Сенкевич Генрик - Меченосцы

align="justify">   - И я нет, - отвечал Юранд. - Не хитростью я с ними воевал, а рукой и мукой, которая во мне осталась.

   - Я это понимаю, - сказал молодой рыцарь. - Потому понимаю, что люблю Данусю и потому что ее украли. Если бы, упаси Господи...

   И он не договорил, потому что при одной мысли об этом почувствовал, что в груди у него не человеческое, а волчье сердце. Некоторое время ехали они в молчании по белой, залитой лунным светом дороге, а потом Юранд заговорил как бы сам с собой:

   - Если бы у них была причина мстить мне - я бы ничего не сказал. Но Богом клянусь - не было у них этой причины... Я воевал с ними на поле битвы, когда наш король посылал меня к Витольду, но здесь жил, как подобает соседу... Бартош Наленч сорок рыцарей, которые шли к ним, схватил, сковал и запер в подземельях в Козьмине. Пришлось меченосцам уплатить ему за них полвоза денег. А я, коли попадался гость-немец, ехавший к меченосцам, так я еще принимал его, как рыцаря, и делал ему подарки. Иной раз и меченосцы приезжали ко мне по болотам. Тогда я не был им в тягость, а они мне сделали то, чего и теперь я не сделаю величайшему своему врагу...

   И страшные воспоминания стали терзать его все сильнее, голос его на мгновение замер, и он заговорил почти со сгоном:

   - Одна она была у меня, как овечка, как единое сердце в груди, а они ее, как собаку, захлестнули веревкой, и у них на веревке она умерла... А теперь и дочь... Господи, Господи...

   И опять воцарилось молчание. Збышко поднял к месяцу молодое лицо свое, на котором отражалось изумление, потом посмотрел на Юранда и спросил:

   - Отец... Ведь им же лучше было бы добиваться человеческой любви, чем мести. Зачем они наносят столько обид всем народам и всем людям?

   Юранд как бы с отчаянием развел руками и ответил глухим голосом:

   - Не знаю...

   Збышко некоторое время размышлял над собственным вопросом, но вскоре мысль его возвратилась к Юранду.

   - Люди говорят, что вы хорошо отомстили им... - сказал он. Между тем Юранд подавил в себе муку, пришел в себя и заговорил:

   - Потому что я им поклялся... И Богу поклялся, что если Он даст мне отомстить, то я отдам Ему дитя, которое у меня осталось... Потому-то я и был против тебя. А теперь не знаю: воля это была Его, или гнев Его возбудили вы своим поступком.

   - Нет, - сказал Збышко. - Ведь я уже говорил вам, что, если бы даже не было свадьбы, эти собачьи дети все равно похитили бы ее. Бог принял ваше желание, но Данусю подарил мне, потому что не будь на то Его воля, мы бы ничего не смогли сделать.

   - Каждый грех - против воли Божьей.

   - Да, грех, а не таинство. А таинство - дело Божье.

   - Потому-то тут ничего и не поделаешь.

   - И слава богу, что ничего не поделаешь. И не жалуйтесь на это, потому что никто бы так не помог вам против этих разбойников, как я помогу. Вот увидите. За Данусю мы им отплатим своим чередом, но если жив еще хоть один из тех, которые погубили вашу покойницу, отдайте его мне - и увидите, что будет.

   Но Юранд покачал головой.

   - Нет, - угрюмо ответил он, - из них никого нет в живых... Некоторое время слышно было только фырканье лошадей да заглушённый топот копыт по гладкой дороге.

   - Раз ночью, - продолжал Юранд, - услыхал я какой-то голос, выходящий как бы из стены. Он мне сказал: "Довольно мстить", - но я не послушался, потому что это не был голос покойницы.

   - А что это мог быть за голос? - спросил с беспокойством Збышко.

   - Не знаю. В Спыхове часто слышны в стенах голоса, потому что много их погибло на цепях в подземельях.

   - А что вам ксендз говорит?

   - Ксендз освятил крепость и тоже говорил, чтобы я перестал мстить, но этого не могло быть. Слишком я стал им в тягость, и уж они сами хотели мстить мне... Так было и теперь. Майнегер и де Бергов первые меня вызвали.

   - А брали вы когда-нибудь выкуп?

   - Никогда. Из тех, кого я захватил в плен, де Бергов первый выйдет живым.

   Разговор прекратился, потому что с широкой, большой дороги они свернули на более узкую, по которой ехали долго, так как она шла извилинами, а местами превращалась в лесную тропинку, занесенную снеговыми сугробами, через которые трудно было пробраться. Весной или летом, во время дождей, дорога эта должна была становиться почти непроходимой.

   - Мы уже подъезжаем к Спыхову? - спросил Збышко.

   - Да, - отвечал Юранд. - Надо еще довольно много проехать лесом, а потом начнутся болота, среди которых и стоит городок... За болотами есть луга и сухие поля, но к городку можно проехать только по гребле. Много раз хотели немцы добраться до меня, да не могли, и множество ихних костей гниет в лесах.

   - Да, нелегко пробраться, - сказал Збышко. - А если меченосцы пошлют людей с письмами, то как же они проберутся?

   - Они уж не раз посылали; есть у них люди, знающие дорогу.

   - Дай нам бог застать их в Спыхове, - сказал Збышко.

   Между тем желанию этому суждено было исполниться раньше, чем молодой рыцарь предполагал, потому что, выехав из лесу на открытую равнину, на которой среди болот находился Спыхов, они увидели впереди себя двух всадников и низкие сани, в которых сидели три темные фигуры.

   Ночь была очень светлая, и на белой пелене снега все люди были видны отчетливо. При этом зрелище сердца Юранда и Збышки забились сильнее, ибо кто мог среди ночи ехать в Спыхов, как не послы меченосцев?

   Збышко велел вознице ехать быстрее, и вскоре они так приблизились к едущим, что те услышали, и два всадника, охранявших, видимо, сани, обернулись к ним, сняли с плеч арбалеты и стали кричать:

   - Wer da? {Кто там? (нем.).}

   - Немцы, - шепнул Збышке Юранд.

   И, возвысив голос, сказал:

   - Мое право спрашивать, твое - отвечать. Кто вы?

   - Путники.

   - Какие путники?

   - Богомольцы.

   - Откуда?

   - Из Щитно.

   - Они, - снова прошептал Юранд.

   Между тем сани поравнялись друг с другом, и в то же время впереди появилось еще шесть всадников. Это была спыховская стража, днем и ночью сторожившая греблю, ведущую к городку. Около лошадей бежали страшные, огромные собаки, похожие на волков.

   Стражники, узнав Юранда, стали приветствовать его, но в этом приветствии звучало и удивление, что владелец замка является так рано и неожиданно; но он целиком занят был послами и потому снова обратился к ним:

   - Куда вы едете? - спросил он.

   - В Спыхов.

   - Чего вам там надо?

   - Это мы можем сказать только самому пану.

   У Юранда готово уже было сорваться с языка: "Я и есть пан из Спыхова", - но он удержался, понимая, что разговор не может происходить при людях. Спросив вместо этого, есть ли у них какие письма, и получив ответ, что им поручено переговорить устно, он велел ехать вовсю. Збышке тоже так не терпелось получить сведения о Данусе, что он не мог ни на что больше обращать внимания. Он только сердился, когда стража еще дважды преграждала им путь по гребле; его охватило нетерпение, когда спускали мост через ров, за которым по валу шел огромный частокол, и хотя раньше не раз хотелось ему посмотреть, каков на вид этот пользующийся такой страшной славой городок, при одном воспоминании о котором немцы крестились, все же теперь он ничего не видел, кроме послов меченосцев, от которых мог услыхать, где Дануся и когда ей будет возвращена свобода. Он не предвидел, что через минуту ждет его тяжелое разочарование.

   Кроме всадников, прибавленных для охраны, и возницы, посольство из Щитно состояло из двух лиц: одно из них была та самая женщина, которая в свое время привозила в лесной дворец целебный бальзам, а другое - молодой пилигрим. Женщины Збышко не узнал, потому что в лесном дворце ее не видел, пилигрим же сразу показался ему переодетым оруженосцем. Юранд тотчас провел обоих в угловую комнату и стал перед ними, огромный и почти страшный в блеске огня, падавшего на него из пылавшего камина.

   - Где дочь? - спросил он.

   Но они испугались, очутившись лицом к лицу с грозным воином. Пилигрим хоть лицо у него было дерзкое, трясся, как лист, да и у женщины дрожали ноги. Взгляд ее с лица Юранда перешел на Збышку, потом на блестящую лысую голову ксендза Калеба и снова обратился к Юранду, точно с вопросом, что делают здесь эти два человека.

   - Господин, - сказала она наконец, - мы не знаем, о чем вы спрашиваете, но присланы мы к вам по важному делу. Однако тот, кто послал нас, определенно велел, чтобы разговор с вами велся без свидетелей.

   - У меня от них нет тайн, - сказал Юранд.

   - Но у нас есть, благородный господин, - отвечала женщина, - и если вы прикажете им остаться, то мы не будем вас просить ни о чем, кроме того, чтобы вы позволили нам завтра уехать.

   На лице не привыкшего к противоречию Юранда отразился гнев. Седые усы его зловеще зашевелились, но он подумал, что дело идет о Данусе, и поколебался. Впрочем, Збышко, которому прежде всего важно было, чтобы разговор произошел как можно скорее, и который был уверен, что Юранд ему его перескажет, объявил:

   - Если так надо, то оставайтесь наедине.

   И он ушел вместе с ксендзом Калебом; но как только он очутился в главной зале, увешанной щитами и оружием, отбитым Юрандом, как к нему подошел Гловач.

   - Господин, - сказал он, - это та самая женщина.

   - Какая женщина?

   - От меченосцев, которая привозила герцинский бальзам. Я узнал ее сразу, Сандерус тоже. Видно, она приезжала на разведку и теперь, вероятно, знает, где паненка.

   - Узнаем и мы, - сказал Збышко. - А этого пилигрима вы не знаете?

   - Нет, - отвечал Сандерус. - Но не покупайте, господин, у него отпущений, потому что это не настоящий пилигрим. Если бы допросить его под пыткой, то можно бы от него узнать многое.

   - Погоди, - сказал Збышко.

   Между тем в угловой комнате, лишь только закрылась дверь за Збышкой и ксендзом Калебом, монахиня быстро подошла к Юранду и зашептала:

   - Вашу дочь похитили разбойники.

   - С крестами на плащах?

   - Нет. Но Бог дал благочестивым братьям отбить ее, и теперь она у них.

   - Где она, я спрашиваю.

   - Под присмотром благочестивого брата Шомберга, - отвечала женщина, скрестив руки на груди и смиренно склоняясь.

   Юранд, услышав страшное имя палача Витольдовых детей, побледнел как полотно; потом сел на скамью, закрыл глаза и стал рукой отирать холодный пот, оросивший его лоб.

   Видя это, пилигрим, только что не могший побороть своего страха, подбоченился, развалился на скамье, протянул вперед ноги и посмотрел на Юранда глазами, полными гордости и презрения.

   Настало долгое молчание.

   - Стеречь ее помогает брату Шомбергу брат Маркварт, - снова сказала женщина. - Они следят за ней зорко, и паненку никто не обидит.

   - Что мне делать, чтобы мне ее отдали? - спросил Юранд.

   - Смириться перед орденом, - гордо сказал пилигрим.

   Услыхав это, Юранд встал, подошел к нему и, склонившись над ним, сказал сдавленным, страшным голосом:

   - Молчать...

   И пилигрим струсил снова... Он знал, что может грозить и может сказать что-нибудь такое, что удержит и сломит Юранда, но испугался, что, прежде чем он успеет сказать слово, с ним случится что-нибудь ужасное; и он замолчал, устремил точно окаменелые глаза на грозное лицо спыховского властелина и сидел неподвижно, только подбородок стал у него сильно дрожать.

   А Юранд обратился к монахине:

   - У вас есть письмо?

   - Нет, господин. Письма у нас нет. То, что мы можем сказать, нам велено сказать на словах.

   - Ну говорите.

   И она повторила еще раз, точно желая, чтобы Юранд хорошенько запомнил:

   - Брат Шомберг и брат Маркварт стерегут паненку, поэтому вы, господин, поборите свой гнев... Но с ней не случится ничего дурного, потому что хоть вы много лет жестоко обижаете орден, все же братья хотят отплатить вам добром за зло, если только вы удовлетворите их справедливые желания.

   - Чего же они хотят?

   - Они хотят, чтобы вы освободили рыцаря де Бергова.

   Юранд глубоко вздохнул.

   - Отдам им де Бергова, - сказал он.

   - И других пленников, которых вы держите в Спыхове.

   - Кроме слуг де Бергова и Мейнегера, есть два их оруженосца.

   - Вы должны их освободить, господин, и вознаградить за заточение.

   - Не дай мне бог торговаться из-за собственного ребенка.

   - Этого-то и ждали от вас благочестивые братья, - сказала женщина, - но это еще не все, что мне приказано сказать. Вашу дочь, господин, похитили какие-то люди, вероятно, разбойники, и, вероятно, для того, чтобы взять с вас богатый выкуп... Бог дал братьям отбить ее - и они не хотят ничего, кроме того, чтобы вы отдали им их товарища и гостя. Но братья знают, и вы тоже знаете, господин, как ненавидят их в этой стране и как несправедливо истолковывают все их поступки, даже самые благочестивые. Поэтому братья уверены, что если бы здешние люди узнали, что дочь ваша у них, то сейчас же пошли бы разговоры, будто братья ее похитили, и таким образом за свою добродетель они получили бы только оскорбления и клевету... Да, злые и злоязычные здешние люди не раз уже вредили им, причем слава благочестивого ордена очень страдала; между тем об этой славе братья должны заботиться, и потому они ставят еще одно только условие: чтобы вы сами объявили князю этой страны и всему грозному рыцарству, - как это и есть на самом деле, - что не братья ордена меченосцев, а разбойники похитили вашу дочь и что вам пришлось выкупить ее у разбойников.

   - Это верно, - сказал Юранд, - что разбойники похитили мое дитя и что мне приходится выкупать его у разбойников...

   - И никому вы не должны говорить иначе, ибо если хоть один человек узнает, что вы вели переговоры с братьями, или если хоть одна жалоба будет послана магистру или капитулу, то могут встретиться большие затруднения...

   На лице Юранда отразилась тревога. В первую минуту ему показалось довольно естественным, что комтуры хотят соблюсти тайну, боясь ответственности и дурной славы, но теперь в нем родилось подозрение, нет ли здесь и еще какой-нибудь причины; но так как он не мог дать себе в этом отчет, то его охватил такой страх, какой охватывает даже самых смелых людей, когда опасность грозит не им самим, а их близким или любимым.

   Однако он решил узнать от монахини еще кое-что.

   - Комтуры хотят соблюдения тайны, - сказал он, - но как же может быть сохранена тайна, если я в обмен за дочь отпущу де Бергова и других?

   - Вы скажете, что взяли за Бергова выкуп, чтобы у вас было чем заплатить разбойникам.

   - Люди не поверят, потому что я никогда не брал выкупа, - мрачно ответил Юранд.

   - Потому что никогда дело не шло о вашей дочери, - шипящим голосом отвечала сестра.

   И опять настало молчание, после чего пилигрим, за это время собравшийся с духом и решивший, что Юранд теперь больше владеет собой, сказал:

   - Такова воля братьев Шомберга и Маркварта.

   А монахиня продолжала:

   - Вы скажете, что этот пилигрим, который приехал со мной, привез вам выкуп, а мы уедем отсюда с благородным рыцарем де Берговым и с прочими пленниками.

   - Как? - сказал Юранд, морща брови. - Неужели вы думаете, что я выдам вам пленников прежде, чем вы вернете мне дочь?

   - Тогда, господин, сделайте иначе. Вы можете сами поехать за дочерью в Щитно, куда братья вам привезут ее.

   - Я? В Щитно?

   - Ведь если разбойники снова похитят ее по дороге, то ваше подозрение и подозрение здешних людей снова падет на благочестивых рыцарей, и потому они предпочитают передать вам ее в собственные руки.

   - А кто мне поручится, что я вернусь, если сам полезу в волчью пасть?

   - Добродетель братьев, их справедливость и благочестие.

   Юранд начал ходить по комнате. Он уже предчувствовал измену и боялся ее, но чувствовал в то же время, что меченосцы могут предложить ему условия, какие захотят, и что он перед ними бессилен.

   Однако ему, по-видимому, пришло в голову какое-то средство, потому что он вдруг остановился перед пилигримом, пристально посмотрел на него, а потом обратился к монахине и сказал:

   - Хорошо. Я поеду в Щитно. А вы и этот человек, на котором одежда пилигрима, останетесь здесь до моего возвращения, после которого уедете вместе с де Берговым и другими пленниками.

   - Вы не хотите верить монахам, - сказал пилигрим, - так как же они станут вам верить, что, вернувшись, вы отпустите нас и де Бергова?

   Лицо Юранда побледнело от негодования, и наступила страшная минута, когда, казалось, вот-вот он схватит пилигрима за грудь и швырнет на землю, но он подавил в себе гнев, глубоко вздохнул и снова заговорил медленно, с ударением:

   - Кто бы ты ни был, не искушай моего терпения, чтобы оно не лопнуло. Но пилигрим обратился к сестре:

   - Говорите, что вам приказано.

   - Господин, - сказала она, - мы не осмелились бы не верить вашей клятве мечом и рыцарской честью, но и вам не пристало клясться перед людьми простого происхождения, а кроме того, нас прислали не за вашей клятвой.

   - Зачем же вас прислали?

   - Братья сказали нам, что вы, не говоря никому ни слова, должны с де Берговым и другими пленниками явиться в Щитно.

   При этих словах плечи Юранда подались назад, а пальцы растопырились, как когти хищной птицы; наконец, приблизившись к женщине, он нагнулся, точно хотел говорить ей на ухо, и сказал:

   - А не сказали вам, что я велю вам и де Бергову переломать в Спыхове кости?

   - Дочь ваша во власти братьев и под надзором Шомберга и Маркварта, - с ударением ответила сестра.

   - Под надзором разбойников, отравителей, палачей...

   - Которые сумеют за нас отомстить и которые при отъезде сказали нам так: "Если он не исполнит всех наших приказаний, то лучше бы этой девочке умереть, как умерли дети Витольда". Выбирайте.

   - И поймите, что вы во власти комтуров, - заметил пилигрим. - Они не хотят обижать вас, и староста из Щитно присылает вам через нас слово, что вы свободно выедете из его замка; но они хотят, чтобы вы за те обиды, которые им причинили, пришли поклониться плащу меченосцев и молить победителей о милосердии. Они хотят простить вам, но сначала хотят согнуть вашу гордую шею. Вы говорите всюду, что они предатели и клятвопреступники, и они хотят, чтобы вы доверили им самого себя. Они возвратят свободу вам и вашей дочери, но вы должны умолять об этом. Вы топтали их - и должны дать клятву, что рука ваша никогда не подымется на белый плащ.

   - Так хотят комтуры, - прибавила женщина, - а с ними Маркварт и Шомберг.

   Настала минута смертельной тишины. Казалось только, что где-то между балками потолка какое-то заглушённое эхо как будто с ужасом повторяет: "Маркварт... Шомберг". Из-за окон доносились оклики Юрандовых лучников, стоящих на страже возле частокола, окружающего городок.

   Пилигрим и монахиня долго смотрели то друг на друга, то на Юранда, который сидел, прислонившись к стене, недвижный, с лицом, погруженным в тень, падающую на него от связки шкур, висящей возле окна. В голове у него осталась одна только мысль, что если он не сделает того, чего требуют меченосцы, то они задушат его дитя; если же он сделает это, то и в этом случае может не спасти ни себя, ни Данусю. И он не видел никакого выхода. Он чувствовал над собой безжалостную силу, подавлявшую его. Он уже видел железные руки меченосца на шее Дануси, ибо, зная этих людей, ни на миг не сомневался, что они убьют ее, зароют во рву, окружающем замок, а потом клятвенно отрекутся ото всего; и кто тогда сможет им доказать, что они ее похитили? Правда, посланные их находились в руках у Юранда, он мог отвезти их к князю, пытками добиться их сознания, но у меченосцев была Дануся, и они тоже могли не поскупиться на пытки для нее. И одно время ему казалось, что дитя простирает к нему издали руки, моля о спасении... Если бы он хоть знал наверное, что она в Щитно. Он мог бы в эту же ночь направиться к границе, напасть на не ожидающих нападения немцев, взять замок, перерезать гарнизон и освободить дочь, но ее могло не быть и, вероятно, не было в Щитно. Еще с быстротой молнии мелькнуло у него в голове, что если бы он взял женщину и пилигрима и повез их прямо к великому магистру, то, быть может, магистр заставил бы их сознаться и велел бы отдать ему дочь; но молния эта сверкнула и тотчас погасла... Ведь эти люди могли сказать магистру, что приехали выкупить Бергова и что ничего не знают ни о какой девушке. Нет, этот путь не вел ни к чему... Но какой же путь вел? Он подумал, что, если поедет в Щитно, его закуют в цепи и бросят в подземелье, а Данусю даже и не выпустят, хотя бы для того, чтобы не обнаружилось, что они ее похитили. А между тем смерть витает над единственным его ребенком, над последней дорогой ему жизнью... И наконец мысли его начали путаться, а мука стала так велика, что переросла себя самое и перешла в отупение. Он сидел неподвижно, потому что тело его стало мертво, точно вытесано из камня. Если бы в эту минуту он захотел встать, то не смог бы этого сделать.

   Между тем послам надоело долгое ожидание; поэтому монахиня встала и сказала:

   - Скоро будет светать; так позвольте нам уйти, господин, потому что мы нуждаемся в отдыхе.

   - И в подкреплении после долгого пути, - прибавил пилигрим. После этого оба поклонились Юранду и ушли.

   А он продолжал сидеть, точно охваченный сном или мертвый. Но через минуту дверь растворилась, и в ней появился Збышко, а за ним ксендз Калеб.

   - Что же посланные? Чего хотят? - спросил молодой рыцарь, подходя к Юранду.

   Юранд вздрогнул, но сперва ничего не ответил и только стал часто моргать, как человек, пробудившийся от крепкого сна.

   - Не больны ли вы, господин? - спросил ксендз Калеб, который, лучше зная Юранда, заметил, что с ним происходит что-то странное.

   - Нет, - отвечал Юранд.

   - А Дануся? - продолжал допытываться Збышко. - Где она и что они вам сказали? С чем они приехали?

   - С вы-ку-пом, - с расстановкой ответил Юранд.

   - С выкупом за Бергова?

   - За Бергова...

   - Как за Бергова? Да что с вами?

   - Ничего...

   Но в голосе его было что-то такое необычайное и как бы беспомощное, что обоих их охватила внезапная тревога, особенно потому, что Юранд говорил о выкупе, а не об обмене Бергова на Данусю.

   - Скажите же, бога ради! - воскликнул Збышко. - Где Дануся?

   - Ее нет у ме-че-но-сцев... нет, - сонным голосом отвечал Юранд.

   И вдруг, как мертвец, упал со скамьи на пол.

  

   На следующий день в полдень посланцы виделись с Юрандом, а немного спустя уехали, взяв с собой де Бергова, двух оруженосцев и прочих пленников. Потом Юранд призвал отца Калеба, которому продиктовал письмо к князю с уведомлением, что рыцари ордена Дануси не похищали, но что ему удалось открыть, где она, и он надеется через несколько дней получить ее обратно. То же самое повторил он и Збышке, который со вчерашней ночи сходил с ума от удивления и тревоги. Но старый рыцарь не хотел отвечать ни на какие его расспросы, зато немедленно потребовал, чтобы Збышко терпеливо ждал и пока что не предпринимал ничего для освобождения Дануси, потому что это вовсе не нужно. Под вечер он снова заперся с ксендзом Калебом, которому сперва велел написать завещание, а потом исповедался; после принятия причастия он призвал к себе Збышку и старого, вечно молчащего Толиму, который сопутствовал ему во всех походах и битвах, а в мирное время управлял Спыховом.

   - Вот это, - сказал он, обращаясь к старому вояке и возвышая голос, точно говорил человеку, который плохо слышит, - муж моей дочери; он повенчался с ней при княжеском дворе, на что получил мое согласие. Он будет здесь господином после моей смерти, т.е. получит в собственность городок, земли, леса, луга, людей и всякое добро, находящееся в Спыхове...

   Услыхав это, Толима стал поворачивать свою квадратную голову то в сторону Збышки, то в сторону Юранда; однако он не сказал ничего, потому что почти никогда ничего не говорил, только склонился перед Збышкой и слегка обнял руками его колени.

   Между тем Юранд продолжал:

   - Эту волю мою записал ксендз Калеб, а под писанием находится восковая моя печать: ты должен будешь подтвердить, что слыхал это от меня и что я приказал всем здесь слушаться этого молодого рыцаря так же, как и меня. Добычу и деньги, которые хранятся в кладовых, ты ему покажешь и будешь ему верно служить на войне и во время мира до самой смерти. Слышал?

   Толима поднял руки к ушам и кивнул головой, а потом по знаку Юранда поклонился и вышел; Юранд же обратился к Збышке и сказал с ударением:

   - Тем, что есть в кладовых, можно соблазнить величайшую жадность и выкупить не одного, а сто пленников. Помни это.

   Но Збышко спросил:

   - А почему вы уже сдаете мне Спыхов?

   - Я тебе сдаю больше, чем Спыхов: дитя свое.

   - И час смерти неведом, - сказал ксендз Калеб.

   - Воистину неведом, - как бы с грустью повторил Юранд. - Вот недавно занесло меня снегом, и хоть спас меня Бог, все-таки нет уже во мне прежней силы...

   - Ей-богу, - воскликнул Збышко, - что-то в вас изменилось со вчерашнего дня и вы больше говорите о смерти, чем о Данусе. Ей-богу!

   - Вернется Дануся, вернется, - ответил Юранд. - Ее Господь хранит. Но когда вернется... Слушай... Вези ты ее в Богданец, а Спыхов поручи Толиме... Он человек верный, а здесь плохое соседство... Там ее веревкой не захлестнут... там безопаснее...

   - Эх! - вскричал Збышко. - Да вы уже словно с того света говорите. Что же это такое?

   - Потому что я уже наполовину был на том свете, а теперь мне все кажется, что какая-то хворь сидит во мне. И все дело в дочери... потому что она у меня одна... Да и ты, хоть я знаю, что ты ее любишь.

   Тут он замолчал и, вынув из ножен короткий меч, так называемую мизерикордию, повернул его рукоятью к Збышке:

   - Поклянись же мне еще раз на этом крестике, что ты никогда не обидишь ее и будешь любить неизменно...

   У Збышки вдруг даже слезы на глазах навернулись; в одно мгновение бросился он на колени и, приложив палец к рукояти, воскликнул:

   - Клянусь страстями Господними, что не обижу ее и буду любить неизменно.

   - Аминь, - сказал ксендз Калеб.

   Тогда Юранд спрятал мизерикордию в ножны и раскрыл Збышке объятия.

   - Тогда и ты мне сын...

   Потом они расстались, потому что была уже поздняя ночь, а они уже несколько дней не спали как следует. Однако Збышко на следующий день встал с рассветом, потому что вчера действительно испугался, не захворал ли Юранд, и теперь хотел узнать, как старый рыцарь провел ночь.

   У двери Юрандовой комнаты наткнулся он на Толиму, выходившего оттуда.

   - Ну как пан? Здоров? - спросил Збышко.

   Толима низко поклонился, приложил ладонь к уху и спросил:

   - Что прикажете, ваша милость?

   - Я спрашиваю: как себя чувствует пан? - громче повторил Збышко.

   - Пан уехал.

   - Куда?

   - Не знаю. В латах...

  

   Рассвет уже начал белым светом озарять деревья, кусты и меловые глыбы, там и сям раскиданные по полю, когда наемный проводник, шедший рядом с лошадью Юранда, остановился и сказал:

   - Позвольте мне отдохнуть, господин рыцарь, а то я совсем задохнулся. Оттепель и туман, но теперь уже недалеко...

   - Ты доведешь меня до большой дороги, а потом вернешься назад, - отвечал Юранд.

   - Большая дорога будет вправо за леском, а с холма вы увидите замок.

   Сказав это, мужик стал похлопывать себя руками по бедрам, потому что озяб от утренней сырости, а потом присел на камень, оттого что устал от этого еще больше.

   - А ты не знаешь, комтур в замке? - спросил Юранд.

   - А где же ему быть, коли он болен?

   - Что же с ним?

   - Люди говорят, что его польские рыцари побили, - отвечал старый мужик...

   И в голосе его звучало как бы некоторое удовольствие. Он был подданным меченосцев, но его мазурское сердце радовалось победе польских рыцарей. И, помолчав, он прибавил:

   - Эх, сильны наши паны, но с поляками им трудно приходится.

   Но он сейчас же быстро взглянул на рыцаря и, как бы желая убедиться, что за нечаянно вырвавшиеся слова его не ожидает ничто, сказал:

   - Вы, господин, по-нашему говорите, а вы не немец?

   - Нет, - отвечал Юранд. - Но веди дальше.

   Мужик встал и снова пошел рядом с лошадью. По дороге он время от времени засовывал руку в штаны, доставал пригоршню немолотого жита и высыпал его себе в рот, а утолив таким образом первый голод, стал объяснять, почему ест сырое зерно, хотя Юранд, слишком занятый своим горем и своими мыслями, этого даже не заметил.

   - Славу богу и за это, - говорил мужик. - Трудно жить под властью наших немецких панов. Такие подати на помол наложили, что бедному человеку приходится сырое зерно есть, как скотине. А у кого в хате найдут жернова, того мужика замучат, все добро отберут... Да что говорить, детей и баб в покое не оставят... Не боятся они ни Бога, ни ксендзов: вельборгского настоятеля, который их в этом укорял, в цепи заковали. Ой, тяжело жить под властью немца!.. Что успеешь истолочь зерна между двумя камнями, столько и соберешь муки да спрячешь ее на воскресенье, а в пятницу есть приходится, как птице. Да слава богу и за то, потому что к весне и того не будет... Рыбу ловить нельзя... зверя стрелять тоже... Не то, что в Мазовии.

   Так жаловался мужик, разговаривая наполовину сам с собой, наполовину с Юрандом; между тем они миновали пустошь, покрытую занесенными снегом меловыми глыбами, и вошли в лес, который в утреннем свете казался седым и от которого веяло сырым, неприятным холодом. Рассвело уже совершенно; если бы не это, Юранду было бы трудно проехать по лесной тропинке, идущей немного в гору и такой узкой, что местами его огромный боевой конь насилу мог пройти между стволами. Но лесок вскоре кончился, и они очутились на вершине белого холмика, по которому шла большая дорога.

   - Вот и дорога, - сказал мужик, - теперь вы, господин, доберетесь одни.

   - Доберусь, - сказал Юранд. - Возвращайся, брат, домой.

   И, сунув руку в кожаный мешок, привязанный к передней части седла, он достал оттуда серебряную монету и подал ее проводнику. Мужик, привыкший больше к побоям, чем к подачкам из рук местных рыцарей-меченосцев, почти не хотел верить глазам и, схватив монету, припал головой к стремени Юранда и обнял его колени.

   - Ой, Господи Боже мой! Пресвятая Богородица! - воскликнул он. - Пошли вам Господь, ваша милость.

   - Оставайся с Богом.

   - Да хранит вас Господь! Щитно - вот оно.

   Сказав это, он еще раз наклонился к стремени и исчез. Юранд остался на холме один и в указанном ему мужиком направлении стал смотреть на серую, сырую завесу мглы, застилавшую перед ним окрестности. За этой мглой скрывался тот зловещий замок, к которому толкали его насилие и горе. Вот уже близко, близко. А там, что должно случиться, то случится... При этой мысли в сердце Юранда наряду с беспокойством за Данусю, наряду с готовностью выкупить ее из вражеских рук, хотя бы ценой собственной крови, родилось новое, необычайно горькое и неведомое ему дотоле чувство смирения. Вот он, Юранд, при воспоминании о котором дрожали комтуры, ехал по их приказанию с повинной. Он, столько их победивший и растоптавший, чувствовал теперь себя побежденным и растоптанным. Правда, они победили его не на поле битвы, не храбростью и не рыцарской силой, но все-таки он чувствовал себя побежденным. И это было для него так необычайно, что ему казалось, будто весь мир вывернулся наизнанку. Он ехал смириться перед меченосцами, он, который, если бы дело не шло о Данусе, предпочел бы один померяться со всеми силами ордена! Разве не случалось, что один рыцарь, которому предстояло выбирать между бесславием и смертью, бросался на целое войско? А он чувствовал, что на его долю может выпасть и бесславие, и при мысли об этом сердце его выло от боли, как воет волк, почувствовав в своем теле стрелу.

   Но это был человек, у которого не только тело, но и душа была из железа. Умел он сломить других - умел и себя.

   - Я не сделаю ни шагу вперед, - сказал он себе, - пока не поборю этого гнева, которым могу погубить, а не спасти свое дитя.

   И он как бы вступил врукопашную со своим гордым сердцем, со своей яростью и жаждой боя. Тот, кто видал бы его на этом холме, стоящего в латах, недвижного, на огромном коне, сказал бы, что это какой-то великан, вылитый из железа, и не понял бы, что этот недвижный рыцарь переживает сейчас труднейшую борьбу из всех, какие ему случалось переживать. Но он боролся с собой до тех пор, пока не поборол себя и пока не почувствовал, что его воля его не предаст.

   Между тем мгла редела и хотя еще не совсем рассеялась, все же под конец в ней что-то стало темнеть. Юранд понял, что это стены щитновского замка. При виде этого он еще не тронулся с места, но стал молиться, так истово и горячо, как молится человек, для которого осталось на свете только милосердие Божье...

   И когда наконец он тронул коня, он почувствовал, что в сердце его начинает закрадываться какая-то надежда. Теперь он готов был вынести все, что могло ему встретиться. Припомнился ему святой Георгий, потомок знатнейшего каппадокийского рода, вынесший разные позорные пытки и не только не утративший чести, но сидящий ныне одесную Бога и именуемый патроном всех рыцарей. Юранд не раз слышал рассказы о его приключениях от пилигримов, прибывавших из дальних стран, и воспоминанием об этих подвигах старался теперь ободрить себя.

   И надежда все пробуждалась в нем. Правда, меченосцы славились своей мстительностью, и потому он не сомневался, что они отомстят ему за все беды, какие он причинил им, за позор, который падал на них после каждой встречи, и за страх, в котором они жили столько лет.

   Но не это ободряло его. Он думал, что Данусю похитили только для того, чтобы захватить его, а когда они его захватят - зачем им тогда она? Да. Его обязательно закуют в цепи и, не желая держать поблизости от Мазовии, отправлять в какой-нибудь отдаленный замок, где, может быть, до конца жизни придется ему стонать в подземелье, но Данусю они предпочтут отпустить. Хотя бы даже обнаружилось, что они захватили его предательски и мучат, ни великий магистр, ни капитул не поставят им этого в вину, потому что ведь он, Юранд, был действительно в тягость меченосцам и пролил больше ихней крови, чем какой бы то ни было другой рыцарь. Зато, может быть, тот же великий магистр покарает их за похищение невинной девушки, к тому же воспитанницы князя, дружбы которого он искал ввиду грозящей ему войны с королем польским.

   И надежда все возрастала в нем. Минутами ему казалось почти несомненным, что Дануся вернется в Спыхов, под могущественное покровительство Збышки... "Он парень настоящий, - думал Юранд, - он никому не даст ее в обиду". И он почти растроганно стал вспоминать все, что знал о Збышке: бил немцев под Вильной, дрался с ними на поединках, разбил фризов, которых они с дядей вызвали, напал на Лихтенштейна, защитил его дочь от тура и вызвал тех четырех меченосцев, которым, должно быть, не даст поблажки. Тут Юранд поднял глаза к небу и сказал:

   - Я поручаю ее Тебе, Господи, а Ты ее Збышке.

   И стало ему как-то легче, потому что он думал, что если Господь даровал ее юноше, то ведь не позволит же Он немцам смеяться над Собой, вырвет ее из их рук, хотя бы все немцы ее удерживали. Но потом он снова стал думать о Збышке: "Да, он не только здоровый парень, но и благородный, как золото. Он будет ее беречь, будет ее любить - и пошли, Господи Иисусе, дочери моей всяких благ... Думается мне, что со Збышкой не пожалеет она ни о княжеском дворце, ни об отцовской любви..." При этой мысли веки Юранда вдруг увлажнились, и в сердце его родилась страшная тоска. Все-таки хотелось ему хоть раз еще увидеть дочь и умереть в Спыхове, возле своих, а не в темных подземельях меченосцев. Но на все воля Божья... Щитно было уже видно. Стены все явственнее рисовались в тумане, близок уже был час жертвы, и Юранд стал еще подкреплять себя, говоря так:

   - Да, воля Божья. Но закат жизни моей близок. Несколькими годами больше, несколькими годами меньше - выйдет все равно. Эх, хорошо бы еще посмотреть на детей, но если правду говорить - пожил я довольно. Что должен был испытать - испытал, за что должен был отомстить - отомстил. А теперь что? Я теперь ближе к могиле, чем к жизни, и если надо пострадать, значит, надо. Дануська со Збышкой, как бы им ни было хорошо, не забудут меня. Часто будут вспоминать и говорить: "Где-то он? Жив ли еще, или уж прибрал его Господь?.." Станут расспрашивать и, быть может, узнают. Падки меченосцы на месть, но и на выкуп падки. Збышко не поскупится, чтобы хоть кости выкупить. А уж обедню наверняка отслужат не раз. Хорошие у них у обоих сердца и любящие, за что пошли им, Господи, и Ты, Пресвятая Богородица.

   Дорога становилась не только все шире, но и люднее. К городу тащились воза с дровами и соломой. Гуртовщики гнали скот. С озер везли на санях мороженую рыбу. В одном месте четыре лучника вели на цепи мужика, очевидно - на суд за какую-то провинность, потому что руки у мужика были связаны сзади, а на ногах надеты кандалы, которые, цепляясь за снег, еле позволяли ему двигаться. Из тяжело дышащих его ноздрей и изо рта вырывалось дыхание в виде клубов пара, а лучники, подгоняя его, пели. Увидев Юранда, они стали с любопытством посматривать на него, дивясь, очевидно, размерам всадника и коня, но при виде золотых шпор и рыцарского пояса опустили арбалеты к земле в знак приветствия и уважения. В местечке было еще оживленнее и шумнее, но рыцарю в латах поспешно уступали дорогу; он проехал по главной улице и свернул к замку, который, казалось, спал еще, окутанный туманом.

   Но не все вокруг спало; по крайней мере, не спали вороны, целые стаи которых носились над холмом, по которому шла дорога в замок. Юранд, подъехав ближе, понял причину этого птичьего веча. У самой дороги, ведущей к воротам замка, стояла большая виселица, а на ней висели трупы четырех Мазуров мужиков, принадлежавших меченосцам. Не было ни малейшего ветра, и трупы, смотревшие, казалось, на собственные ноги, не шевелились, разве только тогда, когда черные птицы, толкая друг друга, садились им на плечи и на головы и начинали клевать веревки и опущенные головы. Некоторые из повешенных висели, по-видимому, уже давно, потому что черепа их были совершенно голы, а ноги невероятно вытянулись. При приближении Юранда стая с шумом взвилась кверху, но тотчас описала в воздухе круг и стала спускаться на перекладины виселицы. Юранд, перекрестившись, проехал мимо, приблизился к валу и, остановившись там, где над воротами высился подъемный мост, затрубил в рог.

   Потом он протрубил еще раз, потом еще раз - и стал ждать. На стенах не было ни души, и из-за ворот не доносилось ни звука. Но через минуту вделанное в ворота тяжелое железное окно с лязгом приподнялось, и в нем показалась бородатая голова немецкого кнехта.

   - Wer da? - спросил грубый го