Сенкевич Генрик - Меченосцы

даже всех откопают мертвыми, ее обязательно найдут живою, а быть может, и спящей под шкурами. Но Збышко мало его понимал, ему и некогда было слушать, потому что вскоре ехавший впереди проводник свернул с дороги.

   Молодой рыцарь выехал вперед и стал спрашивать:

   - Почему мы сворачиваем?

   - Потому что их не на дороге занесло, а вон где. Видите этот ольшаник?

   Сказав это, он указал рукой на темнеющие вдали заросли, которые можно было разглядеть на снеговой белой равнине, потому что тучи разбежались от щита месяца, и ночь стала светлой.

   - Видно, сбились с дороги.

   - Съехали с дороги и ездили по кругу возле реки. В метель такая вещь часто случается; ездили да ездили, пока лошади не остановились.

   - Как же вы их нашли?

   - Собака довела.

   - А нет поблизости каких-нибудь хат?

   - Есть, да по той стороне реки. Тут сейчас Вкра.

   - Скорей! - крикнул Збышко.

   Но приказать было легче, чем выполнить приказание, потому что несмотря на то, что мороз крепчал, на поле лежал еще незамерзший снег, рыхлый и глубокий, в который лошади проваливались до колен; поэтому приходилось подвигаться медленно. Вдруг до них донесся собачий лай, а впереди появился толстый корявый ствол вербы, над которым в лучах луны блестел венец безлистых ветвей.

   - Они дальше, - сказал проводник, - у ольшаника; но, должно быть, и здесь есть что-нибудь.

   - Под вербой сугроб. Посветите!

   Несколько слуг князя слезли с лошадей и стали светить факелами; потом один из них воскликнул:

   - Человек под снегом. Видна голова. Вот здесь.

   - И лошадь! - крикнул другой.

   - Откопать!

   Лопаты начали погружаться в снег и раскидывать его во все стороны.

   Вскоре увидели сидящего под деревом человека с опущенной на грудь головой и низко надвинутой на лицо шапкой. Одна рука держала поводья лошади, которая лежала рядом, зарывшись ноздрями в снег. Видимо, человек отъехал от спутников, может быть, для того, чтобы поскорее добраться до людского жилья и привести помощь, когда же лошадь его упала, он спрятался под вербу с противоположной ветру стороны и там замерз.

   - Посвети! - крикнул Збышко.

   Слуга поднес факел к лицу замерзшего, но черты его трудно было сразу разглядеть. Только когда другой слуга приподнял склоненную голову, изо всех грудей вырвалось одно восклицание:

   - Пан из Спыхова.

   Збышко велел двум слугам скорее взять его и нести в ближайшую хату, а сам, не теряя ни минуты, с оставшимися слугами и проводником бросился на помощь остальным. Дорогой он думал, что найдет там и Данусю, жену свою, может быть, мертвую, и изо всех сил гнал коня, который проваливался в снег по грудь. К счастью, было уже недалеко, не больше нескольких сот сажен. Из темноты послышались голоса: "Сюда!" Это кричали люди, оставшиеся возле засыпанных.

   Збышко подъехал и соскочил с коня:

   - За лопаты!

   Двое саней были уже отрыты теми, которые остались на страже. Люди и лошади замерзли насмерть. Где находятся другие запряжки, это можно было узнать по снеговым холмикам, хотя не все сани были совершенно занесены. При некоторых видны были лошади, лежащие животами на сугробах, как бы порывающиеся бежать и замерзшие в минуту последних усилий. Перед одной парой стоял человек с копьем в руке, по пояс погруженный в снег, неподвижный, как столб; в другом месте слуги умерли возле лошадей, держа их под уздцы. Смерть, очевидно, настигла их в тот момент, когда они хотели вытаскивать лошадей из снега. Одна запряжка в самом конце поезда была совершенно не засыпана. Возница, сгорбившись, сидел на передке, приложив руки к ушам, а позади лежали двое людей; длинные снеговые гряды, идущие через их груди, соединялись с соседним сугробом и прикрывали их, как одеяла, а они, казалось, спят спокойно и мирно. Но другие погибли, из последних сил борясь с вьюгой; и застыли в позах, полных напряжения. Несколько саней было перевернуто, у некоторых сломаны дышла. Лопаты то и дело отрывали лошадиные спины, напряженные, как луки, морды, уткнувшиеся зубами в снег, людей, сидящих в санях и рядом с санями, но не нашлось ни одной женщины. Збышко работал лопатой, и со лба у него струился пот; иногда он светил трупам в лицо с бьющимся сердцем, боясь увидеть среди них любимое лицо... Все напрасно! Пламя озаряло только грозные, усатые лица спыховских воинов, но ни Дануси, ни какой-либо другой женщины нигде не было.

   - Что же это? - с изумлением спрашивал себя молодой рыцарь.

   И он подзывал работающих в отдалении людей, спрашивая, не нашли ли они чего; но те находили одних мужчин. Наконец работа была окончена. Слуги запрягли в сани собственных лошадей и, сев на козлы, тронулись с трупами к Недобору, чтобы там в теплом доме еще попытаться, нельзя ли вернуть к жизни кого-нибудь из замерзших. Збышко с чехом и двумя слугами остался. Ему пришло в голову, что, быть может, сани с Данусей отделились от поезда; быть может, Юранд, если, как можно было предполагать, в них запряжены были лучшие лошади, велел им ехать вперед, а быть может, оставил их где-нибудь по дороге в хате. Збышко сам не знал, что ему делать; во всяком случае он хотел осмотреть ближайшие сугробы и ольшаник, а потом вернуться обратно и искать на дороге.

   Но в сугробах не нашли ничего. В ольшанике только несколько раз сверкнули перед ними светящиеся волчьи глаза, но нигде не напали они на след людей или лошадей. Поле между ольшаником и дорогой сверкало теперь в блеске луны, и на белой, унылой его поверхности, правда, виднелись кое-где более темные пятна, но это тоже были волки, при приближении людей поспешно убегавшие.

   - Ваша милость, - сказал наконец чех, - напрасно мы здесь ездим и ищем, потому что панны из Спыхова не было.

   - На дорогу! - отвечал Збышко.

   - Не найдем и на дороге. Я смотрел хорошо, нет ли в санях каких-нибудь сундуков с женской одеждой. Не было ничего. Панна осталась в Спыхове.

   Збышку поразила правильность этого рассуждения, и он ответил:

   - Дай бог, чтобы было так, как ты говоришь. А чех еще глубже полез в свою голову за умом:

   - Если бы она была где-нибудь в санях, старый пан не уехал бы от нее или же, уезжая, посадил бы ее на свою же лошадь, и мы нашли бы ее вместе с ним.

   - Поедем еще раз туда, - встревоженным голосом сказал Збышко.

   Ему пришло в голову, что, может быть, так и было, как говорит чех. А ну как искали недостаточно старательно? Ну как Юранд посадил на своего коня Данусю, а потом, когда лошадь пала, Дануся отошла от отца, чтобы найти для него какую-нибудь помощь. В таком случае она могла находиться где-нибудь поблизости, в снегу.

   Но Гловач, как бы угадав эти мысли, повторил:

   - В таком случае в санях нашлась бы одежда, потому что не могла же она ехать ко двору с тем только платьем, которое было на ней.

   Несмотря на это верное замечание, они все-таки поехали к вербе, но ни под ней, ни далеко кругом не могли найти ничего. Люди князя уже забрали Юранда в Недзбож, и вокруг было совершенно пусто. Чех заметил также, что собака, бывшая с проводником и нашедшая Юранда, нашла бы и Данусю. Тогда Збышко ободрился, потому что был уверен, что Дануся осталась дома. Он мог даже объяснить себе, почему это так: очевидно, Дануся призналась во всем отцу, а тот, не согласившись на брак, нарочно оставил ее дома, а сам приехал, чтобы изложить дело князю и просить его помощи у епископа. При этой мысли Збышко не мог не почувствовать известного облегчения и даже радости, потому что понимал, что со смертью Юранда исчезли все препятствия. "Юранд не хотел, а Господь Бог хотел, - сказал себе молодой рыцарь, - и воля Божья всегда сильнее". Теперь ему оставалось только ехать в Спыхов и взять Данусю, как жену свою, а потом исполнить обет, который возле границы было легче исполнить, чем в отдаленном Богданце. "Воля Божья! Воля Божья!" - повторял он про себя. Но вдруг он устыдился этой поспешной радости, и, обращаясь к чеху, сказал:

   - Конечно, мне жаль его, и я громко сознаюсь в этом.

   - Люди сказывали, что немцы боялись его, как смерти, - ответил оруженосец.

   Но, помолчав, спросил:

   - Теперь мы вернемся в замок?

   - Через Недзбож, - ответил Збышко.

   Они въехали в Недзбож и вошли в дом, где принял их старый владелец Желех. Юранда они уже не нашли там, но Желех сообщил им хорошую новость.

   - Терли его тут снегом чуть не до костей, - сказал он, - лили ему в рот вино, а потом парили в бане, где он и начал дышать.

   - Жив? - радостно спросил Збышко, забывший при этом известии обо всех своих делах.

   - Жив, но выживет ли, это один Бог ведает, потому что душа не любит с полпути возвращаться.

   - А почему же его увезли?

   - Потому что прислали от князя. Сколько было в доме перин, всеми его накрыли и повезли.

   - А про дочь он ничего не говорил?

   - Еле дышать стал, а говорить еще не мог.

   - А другие?

   - А другие уж у Господа Бога. Не пойдут, бедные, к обедне, разве только к той, которую сам Иисус Христос в небе служит.

   - Ни один не ожил?

   - Ни один! Идите же в комнату, чем в сенях разговаривать. А если хотите их видеть, так они в людской у огня лежат. Идите же в комнату.

   Но они спешили и не хотели войти, хотя старик Желех тащил их, потому что любил поймать людей и с ними "покалякать". От Недзбожа до Цеханова надо было проехать еще порядочный кусок, а Збышко сгорал от нетерпения поскорее увидеть Юранда и что-нибудь от него узнать.

   И они как можно скорее ехали по занесенной снегом дороге. Когда они приехали, было уже за полночь, и в часовне замка служба уже отошла. До слуха Збышки донеслось мычание волов и блеяния коз - звуки, издаваемые по старинному обычаю благочестивыми людьми в воспоминание того, что Господь родился в хлеву. После богослужения к Збышке пришла княгиня с грустным лицом, полная страха, и стала расспрашивать:

   - А Дануся?

   - Нет ее! Не заговорил ли Юранд, ведь он, я слыхал, жив?

   - Иисусе милостивый... Это наказание Божье и горе нам. Юранд не заговорил и лежит как бревно.

   - Не бойтесь, милосердная госпожа. Дануся осталась в Спыхове.

   - Откуда ты знаешь?

   - Потому что ни в одних санях - ни следа одежды. Ведь не повез бы он ее в одном тулупчике.

   - Правда, ей-богу правда.

   И тотчас глаза ее засияли радостью, и она воскликнула:

   - Господи Иисусе, нынче родившийся! Видно, не гнев твой, а благословение над нами.

   Но ее удивило прибытие Юранда без девочки, и она снова спросила:

   - А зачем ему было ее оставлять?

   Збышко изложил ей свои догадки. Они показались ей основательными, но не внушили особенных опасений.

   - Теперь Юранд будет обязан нам жизнью, - сказала она, - а по правде сказать, и тебе, потому что и ты ездил его откапывать. Если он будет еще упрямиться, значит, в груди у него камень. В этом и предостережение Божье ему - не спорить с таинством. Как только он придет в себя и заговорит, я сейчас же скажу ему это.

   - Надо, чтобы он сперва пришел в себя, потому что еще неизвестно, почему нет Дануси. А вдруг она больна...

   - Не говори чего попало. И так мне грустно, что ее нет. Если бы она больна была, он бы от нее не уехал.

   - Верно! - сказал Збышко.

   И они пошли к Юранду. В комнате было жарко, как в бане, потому что в камине горели огромные сосновые колоды. Ксендз Вышонок бодрствовал возле больного, лежавшего на постели под медвежьими шкурами, с бледным лицом, с прилипшими от пота волосами и с закрытыми глазами. Рот его был открыт, и он дышал как бы с трудом, но так сильно, что даже шкуры, которыми он был накрыт, поднимались и опускались от этого дыхания.

   - Ну как? - спросила княгиня.

   - Я влил ему в рот кувшин разогретого вина, - ответил ксендз Вышонок, - и он стал потеть.

   - Спит он или не спит?

   - Пожалуй, не спит: очень уж тяжело дышит.

   - А пробовали вы с ним говорить?

   - Пробовал, но он ничего не отвечает, и я так думаю, что до рассвета он не заговорит.

   - Будем ждать рассвета, - сказала княгиня.

   Ксендз Вышонок стал настаивать, чтобы она пошла отдохнуть, но она не хотела его слушать. Ей всегда и во всем хотелось сравняться в христианских добродетелях, а потому и в уходе за больными, с покойной королевой Ядвигой и своими заслугами искупить душу отца; и потому она не пропускала ни одного случая, чтобы в стране, давно уже христианской, выказать себя более благочестивой, нежели другие, и тем заставить забыть, что она родилась в язычестве.

   Кроме того, ее мучило желание узнать что-нибудь из уст Юранда о Данусе, потому что она не была за нее вполне спокойна. И вот, сев у его ложа, она стала молиться, перебирая четки, а потом задремала. Збышко, который был еще не совсем здоров, а кроме того, очень устал от ночной поездки, вскоре последовал ее примеру, и через час оба спали так крепко, что, быть может, проспали бы до утра, если бы на рассвете не разбудил их звук колокола в часовне замка.

   Но звон этот разбудил и Юранда, который открыл глаза, сел вдруг на ложе и стал смотреть вокруг, мигая глазами.

   - Слава богу... Как вы себя чувствуете? - сказала княгиня.

   Но он, видимо, еще не пришел в себя и смотрел на нее, как бы не узнавая, а потом воскликнул:

   - Скорее! Скорее! Раскидать сугроб.

   - Господи боже мой! Да вы в Цеханове! - снова проговорила княгиня. А Юранд наморщил лоб, как человек, с трудом собирающийся с мыслями, и ответил:

   - В Цеханове?.. Дочь ждет и князь с княгиней... Дануся! Дануся...

   И вдруг, закрыв глаза, он снова упал на подушки. Збышко и княгиня испугались, не умер ли он, но в эту самую минуту грудь его начала подыматься и опускаться, как у человека, охваченного крепким сном.

   Отец Вышонок приложил палец к губам и сделал рукой знак не будить его, а потом прошептал:

   - Может быть, он так проспит целый день.

   - Да, но что он говорил? - спросила княгиня.

   - Говорил, что дочь ждет его в Цеханове, - ответил Збышко.

   - Еще не опомнился, - объяснил ксендз.

  

   Отец Вышонок даже боялся, как бы после второго пробуждения не охватил Юранда бред и не отнял у него надолго сознания. Но он обещал княгине и Збышке, что даст им знать, когда старый рыцарь заговорит, а после их ухода сам отправился отдохнуть. И в самом деле, Юранд проснулся только на второй день праздника, перед самом полуднем, но зато был в полном сознании. В комнате в это время находились княгиня и Збышко, а потому Юранд, сев на ложе, взглянул на нее, узнал и проговорил:

   - Милостивая госпожа... Боже мой, да я в Цеханове?

   - И проспали праздник, - ответила княгиня.

   - Меня снегом занесло. Кто меня спас?

   - Вот этот рыцарь: Збышко из Богданца. Помните, в Кракове...

   Юранд с минуту посмотрел на юношу здоровым своим глазом и сказал:

   - Помню... А где Дануся?

   - Да ведь ее с вами не было? - с беспокойством спросила княгиня.

   - Как же ей было ехать со мной, когда я к ней ехал?

   Збышко с княгиней переглянулись между собой, думая, что это еще устами Юранда говорить бред, потом княгиня сказала:

   - Опомнитесь, ради бога! Не было ли с вами девочки?

   - Девочки? Со мной? - спросил с удивлением Юранд.

   - Люди ваши погибли, но ее между ними не нашли. Почему же вы ее оставили в Спыхове?

   Но он, уже с тревогой в голосе, повторил еще раз:

   - В Спыхове? Да ведь она у вас, милостивая госпожа, а не у меня!

   - Да ведь вы же прислали за ней в лесной домик людей и письмо!

   - Во имя Отца и Сына, - отвечал Юранд. - Я за ней вовсе не посылал. Княгиня вдруг побледнела.

   - Что такое? - сказала она. - Вы уверены, что говорите в полном уме?

   - Ради бога, где Дануся! - вскакивая, закричал Юранд.

   Услышав это, отец Вышонок поспешно вышел из комнаты, а княгиня продолжала:

   - Слушайте: прибыли вооруженные слуги и принесли от вас письмо в лесной дворец, чтобы Дануся ехала к вам. В письме было написано, что вас во время пожара ударила балка, что вы наполовину ослепли и что хотите видеть дочь... Они взяли Данусю и уехали...

   - Горе! - воскликнул Юранд. - Как Бог свят - ни пожара не было в Спыхове никакого, ни я за Данусей не посылал.

   В это время ксендз Вышонок вернулся с письмом и подал его Юранду, спрашивая:

   - Это не ваш ксендз писал?

   - Не знаю.

   - А печать?

   - Печать моя. А что написано в письме?

   Отец Вышонок стал читать письмо. Юранд слушал, хватаясь за волосы, а потом сказал:

   - Письмо подделано... печать тоже... Горе мне! Похитили мое дитя и погубят его...

   - Кто?

   - Меченосцы.

   - Боже мой! Надо сказать князю. Пусть шлет к магистру послов! - вскричала княгиня. - Господи Иисусе Христе, спаси же и помоги...

   И сказав это, она с криком выбежала из комнаты. Юранд соскочил с ложа и стал лихорадочно натягивать одежду на свою гигантскую спину. Збышко сидел, точно окаменев, но через минуту его стиснутые зубы стали зловеще скрежетать.

   - Откуда вы знаете, что ее похитили меченосцы? - спросил ксендз Вышонок.

   - Я в этом поклянусь страстями Господними.

   - Постойте... Может быть, они приезжали в лесной дворец жаловаться на вас... Хотели вам мстить...

   - И они ее похитили! - вскричал Збышко.

   Сказав это, он побежал из комнаты, бросился на конюшню и велел запрягать сани, седлать лошадей, сам не зная, как следует, зачем он это делает. Он понимал только то, что надо спешить на помощь к Данусе, немедленно, в самую Пруссию, и там или вырвать ее из вражеских рук, или погибнуть.

   Потом он вернулся в комнату сказать Юранду, что оружие и лошади сейчас будут готовы. Он был уверен, что и Юранд поедет с ним. В сердце его кипел гнев, но в то же время он не терял надежды, потому что ему казалось, что вдвоем с грозным рыцарем из Спыхова они смогут сделать все и что они могут напасть хотя бы на всех меченосцев сразу.

   В комнате, кроме Юранда, отца Вышонка и княгини, он застал также князя и рыцаря де Лорша, а также Миколая из Длуголяса, которого князь, узнав о случившемся, призвал на совещание; делал он это во внимание к уму Миколая и к его знакомству с меченосцами, у которых тот пробыл много лет в плену.

   - Надо действовать быстро, но так, чтобы не наделать ошибок и не погубить девушку, - сказал пан из Длуголяса. - Надо сейчас же жаловаться магистру, и если ваша милость даст мне к нему письмо, то я поеду.

   - Письмо я дам, и вы с ним поедете, - сказал князь. - Мы не дадим ребенку погибнуть, клянусь Богом и святым крестом. Магистр боится войны с королем польским, и ему хочется войти в соглашение со мной и с моим братом Семком... Похитили ее, конечно, не по его приказу, и он велит отдать ее.

   - А если по его приказу? - спросил ксендз Вышонок.

   - Хоть он и меченосец, но в нем больше честности, чем в других, - отвечал князь, - и как я вам уже сказал, он теперь предпочел бы угодить мне, чем рассердить меня. Сила Ягеллы - не шутка... Эх, донимали они нас, пока могли, а теперь поняли, что если еще и мы, мазуры, поможем Ягелле, то будет плохо...

   Но пан из Длуголяса стал говорить:

   - Это верно. Меченосцы попусту ничего не делают; поэтому я думаю, что если они похитили девушку, то для того только, чтобы вырвать меч из рук Юранда и либо получить выкуп, либо обменять ее на кого-нибудь.

   Тут он обратился к пану из Спыхова:

   - Кто у вас теперь в плену?

   - Де Бергов, - отвечал Юранд.

   - Это кто-нибудь важный?

   - Кажется, важный.

   Де Лорш, услышав имя де Бергова, стал о нем расспрашивать и, узнав, в чем дело, сказал:

   - Это родственник графа Гельдернского, великого благодетеля ордена; он происходит из рода, весьма заслуженного у меченосцев.

   - Верно, - сказал пан из Длуголяса, переведя прочим его слова. - Де Берговы занимали высокие должности в ордене.

   - А ведь Данфельд и де Леве все время на него напирали, - сказал князь. - Только и говорили о том, что де Бергов должен быть освобожден. Как Бог свят - они похитили девушку для того, чтобы получить де Бергова.

   - После чего и отдадут ее, - сказал князь.

   - Но лучше бы знать, где она, - сказал пан из Длуголяса. - Положим, магистр спросит: кому мне приказывать, чтобы ее отдали? А что мы ему ответим?

   - Где она? - глухим голосом сказал Юранд. - Наверно, не держат они ее у границы, боясь, чтобы я ее не отбил, а увезли ее в какие-нибудь отдаленные привислинские или даже приморские области.

   Но Збышко сказал:

   - Мы найдем ее и отобьем.

   Однако гнев, который князь долго сдерживал, прорвался наружу:

   - Эти собаки украли ее из моего дворца и тем опозорили меня самого, а этого я им не прощу, пока жив. Довольно их предательств, довольно бесчинств. Лучше жить по соседству с дьяволами. Но теперь магистр должен покарать этих комтуров и вернуть девочку, а ко мне отправить послов, чтобы просить прощения. Иначе я соберу войско.

   Он стукнул кулаком по столу и прибавил:

   - Еще бы! За меня встанет брат в Плоцке, и Витольд, и король Ягелло. Довольно им потакать! Тут и святой потеряет терпение. С меня довольно!

   Все примолкли, ожидая, пока утихнет в нем гнев; Анна Данута обрадовалась, что князь принимает так близко к сердцу дело Дануси, потому что знала, что он терпелив, но тверд, и если возьмется за что-нибудь, так уж не остановится, пока не добьется своего.

   После этого заговорил ксендз Вышонок.

   - Некогда была в ордене дисциплина, - сказал он, - и ни один комтур не мог без разрешения капитула и магистра предпринять ничего. Потому-то Господь и отдал в их руки такие обширные земли, что возвысил их почти над всеми земными государствами. Но теперь между ними нет ни послушания, ни правды, ни честности, ни веры. Ничего, только жадность да злоба, такая, словно они волки, а не люди. Как же им слушаться приказаний магистра или капитула, если они и Божьих велений не слушают? Каждый сидит в своем замке, точно удельный князь, и один другому помогают творить всякое зло. Мы пожалуемся магистру, а они отопрутся. Магистр велит им отдать девушку, а они не отдадут, а то скажут: "Нет ее у нас, потому что мы ее не похищали". Он велит им поклясться, они поклянутся. Что нам тогда делать?

   - Что делать? - сказал пан из Длуголяса. - Пускай Юранд едет в Спыхов. Если они похитили ее ради выкупа или для того, чтобы обменить ее на де Бергова, то они должны дать знать и дадут знать не кому другому, как только Юранду.

   - Похитили ее те, которые приезжали в лесной дворец, - сказал князь.

   - Так магистр отдаст их под суд или велит им сразиться с Юрандом.

   - Сразиться! - воскликнул Збышко. - Они должны сразиться со мной, потому что я прежде их вызвал.

   Юранд отнял руки от лица и спросил:

   - А кто был в лесном дворце?

   - Был Данфельд, старик де Леве и еще два брата: Годфрид и Ротгер, - отвечал ксендз. - Они жаловались и хотели, чтобы князь велел им выпустить из неволи де Бергова. Но князь, узнав от де Фурси, что немцы первые напали на вас, выбранил их и отправил обратно ни с чем.

   - Поезжайте в Спыхов, - сказал князь, - они туда явятся. До сих пор они не сделали этого потому, что оруженосец Збышка вывихнул руку Данфельду, когда возил им вызов. Поезжайте в Спыхов, а как только они вступят с вами в переговоры, дайте мне знать. Они вернут вам дочь за де Бергова, но я после этого мстить не забуду, потому что они оскорбили и меня, похитив ее из моего дворца.

   Тут гнев снова стал овладевать им, ибо меченосцы действительно исчерпали всякое его терпение, и, помолчав, он прибавил:

   - Эх, дули они, дули на огонь, а все-таки в конце концов обожгут себе морды.

   - Отопрутся, - повторил ксендз Вышонок.

   - Если они объявят Юранду, что девушка у них, так уж не смогут отпираться, - с некоторой досадой ответил Миколай из Длуголяса. - Я верю, что они не держат ее возле границы и что, как справедливо думает Юранд, увезли ее в более отдаленный замок или к морю, но когда будет доказательство, что это они, так уж перед магистром они не отопрутся.

   А Юранд стал повторять каким-то странным и вместе с тем страшным голосом:

   - Данфельд, Леве, Готфрид и Ротгер...

   Миколай из Длуголяса посоветовал еще раз послать в Пруссию опытных и бывалых людей, чтобы они разузнали в Щитно и в Инсборке, не там ли дочь Юранда, а если там ее нет, то куда ее увезли; после этого князь взял посох и ушел, чтобы дать должные распоряжения, а княгиня обратилась к Юранду, желая ободрить его ласковым словом.

   - Ну как вы себя чувствуете? - спросила она.

   Он некоторое время не отвечал, точно не слышал вопроса, а потом сказал:

   - Точно мне кто старую рану разбередил.

   - Надейтесь на милосердие Божье: Дануся вернется, как только вы отдадите им Бергова.

   - Я бы собственной крови не пожалел.

   Княгиня подумала, не сказать ли ему сейчас о свадьбе, но, подумав немного, нашла, что лучше не прибавлять нового огорчения к несчастьям Юранда, и без того уже тяжелым, а кроме того, ее охватил какой-то страх. "Будут они со Збышкой искать ее, пусть Збышко и скажет при случае, - подумала она. - А теперь он совсем может лишиться рассудка". И она предпочла заговорить о чем-нибудь ином.

   - Вы нас не вините, - сказала она. - Приехали люди в цветах вашего дома, с письмом, скрепленным вашей печатью, и в письме говорилось, что так как глаза ваши угасают, то вы хотите еще раз взглянуть на своего ребенка. Так как же было противиться и не исполнить отцовского приказания?

   Юранд обнял ее ноги.

   - Я никого не виню, милостивая госпожа.

   - И знайте, что Бог вернет вам ее, ибо Он хранит ее. Он ниспошлет ей спасение, как ниспослал на последней охоте, когда свирепый тур на нас бросился, но Господь внушил Збышке защитить нас. Сам он чуть не поплатился жизнью и долго потом болел, но Данусю и меня защитил, и за это князь дал ему пояс и шпоры. Вот видите... Рука Господня хранит ее. Я думала, что она с вами приедет, что я увижу ее, голубушку, а между тем...

   И голос ее задрожал, а из глаз потекли слезы; отчаяние, которое Юранд до сих пор сдерживал, вдруг прорвалось наружу, стремительное и страшное, как вихрь. Он схватил руками длинные свои волосы, а головой стал биться об стену, стеная и повторяя хриплым голосом:

   - Господи! Господи! Господи...

   Но Збышко подбежал к нему и, изо всей силы схватив его за руки, закричал:

   - Нам надо ехать! В Спыхов!

  

   - Чья это свита? - спросил вдруг Юранд, очнувшийся за Радзановом от задумчивости, как ото сна.

   - Моя, - отвечал Збышко.

   - А мои люди все погибли?

   - Я видел их мертвых в Недзбоже.

   - Нет моих старых товарищей...

   Збышко ничего не ответил, и они продолжали путь молча, но быстро, чтобы как можно скорее быть в Спыхове, надеясь застать там каких-нибудь посланных от меченосцев. На их счастье, снова наступили морозы, и дороги были наезжены, так что они могли ехать скоро. Под вечер Юранд снова заговорил и стал расспрашивать о тех меченосцах, которые были в лесном дворце, а Збышко рассказал ему все: и об их жалобах, и об отъезде, и о смерти рыцаря де Фурси, и о поступке своего оруженосца, который так искалечил плечо Данфельда, и во время этого рассказа вспомнилась ему и поразила одна вещь: пребывание в лесном дворце той женщины, которая привезла от Данфельда целебный бальзам. И вот на остановке он стал расспрашивать о ней чеха и Сандеруса, но ни один из них толком не знал, что с ней сталось. Им казалось, что она или уехала вместе с людьми, прибывшими за Данусей, или сейчас же за ними следом. Збышко пришло теперь в голову, что она могла быть подослана для того, чтобы предостеречь этих людей, в случае, если бы Юранд сам находился во дворце. В этом случае они не выдавали бы себя за людей из Спыхова, и у них могло быть какое-нибудь другое письмо, которое они и отдали бы княгине вместо письма Юранда. Все это было обдумано с дьявольской ловкостью, и молодой рыцарь, до сих пор знавший меченосцев только как воинов, подумал в первый раз, что одними кулаками с ними не справишься и что надо для этого обладать и головой. Мысль эта была ему неприятна, потому что его страшное горе и мука прежде всего превратились в жажду борьбы и крови. Даже спасение Дануси представлялось ему рядом сражений или поединков; между тем теперь он понял, что, пожалуй, надо будет посадить жажду мести и убийства на цепь, как медведя, и искать совсем новых путей к спасению и разысканию Дануси. Думая об этом, он жалел, что с ним нет Мацыси. Ведь Мацько был так же умен, как и храбр. Однако он со своей стороны решил послать в Щитно Сандеруса, чтобы тот разыскал эту женщину и постарался разузнать от нее, что сталось с Данусей. Он говорил себе, что если бы даже Сандерус захотел предать его, то и это не особенно повредит делу, а в противном случае это может оказать ему значительную пользу, потому что ремесло Сандеруса открывало ему доступ повсюду.

   Однако он сперва хотел посоветоваться с Юрандом, но отложил это до Спыхова, тем более что подходила ночь, и ему казалось, что Юранд, сидя на высоком рыцарском седле, уснул от трудов, усталости и тяжелого горя. Но Юранд потому только ехал, опустив голову, что несчастье ее пригнуло. И очевидно, он все время размышлял об этом несчастье, и сердце его было исполнено ужасных опасений, потому что наконец он сказал:

   - Лучше бы мне было замерзнуть под Недзбожем! Это ты меня откопал?

   - Я, вместе с другими.

   - А на той охоте ты спас мою дочь?

   - А что же мне было делать?

   - Ты и теперь мне поможешь?

   В Збышке одновременно вспыхнула любовь к Данусе и ненависть к меченосцам, такая ненависть, что он даже приподнялся в седле и, точно с трудом, заговорил сквозь стиснутые зубы:

   - Слушайте, что я скажу: хоть бы зубами пришлось мне грызть прусские замки, я разгрызу их, а ее добуду.

   И опять наступило молчание. Мстительная и необузданная природа Юранда под влиянием слов Збышки тоже, видимо, отозвалась в нем, и он тоже стал скрежетать в темноте зубами и время от времени повторять имена:

   - Данфельд, Леве, Ротгер и Готфрид.

   И он думал, что если они захотят, чтобы он отдал им Бергова, то он отдаст; если велят приплатить - приплатит, хотя бы ему пришлось отдать весь Спыхов, но после этого - горе тем, кто поднял руку на его единственное дитя.

   Всю ночь ни на минуту не смыкали они век. Под утро они еле узнали друг друга: так лица их изменились в одну эту ночь. Наконец, Юранда поразило это горе и эта ярость Збышки, и он сказал:

   - Она накинула на тебя покрывало и спасла от смерти, это я знаю. Но ты, кроме того, любишь ее?

   Збышко посмотрел ему прямо в глаза с лицом почти вызывающим и ответил:

   - Она моя жена.

   При этих словах Юранд остановил коня и стал смотреть на Збышку, моргая от изумления.

   - Как ты говоришь? - спросил он.

   - Говорю, что она моя жена, а я ее муж.

   Рыцарь из Спыхова закрыл лицо рукавицей, словно ослеп от внезапной молнии, ничего не ответил и, выехав вперед, молча продолжал путь.

  

   Но Збышко, едучи позади него, не мог долго выдержать и сказал себе: "Лучше пусть он разразится гневом, чем сердится про себя". И, подъехав вплотную к Юранду, он заговорил:

   - Послушайте, как это было. Что Дануся сделала для меня в Кракове - это вы знаете, но не знаете, что в Богданце сватали мне Ягенку, дочь Зыха из Згожелиц. Дядя мой, Мацько, хотел этого; отец ее хотел; родственник наш, аббат, богач - тоже... Что тут долго разговаривать? Хорошая девка, и красавица, и приданое не плохое. Но этого не могло быть. Жалко мне было Ягенку, но еще больше жалко Данусю, и поехал я к ней в Мазовию, потому что прямо скажу вам: не мог я больше без нее жить. Вспомните, как вы сами любили, вспомните - и не станете удивляться.

   Тут Збышко замолк, ожидая какого-нибудь слова из уст Юранда, но так как тот молчал, он снова заговорил:

   - В лесном дворце послал мне Господь спасти княгиню и Данусю на охоте от тура. И княгиня тогда сразу сказала: "Теперь уж Юранд не будет противиться, потому что как же он может не отплатить за такой поступок?" Но я и тогда без вашего родительского разрешения не думал на ней жениться. Да и нельзя мне было, потому что свирепый зверь так помял меня, что я насилу жив был. Но потом, сами знаете, пришли за Данусей эти люди, чтобы везти ее в Спыхов, я еще с постели не вставал. Думал - больше уж никогда ее не увижу. Думал - возьмете вы ее в Спыхов и выдадите за кого-нибудь другого. Ведь в Кракове вы были против меня... Я уж думал - помру. Эх, боже ты мой, что это была за ночь! Одно горе. Я думал, что как уедет она от меня, так уж и солнце не взойдет. Поймите вы, что такое любовь и что такое горе...

   И на минуту в голосе Збышки задрожали слезы, но сердце у него было мужественное, и он взял себя в руки и сказал:

   - Люди приехали за ней под вечер и хотели сейчас же взять ее, но княгиня велела им ждать до утра. Тут и послал мне Господь мысль: поклониться княгине и просить у нее Данусю. Я думал, что если умру, так хоть это утешение у меня будет. Вспомните, что девочка собиралась ехать, а я оставался больной и близкий к смерти. А разрешения просить у вас было некогда. Князя в лесном дворце уже не было, и княгиня колебалась, потому что ей не с кем было посоветоваться. Но наконец сжалились они с ксендзом Вышонком надо мной - и ксендз Вышонок повенчал нас... Тут уж Божья власть, и право от Бога...

   Но Юранд глухим голосом перебил его:

   - И наказание от Бога...

   - Почему наказание? - спросил Збышко. - Вы только подумайте: прислали за ней до свадьбы, и была бы свадьба, нет ли - ее все равно увезли бы.

   Но Юранд снова ничего не ответил и ехал молча, уйдя в себя, мрачный, с таким каменным лицом, что Збышко, сперва почувствовавший облегчение, которое приходит всегда после раскрытия долго хранимой тайны, в конце концов все-таки испугался и с все возраставшей тревогой стал говорить себе, что старый рыцарь затаил гнев и что с этих пор они будут друг другу чуждыми и враждебными.

   И нашла на него минута великого уныния. Никогда, с тех пор, как уехал он из Богданца, не было ему так плохо. Теперь ему казалось, что нет никакой надежды ни убедить Юранда, ни, что еще хуже, спасти Данусю, что все ни к чему и что в будущем на него будут обрушиваться только все большие несчастья. Но это уныние продолжалось недолго, а вернее - согласно с его натурой тотчас превратилось в гнев, в жажду борьбы и боя. "Не хочет согласия, - говорил он себе, думая о Юранде, - пусть будет ссора, пусть будет что ему угодно". И он готов был броситься на самого Юранда. Ему захотелось подраться с кем угодно и за что угодно, лишь бы что-нибудь сделать, лишь бы дать выход горю, расстройству и гневу, лишь бы найти хоть какое-нибудь облегчение.

   Между тем они подъехали к корчме, стоявшей на перекрестке и называвшейся Светлик, где Юранд при возвращениях из княжеского дворца в Спыхов всегда давал отдых людям и лошадям. Невольно сделали это и теперь. Через минуту Юранд и Збышко очутились в отдельной комнате. Вдруг Юранд подошел к молодому рыцарю и, пристально смотря на него, спросил:

   - Так ты для нее приехал сюда?

   Тот отвечал почти сердито:

   - А вы думаете - я отопрусь?

   И он стал смотреть Юранду прямо в глаза, готовый ответить на гнев гневом. Но в лице старого воина не было злобы: была только скорбь, почти безграничная.

   - И дочь мою спас? - спросил он, помолчав. - И меня откопал?..

   Збышко посмотрел на него с удивлением и с опасением, не помутилось ли у него в голове, потому что Юранд повторял те же вопросы, которые уже один раз задавал.

   - Сядьте, - сказал Збышко, - сдается мне, вы еще слабы.

   Но Юранд поднял руки, положил их Збышке на плечи - и вдруг изо всех сил прижал его к груди; Збышко же, оправившись от минутного изумления, тоже обнял его, и так стояли они долго, потому что обшее горе приковывало их друг к другу.

   Когда же они отпустили друг друга, Збышко еще обнял колени старого рыцаря, а потом, со слезами на глазах, стал целовать его руки.

   - Вы не будете против меня? - спросил он.

   А Юранд на это ответил:

   - Я был против тебя, потому что в душе обещал ее Богу.

   - Вы обещали ее Богу, а Бог мне. Воля Его.

   - Воля Его, - повторил Юранд, - но теперь нам нужно и милосердие Его.

   - Кому же и поможет Бог, как не отцу, который ищет дитя, и не мужу, который ищет жену? Злодеям Он поможет?

   - А все-таки ведь похитили ее, - ответил Юранд.

   - За это вы отдадите им де Бергова.

   - Все отдам, чего захотят.

   Но при мысли о меченосцах проснулась в нем старая ненависть и охватила его, как пламя, и он прибавил сквозь стиснутые зубы:

   - И прибавлю того, чего они не хотят.

   - Я в том же поклялся, - отвечал Збышко, - но теперь надо нам ехать в Спыхов.

   И он стал торопить, чтобы скорее седлали лошадей. И как только лошади съели засыпанный им овес, а люди немного отогрелись в комнатах, они тронулись дальше, хотя уже спускались сумерки. Так как путь предстоял еще долгий, а к ночи собирался завернуть жестокий мороз, Юранд со Збышкой, еще не вполне оправившиеся, ехали в санях. Збышко рассказывал о дяде Мацьке, по которому в душе скучал, жалея, что его нет, потому что теперь одинаково могли пригодиться и храбрость его, и хитрость, которая против таких врагов еще нужнее, чем храбрость. Наконец он обратился к Юранду и спросил:

   - А вы хитрый?.. Вот я никак не могу...