Сенкевич Генрик - Меченосцы

л участие в походах на Жмудь, где проявил большую храбрость; принимаемый всюду так, как только меченосцы умели принимать рыцарей из отдаленных стран, он очень к ним привязался и, не обладая собственным богатством, задумал вступить в их ряды. Пока же он то жил в Мальборге, то объезжал знакомых командоров, ища дорогой развлечений и приключений. Недавно прибыв в Любаву с богатым де Берговым и, наслушавшись о Юранде, он воспылал жаждой померяться силами с человеком, которого окружал всеобщий ужас. Прибытие Майнегера, одерживавшего победы во всех боях, ускорило поход. Комтур из Любавы дал для этого людей; но при этом он столько наговорил троим рыцарям не только о жестокости, но и о коварстве и вероломстве Юранда, что, когда тот пожелал, чтобы они отослали обратно солдат, они не захотели на это согласиться, боясь, что, когда они это сделают, он окружит их, перебьет или бросит в спыховские подземелья. Тогда Юранд, полагая, что им нужен не только рыцарский бой, но и грабеж, напал на них первый и нанес им страшное поражение. Де Фурси видел де Бергова, поваленного вместе с конем, видел Майнегера с обломком копья в животе, видел людей, тщетно взывавших о пощаде. Сам он еле сумел прорваться и несколько дней скитался по дорогам и лесам, где бы умер от голода или стал бы добычей дикого зверя, если бы случайно не добрался до Цеханова, в котором нашел братьев Готфрида и Ротгера. Из всего этого похода вынес он только чувство унижения, стыда, ненависти, жажду мести да сожаление о де Бергове, который был его близким другом. Поэтому он всей душой присоединился к жалобе меченосцев, когда они добивались наказания Юранда и освобождения несчастного товарища; когда же эта жалоба оказалась бесплодной - он сам в первую минуту готов был согласиться на все средства, которые бы вели к отмщению. Но теперь в нем вдруг заговорило сомнение. Прислушиваясь к разговорам меченосцев, в особенности к тому, что говорил Гуго де Данфельд, он несколько раз не мог удержаться от изумления. В течение нескольких лет узнав меченосцев ближе, он, конечно, уже видел, что они не таковы, какими представляют их себе в Германии и на Западе. Но в Мальборге он познакомился с несколькими истинными и суровыми рыцарями; они сами часто жаловались на падение нравов братии, на ее развращенность и отсутствие дисциплины, и де Фурси чувствовал, что они правы, но, будучи сам развратным и непослушным, не особенно осуждал эти пороки и в других, тем более что все рыцари ордена вознаграждали свои дурные качества храбростью. Ведь он видел под Вильной, как, сойдясь грудь с грудью с польскими рыцарями, они сражались; он видел их при штурме крепостей, с нечеловеческим упорством защищаемых польскими гарнизонами; он видел, как они погибали под ударами топоров и мечей, в общих схватках или на поединках. Они были неумолимо жестоки по отношению к Литве, но они были как львы и холили, озаренные славой, как солнцем. Но теперь рыцарю де Фурси показалось, что Гуго де Данфельд говорит такие вещи и придумывает такие способы, от которых у каждого рыцаря должна бы содрогнуться душа, а другие братья не только не восстают на него с гневом, но поддакивают каждому его слову. И его охватывало все большее недоумение, и наконец он глубоко задумался, пристало ли ему принимать участие в таких поступках.

   Дело в том, что если бы все заключалось только в похищении девушки, а потом в обмене ее на Бергова, то он, может быть, и согласился бы на это, хотя его поразила и схватила за сердце красота Дануси. Если бы ему пришлось быть ее стражем, то он тоже не имел бы ничего против этого и даже не был уверен, вышла ли бы она из его рук такой, какой в них попала бы. Но меченосцам, по-видимому, нужно было другое. Они при помощи ее вместе с Берговым хотели получить и самого Юранда, пообещав ему, что выпустят ее, если он отдастся в их руки, а потом убить его, а вместе с ним, чтобы скрыть обман и злодеяние, убить, вероятно, и девушку. Ведь они уже грозили ей судьбой детей Витольда, в случае если бы Юранд посмел жаловаться. "Они не хотят сдержать слова ни в чем: они обоих обманут и обоих погубят, - сказал себе де Фурси, - а между тем они носят крест и должны беречь свою честь больше, чем другие". И душа его с каждой минутой все больше возмущалась такой низостью, но он решил еще раз проверить, насколько подозрения его справедливы; поэтому он снова подъехал к Данфельду и спросил:

   - А если Юранд отдастся вам, вы отпустите девушку?

   - Если мы ее отпустим, весь мир узнает, что мы захватили в плен их обоих, - отвечал Данфельд.

   - Так что же вы с нею сделаете?

   Данфельд наклонился к говорящему и улыбаясь показал гнилые свои зубы, чернеющие под толстыми губами:

   - О чем вы спрашиваете? О том ли, что мы с ней сделаем до того, или о том, что после!

   Но Фурси, зная уже все, что хотел знать, замолчал. Еще некоторое время он, казалось, боролся с собой, но потом слегка привстал на стременах и сказал достаточно громко для того, чтобы его слышали все четыре монаха:

   - Благочестивый брат Ульрих фон Юнгинген, образец и украшение рыцарства, однажды сказал мне: "Еще между стариками ты найдешь в Маль-борге рыцарей, достойных креста, но те, которые живут в пограничных ко-мандориях, только позорят орден".

   - Все мы грешны, но служим Господу Богу нашему, - отвечал Гуго.

   - Где же ваша рыцарская честь? Не позорными поступками служат Господу, разве только если вы служите не Спасителю. Кто же ваш Бог? Так знайте же, что я не только не приму участия ни в чем, но и вам не позволю.

   - Чего не позволите?

   - Совершать подлость, предательство, позорный поступок.

   - А как же вы можете нам запретить? В битве с Юрандом вы потеряли людей и обоз. Вам приходится жить только милостями ордена, и вы умрете с голоду, если мы не бросим вам куска хлеба. И еще: вы один, нас четверо, как же вы нам не позволите?

   - Как не позволю? - повторил де Фурси. - Я могу возвратиться в замок и предупредить князя, а также могу разгласить ваши замыслы по всему миру.

   Тут рыцари-монахи переглянулись друг с другом, и лица их мгновенно изменились. Особенно Гуго де Данфельд долго смотрел испытующим взглядом в глаза Зигфрида де Леве, а потом обратился к рыцарю де Фурси.

   - Предки ваши, - сказал он, - служили ордену; вы также хотите вступить в него, но мы предателей не принимаем.

   - Это я не хочу служить с предателями!

   - Берегитесь! Не исполняйте своей угрозы. Знайте, что орден умеет карать не только монахов...

   Но де Фурси, которого задели эти слова за живое, обнажил меч, левой рукой схватился за лезвие, правую же положил на рукоять и сказал:

   - Клянусь этой рукоятью, имеющей форму креста, клянусь головой святого Дионисия, моего патрона, и рыцарской честью своей, что предостерегу мазовецкого князя и магистра ордена.

   Гуго де Данфельд снова пытливым взглядом посмотрел на Зигфрида де Леве, а тот опустил веки, как бы давая знать, что на что-то согласен.

   Тогда Данфельд каким-то необычайно глухим и измененным голосом произнес:

   - Святой Дионисий мог унести отсеченную свою голову под мышкой, но если когда-нибудь упадет ваша голова...

   - Вы мне угрожаете? - перебил де Фурси.

   - Нет, убиваю, - отвечал Данфельд.

   И он с такой силой ударил его ножом в бок, что острие вошло в тело по рукоятку. Де Фурси вскричал страшным голосом, попробовал правой рукой схватиться за меч, который держал в левой, но выронил его на землю, а в это время три других меченосца стали безжалостно наносить ему удары ножами в шею, в плечи, в живот, пока он не упал с коня.

   Потом наступило молчание. Де Фурси, истекая кровью множества ран, бился на снегу и хватал его скрюченными от конвульсий пальцами. Из-под свинцового неба доносилось лишь карканье ворон, летящих из глухих пущ к человеческому жилью.

   Потом начался торопливый разговор убийц.

   - Люди ничего не видали? - задыхающимся голосом спросил Данфельд.

   - Ничего. Они впереди, их и не видно, - отвечал Леве.

   - Слушайте, будет повод к новой жалобе. Мы объявим, что мазовецкие рыцари напали на нас и убили товарища. Поднимем такой крик, что его услышат в самом Мальборге: будто князь подсылает убийц даже к гостям своим. Слушайте, надо говорить, что Януш не только не хотел выслушать наши жалобы на Юранда, но и велел убить жалобщика.

   Между тем де Фурси в последней судороге перевернулся на спину и лежал неподвижно с кровавой пеной на губах и с ужасом в уже мертвых, широко раскрытых глазах. Брат Ротгер посмотрел на него и сказал:

   - Смотрите, благочестивые братья, как Господь Бог карает хотя бы одно лишь намерение предать.

   - То, что мы сделали, мы сделали для блага ордена, - отвечал Годфрид. - Слава тем...

   Но он не кончил, потому что в этот самый миг позади них, на повороте покрытой снегом дороги, показался какой-то всадник, мчавшийся во весь опор. Увидев его, Гуго де Данфельд поспешно вскричал:

   - Кто бы ни был этот человек, он должен погибнуть...

   А де Леве, который хоть и был старшим из братьев, но обладал необычайно острым зрением, сказал:

   - Я узнаю его: это тот слуга, который убил тура топором. Так и есть: это он.

   - Спрячьте ножи, чтобы он не испугался, - сказал Данфельд. - Я снова ударю первым, а вы за мной.

   Между тем чех подъехал и в десяти или двадцати шагах остановил коня. Он увидел труп в луже крови, коня без седока, и на лице его отразилось удивление, но длилось оно лишь мгновение. Через минуту он обратился к братьям, точно ничего не видел, и сказал:

   - Бью вам челом, храбрые рыцари.

   - Мы узнали тебя, - отвечал Данфельд, медленно приближаясь к нему. - У тебя к нам дело?

   - Меня послал рыцарь Збышко из Богданца, за которым я ношу копье и который помят на охоте туром; поэтому он не мог сам обратиться к вам.

   - Чего же хочет от нас твой господин?

   - За то, что вы несправедливо, с ущербом для рыцарской его чести, обвиняли Юранда из Спыхова, господин мой велел сказать вам, что вы не поступали, как истинные рыцари, а лаяли, как собаки; а если кому не нравятся эти слова, того он вызывает на пешую или конную битву, до последнего издыхания; он выйдет на эту битву, где вы ему укажете, как только по милости Божьей болезнь покинет его.

   - Скажи своему господину, что рыцари ордена во имя Спасителя терпеливо сносят клевету, но на поединок без особого разрешения магистра или великого маршала выходить не могут, но что просьбу о разрешении этом мы пошлем в Мальборг.

   Чех снова взглянул на труп де Фурси, потому что он был послан главным образом к нему. Ведь Збышко уже знал, что рыцари ордена на поединки не выходят, но услыхав, что между ними был рыцарь светский, его-то и захотел вызвать, полагая, что таким образом доставит удовольствие Юранду. Но теперь этот рыцарь лежал зарезанный, как вол, между четырьмя меченосцами.

   Чех, правда, не понимал, что произошло, но так как с детства привык ко всем опасностям, то и здесь почуял какую-то опасность. Удивило его и то, что Данфельд, говоря с ним, подъезжал все ближе, а другие стали заезжать с боков, точно хотели незаметно окружить его. Поэтому он стал осторожен, особенно потому, что был обезоружен, забыв взять с собой кинжал или меч.

   Между тем Данфельд подъехал к нему вплотную и продолжал:

   - Я обещал для твоего господина целебный бальзам: плохо же он платит за услугу. Впрочем, это вещь обычная у поляков... Но так как он тяжело ранен и вскоре может предстать пред Господом, то скажи ему...

   Тут он положил левую руку на плечо чеха.

   - То скажи ему, что вот мой ответ...

   И в тот же миг он сверкнул ножом у самого горла оруженосца; но не успел он ударить, как чех, уже давно следивший за его движениями, схватил его железными своими руками за правую руку, вывернул ее так, что хрустнули суставы, и, только услышав отчаянный крик боли, тронул коня и помчался стрелой, прежде чем другие успели преградить ему дорогу.

   Братья Годфрид и Ротгер стали его преследовать, но тотчас вернулись, пораженные страшным криком Данфельда. Де Леве придерживал его за плечи, а он, с бледным и посиневшим лицом, кричал так, что даже слуги, ехавшие с возами далеко впереди, сдержали лошадей.

   - Что с вами? - спросили братья.

   Но де Леве велел им как можно скорее скакать и привезти сюда телегу, так как Данфельд, по-видимому, не мог держаться в седле. Вскоре на лбу его проступил холодный пот, и он лишился чувств.

   Когда телега была привезена, его уложили на соломе и направились к границе. Де Леве торопил, потому что после того, что произошло, нельзя было терять времени даже на осмотр Данфельда. Сев рядом с ним на телеге, он время от времени вытирал лицо его снегом, но не мог привести в чувство.

   Только почти у самой границы Данфельд открыл глаза и как бы с удивлением стал озираться кругом.

   - Как вы себя чувствуете? - спросил Леве.

   - Не чувствую боли, но не чувствую и руки, - отвечал Данфельд.

   - Она уже у вас онемела, потому и боль прошла. В теплой комнате снова вернется. А пока благодарите Бога хоть за временное облегчение.

   Ротгер и Готфрид тотчас подъехали к телеге.

   - Случилось несчастье, - сказал первый. - Что ж теперь будет?

   - Мы скажем, - слабым голосом отвечал Данфельд, - что оруженосец убил де Фурси.

   - Это их новое злодеяние - и виновник известен, - прибавил Ротгер.

  

   Между тем чех во весь опор помчался к лесному дворцу и, застав князя еще там, ему первому рассказал все, что случилось. К счастью, нашлись придворные, видевшие, что оруженосец уехал без оружия. Один из них даже крикнул ему вдогонку полушутя, чтобы он взял с собой что-нибудь, не то немцы его поколотят; но он, боясь, как бы рыцари не переехали тем временем за границу, вскочил на коня, как был, в одном только кожухе, и поскакал за ними. Показания эти рассеяли все подозрения князя относительно того, кто мог быть убийцей де Фурси, но наполнили его таким беспокойством и гневом, что в первую минуту он хотел послать за меченосцами погоню, чтобы отослать их в оковах к великому магистру ордена для наказания. Но вскоре он сам понял, что погоня уже не сможет настичь рыцарей раньше, чем они доберутся до границы, и сказал:

   - Во всяком случае я пошлю письмо магистру, чтобы он знал, что они тут творят. Плохи стали дела ордена: прежде дисциплина была в нем жестокая, а теперь любой комтур делает что хочет. Попущение Божье, но за попущением следует кара.

   Он задумался, а помолчав, снова обратился к придворным:

   - Я только одного никак не могу понять: зачем они убили гостя? Если бы не то, что слуга поехал без оружия, я подозревал бы его.

   - Во-первых, - сказал ксендз Вышонок, - за что было оруженосцу убивать человека, которого он никогда не видел? А во-вторых, если бы у него даже было с собой оружие, то как мог он один напасть на пятерых, да еще окруженных вооруженной свитой?

   - Верно, - сказал князь. - Должно быть, этот гость в чем-нибудь им воспротивился, а быть может, не хотел лгать так, как им было нужно; я уже здесь заметил, как они ему подмигивали, чтобы он сказал, будто Юранд напал первым.

   А Мрокота из Моцажева сказал:

   - Здоров, видно, этот малый, коли он этому псу Данфельду сломал руку.

   - Он говорит, что слышал, как у немца кости хрустнули, - ответил князь, - да судя по тому, что он сделал в лесу, это возможно. Видно, и слуга, и господин - настоящие ребята. Если бы не Збышко, тур кинулся бы на лошадей. И лотарингский рыцарь, и он много сделали для спасения княгини...

   - Верно, что настоящие ребята, - подтвердил ксендз Вышонок. - Вот и теперь еле дышит, а вступился-таки за Юранда и послал им вызов... Такого-то зятя и нужно Юранду.

   - Что-то в Кракове Юранд не то говорил, но теперь, я думаю, что он не будет противиться, - сказал князь.

   - Господь Бог в этом поможет, - сказала княгиня, которая, войдя в эту самую минуту, слышала конец разговора. - Теперь Юранд не может противиться, только бы Господь дал Збышке здоровья. Но и с нашей стороны ему должна быть дана награда.

   - Лучшая для него награда будет Дануся, а я тоже думаю, что он ее получит, потому что если бабы возьмутся за какое-нибудь дело, так никакому Юранду с ними не справиться.

   - А разве я не по справедливости взялась за это дело? - спросила княгиня. - Если бы Збышко был переменчив - тогда другое дело, но ведь вернее его и на свете нет. И девочка тоже. Она теперь ни на шаг от него не отходит: все его по лицу поглаживает, а он, хоть и болен, ей улыбается. Иной раз у меня у самой слезы из глаз текут. Я правду говорю... Такой любви стоит помочь, потому что сама Матерь Божья радуется, глядя на человеческое счастье...

   - Была бы воля Божья, - сказал князь, - а счастье будет. Ведь и то правда: ему из-за этой девочки чуть голову не отрубили, а вот теперь его тур помял.

   - Не говори, что из-за нее, - воскликнула княгиня, - ведь никто как Дануся спасла его в Кракове.

   - Верно. Но если бы не она, он не бросился бы на Лихтенштейна, чтобы сорвать с его головы перья, да и ради де Лорша он бы не стал так охотно рисковать жизнью. Что же касается награды - я уже сказал, что оба они должны ее получить, и в Цеханове я это обдумаю.

   - Збышке ничего бы так не хотелось, как рыцарского пояса и золотых шпор.

   Князь ласково улыбнулся на эти слова и ответил:

   - Так пускай же девочка отнесет их ему, а когда он оправится, мы последим, чтобы все было совершено согласно обычаю. Пусть сейчас же несет: нежданная радость - самая лучшая.

   Услышав это, княгиня в присутствии придворных обняла князя, потом несколько раз поцеловала у него руки, а он все улыбался и наконец сказал:

   - Вот видите... Да, хорошая вещь пришла тебе в голову. Видно, Дух Святой и женщинам не отказал в частице разума. Позови же девочку.

   - Дануся! Дануся! - закричала княгиня.

   И через минуту в дверях соседней комнаты показалась Дануся, с покрасневшими от бессонницы глазами, с миской горячей каши, которою ксендз Вышонок обкладывал сломанные кости Збышки и которую старая служанка только что отдала ей.

   - Поди-ка ко мне, сиротка, - сказал князь Януш. - Поставь миску и подойди.

   И когда она с некоторой робостью подошла к нему, ибо князь всегда возбуждал в ней некоторый страх, он ласково прижал ее к себе и стал гладить ее лицо, говоря:

   - Ну что - беда с тобой приключилась, а?

   - Да, - отвечала Дануся.

   И так как сердце ее было огорчено, а глаза на мокром месте, то она стала плакать, но тихонько, чтобы не рассердить князя; а он снова спросил:

   - Чего же ты плачешь?

   - Збышко болен, - отвечала Дануся, утирая глаза кулачками.

   - Не бойся, ничего с ним не случится. Правда, отец Вышонок?

   - По милости Божьей он ближе к свадьбе, чем к гробу, - ответил добрый ксендз Вышонок.

   А князь сказал:

   - Погоди. Пока что я дам тебе для него лекарство, которое ему поможет, а то и совсем вылечит.

   - От меченосцев бальзам прислали?! - воскликнула Дануся, отнимая руки от глаз.

   - Тем бальзамом, который пришлют меченосцы, ты лучше помажь собаку, а не рыцаря, которого любишь. А я тебе дам кое-что другое.

   Тут он обратился к придворным и сказал:

   - Сбегайте кто-нибудь в мою комнату за шпорами, поясом. А через минуту, когда ему их принесли, он сказал Данусе:

   - Бери и неси Збышке и скажи ему, что с этих пор он опоясан. Если умрет, то предстанет пред Богом, как miles cinctus {Опоясанный воин (лат.).}, a если нет, то остальное мы завершим в Цеханове или в Варшаве.

   Услышав это, Дануся прежде всего обняла колени князя, а потом схватила одной рукой знаки рыцарского достоинства, а другой - миску с кашей и побежала в комнату, где лежал Збышко. Княгиня, не желая лишиться зрелища их радости, пошла за нею.

   Збышко был тяжко болен, но, увидев Данусю, обратил к ней побледневшее от болезни лицо и спросил:

   - Милая, чех вернулся?

   - Что там чех, - отвечала девушка, - я тебе приношу лучшую новость. Князь возвел тебя в рыцари и вот что присылает тебе со мной.

   Сказав это, она положила возле него пояс и золотые шпоры. Бледные щеки Збышки вспыхнули от радости и удивления; он взглянул на Данусю, потом на рыцарские знаки, а потом закрыл глаза и стал повторять:

   - Как же он мог возвести меня в рыцари?

   В эту минуту вошла княгиня; он приподнялся на локтях и стал благодарить ее, прося прощения, что не может упасть к ногам ее; он тотчас же понял, что по ее ходатайству осенило его такое счастье. Но она велела ему лежать спокойно и собственноручно помогла Данусе снова уложить его на подушки. Между тем пришел князь, а с ним ксендз Вышонок, Мрокота и еще несколько придворных. Князь Януш издали еще сделал рукой знак, чтобы Збышко не двигался, а потом, сев возле ложа, заговорил так:

   - Люди не должны удивляться, что за храбрые и благородные подвиги дается награда, ибо если бы добродетель оставалась невознагражденной, тогда бы и вина оставалась бы безнаказанной. И так как ты не щадил своей жизни и с ущербом для здоровья оберегал нас от тяжелого горя, то мы позволяем тебе опоясаться рыцарским поясом и отныне ходить в чести и славе.

   - Милосердный государь, - отвечал Збышко, - я бы и десяти жизней не пожалел...

   Но больше он не мог сказать ничего оттого, что был взволнован, и оттого, что княгиня положила ему руку на губы, потому что ксендз Вышонок не позволял ему разговаривать. А князь продолжал:

   - Я думаю, что долг рыцаря тебе известен и ты будешь с честью носить эти знаки. Тебе предстоит служить Спасителю нашему и бороться с владыкой ада. Ты должен быть верен помазаннику земному, избегать неправой войны и защищать угнетаемую невинность, в чем да поможет тебе Господь.

   - Аминь, - сказал ксендз Вышонок.

   Тогда князь встал, перекрестил Збышку и, уходя, прибавил:

   - А когда выздоровеешь, приезжай прямо в Цеханов, куда я вызову и Юранда.

  

   Через три дня приехала обещанная женщина с герцинским бальзамом, а вместе с ней приехал из Щитно с письмом, подписанным братьями и снабженным печатью Данфельда, капитан лучников; в письме меченосцы призывали небо и землю в свидетели обид, которые были им нанесены в Мазовии, и, угрожая местью Божьей, взывали о наказании за убийство "их возлюбленного друга и гостя". Данфельд присоединил к письму и личную свою жалобу, требуя в словах, одновременно смиренных и угрожающих, расплаты за тяжкое увечье, причиненное ему, и смертного приговора чеху. Князь на глазах у капитана разорвал письмо, швырнул его на пол и сказал:

   - Магистр прислал этих злодеев-меченосцев для того, чтобы они вели со мной дружеские переговоры, а они меня разгневали. Скажи же им от моего имени, что они сами убили гостя и хотели убить оруженосца, о чем я напишу магистру, причем прибавлю, чтобы он выбирал других послов, если хочет, чтобы я, в случае войны его с королем польским, не стал ни на ту, ни на другую сторону.

   - Милосердный государь, - отвечал капитан, - только ли такой ответ Должен я отнести благочестивым и могущественным братьям?

   - Если этого не довольно, то скажи им еще, что я считаю их не рыцарями, а собачьими детьми.

   На этом дело и кончилось. Капитан уехал, потому что и князь в тот же день уехал в Цеханов. Осталась только "сестра" с бальзамом, которого недоверчивый ксендз Вышонок все-таки не хотел употребить в дело, тем более что больной ^в прошедшую ночь хорошо уснул, а на следующее утро проснулся, правда, очень слабым, но уже без лихорадки. Как только князь уехал, сестра тотчас отправила обратно одного из своих слуг, как будто за новым лекарством, за "яйцом василиска", которое, как она говорила, обладало свойством возвращать силы даже умирающим, сама же она ходила по дворцу, смиренная, не владеющая одной рукой, одетая, правда, по-мирски, но в одежду, похожую на монашескую, с четками в руках и с тыквой на поясе, какие обычно носят пилигримы. Хорошо говоря по-польски, она с величайшей заботливостью расспрашивала слуг и о Збышке, и о Данусе, которой при случае подарила иерихонскую розу; на следующий день, когда Збышко спал, а девушка сидела в столовой, она подошла к ней и сказала:

   - Благослови вас Господь, паненка. Сегодня ночью после молитвы мно" снилось, что среди метели шли к вам двое рыцарей, но один дошел раньше и окутал вас белым плащом, а другой сказал: "Я вижу только снег, а ее нет" - и вернулся назад.

   Дануся, которой хотелось спать, тотчас раскрыла любопытные глазки и спросила:

   - А что это значит?

   - Это значит, что вас получит тот, кто вас больше всех любит.

   - Это Збышко, - ответила девушка.

   - Не знаю, потому что лица его я не видела, видела только белый плащ, а потом сейчас же проснулась, потому что Господь Бог еженощно посылает мне боль в ногах, а руку и совсем у меня отнял.

   - А почему же вам не помог этот бальзам?

   - Не поможет мне, панна, и бальзам, потому что это мне ниспослано за тяжкий грех мой, а если вы хотите знать, за какой, так я вам расскажу.

   Дануся кивнула головой в знак того, что хочет знать, и сестра продолжала:

   - Есть в ордене и послушницы, женщины, которые хоть и не приносят обета и даже могут быть замужними, но все же должны исполнять обязанности по отношению к ордену и слушаться приказаний братии. Та, которой предстоит такая милость и честь, получает от брата-рыцаря благочестивый поцелуй в знак того, что отныне должна служить ордену всеми своими поступками и словами. Ах, паненка! И мне тоже предстояло удостоиться этой великой милости, но я в греховности своей, вместо того чтобы принять ее с благодарностью, совершила тяжкий грех и навлекла на себя наказание.

   - Что же такое вы сделали?

   - Брат Данвельд пришел ко мне и дал мне монашеский поцелуй, а я, думая, что он делает это из какого-нибудь легкомыслия, подняла на него безбожную свою руку...

   Тут она стала ударять себя в грудь и несколько раз повторила:

   - Боже, милостив буди мне грешной.

   - И что же случилось? - спросила Дануся.

   - И тотчас отнялась у меня рука, и с той поры я калека. Молода я была и глупа, не знала всего, но все же наказание меня постигло. Ибо если даже женщине покажется, что брат хочет совершить что-либо дурное, она должна предоставить суд над ним Богу, а сама не смеет противиться, потому что кто станет противиться ордену или рыцарю его, того постигнет гнев Божий...

   Дануся слушала эти слова с неприятным чувством и со страхом, а сестра стала вздыхать и продолжала жаловаться.

   - Я и теперь еще не стара, - говорила она, - мне всего только тридцать лет, но Господь сразу отнял у меня и молодость, и красоту.

   - Если бы не рука, вы бы еще не могли жаловаться, - отвечала Дануся. Наступило молчание. Вдруг сестра, словно что-то припомнив, сказала:

   - А ведь мне снилось, что какой-то рыцарь обернул вас на снегу белым плащом. Может быть, это был меченосец? Ведь они тоже носят белые плащи.

   - Не хочу я ни меченосцев, ни их плащей, - ответила девушка.

   Но дальнейший разговор прервал ксендз Вышонок, который, войдя в комнату, кивнул Данусе головой и сказал:

   - Благодари же Бога и ступай к Збышке. Он проснулся и просит есть. Ему стало заметно лучше.

   Так и было на самом деле. Збышко чувствовал себя лучше, и ксендз Вышонок был уже почти уверен, что он будет здоров, как вдруг неожиданное событие разрушило все расчеты и надежды. От Юранда прибыли посланные с письмом к княгине, содержащим самые дурные и страшные новости. В Спыхове сгорела часть Юрандова городка, а сам он при тушении пожара был ушиблен горящею балкой. Ксендз Калеб, писавший письмо от его имени, сообщал, правда, что Юранд еще может выздороветь, но что искры и уголья так прижгли ему единственный остававшийся у него глаз, что ему грозит неизбежная слепота.

   Поэтому Юранд приказывал дочери тотчас приехать в Спыхов, ибо он хочет еще раз увидеть ее, прежде чем мрак окончательно его окутает. Он говорил также, что с этих пор она должна остаться при нем, потому что если даже у нищих слепцов, выпрашивающих подаяния у добрых людей, есть по поводырю, которые водят их за руку и указывают дорогу, то почему он должен быть лишен этого последнего утешения и оставлен умирать среди чужих? В письме выражалась смиренная благодарность княгине, воспитавшей девушку, как родная мать, а в конце Юранд обещал, что хоть слепым, а приедет еще раз в Варшаву, чтобы упасть к ногам княгини и просить ее о том, чтобы в будущем она не оставляла Данусю своими милостями.

   Княгиня, когда отец Вышонок прочел ей это письмо, некоторое время не могла произнести ни слова. Она надеялась, что, когда Юранд, раз пять или шесть в году приезжавший к дочери, приедет на ближайшие праздники, тогда она собственными силами и при помощи князя Януша склонит его на сторону Збышки и добьется его согласия на скорую свадьбу. Между тем письмо это не только разрушало ее планы, но и в то же время лишало ее Дануси, которую она любила наравне с собственными детьми. Ей пришло в голову, что Юранд может сейчас же выдать девушку за кого-нибудь из соседей, чтобы прожить остаток дней среди своих. Нечего было и думать о том, чтобы Збышко ехал в Спыхов, потому что ребра его только что начинали срастаться, а кроме того, кто мог знать, как бы он был принят в Спыхове. Княгиня же знала, что Юранд в свое время решительно отказал ему в Данусе и ей самой сказал, что по каким-то тайным причинам никогда не согласится на их брак. И вот в тяжелом расстройстве велела она позвать к себе старшего из прибывших людей, чтобы расспросить его о спыховском несчастье и в то же время узнать что-нибудь о намерениях Юранда.

   И она даже удивилась, когда на ее зов пришел человек совершенно незнакомый, а не старик Толима, носивший за Юрашгом щит и обычно приезжавший с ним вместе; но незнакомец ответил ей, что Толима опасно ранен в последней битве с немцами и борется в Спыхове со смертью, а Юранд, сраженный мучительной болезнью, просит как можно скорее вернуть ему дочь, потому что видит все хуже, а через несколько дней, пожалуй, и вовсе ослепнет. Посланный даже настоятельно просил, чтобы как только лошади отдохнут, можно было сейчас же увезти девушку, но так как был уже вечер, княгиня решительно воспротивилась этому, в особенности потому, что не хотела окончательно убивать Збышку и Данусю внезапной разлукой.

   А Збышко уже знал обо всем и лежал, точно его ударили обухом по голове; когда же княгиня вошла к нему и ломая руки еще с порога воскликнула: "Нет выхода, ведь отец", - он, как эхо, повторил за ней: "Нет выхода", - и закрыл глаза, как человек, который надеется, что сейчас придет к нему смерть.

   Но смерть не пришла, хотя в груди его все возрастало горе, а в голове носились все более и более мрачные мысли, подобные тучам, которые, гонимые вихрем одна на другую, застилают солнце и гасят на свете всякую радость. Дело в том, что Збышко, как и княгиня, понимал, что если Дануся уедет в Спыхов, она для него почти потеряна. Тут все были к нему расположены; там Юранд, быть может, даже примет его, но выслушать не захочет, особенно если его связывает клятва или еще какая-нибудь причина, столь же важная, как обет, данный Богу. Впрочем, где ему ехать в Спыхов, если он болен и еле может пошевельнуться на постели. Несколько дней тому назад, когда по милости князя достались ему золотые шпоры и рыцарский пояс, он думал, что радость пересилит в нем болезнь, и от всей души молился, чтобы поскорее встать и сразиться с меченосцами; но теперь он опять потерял всякую надежду, потому что чувствовал, что если у его ложа не будет Дануси, то вместе с ней у него исчезнут и желание жить, и силы для борьбы со смертью. Вот настанет завтрашний день, потом послезавтрашний придет, наконец и сочельник, а кости его будут все так же болеть и так же будет он терять сознание, и не будет возле него ни той ясности, которая распространяется от Дануси по всей комнате, ни радости смотреть на нее. Что за радость, что за счастье было по нескольку раз в день спрашивать: "Ты меня любишь?" - и видеть потом, как она закрывает смеющиеся, стыдливые глаза рукой или наклоняется и говорит: "А то кого же?" Теперь останется только болезнь, да печаль, да тоска, а счастье уйдет и не вернется.

   Слезы заблестели на глазах Збышки и потекли по щекам; потом он обратился к княгине и сказал:

   - Милостивая повелительница, я так думаю, что больше уже не увижу Данусю никогда в жизни.

   А княгиня, сама охваченная горем, ответила:

   - Да и не удивительно будет, если ты умрешь с горя. Но Господь Бог милостив.

   Но через несколько времени, чтобы хоть несколько ободрить его, она прибавила:

   - От слова не станется, но если бы Юранд умер раньше тебя, то опека над Данусей перешла бы к князю и ко мне, а уж мы бы сейчас же выдали девочку за тебя.

   - Когда он там умрет, - отвечал Збышко.

   Но вдруг, видимо, какая-то новая мысль мелькнула у него в уме: он приподнялся, сел на постели и сказал изменившимся голосом:

   - Милосердная государыня...

   Но его перебила Дануся, которая вбежала со слезами и еще с порога стала восклицать:

   - Так ты уже знаешь, Збышко? Ой, жалко мне отца, но жаль и тебя, бедняжка.

   Но Збышко, когда она подошла к нему, обнял свою возлюбленную здоровой рукой и заговорил:

   - Как же мне жить без тебя, девушка? Не затем ехал я сюда через леса и реки, не затем клялся я, служил тебе, чтобы тебя лишиться. Эх, не поможет печаль, не помогут слезы, не поможет и сама смерть, потому что хоть трава надо мной вырастет, душа моя тебя не забудет, даже у Иисуса Христа во дворце, и у Бога Отца в покоях... И вот что: выхода нет, но должен быть выход, потому что иначе нельзя. Кости мои болят, но хоть ты упади княгине к ногам, потому что я не могу, и проси смилостивиться над нами.

   Дануся, услышав это, тотчас же бросилась к ногам княгини и, обхватив их руками, спрятала свое личико в складках ее тяжелого платья, а княгиня посмотрела на Збышку полными жалости, но все же и удивленными глазами.

   - В чем же я могу над вами смилостивиться? - спросила она. - Если я не пущу ребенка к больному отцу, то навлеку на себя гнев Божий.

   Збышко, поднявшийся было на постели, снова упал на подушки и несколько времени не отвечал ничего, потому что у него перехватило дыхание. Но понемногу он стал приближать лежащие на груди руки одну к другой и, наконец, сложил их молитвенно.

   - Отдохни, - сказала княгиня, - а потом скажи, что тебе нужно. А ты, Дануся, пусти мои колени.

   - Пусти колени, но не вставай и проси вместе со мной, - проговорил Збышко.

   Потом слабым, прерывающимся голосом продолжал:

   - Юранд был против меня в Кракове, будет против и здесь. Но если бы ксендз Вышонок повенчал меня с Данусей, то пусть потом она едет в Спыхов: тогда уже никакая человеческая власть не отнимет ее у меня.

   Слова эти были для княгини Анны так неожиданны, что она даже вскочила со скамьи, потом снова села и, как бы не понимая, как следует, в чем дело, сказала:

   - Господи боже мой... ксендз Вышонок?..

   - Милосердная госпожа... милосердная госпожа... - просил Збышко.

   - Милосердная госпожа! - повторяла за ним Дануся, снова обнимая колени княгини.

   - Да как же это можно без разрешения отца?

   - Закон Божий сильнее, - отвечал Збышко.

   - Побойся же ты Бога!

   - Кто отец, если не князь?.. Кто мать, если не вы, милосердная госпожа?.. А Дануся воскликнула:

   - Милосердная матушка!

   - Правда, я ей была и есть все равно, что мать, - сказала княгиня, - и из моих же рук сам Юранд получил жену. Правда. И если бы повенчать вас, то все дело кончено. Может быть, Юранд и посердился бы, но ведь он тоже обязан повиноваться князю как своему господину. Кроме того, можно бы ему сначала не говорить, и только если он захочет выдать девочку за другого или постричь в монахини... А если он дал какую-нибудь клятву, то и вины с его стороны не будет. Против воли Божьей никто ничего не сделает... Господи! Может быть, в том и есть воля Божья?

   - Иначе и быть не может, - вскричал Збышко. Но княгиня, еще охваченная волнением, сказала:

   - Погодите, дайте мне опомниться. Если бы князь был здесь, я бы прямо пошла к нему и спросила: отдать Данусю или не отдавать?.. Но без него я боюсь... У меня даже дух захватило, а тут и времени нет подумать, потому что девочке надо завтра ехать... Ох, Господи Иисусе Христе! Ехала бы она замужняя - все было бы хорошо. Только я не могу опомниться - страшно мне чего-то... А тебе не страшно, Дануся? Ответь же.

   - Без этого я умру, - перебил ее Збышко.

   А Дануся встала от колен княгини, и так как добрая госпожа не только приблизила ее к себе, но и ласкала, то она обняла ее за шею и стала целовать изо всех сил.

   Но княгиня сказала:

   - Без отца Вышонка я вам ничего не скажу. Беги же скорее за ним.

   Дануся побежала за отцом Вышонком, а Збышко повернул свое бледное лицо к княгине и сказал:

   - Что предназначил мне Господь Бог, то и будет, но за это утешение, милосердная госпожа, да наградит вас Господь.

   - Подожди благодарить меня, - отвечала княгиня, - потому что еще неизвестно, что будет. И кроме того, ты должен мне поклясться своей честью, что, если свадьба состоится, ты не запретишь девочке сейчас же ехать к отцу, чтобы тебе и ей, упаси боже, не навлечь на себя его проклятия.

   - Клянусь честью, - сказал Збышко.

   - Так помни же. А Юранду девочка пусть сначала ничего не говорит. Лучше сразу не поражать его новостью. Мы пошлем за ним из Цеханова, чтобы он приехал с Данусей, и тогда я сама скажу ему, или же попрошу князя. Как увидит он, что ничего не поделаешь, так и согласится. Ведь ты не был ему противен?

   - Нет, - сказал Збышко, - я не был ему противен, так что в душе он, пожалуй, даже рад будет, что Дануся за меня вышла. А если он клялся, то в том, что он не сдержал клятвы, его вины не будет.

   Приход ксендза Вышонка и Дануси прервал дальнейший разговор. Княгиня сейчас же призвала ксендза на совещание и с увлечением стала рассказывать ему о намерениях Збышки, но он, едва услыхав, о чем идет речь, перекрестился от изумления и сказал:

   - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... Как же я могу это сделать? Ведь теперь пост.

   - Боже мой! Правда! - вскричала княгиня.

   И настало молчание, только расстроенные лица показывали, каким ударом были для всех слова ксендза Вышонка. Но он сказал, помолчав:

   - Если бы было разрешение, я бы не противился, потому что мне вас жаль. О разрешении Юранда я не обязательно стал бы спрашивать, потому что раз милосердная госпожа позволяет и ручается за согласие князя, повелителя нашего, так ведь они же отец и мать всей Мазовии. Но без разрешения епископа - не могу. Эх, если бы был с нами епископ Якуб из Курдванова! Может быть, он не отказал бы дать разрешение, хоть это суровый ксендз, не такой, каков был его предшественник, епископ Мамфиолус, который на все говаривал: "Bene! Bene! {Ладно! Ладно! (лат.).}"

   - Епископ Якуб из Курдванова очень любит и меня, и князя, - заметила княгиня.

   - Потому-то я и говорю, что он не отказал бы в разрешении; на то есть причины... Девочка должна ехать, а этот юноша хворает и может умереть... Гм... In articulo mortis... {В случае смерти (лат.).} Но без разрешения никак нельзя...

   - Я бы потом упросила епископа Якуба о разрешении, и хоть он будь бог весть какой строгий - он не откажет мне в этой милости... Ах, я ручаюсь, что не откажет...

   На это ксендз Вышонок, который был человек добрый и мягкий, сказал:

   - Слово помазанницы Божьей - великое слово... Боюсь я епископа, но это великое слово... Кроме того, юноша мог бы дать обет пожертвовать что-нибудь в плоцкий кафедральный собор... Не знаю... Во всяком случае - пока не придет разрешение, это останется грехом, и не чьим-нибудь, а моим... Гм... Правда, Господь Бог милосерд, и если кто согрешит не для своей корысти, а