Дмитриев Дмитрий Савватиевич - Два императора

собирайтесь тотчас на трёх горах, я буду с вами - и вместе истребим злодея".

   Около одной телеги, на которой полулежала больная женщина с двумя малолетними детьми, шёл, понуря голову, не старый ещё человек привлекательной наружности, в длинном сюртуке и в поярковой шляпе; это был учитель Иванов. Его небольшой домик находился рядом с огромными палатами князя Гарина; старик Михеев знал учителя и часто вёл с ним беседу, посиживая на скамеечке у ворот княжеского дома. Учитель был человек словоохотливый и не гнушался водить знакомство с княжеским денщиком; старик Михеев побывал со своим княжичем во всех почти европейских государствах, многое видал, многое слыхал и своими рассказами часто интересовал учителя.

   - Барин, ты куда собрался? - слезая с телеги и подходя к Иванову, проговорил Михеев.

   - А, дед, зравствуй и прощай.

   - Куда, мол?

   - И сам ещё не знаю - куда еду и куда приеду.

   - А зачем собрался?

   - Как зачем! Или ты, старик, не видишь, что пустеет Москва первопрестольная, покидают её, сиротливую, граждане - покидают ради страха. Будь я один, не оставил бы я Москву, положил бы свои кости здесь. Но не один я, жена у меня больная, двое деток, и вот хочу я укрыть их от ненасытного, кровожадного Наполеона, - печальным голосом проговорил учитель Иванов.

   - А ты думаешь, Москву Наполеон в полон возьмёт?

   - Ох, возьмёт, супостат, - не пройдёт недели, как он будет хозяйничать в златоглавой.

   - А на что же у нас фельдмаршал Кутузов, на что храбрые солдаты: не допустят они, не отдадут в полон Москву, - возразил Иванову старик денщик.

   - Старик Кутузов благоразумный вождь, он не станет жертвовать кровью солдат: он сбережёт армию, а в армии вся сила.

   - Но как же это? Москва в полоне - невозможное это дело, - не соглашался Михеев.

   - А ты вот что, дед, помни - хоть и возьмёт Наполеон Москву, но недолго он погостит в ней. Да воскреснет Бог и расточатся все врази Его! Разорённая, угнетённая Москва снова воскреснет и зацветёт лучше прежнего - жив Бог, и жива святая Русь! - с воодушевлением проговорил учитель; он дружески простился с Михеевым и поехал далее, а Михеев с больным князем остановился у ворот княжеского дома.

   Но что это значит? На обширном дворе никого не видно. Куда же подевались дворовые? Да и ворота на заперти.

   Старик денщик стал стучать в калитку; на его зов вышел Игнат-дворник.

   - Кто стучит? - не отпирая калитки, спросил он. - А, Михеев, ты? - посматривая сквозь железную решётку, радостно сказал дворник и поспешил отворить ворота.

   - Что это? неужто молодой князь? Кажись, мёртвый, - чуть слышно спросил Игнат.

   - Жив ещё наш ласковый князь; он без памяти - вот так всю дорогу, ровно мёртвый, лежит.

   - Доконали, супостаты?

   - Под Бородином плечо расшибло сердешному - уж не знаю, довезу ли я его живым до Каменок?

   - Неужто, дед, повезёшь?

   - Знамо, повезу, а не брошу здесь на волю супостатов, вишь, скоро в Москву французы придут.

   - Говорят. И я про то слышал.

   - А где же дворовые-то? Что их не видать?

   - Да, видишь, дед, никого нет.

   - Как так?

   - Да так. Наш дворецкий собрал всех дворовых, приказал запрячь с полсотни подвод; наложил на подводы княжеское добро и отправил всё в Каменки, туда и дворовых послал.

   - Неужто ты один остался? - удивился старик.

   - Петруха-сторож и я - только вдвоём остались. Нам дворецкий беречь и хранить княжий дом наказывал и добро, что здесь осталось.

   - А лошади есть? На чём мне княжича в Каменки везти? - спросил Михеев.

   - Оставил дворецкий двух лошадей, затем оставил, что лошади старые, - ответил дворник.

   - А повозка или тарантас есть?

   - Карета осталась большая, старая.

   - И славно: я в карете-то княжича и повезу.

   Михеев с помощью дворника и сторожа перенёс с телеги в комнаты князя Сергея, всё ещё находившегося в забытьи. Старый денщик умел искусно перевязывать раны и бинтовать, он забинтовал плечо князя, а на голову положил полотенце, намоченное в холодной воде. Князь открыл глаза и тихо спросил:

   - Где я?

   - Дома, князинька, дома, в Москве, - не помня себя от радости, что князь очнулся, ответил старик.

   - Дома? А где же мать и отец?

   - Княгиня и князь, чай, в Каменках живут.

   - В Каменках! И мне бы туда хотелось.

   - Повезу, князинька; завтра утром поедем в Каменки.

   - Что же - вези.

   - Покушать не хочешь ли? - заботливо спросил денщик у князя.

   - Пить бы мне... чаю...

   - Сейчас, князинька, сейчас.

   Михеев заварил чаю, добыл из княжеского подвала крепкого рома, влил ром в чай и подал князю Сергею. Тот жадно отпил несколько глотков, румянец заиграл на побледневших щеках князя, ром подкрепил и немного восстановил era силы. Князь Сергей уснул и спал долго. Сон благотворно на него подействовал: проснувшись утром, он попросил есть, и Михеев приготовил ему куриного бульона.

   Стали приготовляться к отъезду в Каменки. В карету положили пуховую перину и несколько подушек и на них раненого князя; Петруху-сторожа посадили на козлы вместо кучера, и карета выехала из ворот княжеского дома по совершенно опустелым улицам.

  

  

   Москва оставлена. Москва отдана на произвол неприятелю. Москва в плену.

   Престарелый главнокомандующий на генеральном совете в Филях своим властным голосом громко сказал:

   - Властию, вручённою мне моим государем и отечеством, приказываю отступление!

   Роковые слова произнесены. Первопрестольная Москва, сердце России, оставляется на произвол, покидается без боя, и священный Кремль, эта скрижаль истории, без кровавого боя отдаётся во власть врагам. Народ, солдаты, генералы и сам главнокомандующий Кутузов плакали, расставаясь с златоглавою Москвою.

   - Москва потеряна, но спасена армия. Да, да, потеря Москвы спасёт Россию, - утешал себя старый вождь, проезжая на простых дрожках через Москву позади шедшей армии. Он видел и понимал косые взгляды, которые бросали на него солдаты и народ; он читал на их лицах упрёки:

   - Эх, князь, князь-батюшка, мы надеялись на тебя, думали, не покинешь ты Москву-матушку, не дашь на расхищение злым ворогам, а ты...

   "Москву отдал, спас Россию", - как бы в ответ им думает престарелый вождь.

   Москва в руках Наполеона - он "торжественно" въезжает в древнюю столицу, у Дорогомиловской заставы встречают победителя депутаты, состоящие из французских и немецких булочников, сапожников, портных. Отрёпанные, с опухшими от водки лицами, они сполупьяну бормочут какое-то приветствие Наполеону.

   - Гоните эту сволочь! - кричит Наполеон, взбешённый такой депутацией, его душит злоба, он нервно то наденет перчатку, то снимет.

   - Где же депутация? Где Ростопчин, где комендант, где ключи от Кремля? - сердито спрашивает он своих приближённых. Те стоят понуря свои головы. - Что же вы молчите? Где депутация, где московские власти, наконец, где же народ?

   - Власти все разъехались, народ тоже. Москва пуста, ваше величество, - осмелился кто-то ответить Наполеону.

   - Проклятие! Эти северные медведи не понимают приличия... О, я научу их, они будут знать у меня приличие...

   Наполеон вскочил на лошадь и быстро поехал по дороге к священному Кремлю.

   Между тем старик Михеев, не подозревая, что французы уже вступили в Москву, не торопился ехать; он знал, что быстрая езда причинит боль князю, приказал Петрухе ехать шагом, и только что они выехали на Арбат, как им навстречу показалась блестящая свита Наполеона.

   - Дядя, а дядя, глянь, ведь это хранцузы, - показывая кнутовищем на скакавших, робко проговорил Петруха.

   - Ври! - сердито ответил Михеев.

   - Право, дяденька, они, вон, вон - ишь, скачут, черти... Батюшки, да прямо нам навстречу...

   - И то, и то... Беда!..

   Теперь Михеев сам разглядел французов.

   - Стало быть, мы с тобою, дядя, попали.

   - Что мы - велика в нас корысть французу; княжича жаль, его, сердечного, пожалуй, потревожит супостат.

   - Ох, дядя, пиши пропало: задавит нас хранцуз; глянь, ведь скачет прямо на нас.

   Сторож Петруха не ошибся: передовой отряд гвардии Наполеона окружил карету с раненым князем Гариным.

   Петруха приостановил лошадей и робко посматривал на французов.

   Французский полковник обратился к Михееву с вопросом: кто он и куда везёт раненого. Окно кареты было открыто, и французам видно было бледное лицо князя Сергея; разумеется, Михеев ничего не понял - полковник спрашивал денщика князя Гарина по-французски.

   - Ишь, залопотал! Я не понимаю, не трудись, ваше благородие, - такими словами ответил старик Михеев на все вопросы французского полковника.

   А Петруха, как ни робок был, не утерпел, чтобы не фыркнуть - ему показался очень смешным французский язык. К карете подъехал сам Наполеон.

   - Кто этот раненый и куда его везут? - хмуро спросил он, показывая на спавшего в карете раненого князя.

   Один из свитских офицеров хорошо знал русский язык. Он подошёл к Михееву и спросил:

   - Скажи, старик, кого ты везёшь и куда?

   - Своего князя - он ранен под Бородином, - нехотя ответил старый денщик.

   - Как фамилия твоего князя?

   - Гарин.

   - Куда его везёшь?

   - В его княжескую усадьбу.

   Офицер всё передал своему императору.

   - Ваше величество, прикажите окружить карету конвоем; русский князь - наш военнопленный.

   С такими словами обратился маршал Дюрок к своему императору.

   - К чему? Посмотри на лицо раненого: он умрёт; а мертвецы нам не нужны, и кроме того, Дюрок, храбрость я глубоко уважаю даже в моих врагах и должен тебе сознаться, мой любезный, русские очень, очень храбры и они умеют драться за свою родину, за свою независимость! И повторяю тебе: император Александр счастлив, обладая таким народом!

   Наполеон отдал приказание не задерживать князя Гарина и до заставы велел сопровождать его карету отряду гвардейцев.

   Первое время Михеев и Петруха думали, что их взяли в плен, но когда они выехали за заставу, начальник отряда жестом показал, что они свободны и могут ехать куда хотят, а сам повернул со своим отрядом обратно в Москву.

   - Дядя, а дядя, значит, нас не забрали в полон? - радостно спросил у Михеева сторож Петруха, который занимал место кучера.

   - Эх, дурень! Зачем мы с тобой французам!

   - А всё же, дяденька, эти хранцузы народ ничего - жалостливый, словоохотливый.

   - Молчи, дубина! Ишь, вздумал хвалить врагов своего отечества! По военной субординации за эти твои слова тебя расстрелять надо! - крикнул Михеев на Петруху; тот прикусил язык и стих.

   Проехав несколько вёрст от Москвы, Михеев принуждён был остановиться в одной подмосковной деревушке на ночлег, потому что усталые лошади чуть тащили ноги, да и настал вечер, а вечером ехать неудобно.

   Едва только смерилось, как багровое зарево покрыло небосклон и стало распространяться всё шире, всё багровее. Это горела полонённая Москва.

   От страшного зарева было светло, как днём.

   Раненый князь проснулся, ему видно было багровое небо.

   - Что это? - спросил он у Михеева, показывая на зарево.

   - Зарево, князинька: Москва горит первопрестольная, сиротливая, - в голосе старика слышались слёзы.

   - Москва горит... Боже, спаси, помилуй землю русскую, - посинелыми губами шептал молитву князь Гарин, и слёзы градом текли по его впалым щекам. Петруха и тот горько плакал, смотря на московское пожарище.

  

  

   - Ваше величество, вот мы и в стенах Московского Кремля, в центре России, - заискивающим голосом проговорил Наполеону маршал Дюрок. Император французов въехал в осиротелый Кремль в простом сером сюртуке и в своей исторической треуголке. Громко играла военная музыка. Наполеон ехал на белой, богато убранной арабской лошади, окружённый блестящею свитою, состоящей из маршалов и генералов; все они были в богатых, парадных мундирах. Наполеон был не в духе. Дюрок видел это и хотел льстивым разговором развлечь своего повелителя.

   - Что ты сказал, Дюрок? - переспросил у него Наполеон.

   - Я говорю, государь, к вашим победным лаврам присоединилась ещё одна победа... Москва у ваших ног, ваше величество!.. В стенах исторического Кремля... Рим, Вена, Берлин и Москва...

   - А знаешь, Дюрок, где бы я желал скорее быть, как можно скорее?

   - Не знаю, государь.

   - В Париже, моём милом Париже... Мы далеко зашли... от Москвы до Парижа слишком далеко... и я боюсь... Впрочем, оставим говорить про будущее... Да, да, мы в Кремле. Отсюда я предпишу императору Александру мир такой, какой я хочу... Он согласится... его столица в моих руках, - хвастливо проговорил Наполеон. Он приказал напечатать следующее известие:

  

   "Великая битва седьмого сентября (нов. ст.), то есть Бородинская, поставила русских вне возможности защитить Москву, и они оставили свою столицу. Теперь, в три с половиной часа, наша победоносная армия вступает в Москву, император сейчас прибыл сюда".

  

   Это известие разослано было с курьерами по всей Европе.

   Но недолго торжествовал Наполеон. Опустошительные пожары угрожали и Кремлю. Москва горела со всех концов, в какие-нибудь три-четыре дня она превратилась в груды камня, пепла и развалин.

   Красивая, утопавшая в садах Москва теперь представляла одно общее пожарище. Величавые храмы, вековые монастыри, роскошные дома - всё сделалось жертвою пламени.

   Ужасный пожар Москвы начался в самый день вступления французов. Ещё утром второго сентября показался огонь над Гостиным двором: купцы сами поджигали свои лавки с товаром, чтобы врагам ничего не досталось из оставленного добра. Едва только Наполеон въехал в Кремль, как вдруг запылали масляные лавки и москательные {Москатель (устар.) Некоторые химические вещества (краски, клей, масла и т. п.) как предмет торговли.} ряды, а там загорелось Зарядье и Балчуг, занялись лесные склады около Остоженки, далее загорелся Каретный ряд с неубранными экипажами, огонь показался и в Новой слободе.

   "Полонённая Москва" запылала более чем в десяти местах: всепожирающее пламя страшно свирепствовало, уничтожая дома, церкви и имущество.

   В ночь на шестое сентября запылало красивое, утопавшее в садах Замоскворечье, со всех концов охвачено было оно пламенем; мосты на реках, даже барки с хлебом - всё это горело, целое море огня бушевало в покинутой Москве. Сильный северо-восточный ветер помогал огненной лаве в её страшном распространении; несчастные москвичи, застигнутые пламенем, с громкими криками и плачем бегали около пылавших жилищ.

   Треск огня, вопли народа, детский плач, колокольный набат, резкий барабанный бой, шум, грохот падающих стен, гудящий ветер; всё это слилось в одну адскую гармонию.

   Вот где-то на колокольне сгорели балки, на которых висели колокола, и они с глухим звоном упали; пылающие брёвна, головни перекидывались из улицы в улицу, из дома в дом. Искры падали огненным дождём, от страшно пылавших сальных заводов и винного казённого двора потекли по улицам огненные реки. Голуби и другие птицы кружились над огнём, выбивались из сил и падали в огненное море; лошади с диким ржанием, собаки с воем и другие домашние животные бегали по горевшим улицам, ища себе пристанища, и, не находя его, погибали в пламени. А москвичи с искажёнными от несчастия и испуга лицами, бледные, опалённые огнём, задыхаясь от дыма, без всякого сознания метались из стороны в сторону.

   Картина ужасная и потрясающая!

   Каменных домов в 1812 году было в Москве до пожара 2567, осталось только 526, деревянных - 6521 дом, осталось 2100, лавок каменных - 6324, осталось 989, деревянных - 2197, осталось 379; из 237 церквей более половины обгорело, а 12 церквей совсем сгорели. Уцелевшие от пламени дома и церкви были разграблены. Некоторые улицы буквально выгорели, так что на них не осталось ни одного дома. Замоскворечье тоже почти всё выгорело. Нечего говорить о дальних концах Москвы, они были выжжены и ограблены. Уцелели только те дома, в которых помещались французские генералы и другие чиновные лица.

   Красивая златоглавая Москва в какие-нибудь три-четыре дня превратилась в груды камней, в пепелище: повсюду дымились головни; величавые храмы и монастыри представляли собою смрадное пожарище; на улицах, между обгоревшими предметами, то здесь, то там лежали трупы животных, погибших от пожара. Обгорелые дома после пожара, без крыш, долго ещё дымились; над ними возвышались чёрные, закоптелые трубы, остовы развалившихся печей; дома, уцелевшие от пожара, стояли пустыми, с разбитыми стёклами, закоптелыми стенами.

   Французы с ужасом смотрели на пожарище, они думали поживиться имуществом москвичей, но всё оно сделалось достоянием пламени. Не имея пожарных инструментов, они сунулись было тушить пожар, но безуспешно - пламя всё усиливалось, так что Наполеону от жары и смрада пришлось в конце концов выехать из Кремля. Наполеон мрачно наблюдал в окно из Кремлёвского дворца багровое зарево горевшей Москвы и несколько раз выходил на террасу, обращённую к Москве-реке. С ужасом смотрел он на море огня, пожиравшее Москву.

   - Отчего произошёл пожар? - в сотый раз спрашивал он у своих приближённых.

   - От поджога, государь, - отвечали ему.

   - Кто смеет поджигать? - нервно крикнул Наполеон.

   - Русские, ваше величество.

   - Расстреливать и вешать поджигателей! - приказывает он, в сильном волнении расхаживая по залам дворца. - Послать немедленно Мортье с большим отрядом войска тушить пожар, - снова приказывает он. - Какое варварство, сжечь собственное своё имущество, но вместе с тем какое самоотвержение! Да, да, я принуждён согласиться, что русская нация - великая нация! - со вздохом проговорил Наполеон.

   Пребывание его в Кремле становилось всё более и более опасным; в самом дворце лопались стёкла и летели головни, от дыма воздух был смраден и удушлив. Наполеон выехал в Петровский дворец, который со всех сторон окружили пушками, и старая гвардия Наполеона поселилась на Ходынском поле. У каждой из застав расставлено было множество часовых.

   Кто сжёг Москву - русские или французы? Это ещё до нашего времени остаётся малоизвестным, вернее - первые, потому что французы не имели ни малейшей надобности предавать Москву пламени; напротив, они хотели пожить в полное своё удовольствие, понадеялись на хлебосольство москвичей, думали иметь покойные квартиры и сытную пищу. Пожар Москвы, вернее всего, дело русских, но за это никто не осмелится упрекнуть их: они не хотели, чтобы врагу родины досталось их достояние.

   - Пусть лучше сгорят наши дома, наше имущество.

   Москва хотя и была в плену у врагов, но она спасла Россию.

   "О Сионе, Сионе, граде Божий! От тебя изыде спасение Израилево и вся земля", - сказал преосвященный Августин в своей проповеди, когда французы оставили Москву.

   Ещё до Бородинской битвы граф Ростопчин, между прочим, писал князю Багратиону: "Народ здешний решительно умрёт у стен московских, и когда в благом предприятии Бог ему не поможет, то, следуя русскому правилу - "не доставайся злодею" - обратит город в пепел, и Наполеон получит, вместо добычи, только место, где была добыча". Так оно и случилось. Москвичи оставили французам не Москву богатую, населённую, а пустынную, выжженную.

   "Гори, Москва, но живи, Россия" - таково было общее мнение тогдашних русских людей, решивших принести французам последнюю жертву.

   Французы с ужасом смотрели на пожарище. Этот пожар был предвестником их гибели.

   Недостаток провианта и фуража давал себя знать французам, к этому ещё присоединилась суровая осень. Солдаты, голодные, полураздетые, вслух роптали на своего императора.

   Ожесточённые французы стали вымещать свою злобу на оставшихся в Москве жителях: они грабили, врывались в дома, разбивали лавки, рылись в пепле обгорелых домов, и на улице, среди белого дня, разували и раздевали жителей, на которых, как на лошадей, навьючивали награбленное имущество; врывались в церкви, кощунствовали и превращали святые храмы в конюшни и в поварни; в святые иконы вбивали гвозди и вешали на них свои мундиры и конскую сбрую. Почти все московские храмы, уцелевшие от пожара, не уцелели от грабежа и осквернения.

   Наполеон думал устрашить жителей казнями и хотел тем остановить поджоги; стали ловить и правых, и виноватых и без суда их расстреливать; не было пощады даже тем, которые перебегали от одного горевшего дома в другой.

   Хитрый Наполеон, сознавая безвыходность своего положения, пустился на хитрость: посредством своих прокламаций, в которых обещал москвичам разные льготы, он старался с ними сблизиться; но верные царю и родине москвичи с презрением оттолкнули от себя хвастливое обещание завоевателя и мстили врагам отечества, как только могли.

   Час возмездия гордому Наполеону наставал; пролитая им кровь многих тысяч людей вопияла о мщении. Счастливая звезда его гения стала тускнеть. Теперь опомнился Наполеон, но было уже поздно...

  

  

   Император Александр со скорбью узнал, что его первопрестольная столица отдана без боя: государь заплакал при этом роковом известии и не скрывал своих слёз от приближённых.

   - За Москву, князь Михаил Илларионович, ты дашь мне ответ! Ты мне ответишь! - говорил император; слова эти относились к главнокомандующему князю Кутузову; государь не думал, чтоб Кутузов решился без боя отдать Москву Наполеону.

   Наполеон употреблял всю свою хитрость, чтобы войти в переговоры с государем о мире, который теперь был более чем необходим для Наполеона.

   В ответ на это император Александр сказал следующие великие слова:

   - Я скорее уйду в Сибирь, отращу себе бороду, буду ходить в простом кафтане, но не заключу мира с Наполеоном.

   Вскоре после известия о занятии Москвы французами был выпущен высочайший манифест:

  

   "С крайнею и сокрушающей сердце каждого сына отечества печалью сим возвещается, что неприятель второго сентября вступил в Москву, но да не унывает от сего великий народ российский. Напротив, да поклянётся всяк и каждый, да воскипит новым духом мужества, твёрдости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Боже Всемогущий! Обрати милосердые очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением российскую церковь. Даруй поборающему по правде, верному народу Твоему бодрость духа и терпение. Сим да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его и, спасая себя, спасёт свободу и независимость царей и царств".

  

   Между тем наша армия всё отступала по старой Калужской дороге; дойдя до Тарутина, на правом берегу реки Нары, престарелый главнокомандующий твёрдо сказал:

   - Теперь ни шагу назад; станем ждать французов.

   Здесь собралась сильная русская армия.

   Наполеон прислал к Кутузову своего генерала Лористона {Лористон, Жак-Александр-Бернар-Лоу (1768-1828) - маршал Франции, в 1811-1812 гг. посол в Петербурге. В августе 1812 г. присоединился к армии Наполеона.} со следующим собственноручным письмом:

  

   "Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с Вами о многих важных предметах. Прошу Вашу светлость верить всему, что он Вам скажет, особенно когда станет выражать Вам чувства уважения и особенного почтения, питаемого к Вам с давнего времени. За сим молю Бога о хранении Вас под Своим священным кровом. Москва, тридцатого октября 1812 г.

  

   Главным поручением от Наполеона своему посланному было вести переговоры о мире.

   - Нет, генерал, о мире и речи быть не может. Мы только начинаем воевать. Так и передайте вашему императору.

   Такими словами ответил наш главнокомандующий генералу Лористону.

   Опытный военачальник хорошо знал, что Наполеону не осталось ничего более, как просить мира. Наполеон очутился в ловушке, в которую он попал со своею армией.

   Скоро зимние вьюги и морозы заставили Наполеона подумать о выходе из Москвы.

   К двенадцатому октября Москва очистилась от французов: они выступили на Калужскую дорогу.

   Мюрат, неаполитанский король, был наголову разбит под Тарутином: множество повозок, орудий и пленных досталось нам.

   Оставляя Москву, неприятель хотел взорвать наш священный Кремль: под Кремль были сделаны подкопы, туда вкатили бочки с порохом - и что созидалось веками, то мстительный враг хотел уничтожить в один час. Но Господь сохранил Кремль. "Дивен Бог во святых Его! Стены кремлёвские и почти все здания взлетели на воздух, а соборы и храмы, вмещающие мощи святых, остались целы и невредимы, в знамение милосердия Господня к царю и царству русскому", - так писал генерал Иловайский {Из прославившихся в Отечественную войну почти двух десятков Иловайских здесь имеется в виду Иловайский 4-й, Иван Дмитриевич (1767-1826), генерал-майор, командир Донского казачьего полка.} от двенадцатого октября 1812 года. Он первый со своими казаками въехал в оставленную неприятелем Москву.

   И вот, спустя дня три после выхода французов, утром с колокольни Страстного монастыря раздался торжественный звон в большой колокол. Ему вторили и другие колокола с уцелевших колоколен.

   Шесть недель пробыли французы в Москве, и за всё это время ни разу не оглашалась Белокаменная колокольным звоном. Москва освобождена! Москва воскресла!

   Наши солдаты расположились бивуаком в Тарутине; они с нетерпением ждали сразиться с Наполеоном и с лихвою отомстить ему за Москву. Наше войско было сыто, обуто и одето, а злополучная французская армия находилась в самом ужасном положении: голодная, изнурённая, прикрытая лохмотьями. Некоторые, за неимением одежды, кутались от холода в женские куцавейки, в телогрейки, в юбки, в шали. Жалкий вид представляла эта некогда великая армия.

   Покидая Москву, Наполеон ещё, видно, не терял надежды и хвастливо сказал своим солдатам:

   - Я поведу вас на хорошие зимние квартиры, и если на дороге попадутся мне русские, то я уничтожу их.

   Это были одни только слова: французскому войску суждено было погибнуть в России. Немногие уцелели и вернулись на родину. Большая часть французов нашла себе могилу в снегах России.

   Однажды полковник Зарницкий, едва только вышел из своего барака и направился к полку, который расположен был в Тарутине вместе с другими полками, увидал идущего ему навстречу молодого гусарского офицера с Георгиевским крестом на груди.

   - Здравствуйте, господин полковник, - отдавая честь Петру Петровичу, проговорил офицер.

   - Боже! Неужели это вы! - радостным голосом воскликнул полковник, крепко пожимая руку молодого офицера.

   - Узнали?

   - Ещё бы мне не узнать вас! Да вы так мало переменились.

   - А ведь давно мы с вами не видались, Пётр Петрович.

   - Да, да, почти шесть лет прошло. Да что же мы тут разговариваем, ко мне в барак милости прошу.

   Зарницкий вернулся в свой барак и привёл с собою гостя, или, скорее, гостью - молодой гусарский офицер был Надежда Андреевна Дурова, которая служила в Мариупольском гусарском полку под фамилией Александрова.

   - Прошу садиться. Щетина, скорее чаю! - суетился Пётр Петрович.

   - Зараз, ваше высокородие!

   - Здорово, Щетина! - проговорила Дурова старику денщику.

   - Здравие желаю, ваше благородие! - ответил тот, вытянувшись в струнку

   - Узнал, старина?

   - Ну как не узнать - хорошо помню.

   - Спасибо за память - вот тебе на табак, - кавалерист-девица протянула денщику руку с червонцем.

   - Покорнейше благодарю, ваше благородие.

   - Ну садитесь, моя дорогая, рассказывайте, как это вы попали к нам в Тарутин.

   - Сегодня к армии присоединились ещё три полка, в том числе и мой. Я очень обрадовалась, когда узнала, что вы находитесь здесь, в Тарутине, - ответила полковнику Дурова.

   - Да, сидим мы здесь и ждём погоды. А ваш полк, Надежда Андреевна, откуда пришёл? - спросил у неё Пётр Петрович.

   - С юга. Спешили к Москве - узнали, что Москва в руках французов - повернули к вам.

   - Да, в Белокаменной хозяйствует теперь Наполеон со своими солдатами, но недолго ему придётся там похозяйствовать. Голод да холод выгонят его из Москвы.

   - Жаль Москву, Пётр Петрович, крепко жаль!

   - Что говорить!.. Кажется, я неслезлив, а верите ли, плакал, как баба, проезжая Москвою, после решения главнокомандующего отдать её неприятелю без боя.

   - Говорят, в войске был сильный ропот на это решение?

   - На старика Кутузова роптали и солдаты, и народ.

   - Ну, а вы, Пётр Петрович, одобряете решение главнокомандующего?

   - Видите... Он поступил очень обдуманно и дальновидно!.. России нужны солдаты... Под Бородином выбыло из строя около пятидесяти тысяч человек... И если бы произошло сражение под Москвою, то, пожалуй, убили бы ещё столько же, а всё-таки Наполеон вошёл бы в Москву, потому что армия у него больше... Кутузов спас солдат, и этим он оказал России громадную услугу.

   - Поймут ли это, Пётр Петрович? Многие упрекают главнокомандующего...

   - Не поймут теперь - потомство поймёт и оценит услугу князя Кутузова... Оставим говорить про это... лучше скажите, как вы живёте, служите... Довольны ли начальством? - спросил у Дуровой полковник Зарницкий.

   - О, я очень довольна... начальство меня балует, поощряет.

   - Так и должно... Вы такая чудная женщина... Ну, а что ваш муж?

   - Мы разошлись с ним навсегда.

   - Стало быть, вы свободны?

   - Свободна, Пётр Петрович... Как ветер в поле, свободна!..

   Долго ещё беседовали Пётр Петрович и кавалерист-девица; стали бить зорю, резкий звук барабанов раздался в русском лагере - тогда только Дурова простилась с полковником и отправилась к своему полку.

  

  

   Что стало с Москвой? Куда девалась её краса? Выжжена, ограблена, разрушена, как будто над Москвой пронёсся страшный ураган и своею силою всё разрушил, всё сокрушил. Сердце москвичей, возвращавшихся на своё пепелище, обливалось кровью... горькие слёзы душили их при взгляде на родной город.

   Было октябрьское морозное утро. Несмотря на то что зима ещё не наступала, стояли такие холода, как среди зимы; эти холода и поторопили французов выйти из Москвы.

   По выжженной и опустошённой Никольской улице шли две женщины: одна цвела здоровьем и молодостью, другая была болезненная, исхудалая; это были Марья, мать Николая Цыганова, и его жена Глаша.

   Во время занятия Москвы французами обе женщины укрывались в Сокольническом лесу; там, у лесничего, в полуразвалившейся хибарке, приютились Марья со своей невесткой; хлеб добывали они в находящейся вблизи Сокольнического леса деревушке, и как только проведали, что французы оставили Москву, обе женщины поспешили в город, где на Остоженке у них был небольшой, но красивой архитектуры домик, хорошо обставленный, который купил Николаю и его матери князь Владимир Иванович Гарин и где тихо и мирно жили они до рокового 1812 года. В этот тяжёлый год Николай пошёл в ополченцы, а его мать и жена укрылись от неприятеля в лесу; всё, что составляло ценность, взяли они частью с собою, а частью зарыли глубоко в своём саду. Теперь, когда миновала лихая пора, Марья и Глаша возвращались в своё жилище; шли они тихо, робко оглядываясь по сторонам; Марья от усталости едва волочила ноги.

   - Матушка, устала ты, сердечная? - с участием спросила у Марьи молодая женщина.

   - Устала, Глаша, ноги болят, и сердце что-то сильно щемит, замирает, - ответила Марья, тяжело дыша.

   - Это, родная, от усталости. Давай вот тут присядем, отдохнём, - сказала Глаша и села на обгорелые брёвна.

   Марья последовала её примеру.

   Улица, по которой они шли, была завалена обгорелыми брёвнами, мусором, железом, изломанною мебелью. По правую сторону улицы находились торговые ряды, и буквально все лавки были ограблены; чего французы не могли унести с собою, то выкидывали на улицу и предавали уничтожению, то есть рвали, коверкали, ломали.

   - Цел ли, матушка, наш дом-то? - тихо спросила у свекрови молодая женщина, посматривая на всеобщее пожарище и разрушение.

   - Где уж - чай, одни стены остались, - печальным голосом ответила Марья.

   - Что ж, о том много печалиться нечего - не нас одних постигло несчастье. А на людях, матушка, и смерть красна.

   - Где сын, где Николушка, жив ли он?

   - Про то один Бог знает, родимая.

   - Поди, его убили супостаты - ох, боюсь, недаром стосковалось моё сердце.

   - Родимая, не говори так - мне и подумать о том страшно!

   - Много супостаты пролили христианской крови - и за это злодейство Господь воздаст им сторицею!

   - Немало, матушка, и французов наши побили.

   - Все, все погибнут они - с мечом вошли они в землю русскую, от меча и погибнут.

   Немного отдохнув, Марья с Глашей подошли к осиротелому Кремлю. Жалкую картину представлял собою священный Кремль: он завален был разным мусором, кирпичами, поломанною мебелью, сеном, соломой, человеческими и лошадиными трупами, поломанными экипажами, а также и иконами, которые французы повыкидывали из церквей. Некоторые иконы были расколоты на несколько частей. У колокольни Ивана Великого громоздились целые горы кирпичей и камней разрушенного от подкопа здания; тут же лежали два больших колокола, упавшие от взрыва с Ивановской колокольни.

   Великий Успенский собор был в страшном запустении; остальные соборы и монастыри тоже были осквернены и ограблены.

   Марья и Глаша не могли проникнуть в Кремль. Спасские ворота были заперты и завалены, а Никольские - загромождены обломками взорванной стены; ворота эти были почти все разрушены от взрыва, только та стена, где находился образ св. Николая, совершившимся чудом была сохранена; обе женщины спустились под горку и пошли по Неглинной. Скоро добрались они и до Остоженки, вот и их домик; он уцелел от пожара, но почти все оконные стёкла были перебиты.

   - Невестушка, дай руку, не то упаду, - проговорила Марья, опираясь на руку молодой женщины.

   - Матушка, да что с тобой, ты ровно смерть побледнела?

   - Ох, сердце замерло - хоть бы глоток водицы! - Марья задыхалась от волнения.

   Они вошли во двор своего дома, а потом и в комнаты; везде царил страшный беспорядок: мебель была вся поломана, зеркала побиты, иконы сорваны со стен и брошены. Очевидно, французы не забыли побывать и в доме Николая Цыганова, но дом уцелел от пожара.

   Марья, при виде ограбления и разорения своего жилища, всплеснула руками и горько заплакала.

   В выбитые окна нанесло много снегу, так что Марья и Глаша с трудом могли отворить дверь из одной комнаты в другую; пройдя переднюю и залу, они вступили в небольшую комнату, которая служила спальней Николая; и едва только переступили они порог этой комнаты, как наткнулись на замёрзший труп какого-то ополченца. Крик ужаса и страшного отчаяния вырвался у Марьи и Глаши: в этом посинелом трупе они узнали Николая; его суконный кафтан был залит запёкшейся кровью, на левой стороне груди, у сердца, зияла страшная рана; пальцы левой руки крепко стиснули рукоятку шпаги.

   Во время Бородинского сражения Николай принимал участие в битве, следуя со своим отрядом ополченцев позади армии, вступил в Москву и не утерпел, чтобы не завернуть к себе в дом: он думал, что его любимая жена и мать дома, но не застал их. Усталый и сильно ослабевший Николай остался у себя отдохнуть, где, вероятно, и был убит ворвавшимися в его дом французами.

   Нельзя описать страшного, безысходного горя матери и жены Николая: они попеременно обнимали и покрывали поцелуями закоченелый труп его, громко над ним причитали и называли его самыми нежными именами.

   Когда первый порыв горести прошёл, Марья с невесткой стали готовиться к похоронам; мать своими руками сколотила из досок для сына простой гроб - другого, более пышного, в то время достать было негде; обмыли покойника, прибрали и положили в гроб; где-то разыскали старика священника, оставшегося в Москве во время пребывания французов, и привели его в дом; священник облачился в ветхие ризы и приступил к отпеванию "новопреставленного воина Николая, за царя и отчизну живот свой положившего".

   Глаша подрядила двух каких-то оборванцев выкопать на церковном погосте могилу.

   В этой могиле нашёл себе успокоение молодой, пылкий прапорщик. На небольшом холмике-могиле поставлен был простой деревянный крест с надписью: "Здесь погребено тело убитого воина Николая".

   Всякий день нежная мать и любящая жена приходили молиться на дорогую им могилу.

   Вернувшийся в Москву старый князь Гарин, узнав о смерти Николая Цыганова, на его могиле поставил богатый памятник и дал в церковь щедрый вклад на помин души "воина Николая".

  

  

   Отступая от Москвы, Наполеон задался мыслью проникнуть на юг России, но это ему не удалось. Наше войско двинулось к Боровску; генералы Дохтуров и Дорохов {Дорохов Иван Семёнович (1762-1815) - генерал-лейтенант, командир 1-й кавалерийской ди