашему величеству счастье.

   - Ошибся, любезный маршал! Я сам составил себе счастье. Я буду стремиться туда, куда влечёт меня судьба! Мои планы ещё не окончены и не приведены в порядок. Я буду ждать: мне нужно время, чтобы привести в исполнение всё задуманное мною. Я дал себе слово завоевать целый свет - и сделаю это. Повторяю, я буду властелином всего мира! И тогда мне будет нужен законный наследник, тогда я расстанусь с Жозефиной и женюсь на другой. А до того времени я буду жить с Жозефиной. Но довольно об этом, я устал, и мне надо отдохнуть...

   Он подошёл к постели, украшенной бархатным балдахином, и растянулся на роскошной кровати, отделанной золотом и слоновой костью.

   Спустя три дня после описанного Наполеон торжествующим победителем въехал в Берлин. Огромная толпа народа, походившая на бушующее море, встретила его. По обеим сторонам улиц, по которым проезжал французский император, шпалерами стоял народ; окна, крыши, деревья - всё усыпано было народом. Эта многотысячная толпа безмолвствовала, на лицах видна была печаль; не слышно было ни говора, ни смеха; жители Берлина покорились своей участи и не столько с любопытством, сколько со злобой и презрением смотрели на гордого завоевателя. Дамы были в глубоком трауре, с чёрными вуалями.

   С колокольным звоном и пушечною пальбою въезжал Наполеон в Берлин в сопровождении своих маршалов. Бледное, суровое лицо властелина выражало ледяное спокойствие; он ехал в поношенном мундире, без всяких орденов; простая треугольная шляпа покрывала его голову. Гордо и величественно сидел он на великолепной лошади; по временам проницательно оглядывал он народ, изредка кивал головою. Уличные мальчишки да переодетые французы громко кричали:

   - Да здравствует император!

   С любопытством смотрел народ и на блестящую армию Наполеона; лица солдат-французов были тёмно-коричневого цвета; глаза у них горели каким-то диким огнём; на них надеты были тёмные куртки, шитые золотом, широкие красные шаровары, сбоку висели кривые сабли, на головах надеты разноцветные тюрбаны; это были сыны степей - мамлюки императора. Вот другой отряд, с длинными бородами, с загорелыми лицами, в высоких медвежьих шапках; сбоку у них прицеплены огромные топоры - это сапёры; сзади сапёров ехали знаменитые гренадеры; потом ехали егеря в зелёных мундирах.

   В берлинском дворце для встречи императора собраны были все именитые граждане и сановники. Император мало обратил внимания на высокопоставленных лиц Пруссии и, сказав им несколько холодно-вежливых слов, направился во внутренние комнаты дворца.

   Побеждённый прусский король поторопился прислать Наполеону письмо, в котором, между прочим, писал:

  

   "Брат мой! Когда я сам просил у вас мира, то я немного задумался над вашими предложениями. Теперь же я желаю во что бы то ни стало и как можно скорее заключить его. Я снова желаю вступить с вами в дружественные отношения... Я очень доволен и счастлив, что вы обитаете в моих дворцах".

  

   - Я в столице Пруссии. Теперь король согласен на мои предложения. Он принуждён на это согласиться. Я победил её, - самодовольно сказал Наполеон, обращаясь к своим маршалам.

  

  

   Французская армия, в количестве ста пятидесяти тысяч, быстро приближалась к Висле. На равнинах древней Мазовии и восточной Пруссии русское храброе воинство, невзирая на все невыгодные обстоятельства, на превосходство неприятельских сил, на ошибки своих генералов и на недостаток продовольствия, целые шесть месяцев оспаривало победу у великого полководца, привыкшего одним ударом сокрушать царства.

   Была глубокая ненастная осень. Русские чуть не тонули в непроходимых болотах Мазовии; на берегах рек Вкры и Нарева ждали встречи с Наполеоном. Князь Гарин, пожалованный в старшие адъютанты к генерал-фельдмаршалу графу Каменскому, лежал больной в сколоченном из досок бараке; его мучила лихорадка. Неизменный его денщик Михеев приготовлял для князя чай; он время от времени с сожалением и любовью посматривал на похудевшего князя.

   - Ваше сиятельство! - тихо позвал Сергея вошедший в барак Николай Цыганов. Он, как ни в чём не бывало, выехал вместе с князем в действующую армию и служит под его начальством.

   - Что? - повёртываясь к Николаю, спросил князь.

   - Вас желает видеть какой-то молодой казак.

   - Какой казак? Зачем? - удивился Гарин.

   - Не могу знать-с, только убедительно просил меня доложить вашему сиятельству.

   - Пусть войдёт, пусть.

   В барак молодцевато вошёл молодой казак, почти мальчик, широкоплечий, с высокой грудью и с бледным продолговатым лицом; светло-русые волосы подстрижены в кружок; умные чёрные глаза с чёрными, густыми бровями составляли резкий контраст с матовою белизною лица; на казаке был синий суконный чекмень, перетянутый чёрным кушаком; на голове высокий кивер с красным верхом; на широких шароварах резко выделялся красный широкий лампас; на боку висела длинная казацкая сабля, а через плечо на ремне - толстая нагайка.

   Князь Гарин встал и с удивлением стал смотреть на вошедшего казака; во всей его фигуре видно было что-то нежное, не мужское.

   - Чем могу служить? - ласково спросил князь.

   - Вы, князь, состоите адъютантом у главнокомандующего графа Каменского, - тонким, несколько робким голосом заговорил казак.

   - Да, что же вам нужно?

   - Я хочу, князь, испросить дозволения у главнокомандующего участвовать в действующей армии; прошу, чтобы меня приписали к какому-нибудь полку.

   - Вы, вы хотите участвовать в сражении? - ещё более удивился князь Сергей.

   - Да, ваше сиятельство. - Казак смутился и покраснел.

   - Но ведь вы почти мальчик.

   - Мне, князь, двадцать три года.

   - Извините, я не знал; на взгляд вы совершенный мальчик. Вы дворянин?

   - Да, князь.

   - Ваше имя и фамилия?

   - Александр Дуров, - смело ответил казак.

   - Генерал-фельдмаршал ещё не приезжал, но мы ждём его с часу на час, и как только приедет, я доложу об вас. А вы оставьте мне ваши документы.

   - У меня их нет, князь.

   - Как нет? - Гарин с недоумением посмотрел на Дурова.

   - Надо вам сказать, князь, я... я тайком уехал от отца, он запрещал мне вступать в ряды действующей армии.

   - Всё это довольно странно.

   - Верьте мне, князь, я говорю правду.

   - Скажите, что заставляет вас покинуть отца и поступить в армию? Неужели погоня за славою! Прослыть героем? - спрашивал князь Сергей молоденького казака.

   - Нет, князь, нет...

   - Что же? Скажите.

   - Это моя тайна.

   - А! Ну, это другое дело. Вот что, молодой храбрец, я могу для вас сделать: я попрошу ротмистра Зарницкого, он возьмёт вас в свой эскадрон.

   - О, я так буду вам благодарен, князь!

   - Зайдите ко мне часа через два, я устрою вас.

   - Слушаюсь, ваше сиятельство.

   По-военному отдав честь князю, казак-мальчик вышел из барака.

   Спустя часа два он опять пришёл к Гарину.

   - Пойдёмте, я сведу вас к ротмистру, - сказал князь Дурову.

   Они вышли из барака, казака дожидался сильный, красивый черкесский конь.

   - Это ваша лошадь? - спросил с удивлением у Дурова князь.

   - Да, это мой неразлучный Алкид.

   - Хороший конь, породистый.

   - Знаете ли, князь, я пятилетним мальчуганом скакал по родным полям и лугам на этом коне.

   - И вам позволяли?

   - Я без позволения, тихонько. Бывало, у нас ещё спят, а я уже на коне, в одной рубашонке, - самодовольно рассказывал молодой казак.

   - Удивляюсь! Лошадь горячая; обуздать её нужна сильная, опытная рука.

   - Мой Алкид, кроме меня, никого не слушает. Алкид, иди за мной!

   Красивая лошадь посмотрела своими умными глазами на казака и пошла за ним.

   - А, это тот герой, про которого ты мне говорил, князь? - спросил ротмистр Зарницкий у Сергея, показывая на Дурова.

   - Да, Пётр Петрович, прошу, прими его под своё покровительство, - с улыбкою ответил Гарин.

   - Служить хотите? Кровь за отечество проливать? Похвально! Только как это вы от тятеньки с маменькой ушли, то есть убежали? Ну если они проведают, где вы находитесь, да вас вытребуют? - насмешливо спросил у казака Зарницкий.

   - Я совершеннолетний, господин ротмистр.

   - Виноват, на взгляд вам не больше лет пятнадцати. Что же, я готов, юный герой, принять вас в мой эскадрон.

   - Постараюсь заслужить, господин ротмистр, ваше доверие.

   - Может, мне за это и достанется от начальства: ведь у нас делается по форме, а у вас никаких документов нет - кто вы и что вы? Один Господь ведает.

   - Я дворянин, звать меня Александр, а фамилия Дуров.

   - Ну, так и запишем. Слушайте, юнец, когда у вас вырастут усы?

   - Скоро, господин ротмистр, - покраснев, ответил казак.

   - То-то, а то вдруг герой и без усов.

   - Больше для него чести, - вступил в разговор Гарин.

   - Больно руки-то у вас малы да нежны, боюсь - сдержат ли они саблю острую?

   - Не беспокойтесь, господин ротмистр, мне не привыкать, не одну сотню французских голов снесу.

   - Молодец! Право, молодец! А Наполеона не боитесь?

   - Чего бояться! Он такой же человек; мне увидать его хочется!

   - Зачем? Он съест вас! - добродушно засмеялся Пётр Петрович.

   - Подавится!

   - Он прожорист - целую Пруссию съел и не поморщился. Да и не одну Пруссию, а всю неметчину, - смеялся Зарницкий.

   - А русским подавится! - говорил Дуров, стараясь попасть в тон с ротмистром.

   - Молодчина! Люблю!

   - Прошу, господин ротмистр, любить и жаловать.

   - Ну, любезный друг, жаловать буду не я, а батюшка-царь да высшее начальство! А ты понравился мне, юноша. Смел и за словом в карман не полезешь. Я таких люблю.

   - Ваше благородие! - позвал Щетина ротмистра, когда из барака вышли Гарин и Дуров.

   - Ну, - откликнулся Пётр Петрович своему денщику.

   - А ведь он девка!

   - Что?

   - Девка, говорю, ваше благородие, - утвердительно промолвил старик денщик.

   - Щетина, ты рехнулся!

   - Верно говорю, девка.

   - Пошёл вон, ты с ума сошёл! Казака принял за девку!

   - Рожа-то у казака девичья, вы всмотритесь-ка, ваше благородие.

   - Это, пожалуй, и так: лицо у казака очень нежное, похоже на девичье.

   - Девка, ваше благородие. Как есть девка, во всей, значит, форме.

   - Врёшь, Щетина!

   - Не вру, узнаете сами!

   - Врёшь, говорю!..

   - Слушаю, ваше благородие. А только казак - девка.

   - Молчать! Старый дурак!..

   Спор ротмистра с денщиком, может, продолжался бы и ещё, если бы в барак не вбежал Николай Цыганов и громко проговорил:

   - Пётр Петрович, фельдмаршал приближается!..

   - Как? Едет? - Ротмистр стал быстро застёгиваться.

   - Недалеко; меня князь к вам послал известить вас.

   - Спасибо, спасибо, я сейчас...

   - Спешите, Пётр Петрович, все офицеры в сборе...

   - Сейчас, сейчас...

   Зарницкий пристегнул саблю и быстро вышел из барака.

  

  

   Генерал-фельдмаршал граф Каменский-первый, шестидесятилетний полуслепой старик, приехал в действующую армию с большою властью. Армию застал фельдмаршал далеко не в завидном положении: фуража было немного, оружия тоже; кроме того, в рядах русских солдат находилось много больных, да и сам фельдмаршал был болен. Продолжительная езда и тревожное состояние надломили здоровье старика. Ещё из Вильны граф Каменский, между прочим, доносил императору:

  

   "Я лишился почти последнего зрения: ни одного города на карте сам отыскать не могу и принуждён употреблять к тому глаза моих товарищей. Боль в глазах и голове; неспособен я долго верхом ездить; пожалуйте мне, если можно, наставника, друга верного, сына отечества, чтобы сдать ему команду и жить при нём в армии. Истинно чувствую себя неспособным к командованию столь обширным войском".

  

   Подъезжая к Пултуску, где собрана была наша армия, граф Каменский, подражая великому Суворову, из удобного дорожного экипажа пересел в простую тележку и прибыл в ней в главную квартиру; встреча была ему восторженная; солдаты громкими радостными криками приветствовали своего маститого вождя. Фельдмаршал ласково смотрел своими больными глазами на солдат и поклонами отвечал на их приветствие.

   Приняв предводительство над армией, граф Каменский оставил в занимаемых ею позициях: генерала Беннигсена у Пултуска, графа Буксгевдена у Остроленска, Эссена 1-го у Бреста и Лестока у Страсбурга. В авангарде стояли: Остерман, {Остерман-Толстой Александр Иванович (1770-1857) - граф, генерал-лейтенант, позже - генерал от инфантерии.} Барклай де Толли и другие. Французские корпуса были так расположены: маршалы Бернадот, Ней {Ней, Мишель (1769-1815) - герцог Энгиенский, маршал Франции.} у Торна, Сульт и Ожеро {Ожеро, Пьер Франциск-Карл (1757-1816) - герцог Кастильонский, маршал и пэр Франции. После описываемых событий командовал французским обсервационным корпусом в Берлине.} у Плоцка; императорская гвардия и большая часть кавалерийских резервов были в предместьях Варшавы, а маршал Даву {Даву, Людовик-Никола (1770-1823) - герцог Экмюльский, маршал Франции, командир пехотного корпуса. В кампанию 1812 г. его нерешительность позволила соединиться 1-й и 2-й русским армиям. При отступлении Наполеона из Москвы командовал арьергардом французской армии.} - вблизи Модлина.

   В тот же день, когда русская армия встречала своего вождя, Варшава устроила пышную встречу непобедимому Наполеону, мнимому воскресителю Польши. Громкая музыка, звон колоколов, пушечная пальба, громкие крики приветствия не умолкали в течение целого дня. Поляки торжествовали, говорили приветственные речи Наполеону. Он недолго пробыл в Варшаве и спешил к своей армии, которою он сам руководил.

   Одиннадцатого декабря французы подошли к реке Вкре и начали переправляться через реку на другой берег. Наши солдаты открыли по французам сильный огонь и заставили их вернуться назад. Три раза неприятель покушался перебраться на другой берег и три раза с большим уроном возвращался назад; часть французов успела переправиться через реку в другом месте; они укрепились здесь и наскоро стали строить мост. Барклай де Толли приказал ротмистру Зарницкому со своим эскадроном атаковать французов. Пётр Петрович блестяще выполнил этот приказ - смял и рассеял неприятелей. В этой схватке особенно отличался своим мужеством и неустрашимостью молодой казак Дуров: он на своём Алкиде делал просто чудеса храбрости и рубил своею тяжёлою саблей направо и налево.

   - Ну, юноша, удивил ты меня! Ещё одно такое молодецкое дело - и ты георгиевский кавалер. Молодец! О твоём подвиге я донесу начальству, - говорил Зарницкий, дружелюбно хлопая по плечу казака-мальчика. - Я думал, ты в обморок упадёшь от страха, а ты, братец, герой... Да ты не ранен?

   - Нет, господин ротмистр, - весь сияя от радости, ответил Дуров.

   - А дело было жаркое и бесполезное.

   - Как? - удивился казак.

   - Да так, французы всё-таки перейдут через реку.

   - Мы не допустим.

   - Ох, храбрец, или забыл пословицу: "сила ломит солому". Наполеон - сила, и большая сила.

   Предсказание ротмистра сбылось: французы всё больше и больше переходили на наш берег. Поражаемый пушечным и ружейным огнём и видя готовившуюся против него атаку с фланга, Барклай де Толли приказал 3-му егерскому полку отступать. Французы кинулись на редут и взяли шесть пушек, первые трофеи их в настоящем походе. Командовавший орудиями капитан Лбов, с отчаяния от потери орудий, лишился ума. Таков был дух русских офицеров в описываемую нами войну. Особенно в этой схватке отличился командир 1-го егерского полка Давыдовский: его отряд был атакован со всех сторон, но, несмотря на это, Давыдовский со своими солдатами отбивал все покушения неприятеля к переправе через реку Вкру. Несмотря на убийственный огонь со стороны французов, Давыдовский стал писать Барклаю де Толли донесение, положив бумагу на спину барабанщику; он слегка был ранен в ногу - герой не обращал внимания на рану и продолжал писать; пуля скользнула по виску Давыдовского, кровь потекла по его лицу, он зажал перчаткою рану и не переставал писать; наконец, бедный барабанщик, убитый наповал пулею, упал. Давыдовский не испугался града сыпавшихся пуль и, не сходя с моста, дописал рапорт; в этом рапорте он уверял Барклая де Толли, что он отразит врагов и удержит переправу неприятеля. Вскоре Давыдовскому привезли приказ немедленно отступить.

   - Ну, делать нечего, воля начальства, а иначе не перепустил бы я французов на наш берег.

   Ещё пример самоотвержения:

  

   "Подполковник 3-го егерского полка Першин, раненный в бок пулею навылет, не оставил своего батальона и, поддерживаемый двумя егерями, хладнокровно распоряжался, пока не получил приказания отступать. Наградою Першину был Георгиевский крест".

  

   Таковы подвиги наших воинов в неравной борьбе с гениальным полководцем, каким был Наполеон. "Несколько батальонов долго удерживали быстрое нападение целых корпусов неприятельских", - писал Барклай де Толли в донесении государю.

   Сами французы удивлялись стойкости и беспримерной храбрости русских воинов.

   А Наполеон говорил:

   - О, если бы император Александр был моим союзником, я победил бы весь мир, потому что русские солдаты удивительно храбры и неустрашимы, они умеют сражаться.

  

  

   - Вы говорите, дело было жаркое? - спросил граф Каменский, обращаясь к генералу Беннигсену, который доносил фельдмаршалу о молодцеватом деле наших егерей при реке Вкре.

   - Беспримерной храбростью себя покрыли, ваше сиятельство.

   - А всё-таки, ваше превосходительство, французы переправились на другой берег.

   - Принуждены были отступить, ваше сиятельство: сила на стороне неприятеля. Я покорнейше прошу, ваше сиятельство, награды лицам, которые поименованы в этом списке. - Беннигсен подал бумагу с именами храбрых офицеров, участвовавших в деле при реке Вкре.

   - Это что? - спросил граф, принимая список; он рассеянно слушал генерала.

   - Наградной список, ваше сиятельство.

   - А, список!.. Хорошо, хорошо. Я посмотрю, посмотрю. Знаете ли, генерал, я болен и принуждён сложить с себя звание главнокомандующего; ну, куда мне старику воевать, мне впору на печи лежать.

   - Что вы говорите, ваше сиятельство! - Лёгкая, насмешливая улыбка пробежала по губам храброго Беннигсена.

   - То говорю, что чувствую. Я стану просить государя снизойти на мою просьбу и уволить меня, старика; глаза у меня стали больно плохи; вот я разговариваю с вами, генерал, а хорошо вас не вижу, в тумане вы мне кажетесь, право!

   - Мы - ваши верные помощники, ваше сиятельство!

   - Спасибо, генерал! А всё-таки без своих глаз плохо: свой глазок - смотрок. Да и поясница ломит, едва на коне сижу. Состарился я, ваше превосходительство.

   "И этой развалине поручена участь нашей многотысячной армии!" - думал Беннигсен, смотря не то с презрением, не то с жалостью на старого фельдмаршала.

   В комнате главнокомандующего водворилось молчание; сам фельдмаршал, тяжело дыша, согнувшись, ходил задумчиво; Беннигсен тоже задумался; он думал о том, кто будет новым главнокомандующим, если старик откажется от начальства: "Кутузова не пришлют - он после Аустерлица почти в опале. Кто же будет? Кто займёт этот важный и ответственный пост? Неужели Буксгевден?"

   - Да, был конь, да изъездился! - громко проговорил граф Каменский, подходя к Беннигсену и взяв его за пуговицу мундира.

   - Что изволите говорить, ваше сиятельство? - спросил генерал.

   - Говорю, генерал, был конь, да изъездился! В своё время и граф Каменский послужил родной земле и матушке-царице, умел с врагом сражаться, жизнью жертвовать на благо родине! - Старик выпрямился во весь свой рост и окинул Беннигсена горделивым взглядом; он как будто проник в его душу и узнал его сокровенные мысли и желания. - Теперь устарел, на покой пора, послужил и довольно! Военачальство думаю Буксгевдену сдать; граф Буксгевден заслужил, вполне заслужил.

   - Ваше сиятельство, как государь на это взглянет.

   - Наш государь правдив и милостив, он простит меня, слабого старика.

   Граф Каменский решил окончательно сложить с себя звание главнокомандующего.

   В ночь на четырнадцатое декабря свирепствовала страшная буря, дул порывистый, пронизывающий до костей ветер; с многих бараков были сорваны крыши, снесены палатки. Вообще буря произвела сильное опустошение на бивуаках, как русских, так и французских. Солдаты дрожали от страшного холода.

   Повсюду горели костры, и солдаты около огня отогревали свои окоченелые руки. В бараке ротмистра Зарницкого старик денщик раздувал уголья, положенные на железный лист; сам ротмистр и казак Дуров отогревали себя крепким чаем с ромом; но это плохо согревало их; особенно прохватывал холод молодого казака.

   - Что, юноша, видно, цыганский пот пробирает?..

   - Холодно, господин ротмистр, - ответил Дуров. - Холодно и скучно: который день без дела сидим.

   - Погоди, скоро будет и дело: Бонапарт примолк не перед добром, гляди, обдумывает, с какой стороны на нас напасть. Хитёр француз, ну да и русак не простак, сам сдачи сдаст.

   - Что, Пётр Петрович, говорят, нас покидает главнокомандующий? - спросил у ротмистра Дуров.

   - Говорят, сам я слышал. Да какой он вояка! Уедет, хуже не будет. А ты, юноша, не скучаешь? - меняя разговор, спросил Зарницкий.

   - Нет, по ком мне скучать?..

   - Может, по тятеньке с маменькой?..

   - Вы всё смеётесь, Пётр Петрович.

   - Что же, по-твоему, плакать?.. А знаешь, юноша, мой Щетина ведь принял тебя за девицу. "Это, - говорит, - ваше благородие, не парень, а девка переряженная". Не веришь, хоть его спроси.

   Пётр Петрович весело засмеялся.

   Дуров покраснел и низко опустил свою голову.

   - Что же вы? Вы, надеюсь, за девицу меня не принимаете? - запинаясь, спросил он.

   - Прежде, братец, смутили меня слова Щетины; каюсь, сам я думал, не переряженная ли ты барышня, ведь чем чёрт не шутит!.. А как увидал твою отвагу в деле с неприятелем - ну и...

   - Ну, и что же, господин ротмистр?

   - Обругал себя, что дураку поверил. Разве девица так хорошо умеет ездить на коне, да на каком коне! Ведь твой Алкид - чёрт. Право! А как ты махал своею саблею: что ни взмах, то француз. Если бы собрать наших девиц да показать им, как сражаются, с ними бы сейчас обморок. Уж знаю я девичью храбрость: курицу повар станет резать, а с девицей сейчас истерика.

   - Не все такие, Пётр Петрович, есть и храбрые.

   - Храбры они с горничными ругаться, - протестовал Пётр Петрович.

   В барак вошёл Сергей Гарин, он был чем-то встревожен.

   - Что ты такой кислый, или лимон съел? - встретил его ротмистр.

   - Главнокомандующий уехал, - хмуро ответил князь.

   - Как, когда? - почти в один голос спросили молодой казак и Зарницкий.

   - Да недавно, собрался, сел в телегу и уехал.

   - Прощай, значит, счастливо оставаться. Стало быть, теперь мы без главнокомандующего? - спросил ротмистр.

   - Каменский передал своё начальство графу Буксгевдену, - ответил Гарин.

   - Стало быть, наш старик тю-тю...

   - Отъезд фельдмаршала поразил и удивил всю армию, - сказал князь Сергей.

   И он сказал правду: все удивлены были, начиная с солдата и кончая генералом. Не пробыв в армии недели, граф Каменский покинул её в самую трудную минуту. Что заставило его это сделать? "С самого приезда своего в армию фельдмаршал Каменский, никого в ней не зная, никому не доверяя, входил в самые мелочные распоряжения, лично отправлял курьеров, своеручно писал маршруты и заносил копии повелений своих в журнал исходящих дел, ездил от одной дивизии к другой, давая встречаемым на пути полкам повеления мимо прямых начальников их. Бремя забот и ответственности, усугубляемое частыми порывами гнева, подавило старца, лишило его сна и доверенности к самому себе". {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}

   Несмотря на просьбы и протесты некоторых генералов, главнокомандующий ночью выехал из главной квартиры, говоря, что не хочет потерять прежней славы своей и умывает себе руки и оставляет армию.

   Фельдмаршал уехал в Остроленск и оттуда, между прочим, писал императору: "Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остался, что не мог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения Вашего о том ожидать буду здесь при госпитале, дабы не играть роль писарскую, а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведёт, что ослепши отъехал от армии; таковых, как я, в России тысячи".

   Граф Каменский получил дозволение от государя ехать в деревню.

   Беннигсен остался в Пултуске, несмотря на повеление главнокомандующего идти обратно в Россию. Храбрый генерал решился ожидать неприятеля в занятой им позиции. Корпус Беннигсена состоял из сорока тысяч и примыкал левым крылом к Пултуску. Четырнадцатого декабря Беннигсен жестоко поразил маршала Лана, который хотел выбить его из занятой им позиции.

   Так же славен был подвиг князя Голицына при Голымине. {Голицын Сергей Фёдорович (1749-1810) - князь, генерал от инфантерии, командовал русским корпусом в Галиции; 14 декабря 1806 г. его корпус потерпел поражение от французов при Голымине в Польше, результатом чего был отход основной армии.} Голицын со своим отрядом застигнут был врасплох главными силами Наполеона, под его личным предводительством. Голицын не потерялся и вступил в упорный бой. Сражение продолжалось целый день "среди снежного вихря" и отразило французов, которые вчетверо превосходили русских своею численностью. Неприятель разбит был на всех пунктах. Этой победой рушился план Наполеона - не допускать отступления русских.

   Французские войска, страшно утомлённые, нуждались в отдыхе. Волей-неволей пришлось Наполеону возвратиться в Варшаву на зимние квартиры.

   А русское войско стройно и не спеша отступило к Остроленску, ожидая нового вождя. Государь назначил Беннигсена главнокомандующим, пожаловал ему крест св. Георгия второй степени, а князю Голицыну - третьей.

   Таким образом, русские ознаменовали достопамятный день четырнадцатого декабря уничтожением предположений, с коими двинул Наполеон армию в Пултуск и Голымин. Причинами неуспеха действий его было мужество русских войск и превосходство наше в артиллерии.

   Наполеон, победивший Австрию, Пруссию, Италию и другие государства, нашёл сильный отпор в русской армии. "Войска Александра праздновали воскресение славы своей, минутно поблёкшей под Аустерлицем". Русский штык заставил призадуматься победителя многих государств!

  

  

   Князь Владимир Иванович Гарин в начале зимы покинул свои Каменки, со всею семьёю переехал в Москву и поселился в огромном каменном доме на Поварской. Дом этот, только что купленный князем, отличался своей затейливой архитектурой, с колоннами, бельведерами и лепными фресками; он стоял в углублении большого мощёного двора; к дому вели двое ворот с каменными львами и с чугунной решёткой. Дом князя Гарина походил скорее на дворец.

   Князь не любил шумной столичной жизни и предпочитал свои Каменки; на этот раз он уступил желанию княгини Лидии Михайловны, купил в Москве дом и зажил широкой боярской жизнью.

   Старый князь не остался равнодушным к войне: он составил из своих крепостных целый полк и обмундировал их на свой счёт. Владимиру Ивановичу предлагали занять место командира, но он отказался, ссылаясь на свою старость и нездоровье; после раздора с сыном он стал прихварывать и редко куда выезжал, больше сидел в своём уютном, хорошо обставленном кабинете и занимался или чтением разных научных книг, или стоял за токарным станком. Князь искусно точил из заграничного дерева и из кости разные фигуры и безделушки.

   Однажды князь проснулся позднее обыкновенного и позвонил.

   Вошёл старик Федотыч, любимый камердинер князя, с бритым, добродушным лицом, вечно улыбающимся. Федотыч лет пятьдесят служил верой и правдой князю Гарину и всей своей простой душой был ему предан. Князь ценил службу старика, во всём доверял и не раз предлагал ему вольную.

   - И! Ваше сиятельство, зачем мне она - вольная-то? Куда я с ней пойду? Да и зачем? Разве мне плохо жить с вами? Вашим крепостным я родился, крепостным и умру. Дозвольте ручку вашу княжескую облобызать, сердечно вас поблагодарить, а вольной мне не давайте. Не надо! - говорил старик Федотыч, отклоняя от себя увольнение из крепостной зависимости.

   - Заспались, ваше сиятельство, - нежно посматривая своими добрыми глазами на князя, сказал старик. - Чаю или кофею прикажете?

   - Подай кофе - в горле пересохло. Скверно спал. Голова болит.

   - С чего же это, ваше сиятельство, вы плохо почивать изволили?

   - Думы, братец, разные не давали спать.

   - Что же думать вам, ваше сиятельство? Про что?

   - Про сына думал, про Сергея.

   - Да, вот что! Знамо, как не думать про сына кровного, - отцовское сердце. Теперь наш княжич с врагом отечества сражается, кровь свою на поле ратном проливает.

   - Сон про него мне приснился нехороший, боюсь - не перед добром этот сон.

   - И, князенька, куда ночь, туда и сон. Страшен сон, да милостив Бог!

   - Уехал он из Каменок озлобленный. Жалею я, жалею, что не остановил его.

   - Напрасно, ваше сиятельство, вы пошли против женитьбы княжича. Что бедна невеста, рода незнатного? Так что же? Будучи женою князя Сергея Владимировича, она стала бы и богатой, и знатной. Наделили бы счастием и сына кровного, и её, сиротливую.

   - Эх, Федотыч, ведь в роду у нас нет, чтобы Гарины женились на немках.

   - Какая же она немка, ваше сиятельство! Православная она, мать у неё русская, православная.

   - Я бы, пожалуй, согласился, но княгиня... Она решительно отказала.

   - Конечно, моё дело холопское. Я должен помнить и чувствовать, что ваше сиятельство удостоиваете меня, раба, своим разговором.

   В кабинете князя водворилась тишина; князь молча пил кофе, а Федотыч почтительно посматривал на своего господина.

   - Вот уже три месяца - и ни одного письма не прислал Сергей, - опять заговорил Владимир Иванович.

   - Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что князь Сергей Владимирович, по приезде в Москву из Каменок, хворали.

   - Что? Хворал? Ты почём знаешь?..

   - А где молодой князь остановиться изволил, на Арбате, в доме Глебова, так дворецкий господина Глебова мне сказывал.

   - Долго Сергей хворал?

   - Да чуть не с месяц, ваше сиятельство.

   - И ни одной строчки отцу!..

   - Человек молодой, характерный.

   - Да, да, весь в меня - огневой. Пойду сообщить об том княгине. От расстройства Сергей хворал! Бедный, как мне его жаль!

   Князь Владимир Иванович поспешил на половину княгини. Лидия Михайловна спокойно выслушала рассказ мужа о Сергее, о том, что он долго болел в Москве.

   - Что же ты хочешь этим сказать? - спросила она у князя.

   - Как что? Пойми, ведь он захворал от неприятности. Его расстроил наш отказ.

   - Я поняла и, поверь, не меньше твоего сожалею о сыне. Но повторяю, я никогда,