Дмитриев Дмитрий Савватиевич - Два императора

ревязочного пункта не близко. Я сам перевяжу рану не хуже любого фельдшера. Эй, Щетина, полотенце и корпии, - крикнул денщику Зарницкий.

   - Зараз, ваше высокоблагородие! - ответил тот.

   - Не делайте этого, Пётр Петрович, не надо, - тихо проговорил Дуров, приготовляясь уйти из барака.

   - Как не надо? Да что с тобой, братец? - с удивлением посматривая на юнкера, спросил Зарницкий.

   - Я не сниму мундир, - твёрдо ответил Дуров.

   - Да ты рехнулся! Или меня стыдишься? Может, ты и правду не мужчина, а красная девица?

   - Я не сниму мундир, - повторил юнкер; он покраснел ещё более и ещё ниже опустил голову.

   - Не снимешь? Странно!

   Пётр Петрович пристально посмотрел на Дурова и быстро проговорил:

   - Ты... вы женщина? Так? Я угадал?

   - Да, угадали... До свидания...

   Молодая женщина, Надежда Андреевна, дотоле известная под именем Александра Дурова, медленно вышла из барака подполковника Зарницкого.

   - Вот так штука! Не ожидал! Женщину за казака принял! Да не один я, а все. Чудо! - с удивлением говорил сам с собой Пётр Петрович, поражённый неожиданностью. - Чудо из чудес.

   - Вот, ваше высокоблагородие, полотенце и корпия, - поспешно входя, проговорил старик денщик.

   - Не надо, можешь унести назад.

   - Как? А раненый юнкер? Ему надо?

   - Пошёл вон! Говорю, не надо.

   - А где же юнкер? - оглядываясь, спросил Щетина. - Куда он подевался?

   - Вон, говорю!

   - А как же, ваше высокоблагородие, насчёт раны? - невозмутимо продолжал спрашивать денщик.

   - Вон, чёрт! - выходя из себя, крикнул Пётр Петрович на денщика.

   Щетина поспешно ретировался.

   "А ведь он даром старик, а догадливее меня: сразу отличил девицу от парня. А я? Срам - да и только. Догадлив, нечего сказать! Женщину за мужчину принял. Фу! В пот бросило! Ну и женщина! Какое присутствие духа, какая неустрашимость! Жаль, Гарина нет... Приедет - вот удивится! Непременно надо с Дуровым поговорить... то есть не с ним, а с ней. Только не теперь. Приди она сейчас ко мне, я просто сгорю со стыда. А женщина она редкая!" - так раздумывал Зарницкий, маршируя по своему бараку с длинным чубуком в руках.

   - Ваше высокоблагородие, юнкер пришёл, - доложил Щетина своему барину.

   - Какой юнкер?

   - Да наш юнкер, Дуров.

   - Ну!

   - Ну, пришёл. Доложи, говорит, подполковнику.

   - А, понимаю; пусть войдёт, - засуетился Пётр Петрович и быстро стал застёгиваться на все пуговицы и охорашиваться.

   - Слушаю, - как-то насмешливо промолвил денщик и вышел.

   Вошла Дурова; плечо её было перевязано; она взволнованным голосом тихо проговорила:

   - Господин подполковник... я... пришла просить вас...

   - Готов, готов служить... Прошу садиться, - показывая на простую табуретку, растерявшись, сказал Зарницкий.

   - Разумеется, наши отношения теперь не могут быть прежними?

   - Да. Верно-с, теперь не то, как можно!

   - Но я надеюсь, по-прежнему вы останетесь мне другом.

   - Другом это можно-с, с радостью! Потому вы чудная женщина, чудная! - немного оправившись, ответил Пётр Петрович.

   - Спасибо вам, господин подполковник! Я прошу вас, Пётр Петрович, никому не открывать, что я женщина.

   - Как же это?

   - Вы добрый, честный! Смотрите на меня по-прежнему как на вашего подчинённого...

   - Этого, к сожалению, я не могу: прежде я почитал вас за юношу, а теперь...

   - И теперь смотрите на меня как на юнкера.

   - Удивительная вы женщина! Позвольте узнать ваше имя.

   - Звать меня Надежда Андреевна, а фамилию вы знаете: я не меняла её. Итак, Пётр Петрович, при других вы будете обращаться со мною по-прежнему.

   - Трудненько, барынька, трудненько.

   - Прошу вас, мой добрый! Ведь вы не скажете, что я женщина, никому не скажете?

   - Не скажу-с.

   - И виду не подадите?

   - Вы того желаете - я повинуюсь.

   - Спасибо вам, мой дорогой, спасибо! Я... Я многим вам обязана, многим!

   Дурова с чувством пожала своей нежной, маленькой ручкой большую, мускулистую руку подполковника.

   - Только странно, как это вы в казаках-то очутились?

   - Я, Пётр Петрович, как-нибудь вам всё подробно расскажу.

   - Очень рад буду вас послушать... Знаете ли, Надежда Андреевна, я и теперь не могу прийти в себя от удивления... в нашем полку женщина-воин, она сражается, да как ещё, любому герою не уступит!.. Храбрость необычайная.

   - Вы преувеличиваете, господин подполковник, - скромно заметила Зарницкому кавалерист-девица.

   - Нисколько, нисколько... О вашей храбрости говорят все солдаты... Вы чудная, необыкновенная женщина; я готов это сказать хоть целому миру! - с чувством проговорил Зарницкий, провожая Дурову из своего барака.

  

  

   Познакомимся же покороче с этой необычайной, феноменальной женщиной, которая на удивление всем в начале текущего столетия храбро и отважно сражалась в рядах русского войска и своею неустрашимостью заслужила офицерский чин и крест св. Георгия. О Дуровой, об этой "кавалерист-девице", много писали и говорили и до настоящего времени удивляются её храбрости, отваге и предприимчивости. Имя этой женщины облетело всю Россию. Дурову, как мы увидим далее, вытребовал император Александр I, обласкал её, пожаловал корнетом и, снисходя на её просьбу, разрешил ей поступить в Мариупольский гусарский полк, под фамилией Александрова.

   Отец Надежды Дуровой, Андрей Васильевич, служил в армии ротмистром и тайком женился на дочери богатого полтавского помещика Александровича против его желания; старик Александрович никак не хотел, чтобы его дочь вышла за "москаля". Молодые венчались в одной из сельских церквей и после венца уехали в Киев; Марфа Тимофеевна - так звали жену Дурова - много писала своему отцу, просила у него прощения, но своенравный старик не сдавался и не отвечал дочери и только тогда смилостивился, когда у неё пошли дети. Первенцем молодой четы была Надежда, будущая храбрая девица-кавалерист.

   С самого рождения мать невзлюбила маленькую Надю; ей хотелось первенцем иметь сына, а не дочь; зато малютка стала любимицею отца. Наде было только ещё четыре месяца, когда отец отдал на попечение свою дочь фланговому гусару, старику. Ахматов - так звали гусара - становится нянькой Нади. "Целые дни он таскал её на руках, носил в конюшню, сажал на лошадей. И девочка, не умея ещё ходить, делается вполне уже военным ребёнком, дочерью полка; её окружают все впечатления войны; сабли, ружья, пистолеты становятся её игрушками; военная музыка, утренние зори нежат её детский слух вперемешку с громкими криками: "Эскадрон! налево кругом, марш!" Девочка так привыкает к этим звукам, что они делаются ей приятны, как привычная песня няни, баюкающая слух в раннем детстве. Будучи четырёх месяцев, она уже испытала прелести походной жизни: отец из Киева переходил с полком в Херсон, за ним в карете следовала и молодая семья. Ни кукол, ни детских игр, ни мирных забав не помнит Надежда Андреевна в раннем детстве. Ружья, пистолеты, лошади, гусар Ахматов - добрый, тихий солдат, её нянька и воспитатель, - вот что воспоминает она из времён детства". {Некрасов Н. Биография Н. А. Дуровой.}

   Благодаря такому воспитанию в девочке остались навсегда все наклонности к военной жизни, все гусарские привычки, манеры, симпатии; маленькая Надя как-то и держит себя по-гусарски. Её мать, изнеженная в богатом барском доме, ужасается, смотря на грубые манеры и привычки дочери. Она сердится на неё, ругает, даже бьёт, но этим не исправляет гусарских привычек дочери. Больших трудов стоило бедной матери усадить свою дочь за азбуку или за какое-нибудь рукоделье: лишь только мать куда отвернётся, Надя или в саду, или в лесу лазит по деревьям, прыгает через канавы, а то, раздобыв отцовское ружьё или пистолет, выкидывает разные военные артикулы. Провинившуюся в этом дочку поймают, приведут к матери; раздражённая, нервная женщина набрасывается на дочь с целым потоком брани и упрёков; её запирают в комнате - Надя прыгает в окно, бежит в конюшню, выводит страшного черкесского жеребца Алкида и как ни в чём не бывало водит его по двору, а то вскарабкается на Алкида и, придерживаясь за гриву, скачет на нём.

   Мать, видя, что ни брань, ни побои - ничто не исправляет дочери, отправила её в Малороссию к бабушке. Наде в это время было уже тринадцать лет. Там ей предоставили свободу бегать, играть, читать, но запретили даже и думать о ружьях и лошадях. От богатой бабушки она едет гостить к тётке; та старается перевоспитать племянницу, приучить к деликатному обращению, одевает её в хорошие платья, вывозит на балы и вечера; Надя мало-помалу начинает забывать свои гусарские замашки, она интересуется нарядами, книгами, охотно бывает в гостях, занимается собою и из "дочери полка" делается молоденькая барышня, правда, с некрасивым, но симпатичным лицом. Вот что пишет она про своё лицо в "Записках": "Лицо моё было испорчено оспою, черты неправильны, а беспрестанное угнетение свободы и строгость обращения матери, а иногда и жестокость, напечатлели на физиономии моей выражение страха и печали".

   В шестнадцать лет Надя не прочь была и пококетничать с сыном одной помещицы и дарить ему на память колечко. Тётка узнаёт это и после строгого выговора опять увозит её к бабушке; но там пробыла она не много: Надю вытребовала мать домой, в город Сарапул.

   Поехала она из родной семьи, что называется, девочкой "сорвиголова", каким-то грубым солдатёнком в юбке, а вернулась благовоспитанной девушкой. Но по приезде домой в ней опять проснулась прежняя Надя; всё то, что она усвоила у богатых родных, чему от них научилась - было забыто. Невесело и нерадостно потекла жизнь молодой девушки в родном доме; отец, удручённый большою семьёю, бедствовал, мать по целым дням ворчала на Надю или плакала, жалуясь на свою судьбу. У матери с отцом произошёл разрыв; молодая девушка сторонилась своей матери и по-прежнему стала любимицею отца; он подарил ей своего бешеного коня Алкида, сшил ей черкесский бешмет и стал обучать верховой езде, стрельбе в цель и другим воинским приёмам.

   Надя, восемнадцати лет, уступая настойчивым требованиям отца и матери, сделалась женою чиновника Василия Чернова. В 1801 году, октября двадцать пятого, отпразднована была в Сарапуле её свадьба. Но пылкая, эксцентричная натура Нади была не способна к тихой семейной жизни. Да и любила ли она своего молодого мужа? Родившийся сын не привязал её к мужу. Она ушла, бросила мужа. Но куда ей деваться? Где найти угол? В доме отца посыпались на неё упрёки, брань; её хотели насильно отправить к нелюбимому мужу. Надя простилась и с домом отца. Осенью в 1806 году она, переодетая по-мужскому, ночью, в день своих именин, тайком уехала из дома на Алкиде, а своё женское платье оставила на берегу реки Камы.

   "Итак, я на воле! Свободна и независима! Я взяла мне принадлежащее - мою свободу! Свободу - драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку", - писала она в своих "Записках".

   Надежда Андреевна пристала к отряду казаков, которые посланы были на Каму для усмирения разбойницкой шайки татар; потом, благодаря небольшим деньгам, которые у неё водились, молодая женщина без особых приключений добралась до нашей действующей против Наполеона армии и поступила в уланский полк рядовым.

  

  

   Анна во время продолжительного путешествия из Петербурга в Австрию сильно простудилась; следствием простуды была чахотка; к этому присоединилось ещё сердечное потрясение; она так глубоко, так нежно любила Сергея Гарина. Быть женою князя составляло для неё большое счастье. Теперь это счастье она считала погибшим; Анна думала, что Сергей для неё навсегда потерян.

   - Он женится на другой, меня совсем забыл. Зачем я князю? У него есть невеста - красавица, богатая. А я, глупая, мечтала о счастии, думала о любви!

   Отец понимал страдание дочери и желал помочь ей. Но чем? Он видел, что она безнадёжно любит князя и не переживёт разлуки с ним.

   Анна захворала неизлечимой болезнью; эта болезнь в какие-нибудь три недели так её изменила, что Анну с трудом могли узнать даже близкие ей люди. Знакомый Гофману доктор употреблял все усилия спасти молодую девушку от ужасной болезни, но его опытность, знание и наука оказались бессильными в борьбе с злокачественной чахоткою.

   - Доктор, неужели нет никакой надежды? - спрашивал старик Карл с замиранием сердца у доктора. - Прошу вас, скажите мне прямо. Что делать? Что делать?

   - Молиться и не отчаиваться. Бог воскрешает мёртвых.

   Во время разговора Гофмана с доктором Анна спала тревожным, лихорадочным сном. Отец все дни и ночи проводил около больной дочери. Горе старика было велико, безысходно; в ней он видел всё своё счастье, он жил ею; мысль, что ему придётся лишиться дочери, приводила старика в оцепенение.

   - Ты плакал? - с любовью посматривая на отца, тихо спросила у него проснувшаяся Анна.

   - Нет, Анна, нет. Зачем я стану плакать?

   - Ты плакал, отец, глаза твои красны от слёз.

   - Да нет же, милая, - старался успокоить Гофман свою больную дочь.

   - Знаешь, отец, сегодня мне так легко, хорошо, - у меня ничего не болит. Только вот противный кашель. Ах, отец, как мне хочется увидеться с князем, поговорить с ним! Но это невозможно, невозможно.

   - Почему невозможно? Хочешь, Анна, я поеду в действующую русскую армию? Я увижу князя и привезу его к тебе.

   - Милый, дорогой, как ты меня любишь! - Молодая девушка стала целовать у отца руки.

   - Чтобы сделать тебе приятное, я на всё готов идти, я ни перед чем не задумаюсь.

   - Спасибо, отец, спасибо!

   - Если тебе и завтра будет так хорошо, то я поеду, разыщу князя Гарина и привезу к тебе.

   - Он не поедет...

   - Я стану его просить. Он должен, должен со мною ехать.

   Разговор утомил её, она сильно закашлялась; удушливый кашель мучил её.

   - Я завтра поеду, Анна, и даю тебе слово, привезу князя.

   Старый Гофман выполнил своё обещание: на другой день, уверившись, что его дочери лучше, он на наёмных лошадях поспешил к границам Пруссии, оставив дочь на попечение своей дальней родственницы, Марты. Марта - ещё не старая женщина, недавно овдовевшая, - любила и глубоко уважала доброго, честного Карла Гофмана и его дочь. В отсутствие старика Марта своими нежными заботами и хорошим уходом много способствовала выздоровлению молодой девушки; она стала понемногу поправляться. Искусство опытного доктора или хороший уход, а может, и молодость взяли своё: Анна, приговорённая к смерти, осталась жить. Сам доктор удивился происшедшему в ней перелому болезни.

   - Ну, молодец вы, Анна, право, молодец! Вразрез с наукой пошли... - смеялся доктор после тщательного осмотра больной девушки.

   - Доктор, неужели я останусь жить, поправлюсь? - радостным голосом спросила Анна.

   - О, да... Теперь есть надежда на ваше выздоровление. Но предупреждаю - как будете в состоянии ходить, я прогоню вас на юг.

   - Как, разве это необходимо?

   - Да, милая барышня! Даже более чем необходимо. Наш климат вам вреден; поезжайте в Италию - ваши лёгкие ещё не совсем в порядке. Пожалуй, можете прихватить с собою и жениха, - улыбнулся доктор, лукаво посматривая на покрасневшую девушку.

   - У меня нет жениха.

   - А русский князь?

   - Он мне не жених.

   - Ох, барышня, неправда! А зачем же вы за ним послали отца?

   - Я думала, что скоро умру, мне хотелось проститься с князем.

   - Вы, Анна, пожалуйста, не волнуйтесь - это вам вредно. Вот приедет ваш отец, тогда мы всё устроим, всё уладим. Главное, надо восстановить ваше здоровье.

   - Вы, доктор, говорите, я скоро поправлюсь? - радостным голосом спросила Анна.

   - Да, да... если только станете меня слушать...

   - Я стану, доктор, вас слушать, вы добрый... Я думала, что умру...

   - Умирать в такие годы и такой красавице... Нет, зачем... Я собираюсь пировать на вашей свадьбе, а вы умирать собираетесь, - с улыбкой проговорил доктор.

   - Моей свадьбы, добрый доктор, вы не дождётесь...

   - Увидим, увидим... Ну, до свидания... Берегите своё здоровье.

   Доктор уехал, сделав несколько наставлений Марте относительно ухода за молодой девушкой.

  

  

   Прошло более недели после отъезда Карла Гофмана в русскую действующую армию.

   Однажды, в летний жаркий день, Анна сидела в покойном кресле у открытого окна. Теперь больная без посторонней помощи могла ходить по комнате. Но как она переменилась! Некогда чудная красавица - теперь с трудом можно было её узнать: она похудела, побледнела; только одни светлые, лучистые глаза по-прежнему приветливо и ласково смотрели. Бледный, чуть заметный румянец покрывал её впалые щёки. Но, несмотря на худобу, Анна всё-таки была хороша.

   - Марта, сколько прошло дней, как уехал отец? - спросила молодая девушка у своей родственницы, которая сидела рядом с Анной с чулком в руках.

   - Пошёл уже десятый, - ответила добрая Марта.

   - Как быстро летит время! - задумчиво заметила молодая девушка.

   - Теперь Гофман должен скоро приехать...

   - Да, хоть бы скорее приезжал...

   - И привезёт вам молодого князя.

   - Что ты говоришь, Марта?

   - Правду говорю, милая Анна.

   - Нет, нет, не утешай меня, Марта, - отец один вернётся.

   - Нет, не один, вот увидишь.

   - Зачем поедет князь?

   - Как зачем? Видеть тебя, с тобой говорить. Ведь князь тебя любит! Ах, Анна, зачем ты так дурно думаешь о князе?

   - Знаешь, Марта, если бы он только приехал!

   - И приедет, поверь!

   - О, тогда я совсем выздоровею, совсем. Это будет такая радость! - волнуясь, проговорила молодая девушка.

   - А ты не волнуйся, Анна, - тебе это вредно.

   - Мне сегодня так хорошо, Марта! Я... я не чувствую никакой боли.

   Послышался стук подъехавшего экипажа.

   - Слава Богу!.. Кто-то подъехал к воротам.

   Марта встала и посмотрела в окно.

   - Кто, кто приехал? - меняясь в лице, спросила больная.

   - Анна, Анна, ведь это твой отец вернулся и с ним какой-то красавец офицер. Это, верно, князь...

   Марта не ошиблась: с приехавшим домой стариком Гофманом был князь Сергей Гарин. Они без особых приключений благополучно доехали до фермы.

   - Князь мой, Сергей! - Анна хотела встать и броситься навстречу приехавшим, но от волнения она бессильно опять опустилась на кресло.

   - Анна, милая, дорогая моя Анна!

   Князь чуть не плача целовал исхудалые руки молодой девушки.

   А старый Гофман и Марта тихо плакали.

   - Ты опять, опять со мной, милый! - отвечая на ласки молодого князя, счастливым голосом говорила Анна.

   - Да, да, голубка, я опять с тобою. Теперь уже нас никто не разлучит!

   - Отец, ты плачешь? Зачем слёзы?

   - От радости, Анна. Я так рад, так рад твоему выздоровлению.

   - Ах, Серёжа, как я подурнела! Эта болезнь состарила меня.

   - Напротив, милая, напротив.

   - Ах, мои милые, мои добрые! Я так рада, так беспредельно счастлива! Вы все, близкие моему сердцу, со мною. Сергей и ты, отец, и Марта... Вот так и прожить бы всю жизнь с вами, не расставаясь. Господи, как хорошо! - говорила молодая девушка, попеременно обнимая своего жениха, отца и Марту.

   - Мы и не расстанемся, - ответил князь.

   - Нет, князь, - я знаю, тебе скоро надо вернуться опять в армию: война... Я и то удивляюсь, как тебя отпустили.

   - Есть верные сведения, что война скоро окончится. Будет заключён мир, и тогда, моя дорогая, мы навеки с тобой соединимся.

   - Не поздно ли, милый?

   - Анна, что ты говоришь!

   - Говорю, что чувствую; ведь ты и сам знаешь - чахотка неизлечима. Я только поправилась на время...

   - Полно, полно, Анна! Я увезу тебя на юг, в Италию, будем лечить, и ты окончательно выздоровеешь.

   - А мне, Сергей, так не хочется теперь умирать, когда я узнала, что ты меня любишь...

   - Анна, могла ли ты сомневаться?

   - Прости, милый, но Цыганов так уверял меня. Он дурной человек...

   - И ты могла поверить этому мерзавцу?

   - Нет, я ему плохо верила. Но это письмо!.. Оставим вспоминать про старое. Теперь я счастлива, безмерно счастлива. Я увидела тебя. Ведь ты меня любишь?

   - Зачем спрашиваешь!

   - Да, да, я вижу, мне этого довольно; что будет впереди - я не знаю, но теперь, повторяю, я счастлива.

   Не много князю Гарину пришлось побыть на ферме старого Гофмана; он торопился обратно в армию: срок, данный ему главнокомандующим, истекал. Анна не удерживала его: она понимала святость долга каждого верноподданного.

   - Поезжай, милый, ты нужен на война Я буду просить Бога, стану молиться. Бог тебя сохранит на войне, - говорила молодая девушка, кладя свою руку на плечо князя. - Осенью с отцом мы едем в Италию.

   - Да, да, Анна, непременно поезжай; тёплый климат для тебя необходим. Ты моя невеста, и я на правах жениха хочу вручить тебе денег на это путешествие.

   - Зачем? У отца есть деньги.

   - Я хочу, милая, чтобы ты ехала на мои деньги. Ты не откажешь, да?

   Гарину нелегко было упросить Анну; наконец она согласилась.

   - Жаль, что здесь нет близко русского священника! Он бы нас благословил, - проговорил князь Сергей.

   - Нас, милый, Бог благословил!

   - И как только окончится война, я прямо приеду к тебе, в Италию. Ты позволишь? - любовно поглядывая на свою больную невесту, спросил князь.

   - Что спрашиваешь! Знаешь ли, милый, ведь до твоего приезда я чуть не умерла - так была я плоха. Но мысль, что ты приедешь, воскресила меня. Я стала поправляться.

   - Ты выздоровеешь, Анна, я надеюсь.

   - Если мне суждено быть твоею женою, то выздоровею!

   Перед отъездом князь Сергей Гарин долго говорил с Гофманом; он просил старика как можно лучше беречь дочь, не жалеть денег для её излечения, употреблять все усилия к восстановлению её здоровья.

   - Напрасно, князь, вы об этом просите: Анна мне дочь, и я её так глубоко люблю. Её смерть отнимет у меня всё. Но я надеюсь - Бог правосуден и не захочет лишить меня единственной отрады.

   Сергей Гарин горячо простился со своею невестою и с её отцом. При расставании Анна не плакала - она надеялась на скорое с ним свидание.

   - До свидания, Серёжа; я не говорю "прощай", надеюсь скоро с тобою свидеться... Я буду ждать тебя, милый, - говорила молодая девушка, обнимая своего жениха. - Буду считать дни и часы...

   Жди, дорогая Анна, я скоро за тобой приеду... Увезу тебя, голубка, в Россию, обвенчаемся...

   - О, если бы это так было!.. Быть твоей женой, ведь это такое счастие... Такое счастие...

   - Мы оба будем счастливы, Анна. Нас ожидает большое счастие...

   Князь Сергей Гарин уехал.

   Анна стала быстро поправляться от тяжёлой болезни, и на ферме старого Гофмана потекла жизнь обычным чередом.

  

  

   Наполеон находился в замке Финкенштейн и задумчиво сидел у открытого окна. Несмотря на радостное известие о взятии Данцига, лицо его было пасмурно, и он бесцельно смотрел на расстилавшийся перед ним красивый ландшафт. Он отошёл от окна и позвал своего любимца Дюрока.

   - Вы звали, государь? - спросил, подходя, Дюрок.

   - Да, Дюрок, ты видишь, мне скучно.

   - Вижу, ваше величество, и сердечно сожалею об этом.

   - Ты догадываешься о причине моей скуки?

   - Смерть маленького Наполеона так вас растрогала, государь!

   За день перед этим Наполеон получил печальное известие о смерти восьмилетнего племянника, сына своего брата Людовика, которого он думал объявить наследником французской империи.

   - Ты отчасти прав, Дюрок. Маленький Наполеон был моим любимцем, я привык считать его своим наследником - он был одной со мной крови. Я возлагал на него надежды. Безжалостная смерть унесла его.

   - Ваше величество, вероятно, императрица Жозефина имеет более причин сожалеть о маленьком Наполеоне. Я думаю, государь, его смерть будет для неё очень печальным событием, потому что ваше величество теперь увидите необходимость иметь законного наследника. А императрица бездетна...

   - Ты слишком проницателен, мой милый, - прерывая своего любимца, громко проговорил Наполеон.

   - Государь, вся Франция любит и обожает императрицу. Все привыкли к её доброте и великодушию.

   - О, я знаю, Дюрок, ты принадлежишь к приверженцам Жозефины! - воскликнул император. - Она хорошая, добрая, я это знаю, и если бы она дала мне наследника, я бы никогда, никогда с ней не расстался. Но сама судьба идёт против неё. Однако, милый Дюрок, оставим говорить про то, что будет; надо говорить о настоящем.

   - Я слушаю, ваше величество!

   - Знаешь ли ты, мне надоела война.

   - Но, государь, вы ещё не докончили ваши победы.

   - Ты прав, тысячу раз прав. У прусского короля осталась ещё одна крепость, которую надо непременно взять... Да, мы не окончили ещё наши победы, и наши храбрые солдаты, погребённые под снегом Эйлау, должны быть отомщены. Знаешь ли ты, Дюрок, чего я хочу? - быстро спросил у своего любимца Наполеон, смотря ему прямо в глаза.

   - Нет, государь, - тихо ответил тот.

   - Я... я хочу, чтобы солнце Аустерлица и Йены осветило скучные русские поля и равнины. Я хочу смирить Александра! Я покажу ему, что значит угрожать мне и со мной не соглашаться! Я уверен, что моё знамя будет развеваться над Московским Кремлём! Свет принадлежит мне! И горе тому, кто станет на моём пути. Как червяка, я раздавлю его! - хвастливо крикнул Наполеон и быстро зашагал по своему кабинету.

   Вошёл первый министр императора - Талейран. {Талейран-Перигор, Шарль - Морис (1754-1838) - князь, сначала католический священник, затем якобинец. При Наполеоне и после Реставрации долгие годы руководил французской внешней политикой.} Когда-то был он католическим священником, потом сделался министром республики, а далее стал приближённым Наполеона.

   - А, ты кстати, Талейран. Мы говорили с Дюроком про войну, - встретил его Наполеон.

   - Вы хотите сказать, государь, про ваши победы?

   Хитрый Талейран знал, что Наполеон любит лесть, и при всяком удобном случае старался превозносить его военный гений; он выставлял Наполеона каким-то полубогом.

   - Талейран, ты мне льстишь! Но это в сторону. Слушай, я не хочу прекращать войну. Пруссия у моих ног. Одна только Россия не хочет передо мною смириться. Но я заставлю! Мои храбрые солдаты помогут мне. И Россия так же, как и Пруссия, будет у моих ног.

   - В этом, государь, никто не сомневается. И тогда, ваше величество, будете победителем всей Европы, - сказал Талейран.

   - А Англию я сотру с лица земли. И тогда, господа, вернёмся мы отдыхать в Париж, в эту всемирную столицу, увенчанные лаврами, - хвастливо проговорил Наполеон и, приказав подавать лошадей, поехал в. сопровождении Дюрока и Талейрана к своим солдатам.

  

  

   На обоих берегах реки Алле, вблизи Гейльсберга, двадцать девятого мая 1807 года произошло сражение между русской армией и французской. В этом сражении беспримерной храбростью отличился Багратион; под ним была убита лошадь, пули и картечи дождём сыпались вокруг героя. Атакованный Мюратом с фронта и обходимый Сультом, князь Багратион принуждён был отступить. Французы быстро преследовали наших, но были остановлены батарейным огнём. Далее произошёл жестокий рукопашный бой; французы, несмотря на то, что ими руководил сам Наполеон, не выдержали и побежали назад и были атакованы с фронта князем Горчаковым и генералом Дохтуровым. Почти весь батальон наполеоновских гвардейцев был убит. Один из французских полков принуждён был уступить русским свой полковой орёл; много пленных французов было взято нашим войском. У Наполеона выбыло из строя тринадцать тысяч человек убитых и раненых; но не легко досталась нам победа под Гейльсбергом: раненых и убитых насчитывали до шести тысяч человек; в том числе был убит храбрый генерал Варнек и ранено несколько генералов.

   В этом сражении участвовал и Пётр Петрович, а также и Надежда Андреевна Дурова; несмотря на "жестокое дело", они не были ранены. В атаке один кавалерист-француз подскакал к Дуровой и занёс над её головой свою тяжёлую саблю, но Зарницкий подоспел и убил из пистолета француза.

   - Пётр Петрович, вы мой спаситель! Я обязана вам жизнью, - с чувством благодарности проговорила отважная женщина, крепко пожимая руку подполковника.

   - Ну, вот ещё выдумали... На войне это не принимается в расчёт... Всякий на моём месте сделал бы то же самое.

   - Я буду этот день помнить во всю мою жизнь.

   - Что же, помните, ваше дело...

   По окончании сражения Дурова зашла в барак Зарницкого, чтобы ещё раз благодарить его за спасение жизни; она застала Петра Петровича лежащим с длинным чубуком в руках; при входе Дуровой он быстро вскочил с кровати и стал оправлять свой мундир.

   - Пётр Петрович, ваше обращение совсем переменилось. Вы стали меня чуждаться. А я хотела бы, чтобы вы, мой добрый, были со мной по-прежнему, - проговорила Дурова.

   - Этого нельзя-с, - ответил ей Зарницкий. - Теперь смотрю я на вас как на женщину, - добавил он, подвигая Дуровой табуретку.

   - Теперь разве я не могу считать вас за моего лучшего друга? Вы не хотите моей дружбы, Пётр Петрович?

   - Я этого не говорю-с. Быть другом такой женщины, как вы, - большое счастие.

   - Никак вы пустились в комплименты?

   - Я отроду никому не говорил комплиментов.

   - А мне сделали исключение? - улыбнулась Дурова. - Спасибо вам, - добавила она, крепко пожимая руку у Зарницкого.

   - Я говорю то, что чувствую.

   Беседа их была прервана приходом ординарца князя Багратиона; ординарец подал Петру Петровичу приказ немедленно выступить с своим эскадроном к Фридланду и вытеснить оттуда неприятеля.

   - Скажите князю, что будет исполнено, - проговорил Зарницкий и стал готовиться.

   - Разрешите мне, Пётр Петрович, участвовать в этом деле, - обратилась к нему Дурова.

   - Помилуйте, как же это?

   - Пожалуйста, Пётр Петрович!

   Но вы забываете всю опасность, - возражал ей Зарницкий.

   - Вы сами знаете: я опасностей не боюсь.

   - Знаю-с, вы - герой. Согласен, можете ехать. Извольте приготовиться.

   - Вот спасибо, дорогой Пётр Петрович! - обрадовалась Дурова. - Что вы на меня так смотрите?

   - Удивляюсь вашей храбрости... Вы не женщина - вы герой!

   - Я так часто слышу от вас это, дорогой мой Пётр Петрович!

   - Я готов тысячу раз повторять это... Вы заслуживаете похвалы.

   Беннигсен с армиею продолжал своё движение к Фридланду. Город был занят французами. Зарницкий с пятью эскадронами улан должен был вытеснить из Фридланда неприятеля. Храбрый подполковник первым устремился в город; от него не отставала и кавалерист-женщина Дурова. Лишь только Пётр Петрович въехал на мост, во главе эскадрона, как увидал, что мост в середине разобран; град пуль посыпался на него с другого берега, пока поправляли мост. Зарницкий положил на отверстие доску и в сопровождении трубача и нескольких улан перебежал на ту сторону моста; мост был поправлен, и храбрецы-уланы ворвались в город и после кровавой схватки выбили из Фридланда французов, взяв в плен несколько офицеров и солдат. Русские войска расположились вблизи Фридланда, на левом и на правом берегу реки Алле. Наш главнокомандующий был болен и по совету врачей, чтобы хоть немного успокоиться, поехал ночевать в Фридланд. Это было накануне большого сражения при Фридланде, которое решило и кровавую войну.

  

  

   На шестой неделе Великого поста князь Владимир Иванович Гарин с княгинею и дочерью отправился в Каменки. Туда же на Пасху обещал приехать жених княжны Софьи - Леонид Николаевич Прозоров. Николай Цыганов не поехал в княжескую усадьбу, несмотря на приглашение старого князя; он отговорился тем, что не может оставить Москвы по причине одного денежного предприятия.

   - Я, ваше сиятельство, намерен заняться торговым делом.

   - Ты? - удивился князь.

   - Так точно-с, магазинчик подыскал на Никольской, хочу торговать-с.

   - Но ведь на это, мой милый, нужны деньги.

   - Один богатый купец хочет отпустить мне товару-с в кредит, - как-то запинаясь, ответил Цыганов.

   - Деньги, пожалуй, я могу тебе дать.

   - Покорнейше благодарю, ваше сиятельство, я и то вами облагодетельствован.

   - Ты, братец, не стесняйся, бери.

   Князь Гарин ссудил Николаю порядочную сумму на торговое предприятие, но отставному прапорщику нужны были деньги вовсе не для этого. В его душе таилась другая цель.

   Николай до заставы провожал князя Гарина и его семейство. Сам князь и Лидия Михайловна с ним радушно простились. Княжна холодно, но вежливо на прощание протянула ему свою хорошенькую ручку.

   Она не могла простить Цыганову его поступок с бедной Глашей.

   - Ты смотри же, братец, на Пасху не успеешь к нам приехать, приезжай на свадьбу, - ведь на Красную горку у нас будет свадьба. Непременно приезжай! - прощаясь с Цыгановым, сказал Владимир Иванович.

   - Если позволите, ваше сиятельство.

   - Прошу, приезжай.

   - За счастие почту, ваше сиятельство!

   - Приезжай, братец, приезжай. Рады будем. Софи, что же ты не приглашаешь к себе на свадьбу? - с лёгким упрёком обратился князь к дочери.

   - Приезжайте, - как-то нехотя промолвила княжна.

   Этот зов тяжело отозвался на молодом человеке; он побледнел и от сильного волнения закусил себе губы.

   Это не ускользнуло от проницательного взгляда княжны; она быстро спросила у Николая:

   - Что с вами?

   - Извините, раненое плечо часто даёт себя знать, ужасная боль, - немного растерявшись, ответил молодой человек.

   - А ты, братец, берегись, весною в Москве плохое житьё, как раз простудишься. То ли дело у нас в Каменках! Скорее приезжай к нам.

   - Несказанно благодарен вашему сиятельству.

   Прозоров, жених Софьи, не провожал Гариных: его не было в Москве; Леонид Николаевич получил командировку в Тверь недели на две.

  

   По той самой дороге, по которой ехал князь Гарин со своим семейством в свою усадьбу Каменки, по прошествии пяти дней ехала пара сытых лошадей, запряжённая в простой телеге с верхом, сделанным из клеёнки; в телеге сидел Николай Цыганов с какими-то двумя оборванцами подозрительного вида.

   Один из оборванцев, с красным, отёкшим от перепоя лицом, с рыжей всклоченной бородой, с зверским взглядом, сидел рядом с Николаем; другой оборванец на козлах правил лошадьми; по смуглому цвету лица и по волосам, чёрным как смоль, он походил на цыгана; рыжего звали Петрухой, а чёрного - Кузьмой.

   Николай был задумчив и мало говорил в дороге со своими спутниками.

   Наконец рыжему Петрухе надоело ехать молча, и он обратился к молодому человеку:

   - Ваше благородие, а ваше благородие!

   - Ну, что тебе? - откликнулся недружелюбно Николай.

   - Да скоро ли мы приедем?

   - А ты, верно, соскучился ехать?

   - Знамо, соскучился. И дорога, будь она проклята!

   - Чем тебе, Петруха, не нравится?

   - Да как же, ваше благородие, кабаков мало по дороге.

   -