Сенкевич Генрик - Меченосцы

перекрестившись, стали поплевывать на свои рабочие, огромные ладони.

   И зловещее это поплевывание пронеслось по всей линии, а потом каждый воин схватился за оружие и набрал в себя воздух. В этот миг примчался к Зинд-раму оруженосец с приказом от короля. Он шепнул ему что-то на ухо задыхающимся голосом, а Зиндрам повернулся к пехоте, взмахнул мечом и крикнул:

   - Вперед!

   - Вперед! Стенкой! Равняйся! - раздались окрики начальников.

   - Пошел! Бей их, собачьих детей!

   И двинулись. А чтобы идти ровным шагом и не нарушать строя, они все стали хором повторять:

   - Бого-ро-ди-це Де-во, ра-дуй-ся...

   И они шли, как разлившаяся река. Шли наемные полки и мещане; шли крестьяне из Малой и Великой Польши; шли силезцы, бежавшие перед войной в королевство; шли мазуры из-под Элка, бежавшие от меченосцев. Все поле засверкало и заблестело от наконечников копий и длинных кос.

   И они подошли.

   - Бей! - закричали вожди.

   - Ух!

   И каждый ухнул, как здоровый дровосек, когда в первый раз замахнется он топором. А потом пошел рубить изо всех сил, покуда хватит дыхания.

   Король, с высокого места следивший за всею битвой, рассылал оруженосцев и даже охрип от приказаний; наконец, увидав, что все войска уже в деле, он и сам стал рваться в бой.

   Придворные не пускали его, опасаясь за священную особу государя. Жу-лава схватил за узду коня, и хотя король ударил его копьем по руке, не пускал. Прочие загородили дорогу, умоляя, прося и доказывая ему, что все равно исхода битвы не изменить.

   Между тем величайшая опасность вдруг нависла над королем и над всей его свитой.

   Магистр, следуя примеру тех, которые вернулись после преследования литовцев, и желая также заехать во фланг поляков, описал дугу, вследствие чего его шестнадцать полков должны были пройти недалеко от того холма, на котором стоял Владислав Ягелло.

   Опасность была замечена тотчас, но отступать было некогда.

   Успели только свернуть королевское знамя, меж тем королевский писарь, Збигнев из Олесницы, во всю прыть поскакал к ближнему конному полку; полк этот готовился к отражению неприятеля; им начальствовал Миколай Келбаса.

   - Король в опасности. На помощь, - крикнул Збигнев.

   Но Келбаса, недавно лишившийся шлема, сорвал с головы пропитанную потом и кровью шапочку и, показывая ее гонцу, вскричал в диком гневе:

   - Смотри, как мы тут ничего не делаем. Сумасшедший. Разве ты не видишь, что на нас идет эта туча? Если мы двинемся туда, к королю, то как раз и ее навлечем туда же. Ступай прочь, а то я тебя проколю мечом.

   И забыв, с кем он говорит, тяжело дышащий, все забывший от гнева, Келбаса на самом деле замахнулся на гонца; тот, видя, с кем имеет дело, а главное - что воин прав, поскакал назад к королю и повторил ему то, что слышал.

   Тогда королевская стража стеной выступила вперед, чтобы грудью своей закрыть государя. Но на этот раз король не дал себя удержать и стал в первом ряду. Едва они построились, как немецкие всадники очутились уже так близко, что можно было различить гербы на щитах. Вид их мог вселить трепет в самое смелое сердце: это был цвет немецкого рыцарства. В блестящих латах, сидя на гигантских, как туры, конях, еще не уставшие от боя, в котором они до сих пор не принимали участия, свежие, шли они, как ураган, с топотом, шумом, шелестом знамен и значков, а сам великий магистр мчался впереди них в белом, широком плаще, который, развеваясь по ветру, казался гигантскими орлиными крыльями.

   Магистр промчался уже мимо королевской свиты и спешил к месту главного боя: что была для него какая-то горсточка рыцарей, стоящих в стороне? Он и не догадался, что среди нее находится сам король. Но от одного полка отделился огромный немец. Не то он узнал Ягеллу, не то прельстили его серебряные королевские латы, не то хотел он похвастаться рыцарской смелостью, как бы то ни было он наклонил голову, выставил вперед копье и поскакал прямо на короля.

   Король же ударил коня шпорами, и прежде чем его успели удержать, кинулся навстречу рыцарю. И они бы столкнулись в смертельном поединке, если бы не тот же Збигнев из Олесницы, молодой секретарь королевский, равно искусный как в латыни, так и в рыцарском ремесле. С обломком копья в руке заехал он сбоку, ударил немца по голове, разбил на нем шлем и свалил врага на землю. "В тот же миг сам король ударил его копьем и изволил убить его собственноручно".

   Так погиб славный немецкий рыцарь Дипольд фон Дибер. Коня его схватил князь Ямонт, а сам он лежал смертельно раненный, в белом плаще, надетом поверх стальных лат, и в золотом поясе. Глаза его потухли, но ноги еще несколько времени бились по земле, пока величайшая успокоительница людей, смерть, не покрыла голову его ночью и не успокоила навсегда.

   Рыцари холминского полка бросились было, чтобы отомстить за смерть товарища, но сам магистр преградил им путь, и крича: "Herum! Herum!" {Сюда! Сюда! (нем.)}, гнал их туда, где должны были решиться судьбы этого кровавого дня, то есть на место главного боя.

   И снова произошло нечто странное. Правда, Миколай Келбаса, стоя вблизи, узнал врагов, но в пыли не узнали их прочие польские полки. Думая, что это литва возвращается в бой, они не приготовились к встрече немцев.

   Наконец, Добко из Олесницы вырвался навстречу скачущему впереди магистру и узнал его по плащу, щиту и большой ладанке с мощами, которую тот носил на груди, поверх панциря. Но польский рыцарь не смел ударить копьем по ладанке, хотя во много раз превосходил магистра силой. Поэтому он только слегка ранил копьем коня магистра, а затем оба они описали дугу-и каждый вернулся к своим.

   - Немцы! Сам магистр! - закричал Добко.

   Услыхав это, польские полки с места помчались во весь опор на врагов. Первым налетел со своим полком Миколай Келбаса - и бой разгорелся опять.

   Но потому ли, что рыцари из Хелминской земли, среди которых было много людей польской крови, сражались не очень рьяно, потому ли, что уже ничто не могло удержать ярости поляков, как бы то ни было, это новое нападение не оказало такого действия, на какое рассчитывал магистр. Ему казалось, что это будет последний удар, наносимый силам короля, а между тем он вскоре заметил, что поляки наступают, бьют, рубят, точно железными клещами охватывают эти полки, его же рыцари скорее защищаются, чем нападают.

   Напрасно возбуждал он их голосом, напрасно мечом гнал в бой. Правда, они защищались, и защищались сильно, но не было в них того размаха, того воодушевления, которое охватывает победные войска и которым пылали сердца поляков. В разбитых латах, в крови, покрытые ранами, с выщербленным оружием, лишившись голоса, польские рыцари все же в каком-то самозабвении рвались к сильнейшим кучкам немцев, а те стали то удерживать лошадей, то оглядываться назад, как бы желая знать, не замкнулось ли уже то железное кольцо, которое все страшнее охватывало их. И они отступали, медленно, но неизменно, точно желая незаметно выскользнуть из убийственного охвата. Вдруг со стороны леса донеслись новые крики. Это Зиндрам вел в бой мужиков. Тотчас зазвенели по железу косы, загрохотали панцири под цепами, трупы падали все чаще, кровь ручьем лилась на взрытую землю, и битва превратилась в одно огромное пламя, потому что немцы, поняв, что все их спасение в мече, стали защищаться с отчаянием.

   И они все еще боролись, не зная, на чьей стороне победа, пока гигантские клубы пыли не поднялись неожиданно с правой стороны от места битвы.

   - Литва возвращается, - грянули радостные польские голоса.

   И они угадали. Литва, которую было легче разбить, нежели победить, теперь возвращалась и с нечеловеческим воем мчалась, как вихрь, на быстрых своих лошадях прямо в бой. Тогда несколько комтуров, а во главе их Вернер фон Теттинген, подскочили к магистру.

   - Спасайтесь, государь, - кричал побледневшими губами комтур Эльблонга. - Спасайте себя и орден, пока кольцо не замкнулось.

   Но храбрый Ульрих мрачно взглянул на него и, подняв руку к небу, воскликнул:

   - Не дай бог мне покинуть это поле, на котором полегло столько воинов. Не дай бог.

   И крикнув людям, чтоб они шли за ним, он кинулся в водоворот битвы. Между тем подоспела литва, и началась такая сумятица, что глаз человеческий не мог уже ничего разобрать в ней.

   Магистр, раненный острием литовского копья в рот и дважды раненный в лицо, некоторое время еще отражал усталой рукой удары, наконец какая-то рогатина ударила его по шее, и он рухнул на землю.

   Одетые в шкуры воины облепили его, как муравьи.

   Вернер Теттинген с несколькими полками спасся бегством, но вокруг остальных полков сомкнулось железное кольцо королевских войск. Бой превратился в резню и избиение. Меченосцы понесли поражение, каких мало было в истории человечества. И никогда во времена христианские, после борьбы римлян и готов с Аттилой и Карла Мартелла с арабами, не сражались войска столь многочисленные. Но теперь одно из войск уже почти все полегло, как сжатое поле ржи. Ослабели и те полки, которые магистр последними повел в бой. Хелминские войска воткнули в землю древка своих значков. Прочие немецкие рыцари соскочили с коней в знак того, что хотят идти в рабство, и стали на колени на залитой кровью земле. Весь полк святого Георгия, в котором служили иностранные гости, вместе со своим предводителем сделал то же самое.

   Но бой еще продолжался, потому что многие полки меченосцев предпочитали умирать, нежели просить о пощаде и идти в рабство. Теперь и немцы, по обыкновению своему, сбились в огромный круг и защищались, как стадо кабанов, окруженное волчьей стаей. Польско-литовское кольцо охватывало этот круг, как удав охватывает тело быка, и сжималось все теснее. И снова взлетали руки, гремели цепы, лязгали косы, секли мечи, кололи пики, свистели топоры и секиры. Немцев рубили, как лес, а они умирали молча, мрачные, огромные, неустрашимые.

   Некоторые, подняв забрала, прощались друг с другом, даря последние, предсмертные поцелуи; некоторые очертя голову бросались в самую середину боя, точно охваченные безумием; были такие, что уже сражались как бы сквозь сон; некоторые, наконец, убивали сами себя, пронзая горло мизерикордией, или же, сбросив нашейники, умоляли товарища: "Ударь".

   Вскоре польская ярость разбила большое кольцо на несколько меньших, и тогда отдельным рыцарям снова стало удобнее убежать. Но вообще и эти разбитые кучки дрались с бешенством и отчаянием.

   Мало кто преклонял колена, прося о пощаде, а когда страшный натиск поляков разметал наконец и меньшие кучки, уже даже отдельные рыцари не хотели живьем сдаваться в руки победителей. Это был для ордена и всего западного рыцарства день величайшего поражения, но и величайшей славы. Под огромным Арнольдом фон Баденом, окруженным мужицкой пехотой, образовался вал польских трупов, а он, могучий и непобедимый, стоял над ним, как стоит пограничный столб, вкопанный на холме, и кто приближался к нему на длину меча, тот падал, как пораженный молнией.

   Наконец подскакал к нему сам Завиша Черный Сулимчик; но видя рыцаря без коня и не желая, вопреки рыцарскому уставу, нападать на него сзади, Завиша тоже соскочил с коня и стал издали кричать:

   - Поверни, немец, голову и сдайся или встреться со мной.

   Арнольд обернулся и, узнав Завишу по черным латам, сказал себе:

   "Смерть идет. Час мой пробил, потому что никто не уходил живым от него. Однако если бы я его победил, то снискал бы бессмертную славу, а может быть, и спас бы себе жизнь".

   Сказав это, он подскочил к нему, и они столкнулись, как две бури, на земле, устланной трупами. Но Завиша до такой степени превосходил всех силой, что несчастны были родители, детям которых случалось встретиться с ним в бою. И под тяжелым его мечом лопнул выкованный в Мальборге щит, рассыпался, как глиняный горшок, шлем - и силач Арнольд упал с рассеченной пополам головой.

   Генрих, комтур члуховский, тот самый заклятый враг польского народа, который когда-то поклялся, что прикажет носить перед собой два меча до тех пор, пока не обагрит обоих польской кровью, теперь тайком убежал с поля битвы, как лисица бежит из окруженного охотниками леса; вдруг путь ему преградил Збышко из Богданца. Видя над собой занесенный меч, комтур крикнул: "Erbarme dich meiner!" (помилуй меня) - и в ужасе сложил руки; услыхав это, молодой рыцарь не успел уже сдержать руки, но сумел еще повернуть меч и только плашмя ударил им по толстому потному лицу комтура. А потом он бросил его своему оруженосцу; тот накинул Генриху на шею веревку и потащил его, как вола, туда, куда сгоняли всех пленных меченосцев.

   А старик Мацько все искал на кровавом побоище Куно Лихтенштейна, и судьба, весь этот день благоприятствовавшая, наконец предала меченосца в его руки, в зарослях, где попряталась горсть убежавших от страшного разгрома рыцарей. Блеск солнца, отразившийся в латах, выдал преследователям их присутствие. Все они тотчас упали на колени и тотчас сдались, но Мацько, узнав, что среди пленных находится великий комтур ордена, велел поставить его перед собой и, сняв с головы шлем, спросил:

   - Куно Лихтенштейн, узнаешь ли ты меня?

   Тот, нахмурив брови и устремив взор на Мацьку, сказал:

   - Я видел тебя при дворе в Плоцке.

   - Нет, - отвечал Мацько, - ты видел меня и раньше. Ты видел меня в Кракове, когда я молил тебя спасти жизнь моему племяннику, который за необдуманное нападение на тебя был присужден к смерти. Тогда я поклялся перед Господом рыцарской честью, что разыщу тебя и встречусь с тобой в смертельной схватке.

   - Знаю, - отвечал Лихтенштейн.

   И он гордо надул губы, хотя в то же время слегка побледнел.

   - Но теперь я твой пленник, - продолжал он, - и ты опозоришь себя, если поднимешь на меня меч.

   Лицо Мацько зловеще сморщилось и стало похоже на волчью морду.

   - Куно Лихтенштейн, - сказал он, - меча на безоружного я не подыму, но я говорю тебе, что, если ты откажешься драться со мной, я велю повесить тебя, как собаку.

   - У меня нет выбора, становись, - воскликнул великий комтур.

   - На смерть, а не на рабство, - еще раз предупредил Мацько.

   - На смерть.

   И они сразились в присутствии немецких и польских рыцарей. Куно был моложе и увертливее, но Мацько до такой степени превосходил противника силой рук и ног, что в мгновение ока повалил его на землю и коленом придавил его живот.

   Глаза комтура от ужаса выкатились на лоб.

   - Прости, - простонал он.

   Изо рта у него текла слюна и пена.

   - Нет, - ответил неумолимый Мацько.

   И приставив мизерикордию к шее противника, он два раза ударил. Тот захрипел. Кровь хлынула у него изо рта, предсмертная судорога рванула его тело, потом он выпрямился - и великая успокоительница рыцарей успокоила его навсегда.

   Битва превратилась в резню и преследование бегущих. Кто не хотел сдаваться - погиб. Много бывало в те времена на свете битв и поединков, но никто не помнил такого разгрома. Под ногами великого короля пал не только орден меченосцев, но и все немецкие рыцари, поддерживавшие эту "передовую стражу" тевтонов, все глубже въедавшуюся в тело славянства.

   Из семисот "белых плащей", бывших вождями этого германского нашествия, осталось едва пятнадцать. Более сорока тысяч тел лежало в объятиях вечного сна на месте кровавого боя.

   Разные знамена, еще в полдень развевавшиеся над огромным войском меченосцев, все попали в кровавые и победные руки поляков. Не осталось ни одного. И вот польские и литовские рыцари бросали теперь эти знамена к ногам Ягеллы, который, набожно подымая глаза к небу, взволнованным голосом повторял: "Так хотел Бог". К государю приводили также главнейших пленников. Абданк Скарбек из Гур привел щетинского князя Казимира; Троцновский, чешский рыцарь - Конрада, олесницкого князя; наконец, Пшедпелко Копидловский привел слабеющего от ран Георгия Герсдорфа, который под знаменем святого Георгия начальствовал надо всеми гостями-рыцарями.

   Двадцать два народа помогало в этой борьбе ордену против поляков, а теперь писаря короля записывали пленников, которые, преклоняя колена перед государем, молили о милосердии и о праве съездить домой за выкупом.

   Вся армия меченосцев перестала существовать. Польская погоня захватила огромный орденский обоз, а в нем, кроме людей, бесконечное множество возов, нагруженных цепями, припасенными для поляков, и вином, приготовленным для великого пира после победы.

   Солнце склонилось к западу. Выпал короткий, но сильный дождь и прибил пыль. Король, Витольд и Зиндрам из Машковиц собирались спуститься на место боя. К ним стали привозить тела падших вождей. Литовцы принесли исколотое копьями, покрытое пылью и кровью тело великого магистра Ульриха фон Юнгингена и положили перед королем; он грустно вздохнул и, смотря на огромный труп, навзничь лежащий на земле, сказал:

   - Вот тот, кто еще сегодня утром думал быть сильнее всех владык мира...

   И слезы, как жемчужины, покатились по его щекам. И, помолчав, он снова заговорил:

   - Но так как он пал смертью храбрых, мы будем прославлять его мужество и почтим его погребением, достойным христианина.

   И он тотчас отдал приказание, чтобы тело старательно обмыли в озере, одели в богатые одежды и, пока не готов гроб, накрыли орденским плащом.

   Между тем приносили все новые трупы. Пленники распознавали их. Принесли великого комтура Куно Лихтенштейна, с горлом, страшно перерезанным мизерикордией; принесли маршала ордена Фридриха Валленрода; великого гардеробмейстера графа Альберта Шварцберга; великого казначея Томаса Мерхейма; графа фон Венде, павшего от руки Повалы из Тачева; принесли более шестисот тел знаменитых комтуров и братьев. Слуги клали их одного за другим, а они лежали, как срубленные деревья, с обращенными к небу и белыми, как их плащи, лицами, с раскрытыми остекленевшими глазами, в которых застыло выражение гнева и гордости, боевой ярости и ужаса.

   Над головами их водружены были отнятые знамена, все, сколько их было. Вечерний ветер то свивал, то развивал пестрые ткани, а они шумели, точно убаюкивая убитых. Издали виднелись озаренные закатом отряды литовцев, тащившие отбитые пушки, которые меченосцы впервые применили в полевой битве, но которые не причинили никакого вреда победителям.

   На холме возле короля собрались величайшие рыцари; дыша утомленными грудями, смотрели они на знамена и на все эти трупы, лежащие у их ног, как смотрят покрытые потом жнецы на сжатые и связанные снопы. Трудный был день, и страшна была жатва, но вот уже наступал великий, радостный вечер Господень.

   И неизъяснимое счастье озаряло лица победителей, ибо все понимали, что это был вечер, полагающий конец горю и трудам не только этого дня, но и целых столетий.

   А король, хоть и отдавал себе отчет в величине поражения, все же смотрел, словно в изумлении, и наконец спросил:

   - Неужели весь орден лежит здесь?

   Тогда подканцлер Миколай, знавший пророчество святой Бригитты, сказал:

   - Настал час, когда сокрушены их зубы и отсечена правая рука их...

   И он поднял руку и стал осенять крестным знамением не только тех, которые лежали вблизи, но и все поле между Грюнвальдом и Танненбергом. В озаренном зарею и очищенном дождем воздухе ясно виднелось огромное, дымящееся, кровавое поле битвы, с торчащими на нем обломками копий, рогатин, кос, с грудами трупов конских и человеческих; над этими грудами торчали кверху руки, ноги, копыта, и простиралось это скорбное поле смерти с десятками тысяч тел дальше, чем мог охватить взор.

   Слуги бегали по этому необозримому кладбищу, собирая оружие и снимая латы с убитых.

   А вверху, на румяном небе, уже кружились стаи ворон, галок и орлов. Они кричали и радовались при виде добычи.

   И не только предатель-орден лежал у ног короля, но и вся сила немецкая, до сих пор волной заливавшая несчастные славянские земли, разбилась в тот день искупления о польские груди.

   Так тебе, великое, священное прошлое, и тебе, кровь жертв, да будет слава и честь во веки веков.

  

   Мацько и Збышко вернулись в Богданец. Старый рыцарь прожил еще долго, а Збышко в здоровье и силе дождался той счастливой минуты, когда из одних ворот Мальборга со слезами на глазах выезжал магистр ордена меченосцев, а в другие во главе войска въезжал польский воевода, чтобы именем короля и королевства принять в обладание город и всю страну, вплоть до седых волн Балтики.