Сенкевич Генрик - Меченосцы

уну. Позор тебе, потому что ты спокойно смотрел на страдания женщины, дочери рыцаря, а может, и сам ее мучил.

   Арнольд вытаращил глаза и, крестясь от изумления, сказал:

   - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... Как?.. Это безумная девушка, в голове которой сидит двадцать семь дьяволов?..

   - Горе, горе! - хриплым голосом перебил его Збышко.

   И, схватившись за рукоять мизерикордии, он снова стал дикими взглядами посматривать в сторону лежащего поодаль в темноте Зигфрида.

   Мацько спокойно положил руку ему на плечо и надавил изо всех сил, чтобы заставить его опомниться, а сам, обратившись к Арнольду, сказал:

   - Эта женщина - дочь Юранда из Спыхова и жена этого молодого рыцаря. Понимаешь ли теперь, почему мы вас преследовали и почему ты стал нашим пленником?

   - Боже мой! - сказал Арнольд. - Почему? Каким образом? Ведь она сумасшедшая...

   - Это оттого, что меченосцы похитили ее, как невинную овечку, и мучениями довели до такого состояния.

   При словах "невинная овечка" Збышко поднес кулак ко рту и впился в него зубами, а из глаз его покатились крупные слезы непреодолимой муки. Арнольд сидел в задумчивости, а чех в нескольких словах рассказал ему о предательстве Данфельда, о похищении Дануси, пытке Юранда и поединке с Ротгером. Когда он кончил, наступило молчание, нарушаемое только шумом леса да потрескиванием искр в очаге.

   Так сидели они несколько минут. Наконец Арнольд поднял голову и сказал:

   - Не только рыцарской честью, но и крестом Господним клянусь вам, что женщины этой я почти не видел, не знал, кто она, и к мучениям ее никогда и ни в чем руки своей не прикладывал.

   - Так поклянись же еще, что добровольно пойдешь за нами и не попытаешься бежать, а я тогда велю совсем развязать тебя, - сказал Мацько.

   - Пусть будет и так, как ты говоришь, клянусь. Куда вы меня поведете?

   - В Мазовию, к Юранду из Спыхова.

   Говоря это, Мацько сам перерезал веревку на его ногах, потом указал на еду. Збышко через несколько времени встал и пошел спать на пороге хаты; монахини там он уже не нашел, потому что слуги увели ее к лошадям. Легши на шкуру, принесенную ему Главой, Збышко решил бодрствовать и ждать, не принесет ли рассвет какой-нибудь счастливой перемены в здоровье Дануси.

   А чех вернулся к очагу, потому что душу его томило нечто, о чем он хотел поговорить со старым рыцарем из Богданца. Он застал Мацьку тоже погруженного в раздумье и не обращающего внимания на храп Арнольда, который, съев неимоверное количество вареной репы и мяса, уснул от изнеможения, как убитый.

   - А вы не отдохнете, господин? - спросил оруженосец.

   - Сон бежит от век моих, - отвечал Мацько. - Пошли, Господи, хорошее утро...

   И, сказав это, он посмотрел на звезды.

   - Скоро светать будет, а я все думаю, как что будет.

   - Мне тоже не до сна: у меня в голове паненка из Згожелиц.

   - А ведь и то правда: новая беда. Ведь она в Спыхове.

   - То-то и есть, что в Спыхове. Увезли мы ее из Згожелиц бог весть зачем.

   - Она сама хотела ехать к аббату, а как не стало его - что же мне было делать? - с досадой ответил Мацько, не любивший об этом говорить, потому что в душе чувствовал за собой вину.

   - Да, но что же теперь будет?

   - Что? Отвезу ее назад домой, и пусть все будет как Богу угодно. Но, помолчав, он прибавил:

   - Да будет воля Господня. Только бы хоть Дануся-то была здорова, по крайней мере, известно было бы, что делать... А так - шут его ведает. Ну как не выздоровеет? И не умрет... Пусть бы уж послал Господь какой-нибудь конец: либо так, либо эдак.

   Но чех думал в этот момент о Ягенке.

   - Видите ли, ваша милость, - сказал он, - паненка, когда я уезжал из Спыхова и прощался с ней, сказала мне так: "В случае чего, приезжайте сюда раньше Збышки и Мацьки: пусть они с вами пришлют о себе известие, а вы отвезете меня в Згожелицы.

   - Эх, - отвечал Мацько. - Это верно, что как-то нескладно было бы ей оставаться в Спыхове, когда приедет Дануся. Жаль мне сиротки, по совести жаль, да коли не было воли Божьей, так уж тут ничего не поделаешь. Только как же это устроить? Постой... Ты говоришь, что она велела тебе возвращаться раньше нас с известием, а потом отвезти ее в Згожелицы?

   - Велела, я вам все слова ее повторил.

   - Так вот что: ты, пожалуй, поезжай вперед нас. Надо бы и старика Юранда известить, что дочка его нашлась, чтобы внезапная радость его не убила. Ей-богу, лучше ничего и сделать нельзя. Возвращайся! Скажи, что мы Данусю отбили и что скоро с ней приедем, а сам возьми ту несчастную и вези ее домой.

   Тут старый рыцарь вздохнул, потому что ему искренне жаль было и Ягенки, и тех намерений, которые он лелеял в душе. Помолчав, он снова спросил:

   - Я знаю, что ты парень проворный и сильный, но сумеешь ли ты оберечь ее от обиды или несчастья? Ведь в дороге легко может случиться и то, и другое.

   - Сумею, хотя бы пришлось голову сложить. Возьму нескольких хороших слуг которых для меня пан из Спыхова не пожалеет, и благополучно свезу ее хоть на край света.

   - Ну очень-то на себя не надейся. Помни, что на месте, в самых Згожелицах - и то надо зорко следить за Вильками из Бжозовой и за Чтаном из Рогова... Правда, я пустяки говорю, потому что за ними надо было следить, пока у нас другое в голове было. Теперь уж нет никакой надежды - и чему быть, того не миновать.

   - Я, во всяком случае, оберегу паненку и от тех рыцарей, потому что жена пана Збышка еле дышит, несчастная... Может быть, и помрет.

   - Верно, ей-богу, верно, еле дышит, несчастная... Может быть, и помрет. Тут надо на Бога положиться, а теперь давай думать только о згожелицкой паненке.

   - По справедливости, - сказал Мацько, - надо бы мне самому отвезти ее домой. Да трудное это дело. Не могу я сейчас оставить Збышку по разным важным причинам. Ты видел, как он скрежетал зубами и как рвался к старому комтуру, чтобы его убить, как щенка. А если случится, как ты говоришь, и эта девчонка помрет дорогой, так уж и не знаю, смогу ли я его удержать. Но если меня не будет, ничто его не остановит, и вечный позор падет на него и на весь род - чего не дай господи. Аминь.

   Чех на это ответил:

   - Ну есть простой способ. Дайте мне его, окаянного, а уж я его не потеряю и в Спыхове перед Юрандом из мешка вытрясу.

   - Ну дай тебе бог здоровья! Славная у тебя голова, - с радостью вскричал Мацько. - Очень просто. Очень просто. Бери его и делай с ним, что хочешь, только доставь живьем в Спыхов.

   - Так дайте мне и эту суку щитновскую. Если она не будет меня по дороге обманывать, - довезу ее, а если будет - на сук.

   - Тогда, может быть, Дануся скорее перестанет бояться и скорее придет в себя, коли возле нее не будет этих людей. Но если ты возьмешь монахиню, то как же она обойдется без женской помощи?

   - Не может быть, чтобы в лесу вы не встретили каких-нибудь здешних жителей, либо беглых крестьян с бабами. Возьмите первую попавшуюся - и уж любая будет лучше этой. А пока хватит ухода самого пана Збышки.

   - Ты что-то нынче умней, чем всегда. Верно и это. Может быть, она скорее опомнится, все время видя возле себя Збышку. Он может быть для нее словно отец с матерью. Хорошо. А когда ты поедешь?

   - Я и рассвета не стану ждать, но пока что прилягу отдохнуть. Кажется, еще и полуночи нет.

   - Да.

   - Слава богу, что мы кое-что надумали, а то мне страсть как на душе тяжело было.

   И сказав это, чех растянулся у погасающего очага, накрылся лохматой шкурой и тотчас заснул. Но небо еще нисколько не посветлело и стояла глубокая ночь, когда он проснулся, вылез из-под шкуры, поглядел на звезды и, расправив немного одеревеневшие члены, разбудил Мацьку.

   - Пора мне собираться, - сказал он.

   - А куда? - еще не вполне проснувшись, спросил Мацько и стал протирать глаза.

   - В Спыхов.

   - Да, верно... Кто это тут так храпит? Мертвого разбудить может.

   - Рыцарь Арнольд. Подкину ветвей в очаг и пойду к слугам.

   И он ушел, но вскоре поспешными шагами вернулся и стал издали тихим голосом звать:

   - Господин, есть новость - и плохая.

   - Что случилось? - вскакивая, вскричал Мацько.

   - Монахиня убежала. Слуги взяли ее к лошадям и развязали ей ноги, чтоб им провалиться. А когда они заснули, она выскользнула между них, как змея, и убежала. Идемте, господин.

   Обеспокоенный Мацько поспешно пошел за Главой к лошадям, но возле них застали они только одного слугу. Прочие разбежались на поиски за монахиней. Мацько молча стал грозить им вслед кулаком, а потом вернулся к огню, потому что больше делать было нечего.

   Вскоре пришел Збышко. Он сторожил хату и не мог заснуть, а услышав шаги, захотел узнать, что случилось. Мацько рассказал ему, что они с чехом придумали, а потом сообщил о бегстве монахини.

   - Беда невелика, - сказал он, - потому что она либо подохнет в лесу с голода, либо ее поймают мужики, которые ее вздуют, если раньше того не отыщут ее волки. Жаль только, что минуло ее наказание, которое она понесла бы в Спыхове.

   Збышко тоже жалел, что ее минула кара, но в общем принял известие спокойно. Он также не противился отъезду чеха с Зигфридом - все, что не относилось непосредственно к Данусе, было ему безразлично. И он тотчас же стал говорить о ней:

   - Завтра посажу ее с собой на коня - и так поедем.

   - Ну как она, спит?

   - Иногда немножко стонет, да не знаю, во сне или наяву, а входить не хочу, чтобы она не испугалась.

   Дальнейшую их беседу перебил чех, который, увидев Збышку, воскликнул:

   - А, так и ваша милость на ногах? Ну так мне пора. Лошади готовы, а старый черт привязан к седлу. Скоро станет светать, ночи-то теперь короткие. Оставайтесь с богом, ваша милость.

   - Поезжай с богом. Будь здоров.

   Но Глава еще раз отвел Мацьку в сторону и сказал:

   - Хотел я вас просить... в случае, если что случится... знаете, господин... если какое несчастье или что... гоните тогда сейчас же слугу прямо в Спыхов. Если же мы оттуда уже уедем, пусть догоняет.

   - Хорошо, - сказал Мацько. - Я тоже забыл тебе сказать, чтобы ты Ягенку вез в Плоцк, - понимаешь? Ступай там к епископу и скажи ему, кто она, скажи, что аббатова крестница, в пользу которой у епископа есть завещание, а потом попроси беречь ее, потому что и об этом сказано в завещании.

   - А если епископ велит нам остаться в Плоцке?

   - Слушайся его во всем и сделай так, как он посоветует.

   - Так и будет, господин. С Богом.

   - С Богом.

  

  

   Рыцарь Арнольд, узнав на следующее утро о бегстве монахини, тихонько улыбнулся, но сказал то же самое, что и Мацько: либо ее съедят волки, либо убьют литвины. И это было очень правдоподобно, потому что местное население, литовского происхождения, ненавидело орден и все, что имело к нему отношение. Крестьяне частью убежали к Скирвойлле, частью взбунтовались и, перебив кое-где немцев, вместе с семьями и пожитками скрылись в недоступных лесных глубинах. Монахиню не нашли и на другой день, потому что искали не особенно усердно: Мацько и Збышко, занятые другим, не отдали достаточно строгих приказаний. Они торопились ехать в Мазовию и хотели тронуться в путь тотчас после восхода солнца, но Дануся под утро заснула так крепко, что Збышко не позволил ее будить. Он слышал, как она стонала ночью, понял, что она не спала, и теперь возлагал большие надежды на этот сон. Дважды он прокрадывался в хату и дважды при свете, проникавшем в щели, видел ее сомкнутые глаза, открытый рот и яркий румянец на щеках, какой бывает у крепко спящих детей. Сердце его тогда таяло от нежности и он говорил: "Дай тебе Бог отдохнуть и выздороветь, цветик мой дорогой". А потом прибавлял: "Кончились твои горести, кончились слезы, и, даст бог, счастье твое разольется рекой". Его прямая и добрая душа возносилась к Богу, и он спрашивал самого себя, чем бы отблагодарить его, чем бы расплатиться, что какому костелу пожертвовать, деньгами ли, скотом, воском или еще чем-нибудь? Он и сейчас даже принес бы обет и точно определил бы, что жертвует, но решил подождать. Еще неизвестно, в каком положении проснется Дануся, вернется ли к ней сознание: он не был уверен, будет ли за что благодарить.

   Мацько, хотя и понимал, что полная безопасность их ждет только во владениях князя Януша, однако также придерживался мнения, что Данусю не следует лишать отдыха, и только приказал слугам быть наготове.

   Но когда прошел полдень, а Дануся все еще спала, то Збышко, то и дело заглядывавший в дверь хаты, наконец вошел внутрь и сел на обрубок дерева, который монахиня принесла накануне.

   Он сел и всматривался в Данусю, но она не открывала глаз. Наконец губы ее дрогнули, и она прошептала, как будто видя сквозь закрытые ресницы:

   - Збышко!..

   Он тотчас подбежал к ней, опустился на колени, схватил ее исхудалую руку и, целуя, заговорил прерывающимся голосом:

   - Слава богу, Дануся! Ты узнала меня!

   Его голос окончательно пробудил Данусю. Она села на постели и уже с открытыми глазами повторила:

   - Збышко!..

   И она заморгала, а потом как бы с удивлением осмотрелась вокруг.

   - Уж ты не в плену! - сказал Збышко. - Я отбил тебя, и мы едем в Спыхов!

   Но она высвободила руки из его рук и сказала:

   - Это все от того, что отец не благословил нас! Где княгиня?

   - Проснись же, милая. Княгиня далеко, а мы отбили тебя у немцев.

   В ответ она, словно не слыша этих слов и припоминая что-то, сказала:

   - Отняли лютню у меня и разбили об стену!

   - Боже ты мой! - вскричал Збышко.

   И только теперь он заметил ее безумные, блестящие глаза и румянец, пылающий на щеках. В ту же минуту в его голове мелькнула мысль, что, может быть, она тяжело больна и два раза произнесла его имя только потому, что он мерещился ей в бреду.

   Сердце его дрогнуло от ужаса, а на лбу выступил холодный пот.

   - Дануся, - сказал он, - видишь ли ты меня и понимаешь ли?

   Она отвечала голосом, в котором звучала мольба:

   - Пить!.. Воды!..

   - Иисусе милостивый!

   И Збышко выбежал из хаты. У дверей он чуть не сбил с ног Мацьку, который шел узнать, как дело, и, бросив ему только одно слово: "Воды!" - побежал к ручью, который протекал невдалеке среди зарослей и мхов.

   Минуту спустя он возвратился с полным кувшином и подал его Данусе, которая начала жадно пить. Мацько еще раньше вошел в хату и, посмотрев на больную, нахмурился.

   - Она в бреду? - спросил он.

   - Да! - простонал Збышко.

   - Понимает, что ты говоришь? -Нет.

   Старый рыцарь нахмурился еще больше и почесал в затылке.

   - Что ж делать?

   - Не знаю.

   - Выход один, - начал было Мацько.

   Но Дануся перебила его. Кончив пить, она устремила на него свои широко раскрытые глаза и сказала:

   - Я перед вами ни в чем не виновата. Пожалейте меня!

   - Я жалею тебя, дитя, и все делаю, желая тебе добра, - с волнением отвечал старый рыцарь.

   И он обратился к Збышке:

   - Слушай! Нечего ее оставлять здесь. Как ее ветер обдует, а солнышко пригреет, так ей, может быть, легче сделается. Не теряй головы, сажай ее в те носилки, из которых ее вынули, или в седло - и в путь. Понимаешь?

   Сказав это, он вышел отдать последние распоряжения, но едва выглянул наружу, как вдруг остановился, словно вкопанный.

   Сильный пеший отряд, вооруженный копьями и бердышами, словно стеной, окружал хату и полянку.

   "Немцы!" - подумал Мацько.

   И его душу охватил ужас, но не прошло и мгновенья, как он схватился за рукоятку меча, стиснул зубы и стал на место, точно дикий зверь, внезапно окруженный собаками и готовившийся к отчаянной защите.

   В это время к нему приблизился великан Арнольд с каким-то другим рыцарем и сказал:

   - Быстро вертится колесо фортуны. Я быль вашим пленником, а теперь вы мои.

   И он надменно посмотрел на старого рыцаря, как будто на низшее существо. Арнольд не был ни злым, ни жестоким человеком, но у него был порок, свойственный всем меченосцам: мягкие, даже уступчивые в несчастье, они никогда не умели сдержаться и не высказать своего презрения к побежденным и безграничной гордости, лишь только чувствовали за собой большую силу.

   - Вы мои пленники! - важно повторил он.

   Старый рыцарь угрюмо оглянулся вокруг. В его груди билось не только неробкое, но даже чересчур дерзкое сердце. Если бы он теперь был при оружии, на боевом коне, если бы около него был Збышко и если б в руках у них были мечи, топоры или те страшные палицы, которыми так ловко владела тогдашняя шляхта, то, может быть, он попробовал бы пробиться сквозь окружающую его стену копий и бердышей. Но Мацько стоял перед Арнольдом один, пеший, без панциря, и, заметив, что его люди уже побросали оружие, как опытный и знакомый с войной человек понял, что положение безвыходное.

   Он медленно вынул мизерикордию из ножен и бросил ее к ногам рыцаря, стоящего рядом с Арнольдом. Незнакомый рыцарь с неменьшей гордостью, но вместе с тем и с благоволением заговорил на хорошем польском языке:

   - Ваше имя? Если вы дадите мне слово, я не прикажу вязать вас, потому что вы по-человечески обошлись с моим братом.

   - Даю слово, - отвечал Мацько.

   Потом он объяснил, кто он таков, спросил, можно ли ему войти в хату и предостеречь племянника, "чтобы тот не наделал каких-нибудь глупостей", и, получив разрешение, скрылся за дверями хаты. Спустя несколько минут он появился вновь с мизерикордией в руках.

   - У моего племянника не было даже меча при себе, - сказал Мацько. - Он просит, нельзя ли ему остаться возле жены до тех пор, пока не настанет время пуститься в путь.

   - Пусть остается, - сказал брат Арнольда, - я пошлю ему есть и пить, потому что в дорогу мы тронемся не сейчас. Люди наши утомлены, да и нам самим нужно подкрепиться и отдохнуть. Просим вас, рыцарь, присоединиться к нашей компании.

   Они повернулись и пошли к тому самому костру, у которого Мацько провел прошлую ночь, но по гордости ли, или по незнанию приличий, пошли вперед, оставляя Мацьку позади. Но тот, как человек бывалый, понимающий, как в каком случае нужно поступать, спросил:

   - Вы, рыцарь, меня приглашаете как гостя или как пленника? Брат Арнольда смутился, задержал шаги и сказал:

   - Пройдите вперед.

   Старый рыцарь прошел вперед, но, не желая уязвлять самолюбие человека, от которого во многом зависел, сказал:

   - Видно, что вы не только знаете разные языки, но и знаете придворный обычай.

   Арнольд, поняв только некоторые слова, спросил:

   - Вольфганг, в чем дело и что он говорит?

   - Он говорит дело, - ответил Вольфганг, видимо, польщенный словами Мацьки.

   Они сели у костра, к которому слуги принесли пищу и питье.

   Однако урок, который Мацько дал немцам, не пропал даром: Вольфганг стал предлагать еду ему первому. Из разговора во время еды старый рыцарь узнал, каким образом попались они в западню. Вольфганг, брат Арнольда, вел немецкую пехоту в Готтесвердер против взбунтовавшихся жмудинов. Однако эта пехота, из отдаленной комтурии, не могла поспеть за конницей, Арнольду же не было надобности ждать ее, так как он знал, что по дороге встретит другие пешие отряды из городов и замков, лежащих ближе к литовской границе. Поэтому младший брат, Вольфганг, отстал на несколько дней и находился на дороге, вблизи от смолокурни, как раз в тот момент, когда монахиня, убежав ночью, дала ему знать о том, что произошло с его старшим братом. Арнольд, слушая этот рассказ, который был повторен ему по-немецки, с удовольствием улыбнулся и, наконец, объявил, что сам рассчитывал на такой случай.

   Но хитрый Мацько, который в любом положении старался найти какой-нибудь выход, подумал, что хорошо бы склонить этих немцев на свою сторону. Поэтому, помолчав, он сказал:

   - Все-таки тяжело попасть в плен, хоть я и благодарю Бога, что он отдал меня не в чьи-нибудь руки, а в ваши, потому что вы истинные рыцари, строго блюдущие законы чести.

   В ответ на эти слова Вольфганг прищурил глаза и кивнул головой, правда Довольно надменно, но с видимым удовлетворением. А старый рыцарь продолжал:

   - И язык наш вы знаете. Видно, дал вам Господь ум на все!

   - Речь вашу я знаю, потому что в Члуховой народ говорит по-польски, а мы с братом уже семь лет служим у тамошнего комтура.

   - А со временем займете и место его. Иначе быть не может!.. Но все-таки брат ваш не говорит по-нашему.

   - Он понимает немного, но не говорит. Брат сильнее меня, хоть и я не калека, да зато голова у него хуже.

   - Э, глупым и он мне не кажется, - сказал Мацько.

   - Вольфганг, что он говорит? - снова спросил Арнольд.

   - Хвалит тебя, - отвечал Вольфганг.

   - Воистину хвалю, - прибавил Мацько, - потому что он настоящий рыцарь, а это главное. И по совести скажу вам, что хотел его сегодня совсем отпустить на слово: пускай едет, куда хочет, только чтобы через год явился. Так ведь и должно быть между опоясанными рыцарями.

   И он стал внимательно смотреть в лицо Вольфгангу, но тот нахмурился и сказал:

   - Пожалуй, и я отпустил бы вас на слово, кабы не то, что собакам-язычникам против нас помогали.

   - Неправда, - ответил Мацько.

   И опять начался точно такой же резкий спор, как вчера с Арнольдом. Однако старому рыцарю, хоть он и прав был, приходилось труднее, потому что Вольфганг действительно был умнее старшего брата. Как бы то ни было, следствием этого спора была та выгода, что и младший узнал обо всех щитновских злодеяниях, клятвопреступничестве и предательстве и вместе с тем о судьбе несчастной Дануси. На все это, на все подлости, которые раскрывал перед его глазами Мацько, ему нечего было ответить. Он должен был признать, что месть была справедлива и что польские рыцари имели право так поступать, как они поступали. И наконец он сказал:

   - Клянусь прахом святого Либерия. Жалеть Данфельда я не стану. Говорили о нем, что он занимается черной магией, но сила и справедливость Господа сильнее черной магии. Что касается Зигфрида - не знаю, служил ли и он дьяволу, но догонять его не стану, потому что, во-первых, конницы у меня нет, а во-вторых, если, как вы говорите, он мучил эту девушку, так пусть и отправляется в ад.

   Тут он потянулся и прибавил:

   - Господи, помоги мне и в смертный час.

   - А как же будет с этой несчастной мученицей? - спросил Мацько. - Неужели вы не позволите увезти ее домой? Неужели ей умирать в ваших подземельях! Вспомните о гневе Божьем...

   - До женщины мне нет дела, - сухо отвечал Вольфганг. - Пусть один из вас отвезет ее к отцу, только с условием - потом явиться. Но второго я не отпущу.

   - Ну а если бы я поклялся честью и копьем святого Георгия?

   Вольфганг слегка стал колебаться, потому что это была страшная клятва, но в этот миг Арнольд в третий раз спросил:

   - Что он говорит?

   И узнав, о чем идет речь, стал горячо и глубоко противиться отпуску обоих рыцарей на слово. Тут у него был свой расчет: он был побежден в большой битве Скирвойллой, а в маленькой схватке - этими рыцарями. Как солдат, он знает, что пехота его брата должна теперь возвращаться в Мальборг, потому что если бы она захотела идти дальше, к Готтесвердеру, то после уничтожения передовых отрядов она шла бы прямо как на убой. И поэтому он знал, что ему придется предстать перед магистром и маршалом, и понимал, что ему будет не так стыдно, если сможет показать хоть одного значительного пленника. Рыцарь, которого живьем приводят к магистру, значит больше, чем рассказ о том, что двоих рыцарей где-то удалось взять в плен.

   И Мацько, слушая хриплые возгласы и гневный голос Арнольда, сразу понял, что следует брать то, что дают, потому что больше ничего не добьешься. И он сказал, обращаясь к Вольфгангу:

   - В таком случае прошу вас, рыцарь, еще об одном: я уверен, что мой племянник сам поймет, что ему следует остаться при жене, а мне при вас. Но на всякий случай позвольте объявить ему, что здесь не о чем толковать: такова ваша воля.

   - Хорошо, это мне все равно, - отвечал Вольфганг. - Но поговорите о выкупе, который должен привезти ваш племянник за себя и за вас, потому что от этого все зависит.

   - О выкупе? - спросил Мацько, который предпочел бы отложить этот разговор на другое время. - Да разве у нас впереди мало времени? Когда имеешь дело с опоясанным рыцарем, слово значит то же, что и деньги, а относительно цены можно положиться на совесть. Вот мы под Готтесвердером взяли в плен знатного рыцаря вашего, некоего де Лорша, и племянник мой (это он его захватил) отпустил его на слово, совсем не условливаясь о цене.

   - Вы взяли в плен рыцаря де Лорша? - быстро спросил Вольфганг. - Я его знаю. Это могущественный рыцарь. Но почему же я не встретил его на дороге?

   - Потому что он, видно, туда не поехал, а поехал в Готтесвердер или в Рагнете, - ответил Мацько.

   - Это рыцарь могущественный и из славного рода, - повторил Вольфганг. - Хороший выкуп вы получите. Но хорошо, что вы об этом вспомнили, потому что теперь я и вас дешево не отпущу.

   Мацько прикусил ус, но гордо поднял голову:

   - Мы и без того знаем, чего стоим.

   - Тем лучше, - сказал младший фон Баден. Но сейчас же прибавил:

   - Тем лучше не для нас, потому что мы смиренные монахи, давшие обет нищенства, но для ордена, который использует ваши деньги во славу Божью.

   Мацько не ответил на это ничего, только так посмотрел на Вольфганта, точно хотел сказать: "Говори это кому-нибудь другому". И вскоре стали они торговаться. Для старого рыцаря это было тяжелое и мучительное дело, потому что, с одной стороны, он был очень чувствителен ко всякому убытку, а с другой - понимал, что не пристало ему слишком низко ценить себя и Збышку. И вот он юлил, как пескарь, тем более что Вольфганг, очень великодушный и приятный на словах, оказался необычайно жадным и твердым, как камень. Единственным утешением для Мацьки была мысль, что за все это заплатит де Лорш, но все-таки ему жаль было погибшей надежды на выгоду; на выкуп за Зигфрида он не рассчитывал, потому что думал, что Юранд, как и Збышко, ни за какие деньги не откажется от его головы.

   После долгих споров он согласился на сколько-то гривен и назначил срок; при этом он выторговал, сколько лошадей и сколько слуг может взять Збышко, а потом пошел сказать ему об этом, причем, боясь, видимо, как бы немцу не Пришла в голову какая-нибудь другая мысль, посоветовал ему ехать сейчас же.

   - Такова жизнь рыцарская, - говорил он, вздыхая, - вчера ты за вихор держал, а нынче держат тебя. Да, тяжело. Даст бог, опять наша возьмет. Но теперь времени не теряй. Если поедешь скоро, то догонишь Главу, и вам вдвоем будет безопасней, а ведь как только выберешься из лесов и очутишься в Мазовии - тут уж у любого шляхтича найдешь и гостеприимство, и помощь, и уход. У нас в этом и чужим не отказывают, а уж о своих и говорить нечего. Для этой несчастной, может быть, тоже в этом заключается спасение.

   Так говоря, он смотрел на Данусю, которая в полусне дышала тяжело и громко. Прозрачные руки ее, лежащие на темной медвежьей шкуре, лихорадочно вздрагивали.

   Мацько перекрестился и сказал:

   - Ну бери ее и поезжай. Не дай бог, чтобы вышло по-моему, но сдается мне, что она того и гляди Господу душу отдаст.

   - Молчите! - с отчаянием вскричал Збышко.

   - На все воля Божья. Я велю подвести тебе сюда лошадь, а ты поезжай. И выйдя из комнаты, он приготовил все к отъезду. Турки, подаренные

   Завишей, подвели лошадей с корзиной, выложенной внутри мхом и шкурами, а мальчик Вит верхового коня Збышки. Вскоре Збышко вышел из хаты, неся на руках Данусю. В этом было что-то до такой степени трогательное, что оба брата фон Бадена, которых любопытство привело к хате, увидев полудетскую еще фигуру Дануси, лицо ее, поистине похожее на лицо святых девственниц на церковных образах, и ее слабость такую, что, не в силах будучи поднять головы, она положила ее на плечо молодого рыцаря, стали с удивлением посматривать друг на друга и в глубине души возмущаться теми, кто был причиной ее несчастья. "Правда, палаческое, а не рыцарское сердце было у Зигфрида, - прошептал брату Вольфганг, - а эту змею, хотя благодаря ей ты освобожден из плена, а велю выдрать розгами". Тронуло их также и то, что Збышко несет Данусю на руках, как мать ребенка, и они поняли его любовь, потому что и у них обоих в жилах текла еще молодая кровь.

   Збышко же несколько времени не знал, посадить ли больную впереди себя на седло и держать дорогой возле своей груди или же положить ее в корзину... Наконец он решился на последнее, полагая, что ей удобнее будет ехать лежа. Потом, подойдя к дяде, он склонился, чтобы поцеловать у него руку, но Мацько, который берег его, как зеницу ока, хоть и не хотел выказывать перед немцами своего волнения, не мог удержаться и крепко обнял его, прижавшись губами к его пышным золотистым волосам.

   - Храни тебя Бог, - сказал он. - А про старика все-таки помни, потому что неволя - тяжелая вещь, что ни говори.

   - Не забуду, - отвечал Збышко.

   - Да утешит тебя Пресвятая Богородица.

   - Пошли вам Господь и за это... и за все.

   Через минуту Збышко сидел уже на коне, но Мацько вспомнил, видимо, еще что-то, подбежал к племяннику, и, положив руку ему на колено, он сказал:

   - Слушай. Если догонишь Главу, насчет Зигфрида попомни: не покрой позором себя самого и моих седых волос. Юранд - отлично, но не ты. Поклянись мне в этом мечом и честью.

   - Пока вы не вернетесь, я и Юранда удержу, чтоб он не мстил за вас Зигфриду, - отвечал Збышко.

   - Так вот как ты меня любишь?

   А юноша грустно улыбнулся:

   - Ведь вы знаете...

   - Ну, в путь. Поезжай и будь здоров.

   Лошади тронулись, и вскоре лесная чаща закрыла их. Мацьку вдруг стало ужасно грустно и скучно; душа его изо всех сил рвалась вслед этому любимому юноше, единственной надежде всего их рода. Но старик согнал грусть с лица, потому что был человеком твердым и владеющим собой.

   - Слава богу, что не он в плену, а я...

   И он обратился к немцам:

   - А вы, рыцарь, когда едете и куда?

   - Когда нам захочется, - отвечал Вольфганг. - А поедем мы в Мальборо где вам, рыцарь, придется прежде всего предстать пред магистром.

   "Эх, пожалуй, они еще мне там голову отрубят за то, что я помогал жмудинам", - сказал себе Мацько.

   Однако его успокаивала та мысль, что заложником у них рыцарь де Лорш и что сами братья фон Бадены будут защищать его, хотя бы ради того, чтобы от них не ушел выкуп.

   "Потому что, - говорил он себе, - в таком случае, конечно, Збышке не будет нужды ни самому являться, ни тратить денег".

   И эта мысль принесла ему некоторое облегчение.

  

   Збышко не мог догнать своего оруженосца, потому что тот ехал день и ночь, отдыхая лишь столько, сколько было необходимо во что бы то ни стало, чтобы не пали лошади, которые, кормясь одной травой, были слабы и не могли делать таких переходов, как в странах, где легче было достать овес. Самого себя Глава не жалел, а на преклонные годы и слабость Зигфрида не обращал внимания. Старый меченосец страдал жестоко, тем более что железный Мацько во время схватки изрядно помял ему бока. Но всего более мучили его комары, роившиеся в сырых лесах; руки у него были связаны, ноги прикручены к брюху коня, и он не мог отгонять насекомых. Правда, оруженосец не причинял ему никаких особенных страданий, но и не жалел его и освобождал правую руку Зигфрида только во время еды, на привалах.

   - Ешь, волчья морда, чтобы я мог доставить тебя живого спыховскому пану.

   С такими словами он его угощал. Правда, в начале пути Зигфриду пришла в голову мысль уморить себя голодом, но когда он услышал предупреждение, что ему будут разжимать зубы ножом и насильно совать пищу в рот, он предпочел уступить, чтобы не допустить унижения своего монашеского Достоинства и рыцарской чести.

   Чеху же хотелось во что бы то ни стало прибыть в Спыхов раньше своего господина, чтобы уберечь возлюбленную свою Ягенку от стыда. Будучи простым, но смышленым и не лишенным рыцарских чувств шляхтичем, он отлично понимал, что для Ягенки было бы слишком обидно и унизительно, если бы она очутилась в Спыхове одновременно с Данусей. "Можно будет в Плойке сказать епископу, - думал он, - что старому пану из Богданца, как опекуну, пришлось волей-неволей брать ее с собой; потом же, как только распространится молва, что кроме Згожелиц она получила наследство еще и после аббата, так и воеводский сын может на ней жениться". Эта мысль услаждала ему труды походов, потому что он терзался, думая, что счастливая весть, которую он везет в Спыхов, будет для его госпожи тяжелым приговором.

   И часто представлялась его воображению румяная, как яблочко, Сецеховна. Тогда, поскольку позволяли дороги, он вонзал коню в бока шпоры - так спешил поскорее в Спыхов.

   Ехали по плохим дорогам, скорее - без всяких дорог, все время прямо. Чех знал только то, что, едучи к югу и лишь слегка уклоняясь к западу, он должен выехать в Мазовию, а тогда уже все будет хорошо. Днем он ехал по солнцу, а ночью по звездам. Лесу, казалось, не было ни границ, ни конца. Дни и ночи их проходили в ночном сумраке. Иногда Глава думал, что не провезти молодому рыцарю Данусю живой через эти страшные пустыни, где не было никакой дичи, где по ночам приходилось стеречь лошадей от волков и медведей, а днем уступать дорогу стадам зубров и туров, где страшные кабаны точили кривые клыки о корни сосен и где всякому, кому не удавалось подстрелить из арбалета или пронзить копьем оленя, по целым дням нечего было есть.

   "Как же, - думал Глава, - он будет здесь ехать с такой измученной девушкой, которая еле дышит?"

   То и дело приходилось им объезжать широкие трясины и глубокие овраги, на дне которых шумели вздувшиеся от весенних дождей потоки. Немало и озер было в лесах; на этих озерах при закате солнца видели они целые стада лосей и оленей, плавающих в розовой гладкой воде. Иногда замечали они дымки, свидетельствующие о присутствии людей. Несколько раз Глава приближался к таким лесным селениям, но оттуда навстречу выбегали толпой дикие люди, в шкурах, надетых на голое тело, вооруженные кистенями и луками и так злобно смотрящие из-под колтуноватых волос, что приходилось как можно скорее пользоваться изумлением, в которое повергал их вид рыцарей, и поспешно уезжать.

   Однако два раза свистели вслед чеху копья и слышался окрик: "Викили" (немцы). Но он предпочитал убегать, нежели объяснять, кто он. Наконец после нескольких дней езды он стал предполагать, что, может быть, уже переехал границу, но спросить было некого. Только от жителей одной деревушки, говоривших по-польски, узнал он, что очутился наконец в мазовецкой земле.

   Там дорога шла уже легче, хотя вся восточная Мазовия еще шумела одним сплошным лесом. Не кончилось и безлюдье, но там, где попадалось жилье, обитатели были не так враждебны, может быть, потому, что чех говорил на понятном им языке. Беда только была с невероятным любопытством этих людей, которые окружали всадников и забрасывали их вопросами, а узнав, что они везут пленника-меченосца, говорили:

   - Подарите же его нам, господин, уж мы с ним разделаемся.

   И они просили так упорно, что чеху часто приходилось сердиться или объяснять им, что пленник принадлежит князю. Тогда они оставляли его в покое. Впоследствии, в населенной стране, дело тоже не особенно легко шло со шляхтой и владетельными князьками. Там кипела ненависть к меченосцам, потому что везде живо помнили предательство и обиду, нанесенную князю, когда во время полного мира меченосцы схватили его под Злоторыей и держали у себя как пленника. Правда, эти уже не хотели "разделываться" с Зигфридом, но то один, то другой упрямый шляхтич говорил:

   - Развяжите его: я дам ему оружие и вызову на поединок.

   Таким чех обстоятельно объяснял, что первое право мстить принадлежит несчастному пану из Спыхова и что нельзя лишать его этого права.

   В населенных местах уже были кое-какие дороги и лошадей всюду кормили овсом или ячменем. Чех ехал скоро, нигде не останавливаясь, и за десять дней до праздника Божьего тела очутился в виду Спыхова.

   Приехал он вечером, как тогда, когда Мацько прислал его из Щитно с уведомлением о своем отъезде на Жмудь, и точно так же, как в тот раз, увидев его из окна, выбежала к нему навстречу Ягенка, а он упал к ногам ее, некоторое время не в силах будучи произнести ни слова. Но она подняла его и потащила как можно скорее наверх, не желая расспрашивать при людях.

   - Какие вести? - спросила она, дрожа от нетерпения и еле переводя дыхание. - Живы они? Живы?

   - Живы. Здоровы.

   - А она отыскалась?

   - Да. Отбили ее.

   - Слава богу.

   Но, несмотря на эти слова, лицо ее словно застыло, потому что разом все ее надежды рассыпались прахом.

   Все-таки силы ее не оставили, и она не упала в обморок, а потом овладела собой вполне и опять стала спрашивать:

   - Когда же они будут здесь?

   - Через несколько дней. Это трудный путь, да еще с больной.

   - Так она больна?

   - Измучили ее. У нее от мучений в голове помешалось.

   - Иисусе милостивый.

   Наступило короткое молчание, только побледневшие губы Ягенки шевелились как бы в молитве.

   - И она не пришла в себя при Збышке? - снова спросила она.

   - Может быть, и пришла, да я не знаю, потому что сейчас же уехал, чтобы сообщить вам, госпожа, эту новость, прежде чем они прибудут сюда.

   - Пошли тебе Бог за это. Рассказывай: как это было?

   Чех в кратких словах стал рассказывать, как они отбили Данусю и взяли в плен великана Арнольда с Зигфридом. Сообщил он также, что Зигфрида привез с собой, потому что молодой рыцарь хотел подарить его Юранду, чтобы тот мог отомстить.

   - Надо мне теперь идти к Юранду, - сказала Ягенка, когда он кончил. И она вышла; но Глава недолго оставался один, потому что из соседней

   комнатки выбежала к нему Сецеховна, а он, потому ли, что не совсем был в памяти от усталости, потому ли, что стосковался по ней и сразу забылся при виде ее, довольно того, что он обнял ее, прижал к груди и стал целовать ее глаза, щеки, губы, словно давно уже сказал ей все, что следует сказать девушке перед таким поступком. <