Сенкевич Генрик - Меченосцы

   - Уж коли ты дал ей клятву, так скажу: таков рыцарский обычай.

   Збышко сперва не решался, но потом вдруг заговорил с заметной тревогой:

   - Видите ли... она мне накинула на голову покрывало... Все рыцари слышали, и францисканец, который стоял возле меня с крестом, слышал, как она сказала: "Он мой". И верно, Богом клянусь, что до самой смерти не буду больше ничей.

   Сказав это, он снова стал на колени и, желая показать, что знает рыцарский обычай, с великим почтением поцеловал оба башмака сидящей на ручке кресла Дануси, а потом встал и, обращаясь к Юранду, спросил:

   - Видали вы другую такую? А?..

   А Юранд внезапно положил на голову обе свои страшные, смертоносные руки и, закрыв глаза, глухо ответил:

   - Видел, да немцы ее у меня убили.

   - Так слушайте же! - воскликнул Збышко. - Одна у нас обида и одна месть. Немало и наших людей из Богданца перебили из лука собачьи дети немцы... Не найти вам для вашего дела никого лучше меня... Это мне не в диковину! Спросите дядю. На копьях ли, на топорах ли, на длинных или коротких мечах - мне все равно. А говорил вам дядя о фризах?.. Стану я вам резать немцев, как баранов, а что касается девочки, так на коленях стоя клянусь вам, что за нее с самим чертом стану драться и не отдам ее ни за земли, ни за стада, ни за какие богатства, и хоть бы давали мне без нее замок со стеклянными окнами - я и замок брошу, а пойду за ней на край света...

   Юранд некоторое время сидел, закрыв лицо руками, но наконец словно проснулся и сказал с грустью:

   - Понравился ты мне, мальчик, но тебе я ее не отдам, потому что не про тебя, несчастный, она писана.

   Збышко, услышав это, онемел и, не говоря ни слова, стал смотреть на Юранда широко раскрытыми глазами.

   Но Дануся пришла ему на помощь. Очень ей нравился Збышко и очень нравилось ей сходить не за "подростка", а за "девку на выданье". Понравилось ей и обручение, и сласти, которые каждый день приносил ей молодой рыцарь, и вот теперь, поняв, что все это хотят у нее отнять, она поспешно соскользнула с ручки кресла и, спрятав голову в коленях отца, воскликнула:

   - Папа! Папа! Я буду плакать.

   А он, видимо, любил ее больше всего на свете. Он ласково положил руку ей на голову. В лице его не было ни злости, ни гнева, только печаль. Между тем Збышко пришел в себя и сказал:

   - Как же? Вы, значит, хотите противиться воле Божьей? Юранд на это ответил:

   - Если будет на то воля Божья, то ты ее получишь; но свою волю я не могу склонить в твою пользу. И рад бы склонить, да нельзя...

   Сказав это, он поднял Данусю и, взяв ее за руку, направился к дверям, когда же Збышко хотел загородить ему дорогу, он остановился еще на мгновение и сказал:

   - Я не буду на тебя сердиться за рыцарскую твою службу, но не спрашивай больше меня, потому что я ничего не могу тебе сказать.

   И вышел из комнаты.

  

   На следующий день Юранд нисколько не избегал Збышки и не мешал ему оказывать Данусе разные дорожные услуги, которые он, как рыцарь, обязан был ей оказывать. Напротив, Збышко, хоть и очень был угнетен, заметил, что угрюмый пан из Спыхова смотрит на него дружелюбно и как бы с грустью, что принужден был дать ему такой жестокий ответ. Молодой рыцарь пробовал неоднократно приближаться к нему и заговаривать. По дороге из Кракова это было не трудно, потому что оба они верхами сопровождали экипаж княгини. Юранд, обыкновенно молчаливый, говорил охотно, но как только Збышко выказывал желание узнать что-нибудь о препятствиях, лежащих между ним и Данусей, разговор сразу обрывался, и лицо Юранда хмурилось. Збышко думал, что княгиня знает больше, и потому, улучив подходящую минуту, попытался как-нибудь получить от нее сведения, но она тоже не много могла сказать ему.

   - Тут, конечно, есть тайна, - сказала она. - Юранд сам сказал мне это, но в то же время просил его не расспрашивать. Должно быть, он связан какой-нибудь клятвой, как бывает между людьми. Однако, бог даст, со временем все это объяснится.

   - Мне на свете жить без Дануси - то же, что собаке на привязи, либо медведю в яме, - отвечал Збышко. - Ни счастья, ни радости. Одно горе да воздыхания. Лучше бы мне было пойти с князем Витольдом на татар, пусть бы меня там убили. Но сначала надо отвезти дядю, а потом сорвать с немецких голов эти самые павлиньи перья. Может быть, меня при этом убьют, да оно и лучше по мне, чем смотреть, как Данусю другой возьмет.

   Княгиня подняла на него свои добрые голубые глаза и спросила с некоторым удивлением:

   - А ты бы на это согласился?

   - Я? Разве только, если бы у меня рука отсохла и не могла бы держать топора.

   - Ну вот видишь.

   - Да только как же мне на ней против отцовской воли жениться? На это княгиня сказала как бы про себя:

   - Боже мой! Да разве и так не бывает...

   А потом обратилась к Збышке:

   - Разве воля Божья не сильнее отцовской? А что Юранд сказал? "Если, - говорит, - будет на то воля Божья, так он ее получит".

   - Он то же и мне сказал, - воскликнул Збышко. - "Если, - говорит, - оудет на то воля Божья, так ты ее получишь".

   - Ну вот видишь.

   - Вот это, да еще милость ваша - единое мое утешение.

   - Милость моя к тебе неизменна, и Дануся будет тебе верна. Еще вчера говорю я ей: "Дануся, будешь ли ты верна Збышке?" А она отвечает: "Или я буду Збышковой, или ничьей". Зеленая еще ягода, а как что скажет, так и сдержит слово, потому что шляхетское дитя, а не сброд какой-нибудь. Такова же была и мать ее.

   - Дал бы Бог, - сказал Збышко.

   - Только помни: будь верен и ты. Не всегда хороши мужчины: другой обещает любить неизменно, а сам сейчас же лезет к другой, да так, что его и веревками не удержишь. Это я верно говорю.

   - Пусть Господь Бог меня накажет, если так будет! - воскликнул Збышко.

   - Ну так помни же. А как отвезешь дядю - приезжай к нашему двору. Будет случай - получишь у нас и шпоры, а там видно будет, что Бог даст. Дануська к тому времени подрастет и волю Божью почувствует, потому что теперь она тебя страсть как любит, иначе и сказать не могу, а все-таки не так еще, как любят взрослые девушки. Может быть, и Юранд склонится на твою сторону, потому что, я так полагаю, что он бы рад. Поедешь в Спыхов и с ним вместе пойдешь на немцев, и, может, тебе так посчастливится, что ты как-нибудь ему угодишь и совсем привлечешь к себе.

   - Я и сам, милостивая княгиня, хотел так сделать, но с вашим позволением мне будет легче.

   Разговор этот очень ободрил Збышку. Однако на первом же привале старик Мацько так расхворался, что надо было остановиться и ждать, пока к нему хоть сколько-нибудь не вернется сил для дальнейшего пути. Добрая княгиня Анна оставила ему все мази и лекарства, какие у нее были с собой, но сама вынуждена была ехать дальше, и потому обоим рыцарям из Богдан-ца пришлось расстаться с мазовецким двором. Збышко упал сначала к ногам княгини, потом Дануси, еще раз поклялся ей в рыцарской верности, обещал вскоре приехать или в Варшаву, или в Цеханов и наконец схватил ее в сильные свои объятия, поднял вверх и стал повторять взволнованным голосом:

   - Помни же обо мне, цветик мой дорогой, помни, рыбка моя золотая!

   А Дануся, обняв его, как младшая сестра обнимает любимого брата, прижалась своим вздернутым носиком к его щеке и заплакала крупными, как горох, слезами, повторяя:

   - Не хочу в Цеханов без Збышки, не хочу в Цеханов...

   Юранд видел это, но не рассердился. Напротив, и сам очень ласково простился с мальчиком, а уже садясь на коня, еще раз обернулся к нему и сказал:

   - Оставайся с Богом и обиды на меня не питай.

   - Какую же мне на вас питать обиду, если вы Данусин отец, - чистосердечно ответил Збышко.

   И наклонился к стремени, а Юранд крепко сжал его руку и сказал:

   - Помоги тебе Бог во всем... понимаешь?..

   И он уехал. Однако Збышко понял, какое расположение таилось в его последних словах, и, вернувшись к телеге, на которой лежал Мацько, сказал:

   - Знаете что? Он бы тоже хотел, да только ему что-то мешает. Вы были в Спыхове, и ум у вас славный, так постарайтесь смекнуть, в чем тут дело.

   Но Мацько был слишком болен. Лихорадка, начавшаяся с утра, усилилась к вечеру до такой степени, что он начал терять сознание, и вместо ответа Збышке взглянул на него словно с удивлением, а потом спросил:

   - А где тут звонят?

   Збышко испугался, потому что ему пришло в голову, что, если больной слышит звон, значит - смерть уж подходит к нему. Тут же он подумал, что старик может умереть без ксендза, без исповеди и потому попасть, если не совсем в ад, то, по крайней мере, на веки вечные в чистилище. И вот он все-таки решил везти старика дальше, чтобы как можно скорее доехать до какого-нибудь прихода, где Мацько мог бы в последний раз причаститься.

   С этой целью решено было ехать всю ночь. Збышко сел на телегу, выстланную сеном, на котором лежал больной, и стерег его, пока не наступил день. Время от времени он поил его вином, которым снабдил их на дорогу купец Амылей и которое томящийся от жажды Мацько пил жадно, ибо оно, по-видимому, приносило ему значительное облегчение. После второй кварты он даже вернулся к сознанию, а после третьей уснул так крепко, что Збышко иногда наклонялся над ним, чтобы убедиться, что он не умер.

   При мысли о том, что Мацько может умереть, его охватывала глубокая грусть. До тюрьмы он даже не отдавал себе как следует отчета, как сильно он любит этого "дядьку", который был ему и отцом и матерью. Но теперь он знал это хорошо, чувствуя в то же время, что после смерти Мацьки он будет страшно одинок на свете, без родни, если не считать того аббата, у которого был заложен Богданец, без друзей и без всякой опоры. В то же время ему приходило в голову, что если Мацько умрет, то тоже из-за немцев, из-за которых он сам чуть не погиб, из-за которых погибли все его предки и мать Дануси и много, много неповинных людей, которых он знал или о которых слыхал от знакомых. И он начинал даже удивляться. "Неужели, - говорил он себе, - во всем этом королевстве нет человека, который не потерпел бы от них обиды и не жаждал бы мести?" Тут ему вспомнились немцы, с которыми он воевал под Вильной, и он подумал, что, вероятно, татары не жесточе их на войне и что, вероятно, другого такого народа нет на свете.

   Рассвет прервал его размышления. День восходил ясный, но холодный. Мацько, видимо, чувствовал себя лучше: он дышал ровнее и спокойнее. Только когда солнце стало уже порядком пригревать, он проснулся, открыл глаза и сказал:

   - Полегчало мне. А где мы?

   - Подъезжаем к Олькушу. Знаете, где серебро добывают и в казну отдают.

   - Кабы иметь то, что в земле лежит! Вот бы можно Богданец отстроить!

   - Видно, что вам лучше, - смеясь, отвечал Збышко. - Эх, хватило бы и на каменный замок. Но заедем в приход, там и примут нас, и вы сможете исповедаться. Все в руках Божьих, а все-таки лучше, когда совесть в порядке.

   - Я человек грешный, покаяться рад, - отвечал Мацько. - Снилось мне ночью, что черти сдирают у меня кожу с ног... А между собой они по-немецки брехали... Слава богу, полегчало мне. А ты спал?

   - Где же мне было спать, коли я вас стерег?

   - Ну так приляг хоть немного. Как приедем, я тебя разбужу.

   - Не до сна мне.

   - А что тебе мешает?

   Збышко взглянул на дядю глазами ребенка:

   - Что же, как не любовь? У меня даже колики начались от вздохов, да вот сяду на минутку на коня - мне и полегчает.

   И слезши с телеги, он сел на коня, которого проворно подвел ему подаренный Завишей турок. Между тем Мацько от боли немножко хватался за бок, но, очевидно, думал о чем-то другом, а не о своей болезни, потому что качал головой, чмокал губами и наконец сказал:

   - Вот дивлюсь я, дивлюсь и никак не могу надивиться, в кого ты такой влюбчивый уродился: ни отец твой не был таков, ни я.

   Но Збышко вместо ответа вдруг выпрямился в седле, подбоченился, вскинул голову и грянул изо всех сил:

   - Гей...

   И это "гей" разнеслось по лесу, откликнулось дальним эхом и наконец стихло в чаще.

   А Мацько снова потрогал свой бок, в котором сидел наконечник немецкой стрелы, и с тихим стоном сказал:

   - Прежде люди умнее были, понял?

   Но потом он задумался, точно припоминая старые времена, и прибавил:

   - Положим, кое-кто и прежде бывал дураком.

   В это время они выехали из леса, за которым увидели шалаши рудокопов, а вдали зубчатые стены Олькуша, выстроенные королем Казимиром, и колокольню костела, построенного Владиславом Локотком.

  

   Каноник приходской церкви дал Мацьке отпущение грехов и гостеприимно оставил их ночевать, так что они тронулись в путь только на следующее утро. За Олькушем свернули они к Силезии, по границе которой намеревались доехать до самой Великой Польши. Дорога по большей части шла лесом, в котором на закате часто раздавалось, точно подземный гром, рыкание туров и зубров, а по ночам сверкали в ореховых зарослях волчьи глаза. Но еще большая опасность грозила на этой дороге купцам и путникам от немецких или онемечившихся рыцарей из Силезии, замки которых высились в разных местах вдоль границы. Правда, благодаря войне с владельцем Ополья, которому помогали против короля Владислава многочисленные силезские племянники, польские руки разрушили большую часть этих замков, но все-таки надо было быть осторожными, особенно после захода солнца, и не выпускать из рук оружия.

   Ехали, однако, спокойно, так что Збышке начинала уже надоедать дорога, и только тогда, когда до Богданца оставались лишь сутки пути, ночью послышалось сзади лошадиное фырканье и топот копыт.

   - Какие-то люди едут за нами следом, - сказал Збышко.

   Мацько посмотрел на звезды и, как человек опытный, ответил:

   - Скоро рассвет. Разбойники не напали бы под утро, потому что в это время им надо убираться домой.

   Однако Збышко остановил телегу, выстроил людей поперек дороги, лицом к приближающимся, а сам вышел вперед и стал ждать.

   В самом деле, через несколько времени он увидел во мраке десятка полтора всадников. Один ехал во главе их, на несколько шагов впереди, но, по-видимому, не намерен был прятаться, так как распевал во всю глотку. Збышко не мог расслышать слов, но до ушей его доходили веселые восклицания "гоп", "гоп", которыми незнакомец кончал каждый куплет песни.

   "Наши", - подумал Збышко.

   Но все же окликнул:

   - Стой!

   - А ты сядь! - ответил шутливый голос.

   - Что вы за люди?

   - А вы?

   - Зачем вы за нами едете?

   - А ты зачем загораживаешь дорогу?

   - Отвечай, а то у нас луки натянуты.

   - А у нас не натянуты... Стреляй!

   - Отвечай по-людски, а то тебе плохо будет.

   На это Збышке ответили веселой песней.

   Удивился Збышко, услышав такой ответ; затем песня оборвалась, но тот же голос спросил:

   - А как здоровье старого Мацьки? Дышит еще?

   Мацько приподнялся на телеге и сказал:

   - Ей-богу же, это наши.

   А Збышко тронул коня вперед.

   - Кто спрашивает про Мацьку?

   - А сосед, Зых из Згожелиц. Уже с неделю еду за вами и расспрашиваю по дороге людей.

   - Батюшки! Дядя! Это Зых из Згожелиц! - воскликнул Збышко.

   И они стали радостно здороваться, потому что Зых был действительно их соседом, к тому же хорошим человеком и общим любимцем, чем обязан был необычайной своей веселости.

   - Ну, как поживаете? - спросил он, тряся руку Мацьки. - Гоп еще или уже не гоп?

   - Эх, уж не гоп, - отвечал Мацько. - Но вам я рад. Боже ты мой милостивый, да мне кажется, что я уже в Богданце.

   - А что с вами? Я слышал, немцы вас подстрелили?

   - Подстрелили собачьи дети. Наконечник у меня между ребрами остался.

   - Господи! И что же? А медвежье сало пить пробовали?

   - Вот видите! - сказал Збышко. - Все медвежье сало советуют. Только бы добраться до Богданца. Сейчас же пойду ночью с топором на пасеку.

   - Может быть, у Ягенки найдется, а нет, так пошлю к кому-нибудь.

   - Какая Ягенка? Ведь вашу жену звали Малгохной? - спросил Мацько.

   - Э, какая там Малгохна! В Михайлов день будет три года, как Малгохна лежит на кладбище. Норовистая была баба, упокой, Господи, ее душу! Да и Ягенка в нее, только еще молода... А Малгохне я говорил: "Не лезь на сосну, коли тебе пятьдесят лет". Так нет же, влезла. А ветка обломилась - и бац. Так я вам скажу - даже яму выбила. А через три дня - и дух из нее вон.

   - Царство ей небесное, - сказал Мацько. - Помню, помню... Как, бывало, упрется руками в бока да начнет чудить, так работники от нее в сено прятались. Да уж зато хозяйка была... С сосны, значит, свалилась?.. Ишь ты...

   - Свалилась, как шишка зимой... Ох, вот горе было! Знаете, после похорон я с горя так напился, что три дня меня не могли разбудить. Думали - тоже окочурился. А сколько я потом наплакался - так и ведром не вынесешь. А насчет хозяйства молодец и Ягенка. Теперь ею весь дом держится.

   - Я ее еле помню. Когда я ее знал, она не больше топорища была. Под лошадью пройти могла, головой живота не задевши. Да давно уж это было, выросла небось.

   - В день святой Агнесы пятнадцать лет минуло; да уж я ее почти год не видел.

   - А что с вами случилось? Откуда вы возвращаетесь?

   - С войны. Кто же меня заставит дома сидеть, коли есть Ягенка?

   Мацько, хоть и болен был, но при упоминании о войне насторожил уши и спросил:

   - Может быть, вы с князем Витольдом под Ворсклой были?

   - Был, - весело отвечал Зых из Згожелиц. - Ну не послал ему Господь Бог удачи: разбил нас Эдигей на голову. Прежде всего лошадей у нас перестреляли. Татарин в рукопашную не идет, как христианский рыцарь, а все издалека из луков стреляет. Ты на него наскочишь, а он увернется и снова стреляет. Делай с ним, что хочешь. В нашем войске, изволите видеть, рыцари страсть как похвалялись: "Мы, - говорят, - даже копий не наклоним, мечей из ножен не вынем, а лошадиными копытами этих червей раздавим". Хвалились они, хвалились, а как начали стрелы свистать, так что темно от них стало, вот тебе и вся битва кончилась. Из десяти насилу один жив остался. Поверите ли, больше половины войска да семьдесят князей, литовских и русских, на поле осталось; а что бояр и разных дворян, да разных, как они говорят, отроков {Отроками на Руси (X-XI вв.) называли младших дружинников князей и крупных феодалов.}, так и две недели не пересчитаешь.

   - Слышал, - перебил его Мацько. - И наших рыцарей-добровольцев тоже много полегло.

   - Да даже девять меченосцев, пришлось и им послужить Витольду. И наших много, потому что, как сами знаете, где другой назад оглянется, там наш оглядываться не станет. Больше всего надеялся князь на наших рыцарей и не хотел иметь в битве возле себя другой охраны, кроме одних поляков. Хе-хе! Все кругом него повалились, а ему ничего. Погиб пан Спытко из Мельштына, и мечник Бернат, и мечник Миколай, и Прокоп, и Пшецлав, и Доброгост, и Ясько из Лазевиц, и Пилик Мазур, и Варш из Михова, и воевода Соха, и Ясько из Домбровы, и Петрко из Милославля, и Щепецкий, и Одерский, и Томко Лагода. Кто их всех пересчитает. А некоторые так утыканы были стрелами, что были словно ежи, даже смешно смотреть было.

   Тут он на самом деле рассмеялся, точно рассказывал что-то чрезвычайно веселое, и вдруг запел.

   - Ну а потом что? - спросил Збышко.

   - Потом великий князь бежал, но сейчас же ободрился, как всегда с ним бывает. Чем крепче его согнешь, тем лучше отскочит, как ветка ореховая. Помчались мы тогда к Таванскому броду, защищать переправу. Пришло и из Польши несколько новых рыцарей. Ну ничего. Хорошо. На другой день налетел Эдигей с тучей татарвы, да уж ничего у него не вышло. То-то веселье было! Чуть он к броду, а мы его по морде. Никак не мог. Еще же мы их перебили и переловили немало. Я сам пятерых поймал, везу их с собой в Згожелицы. Вот днем увидите, какие у них собачьи морды.

   - В Кракове говорили, что и в королевстве может начаться война.

   - А что, дурак Эдигей, что ли? Он хорошо видел, что у нас за рыцари, а ведь самые главные дома остались, потому что королева недовольна была, что Витольд первый начинает войну. Э, хитер он, старик Эдигей. Сразу смекнул у Тавани, что силы князя растут, и ушел себе прочь, за тридевять земель...

   - А вы вернулись?

   - Вернулся. Больше там делать нечего. А в Кракове про вас узнал, что вы недавно выехали.

   - Потому вы и знали, что это мы?

   - Знал, что вы, потому что везде на остановках про вас расспрашивал. Тут он обратился к Збышке:

   - Эх, боже мой, ведь я тебя в последний раз маленького видал, а теперь, хоть и темно, а вижу, что стал ты, парень, что твой тур. И сразу готов был из лука стрелять... Видно, что на войне бывал.

   - Меня с малых лет война воспитывала. Пусть дядя скажет, знаю ли я, что такое война.

   - Не к чему дяде говорить. Видал я в Кракове пана из Тачева, он мне про тебя рассказывал... Да говорят, этот мазур не хочет за тебя девку выдавать, а я бы так не упрямился, потому что ты мне пришелся по вкусу... Только увидишь мою Ягенку - забудешь ту. Это, брат, штука...

   - Нет, не забуду, хоть бы десять таких увидел, как ваша Ягенка.

   - За ней в приданое Мочидолы пойдут, где есть мельница. Да когда я уезжал, было на лугах десять славных кобыл с жеребятами... Еще многие мне поклонятся, чтобы я им Ягенку отдал, не бойся.

   Збышко хотел ответить: "Да не я", но Зых из Згожелиц снова стал напевать.

   - У вас вечно веселье да песни в голове, - заметил Мацько.

   - А что блаженные души в раю делают?

   - Поют.

   - Ну вот видите. А погибшие плачут. Я больше хочу идти к поющим, чем к плачущим. Да и святой Петр скажет: "Надо его в рай пустить, а то станет шельма и в пекле петь, а это не дело". Глядите-ка, уж светает.

   И действительно, занимался день. Вскоре они выехали на просторную поляну, где было уже совсем светло. На маленьком озере, занимавшем большую часть поляны, какие-то люди ловили рыбу, но при виде вооруженных людей бросили невод, выскочили из воды, проворно схватили багры и крючья и остановились, готовые к бою.

   - За разбойников приняли нас, - смеясь сказал Зых. - Эй, рыбаки, чьи вы?

   Те еще некоторое время стояли молча, с недоверием глядя на рыцарей, но наконец старший, узнав своих, сказал:

   - Ксендза аббата из Тульчи.

   - Нашего родственника, - сказал Мацько, - у которого заложен Богданец. Значит, это его лес, да только он, видно, недавно купил его.

   - Где там купил! - ответил Зых. - Он воевал из-за него с Вильком из Бжозовой и, видно, отвоевал. С год тому назад они даже собирались сразиться верхами на копьях и длинных мечах из-за всей этой земли, да не знаю, чем у них дело кончилось, потому что я уехал.

   - Ну, мы с ним люди свои, - сказал Мацько, - с нами он драться не станет, а еще, пожалуй, что-нибудь скинет с долга.

   - Может быть. Если с ним быть по-хорошему, так он еще своего прибавит. Он из рыцарей, ему не в диковину шлем надеть. А вместе с тем человек набожный и очень хорошо обедню служит. Да вы небось помните... Как рявкнет за обедней, так даже ласточки, что под потолком живут, из гнезд вылетают. И от того, конечно, слава Божья растет.

   - Как мне не помнить! Ведь он за десять шагов свечи в алтаре дыханием гасил. А заезжал он хоть раз в Богданец?

   - Еще бы! Заезжал. Пятерых новых мужиков с женами на расчищенной земле поселил. И у нас в Згожелицах тоже бывал, потому что, как сами знаете, он у меня Ягенку крестил, очень ее любит и дочуркой зовет.

   - Дал бы Бог, чтобы он согласился оставить мне мужиков, - сказал Мацько.

   - Эвона! Что для такого богача пять мужиков? Наконец, если моя Ягенка его попросит, так оставит.

   Тут беседа на время смолкла, потому что над темным бором и румяной зарей взошло яркое солнце, озарившее всю окрестность. Рыцари встретили его обычным восклицанием: "Слава Господу Богу нашему", а потом перекрестились и стали читать утренние молитвы.

   Зых, кончив первым и несколько раз ударив себя в грудь, обратился к спутникам:

   - Теперь я к вам хорошенько присмотрюсь. Э, изменились вы оба... Вам, Мацько, надо сперва поправиться... Ягенка будет за вами ухаживать, потому что у вас бабы нет... Да, заметно, что у вас наконечник сидит между ребрами... Не хорошо...

   Тут он обратился к Збышке:

   - Покажись-ка и ты... Ой, боже мой милостивый! Помню я тебя маленьким, как ты по хвостам на лошадей взлезал, а теперь, черт возьми, что за рыцарь... Лицом настоящая девчонка, а все-таки парень широкоплечий... Такому хоть на медведя идти.

   - Что ему медведь, - ответил Мацько. - Ведь он моложе, чем теперь был, когда этот фриз назвал его молокососом, а Збышке это не совсем понравилось, так он ему усы и вырвал...

   - Знаю, - перебил Зых. - Потом вы дрались и отбили у них людей. Мне все пан из Тачева рассказывал.

   И он стал глядеть на Збышку восхищенными глазами. Тот тоже с большим любопытством глядел на его длинную, как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и на круглые, смеющиеся глаза.

   - О, - сказал он, - с таким соседом только бы Господь вернул дяде здоровье, а скучно не будет.

   - Веселого соседа лучше иметь, с веселым не поссоришься, - отвечал Зых. - А теперь послушайте, что я вам по дружбе и по христианству скажу. Дома вы давно не были и порядку никакого в Богданце не застанете. Я не говорю - в хозяйстве, потому что аббат хорошо хозяйничал... кусок лесу выкорчевал и мужиков новых поселил... Но так как сам он только изредка наезжает, то кладовые окажутся пустыми, да и в доме разве что какая-нибудь скамья найдется да вязанка гороху для спанья. А больному нужны удобства. Так знаете что? Поезжайте со мной в Згожелицы. Погостите месяц, другой, мне это будет приятно, а Ягенка тем временем позаботится о Богданце. Только на нее положитесь и ни о чем не думайте... Збышко будет ездить смотреть за хозяйством, а ксендза аббата я вам тоже в Згожелицы привезу, вы с ним сейчас же и рассчитаетесь... За вами, Мацько, девка так будет ухаживать, как за отцом, а в болезни бабьи заботы лучше всего. Ну, дорогие мои, сделайте так, как я вас прошу.

   - Известно, что вы человек добрый и всегда таким были, - отвечал слегка растроганный Мацько, - но видите ли: если суждено мне умереть от этой проклятой занозы, которая у меня между ребер сидит, так уж лучше у себя дома. Кроме того, дома, хоть и болен, а все-таки кое про что расспросишь, кое-что доглядишь, туда-сюда заглянешь. Если велит Господь отправляться на тот свет - тут уж ничего не поделаешь. Больше ли будет ухода, меньше ли - все равно не отвертишься. К неудобствам мы на войне привыкли. Хороша и связка гороху тому, кто несколько лет спал на голой земле. Но за доброту вашу от всего сердца спасибо, и если мне не придется отблагодарить, так - даст бог - Збышко отблагодарит.

   Зых из Згожелиц, действительно славившийся своей добротой, снова стал настаивать и просить, но Манько уперся: коли помирать, так на своей земле. Целые годы тосковал он по этому Богданцу, и теперь, когда граница уже недалеко, не откажется от него ни за что, хотя бы это был его последний ночлег. Спасибо Господу и за то, что Он дал ему сюда дотащиться.

   Тут отер он кулаками слезы, нависшие у него на ресницах, поглядел вокруг и сказал:

   - Если это уже леса Вилька из Бжозовой, так, значит, вскоре после полудня приедем.

   - Теперь уж не Вилька из Бжозовой, а аббата, - заметил Зых.

   На это больной Мацько улыбнулся и, помолчав, сказал:

   - Если аббата, так, может быть, когда-нибудь станут наши.

   - Эвона! А вы только что говорили о смерти! - воскликнул весело Зых. - Теперь вам аббата хочется пережить.

   - Не я переживу, а Збышко.

   Дальнейшую беседу прервали звуки рогов, послышавшиеся далеко в бору. Зых тотчас остановил коня и стал прислушиваться.

   - Должно быть, кто-нибудь охотится, - сказал он. - Погодите.

   - Может быть, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас встретились.

   - Помолчите-ка.

   И он обратился к своим людям:

   - Стой.

   Остановились. Звуки рогов послышались ближе, а минуту спустя раздался лай собак.

   - Стой, - повторил Зых. - К нам приближаются.

   Збышко соскочил с лошади и стал кричать:

   - Давайте лук. Может быть, зверь на нас выскочит. Живо! Живо!

   И схватив из рук слуги лук, он уперся им в землю, надавил животом, потом выпрямился и, схватив обеими руками тетиву, натянул ее на железный крюк; потом вложил стрелу и помчался в бор.

   - Натянул. Без веревки натянул, - прошептал Зых, пораженный такой необычайной силой.

   - У, страсть какой парень! - с гордостью прошептал в ответ Мацько.

   Между тем звуки рогов и собачий лай раздались еще ближе, и вдруг направо в лесу послышался тяжелый топот, треск ломаемых кустов и ветвей, - и на дорогу, как молния, вылетел старый бородатый зубр с огромной низко наклоненной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, тяжело дышащий, страшный. Наскочив на придорожный ров, он одним прыжком перелетел через него, с размаху упал на передние ноги, но поднялся и вот-вот готов был скрыться в чаще по другую сторону дороги, как вдруг зловеще заворчала тетива лука, послышался свист стрелы, зверь поднялся на Дыбы, закружился, взревел и, как громом пораженный, грохнулся на землю.

   Збышко вышел из-за дерева, снова натянул лук и подошел, готовый стрелять, к лежащему быку, задние ноги которого еще рыли землю.

   Но, посмотрев на него, Збышко спокойно обернулся к своим и издали закричал.

   - Ах, чтоб тебя! - воскликнул Зых, подъезжая ближе. - От одной стрелы!

   - Близко было, а ведь в стреле сила страшная. Глядите: не только наконечник, а вся стрела ушла ему под лопатку.

   - Охотники небось уже близко; наверно, они у тебя его отнимут.

   - Не дам! - отвечал Збышко. - На дороге убит, а дорога ничья.

   - А если это аббат охотится?

   - А если аббат, так пусть берет его.

   Между тем из леса выскочило десятка полтора собак. Увидев зверя, они с отчаянным лаем бросились на него, скучились над ним и тотчас же стали грызться между собой.

   - Сейчас появятся и охотники, - сказал Зых. - Гляди. Вот они, только выскочили на дорогу впереди нас, и зверя еще не видят. Эй! Эй! Идите сюда. Идите... Убит, убит...

   Но вдруг он замолчал, приставил руку к глазам и через минуту воскликнул:

   - Боже мой! Что такое? Ослеп я или мне мерещится?..

   - Один на вороном коне впереди, - сказал Збышко.

   Но вдруг Зых закричал:

   - Господи боже мой! Да ведь это Ягенка.

   И стал кликать ее:

   - Ягна! Ягна...

   И он поехал вперед, но прежде чем успел пустить коня рысью, Збышко увидел самое странное на свете зрелище: на быстро скачущем коне приближалась к ним сидящая в седле по-мужски девушка, с луком в руках и с копьем за плечами. В распустившиеся от быстрой езды волосы ее вплелись шишки хмеля, лицо у нее румянилось, как заря, на груди виднелась расстегнутая рубашка, и на рубашке кожух мехом наружу. Подъехав, она сразу осадила коня; некоторое время на лице ее отражалось недоверие, удивление, радость, но наконец не в силах будучи не верить глазам и ушам, тонким, еще несколько детским голосом она стала кричать:

   - Тятя! Милый тятя!

   И она в мгновение ока соскочила с коня, а когда Зых тоже соскочил, чтобы поздороваться, бросилась ему на шею. Долго Збышко слышал только звуки поцелуев, восклицания: "Тятька!", "Ягуся!", "Тятька!", "Ягуся!" - повторяемые в радостном восторге.

   Подъехали оба обоза, подъехал на телеге Мацько, а они все еще повторяли: "Тятька!", "Ягуся!", и все еще стояли обнявшись. Только нацеловавшись и накричавшись вдоволь, Ягенка стала расспрашивать отца:

   - Вы, значит, с войны? Здоровы?

   - С войны. А что мне не быть здоровым? А ты? А мальчики? Здоровы небось? Да? А то бы ты по лесу не носилась. Но что ты тут делаешь, девка?

   - Ведь вы же видите - охочусь, - смеясь отвечала Ягенка.

   - В чужих лесах?

   - Аббат мне дал позволение. Даже прислал обученных этому слуг и собак.

   Тут она обратилась к своей челяди:

   - Отгоните собак, а то шкуру изорвут. Потом к Зыху:

   - Ох, вот я рада, что вижу вас! У нас все хорошо.

   - А я разве не рад? - отвечал Зых. - Дай-ка, девочка, я еще тебя поцелую. И они снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:

   - До дому страсть как далеко... все мы за этим зверем гнались. Мили две проехали, лошади уставать стали. Зато здоров зубр... Видели? В нем три стрелы моих сидят, от последней он и пал.

   - Он пал от последней, да не от твоей, вот этот рыцарь его подстрелил. Ягенка откинула рукой волосы, упавшие ей на глаза, и быстро, но не особенно ласково взглянула на Збышку.

   - Знаешь, кто это? - спросил Зых.

   - Не знаю.

   - Не диво, что ты его не узнала: вырос он. Но может быть, ты старого Мацьку из Богданца узнаешь?

   - Боже ты мой! Это Мацько из Богданца! - воскликнула Ягенка. И, подойдя к телеге, она поцеловала у Мацьки руку.

   - Так это вы?

   - Я. Только на телеге, потому что немцы меня подстрелили.

   - Какие немцы? Ведь с татарами война была? Я это знаю: довольно я тятьку просила, чтобы он и меня с собой взял.

   - Война была с татарами, да мы на ней не были, потому что мы перед этим на Литве воевали, и я и Збышко.

   - А где же Збышко?

   - Так ты не узнала, что это Збышко? - смеясь сказал Мацько.

   - Это Збышко? - воскликнула девушка, снова смотря на молодого рыцаря.

   - А то как же?

   - Поцелуй же его, по крайней мере, - весело вскричал Зых.

   Ягенка быстро обернулась к Збышке, но вдруг отступила назад и, закрыв глаза рукой, сказала:

   - Мне стыдно...

   - Да ведь мы с детства знакомы, - сказал Збышко.

   - Еще бы, хорошо знакомы. Помню я, помню. Лет восемь тому назад приехали вы с Мацькой к нам, а покойница-матушка принесла нам орехов с медом. А вы, как только старшие вышли из комнаты, сейчас же мне кулаком в нос, а орехи все сами съели.

   - Теперь бы он этого не сделал, - сказал Мацько. - У князя Витольда бывал, в Кракове в замке бывал и обычаи придворные знает.

   Но Ягенке пришло в голову другое, и, обратившись к Збышке, она спросила:

   - Это вы зубра убили?

   - Я.

   - Посмотрим, где стрела торчит.

   - Не увидите, потому что она вся ушла под лопатку.

   - Оставь, не сутяжничай, - сказал Зых. - Мы все видали, как он подстрелил его, да и еще кое-что получше: он лук натянул без веревки.

   Ягенка в третий раз взглянула на Збышку, но на этот раз с удивлением.

   - Натянули лук без веревки? - спросила она.

   Збышко почувствовал в ее голосе что-то вроде недоверия, упер лук в землю, мгновенно натянул его, так что скрипнул железный обруч, а потом, желая показать, что знает придворный обычай, стал на одно колено и подал лук Ягенке.

   А девушка, вместо того чтобы взять оружие из его рук, покраснела, сама не зная отчего, и стала застегивать на шее рубашку, расстегнувшуюся от быстрой езды по лесу.

  

   На другой день по приезде в Богданец Мацько и Збышко стали осматривать свое старое пепелище и заметили, что Зых из Згожелиц был прав, когда говорил, что на первых порах натерпятся они от недостатка во всем.

   Хозяйство шло сравнительно недурно. Было несколько полей, обработанных прежними крестьянами или теми, которых недавно поселил аббат. Прежде в Богданце возделанной земли бывало гораздо больше, но с тех пор, как в битве под Пловцами род Градов погиб почти без остатка, рабочих рук не стало, а после нападения силезских немцев и войны гжимальтов с наленчами некогда тучные богданецкие нивы по большей части заросли лесом. Один Мацько справиться с хозяйством не мог. Напрасно старался он в течение нескольких лет привлечь свободных крестьян из Кшесни и поселить их на земле, за известный оброк, они предпочитали жить на собственной земле, нежели обрабатывать чужую. Он заманил, однако, нескольких бездомных; в разных войнах взял несколько человек в плен, поженил их, поселил в хатах, - и таким образом деревня начала возрождаться. Но все-таки ему приходилось трудно, и, когда представилась возможность, Мацько немедля заложил весь Богданец, полагая, что, во-первых, богатому аббату легче будет управиться с землей, а во-вторых, что тем временем ему и Збышке война доставит людей и деньги. И в самом деле, аббат хозяйничал хорошо. Рабочую силу Богданца увеличил он пятью крестьянскими семьями, умножил стада скотины и лошадей, а кроме того, построил амбар, плетеный коровник и такую же конюшню. Зато, не живя постоянно в Богданце, он не заботился о доме, - и Мацько, иногда мечтавший, что по возвращении найдет его окруженным рвом и частоколом, застал его все таким же, как оставил, разве только с той разницей, что углы слегка покосились, а стены казались ниже, потому что осели и вросли в землю.

   Барский дом состоял из огромных сеней, двух больших комнат с каморками и кухни. В комнатах были окна, затянутые пузырем, а посредине в каждой очаг на глиняном полу; дым выходил через отверстия в потолке. Этот потолок, совершенно черный, в лучшие времена служил и коптильней: на колышках, вбитых в балки, вешались тогда кабаньи, медвежьи и лосиные окорока, куски оленьего мяса, воловьи спины и целые пучки колбас. Однако теперь в Богданце под потолком было пусто, так же, как и на полках, бегущих вдоль стен; в других домах на таких полках ставились оловянные и глиняные миски. Только стены под полками казались не особенно голыми, потому что Збышко велел людям ра