Сенкевич Генрик - Меченосцы

вился более уверен в себе и чувствовал свою силу. Мариенбург с его грозными замками ослеплял людей своей мощью больше, чем когда-либо, ослепляло богатство, ослеплял кажущийся порядок - и казалось, будто весь орден в настоящее время сильнее и прочнее, чем был когда-либо. И никто из князей, никто из гостящих рыцарей, даже никто из рыцарей ордена, кроме магистра, не понимал, что со времени крещения Литвы произойдет нечто такое, как если бы эти волны Ногата, с одной стороны защищавшие страшную крепость, тихо, но неумолимо начали подмывать ее стены. Никто не понимал, что в этом гигантском теле осталась еще сила, но из него улетела душа; кто приезжал в первый раз и смотрел на этот вознесшийся "ex luto" Мариенбург, на эти стены, башни, на черные кресты над воротами, на строениях и плащах, тому прежде всего приходило на мысль, что и врата адовы не одолеют этой северной столицы креста.

   И вот с такой мыслью смотрели на нее не только Повала из Тачева и Збышко, уже бывавший здесь, но и много более сообразительный Зиндрам из Машковиц. И у него, когда он смотрел на этот вооруженный рой солдат, заключенный в ограду башен и гигантских тынов, омрачилось лицо, и невольно пришли на память гордые слова, которыми некогда меченосцы грозили королю Казимиру:

   "Сила наша больше твоей, и если ты нам не уступишь, мы будем до самого Кракова преследовать тебя своими мечами".

   Но в это время комтур замка повел рыцарей далее, в Средний замок, в восточной половине которого находились покои, отводимые для гостей.

  

   Мацько и Збышко долго держали друг друга в объятиях, потому что всегда любили один другого, а в последние годы общие приключения и несчастья сделали эту любовь еще более сильной. Старый рыцарь по первому взгляду на племянника угадал, что Дануси уже нет на свете; поэтому он ни о чем не спрашивал, только прижимал юношу к себе, силой этих объятий желая показать ему, что он не остался круглым сиротой и что есть у него близкая душа, готовая разделить его горькую участь.

   Наконец, когда грусть и горе их значительно облегчились от слез, Мацько спросил после долгого молчания:

   - Неужели ее снова у тебя отбили? Или она умерла у тебя на руках?

   - Она умерла у меня на руках под самым Спыховом, - отвечал юноша. И он стал рассказывать, как что было, прерывая рассказ свой слезами и

   вздохами, а Мацько слушал внимательно, тоже вздыхал, а под конец стал снова расспрашивать:

   - А Юранд еще жив?

   - Я оставил Юранда живым, но жить ему недолго, и верно уж я его не увижу.

   - Так, может быть, тебе лучше было не уезжать?

   - Как же я мог вас здесь оставить?

   - Двумя неделями раньше, двумя позже, не все ли равно?

   Но Збышко внимательно посмотрел на него и сказал:

   - Так вы здесь были больны? Вид у вас нехороший.

   - Да дело в том, что солнышко хоть и греет землю, но в подземелье все-таки холодно, и сырость там отчаянная, по той причине, что замок окружен водой. Я думал - совсем заплесневею. Дышать тоже нечем, и от всего этого рана моя снова открылась, та, из которой в Богданце вылез наконечник стрелы от бобрового жира.

   - Помню, - сказал Збышко, - ведь за бобром-то мы с Ягенкой ходили. Так эти собачьи дети держали вас тут в подземелье?

   Мацько покачал головой и ответил:

   - По правде сказать, они мне не очень-то рады были, и уж мне приходилось плохо. Велика здесь злоба на Витольда и жмудинов, но еще больше - на тех из нас, которые им помогают. Напрасно я объяснял, почему мы пошли к жмудинам. Мне чуть голову не отрубили, и если не сделали этого, то только потому, что им жаль было расстаться с выкупом: сам знаешь, деньги для них важнее мести, а кроме того, им хотелось иметь в руках доказательство, что польский король посылает помощь язычникам. Жмудины несчастные просят, чтобы их крестили, только чтобы сделали это не меченосцы; мы-то там были, мы знаем, а меченосцы делают вид, что не знают, и жалуются на них при всех дворах, а вместе с ними и на нашего короля.

   Тут Мацько стал задыхаться и на время должен был замолчать; оправившись, он продолжал:

   - Может быть, помер бы я в подземелье. Правда, вступался за меня Арнольд фон Баден, которому хотелось получить выкуп. Но у него нет никакого значения, и зовут его медведем. К счастью, де Лорш узнал обо мне от Арнольда и сразу поднял страшный шум. Не знаю, говорил ли он тебе об этом, потому что он любит скрывать свои хорошие поступки... Здесь его ценят, потому что один из де Лоршей когда-то занимал в ордене важные должности, а этот - высокого рода и к тому же богач. Он им говорил, что он сам наш пленник и что если мне здесь отрубят голову или уморят голодом и холодом, то ты отрубишь голову ему. Он угрожал капитулу, что расскажет при иностранных дворах, как меченосцы обращаются с опоясанными рыцарями. Наконец они испугались и положили меня в лазарет, где и воздух, и пища лучше.

   - Я с де Лорша ни единой гривны не возьму, клянусь Богом.

   - Приятно взять с врага, но другу простить надо, - сказал Мацько. - А так как, оказывается, у магистра с королем заключен договор об обмене пленников, то и за меня ты платить не должен.

   - А наше рыцарское слово? - спросил Збышко. - Договор договором, а Арнольд мог бы нас упрекнуть в бесчестии.

   Услыхав это, Мацько огорчился, немного подумал и сказал:

   - Но можно бы что-нибудь отторговать?

   - Мы сами себя оценили. Разве мы теперь меньше стоим?

   Мацько огорчился еще больше, но в глазах его отразился восторг перед Збышкой и как бы еще большая любовь к нему.

   - Умеет-таки он охранить свою честь. Уж такой уродился, - проворчал он.

   И стал вздыхать. Збышко думал, что это от сожаления по тем гривнам, которые предстояло уплатить фон Бадену, и потому сказал:

   - Знаете что? Денег у нас и так довольно, только бы судьба была не такая скверная.

   - Господь ее переменит, - с волнением сказал старый рыцарь. - Мне-то уж недолго на свете жить.

   - Молчите. Здоровы будете, пусть только вас ветром обдует.

   - Ветром? Ветер молодое дерево согнет, а старое сломает.

   - Вона! Еще не гниют у вас кости, и до старости вам еще далеко. Не печальтесь.

   - Чтобы тебе было весело, так и я бы смеялся. А все-таки есть у меня и другая причина огорчаться, а по правде сказать - не только у меня, но и у всех нас.

   - Что такое? - спросил Збышко.

   - А помнишь, как я тебя в лагере Скирвойллы бранил за то, что ты славил силу меченосцев? Верно, крепок наш народ на поле, но я только теперь в первый раз присмотрелся к этим собачьим детям поближе...

   И Мацько, как бы из опасения быть услышанным, понизил голос:

   - И теперь вижу, что ты был нрав, а не я. Да хранит нас рука Господня. Что это за сила! Что за могущество! Чешутся у наших рыцарей руки, и тянет их поскорее на немцев, да не знают они, что меченосцам все народы и все королевства помогают, что денег у них больше, вооружение лучше, замки надежнее. Да сохранит нас рука Господня... И у нас, и тут говорят, что дело должно кончиться войной и кончится, но в тот час да смилостивится Господь над нашим королевством и над нашим народом.

   Тут он обхватил руками седую свою голову, уперся локтями в колени и замолчал.

   Но Збышко сказал:

   - Вот видите? В поединке многие из нас сильнее их, но что касается войны - вы сами поняли.

   - Ой, понял. Даст бог, поймут и послы короля, а особенно рыцарь из Машковиц.

   - Я видел, как он помрачнел. Говорят, что никто на свете не понимает столько в военных делах, как он.

   - Если это правда, то, вероятно, войны не будет.

   - Если меченосцы поймут, что они сильнее, то именно она будет. И я вам скажу откровенно: уж лучше бы либо пан, либо пропал, потому что так жить нам тоже дольше нельзя.

   И Збышко тоже, как бы подавленный собственным горем и горем всего народа, опустил голову, а Мацько сказал:

   - Жаль королевства, но боюсь я, как бы не покарал нас Господь за лишнюю самоуверенность. Помнишь, как тогда в Вавеле, перед собором, когда тебе собирались отрубить голову, рыцари самого Тимура Хромого вызывали на бой? А ведь он владыка сорока королевств, он из людских черепов горы складывал... Мало им меченосцев, всех сразу готовы вызвать - и тем могут прогневить Господа...

   Збышко при этом воспоминании схватился за белокурые свои волосы; страшное горе внезапно охватило его, и он вскричал:

   - О, кто же, как не она, спас тогда меня от палача? О, Господи Иисусе! Дануся моя... О, Господи Иисусе...

   И он стал рвать на себе волосы, а потом кусать кулаки, чтобы подавить рыдания: так взволновалось сердце его от внезапного приступа горя.

   - Парень, побойся Бога... Молчи... - восклицал Мацько. - Что ты можешь сделать? Возьми себя в руки, молчи...

   Но Збышко долго не мог успокоиться и опомнился только тогда, когда Мацько, который действительно был еще болен, так ослабел, что закачался и упал на скамью, потеряв сознание. Тогда юноша положил его на постель, подкрепил вином, которое прислал комтур замка, и сидел возле него до тех пор, пока старый рыцарь не уснул.

   На другой день проснулись они поздно, освеженные и отдохнувшие.

   - Ну, - сказал Мацько, - видно, еще рано мне помирать: я так думаю, что, если обдует меня в поле ветер, так я и в седле сидеть смогу.

   - Послы останутся здесь еще несколько дней, - отвечал Збышко. - Теперь к ним ходят люди просить за пленников, пойманных в Польше во время разбоев, но мы можем ехать когда хотите и когда почувствуете себя в силах...

   В эту минуту вошел Глава.

   - Ты не знаешь, что там делают послы? - спросил его старый рыцарь.

   - Осматривают Высокий замок и церковь, - отвечал чех. - Комтур замка сам их сопровождает, а потом они пойдут к великому рефектарию обедать, куда магистр пригласит и вашу милость.

   - А ты что с утра делал?

   - А я присматривался к немецкой наемной пехоте, которую обучали капитаны, и сравнивал ее с нашей, чешской.

   - А ты чешскую помнишь?

   - Меня подростком взял в плен рыцарь Зых из Згожелиц, но я хорошо помню, потому что с детства был до таких вещей любопытен.

   - Ну и что же?

   - Да ничего. Верно, крепка ихняя пехота и обучена хорошо, но это волы, а наши чехи - волки. Если бы дошло дело до чего-нибудь, так сами знаете, господин, волы волков не едят, а волки страсть как до волов лакомы.

   - Верно, - сказал Мацько, который, видимо, что-то знал об этом, - кто на ваших наскочит, тот и отскочит, как от ежа.

   - В бою конный рыцарь десятерых пехотинцев стоит, - сказал Збышко.

   - Но взять Мариенбург может только пехота, - возразил оруженосец. На этом разговор о пехоте кончился, потому что Мацько, следуя ходу

   своих мыслей, сказал:

   - Слушай, Глава: нынче поем я да еще маленько приду в себя - и поедем.

   - А куда? - спросил чех.

   - Известно, в Мазовию. В Спыхов, - сказал Збышко.

   - И там останемся?..

   Мацько вопросительно посмотрел на Збышку, потому что до сих пор между ними не было разговора о том, что они станут делать дальше. Кажется, у юноши решение было уже готово, но он не хотел, видимо, огорчать дядю и потому уклончиво ответил:

   - Сначала вы должны вполне оправиться.

   - А потом что?

   - Потом? Потом вы вернетесь в Богданец. Я знаю, как вы любите Богданец.

   - А ты?

   - И я люблю.

   - Я не говорю, чтобы ты не ехал к Юранду, - медленно проговорил Мацько, - потому что, если он помрет, то надо похоронить его прилично, но ты слушай, что я тебе скажу: ты молод, умом тебе со мной не сравняться. Какая-то несчастная земля этот Спыхов. Если что и случилось с нами хорошее - так в других местах, а там одни огорчения да расстройства.

   - Это вы правду говорите, - сказал Збышко, - но там гробик Данусин...

   - Молчать, - вскричал Мацько, боясь, что Збышку охватит такой же прилив горя, как был вчера.

   Но на лице юноши отразилась лишь нежная грусть.

   - Будет еще время решить, - сказал он, помолчав. - Все равно вам надо отдохнуть в Плоцке.

   - Ухода за вашей милостью будет там вдоволь, - вставил Глава.

   - В самом деле, - сказал Збышко. - Вы знаете, что там Ягенка? Она состоит при княгине Александре. Да, ведь вы знаете, потому что сами ее туда отвезли. Она и в Спыхове была. Мне даже странно, что вы ничего мне о ней у Скирвойллы не говорили.

   - Не только она была в Спыхове, но без нее Юранд либо до сих пор мыкался бы по дорогам, либо помер бы где-нибудь. Я привез ее в Плоцк ради аббатова наследства, а не говорил тебе о ней потому, что если бы и говорил, так было бы то же самое. Ты тогда, несчастный, ничего знать не хотел.

   - Она очень вас любит, - сказал Збышко. - Славу богу, что никакие письма не понадобились, но она достала от княгини письма с просьбами за вас.

   - Да пошлет ей за это счастья Господь Бог. Лучше нее девушки на свете нет, - сказал Мацько.

   Дальнейший разговор их был прерван приходом Зиндрама из Машковиц и Повалы из Тачева, которые, услыхав о вчерашнем обмороке Мацьки, пришли сегодня его проведать.

   - Благословен Господь Бог наш, Иисус Христос, - сказал Зиндрам, переступая порог. - Как вы сегодня?

   - Спасибо, помаленьку. Збышко говорит, что только бы ветром меня обдуло - тогда совсем хорошо будет.

   - Отчего не быть? Будет. Все хорошо будет, - вставил Повала.

   - И отдохнул я порядком, - отвечал Мацько, - не так, как вы, рано, говорят, встали?

   - Сначала приходили к нам здешние жители менять пленных, - сказал Зиндрам, - а потом осматривали мы здешнее хозяйство: дворы да замки.

   - Хорошее хозяйство и хорошие замки, - мрачно проворчал Мацько.

   - Конечно, хорошее. На церкви арабские украшения, о которых меченосцы говорили, что научились их делать у сарацинов в Сицилии, а в замках комнаты со столбами, где один столб стоит, а где много. Вы сами увидите большую трапезную. Укрепления тоже везде страшные, нигде больше нет таких. Таких стен и ядро каменное, даже самое большое, не прошибет. Да, просто смотреть весело...

   Зиндрам говорил это так весело, что Мацько посмотрел на него с изумлением и спросил:

   - А богатство их, а порядок, а войско и гости? Это вы видели?

   - Они все нам показывали, будто ради гостеприимства, а на самом деле для того, чтобы у нас сердце упало.

   - Ну и что же?

   - Ну, бог даст, придет война - и выгоним мы их туда, за моря и горы, откуда они пришли.

   Мацько, забыв в эту минуту о своей болезни, даже вскочил на ноги от изумления.

   - Как? - вскричал он. - Говорят, ум у вас проворный... Я чуть не обомлел, как увидел ихнюю силу... Боже ты мой! Что же вы думаете?

   И он обратился к племяннику:

   - Збышко, вели-ка поставить вино, которое они нам прислали. Садитесь, рыцари, и говорите, потому что лучше этого никакой лекарь мази мне не придумает.

   Збышко, тоже очень заинтересованный, сам принес жбан вина и кубки. Все сели вокруг стола, и рыцарь из Машковиц начал так:

   - Укрепления - пустяк: что человеческой рукой построено, то человеческая рука и разрушить сможет. Знаете, что кирпичи связывает? Известь. А знаете, что людей? Любовь.

   - Боже мой! Мед исходит из уст ваших, рыцарь, - воскликнул Мацько. Зиндрам про себя порадовался этой похвале и продолжал так:

   - Из здешних людей у одного у нас в плену брат, у другого сын, у третьего родственник какой-нибудь дальний. Пограничные комтуры велят им ходить к нам на разбой. Значит, многих убивают, многих наши в плен берут. Но тут уже люди узнали о договоре между королем и магистром. С раннего утра стали приходить к нам и называть имена пленников. Наш писарь записывал. Прежде всех пришел бочар здешний, богатый мещанин, немец. И у него дом в Мальборге. Он под конец сказал: "Если бы я мог вашему королю и королевству чем-нибудь услужить, то с радостью отдал бы не только имущество, но и голову". Я прогнал его, думая, что он еврей. Но потом приходит священник из-под Оливы, просит за брата и говорит: "Правда ли, что вы собираетесь идти войной против наших прусских господ? Знайте, что здесь уже весь народ, говоря: "Да приидет царствие Твое", - думает о вашем короле". Потом было два шляхтича, тоже насчет сыновей, были купцы из Гданска, были ремесленники, был колокольный мастер из Квидзыня, много было разных людей - и все говорили то же самое.

   Тут рыцарь из Машковиц замолк, встал, поглядел, не подслушивает ли кто за дверью, и, вернувшись, договорил, немного понизив голос:

   - Долго я обо всем расспрашивал. Во всей Пруссии ненавидят меченосцев: и князья, и шляхта, и мещане, и мужики. И ненавидит их не только тот народ, который говорит на нашем или на прусском языке, но даже и немцы. Кто должен служить, тот служит, но каждому зараза милее меченосца. Вот что...

   - Да, но какое отношение это имеет к силам меченосцев? - беспокойно спросил Мацько.

   Зиндрам провел рукой по могучему своему лбу, с минуту подумал, точно искал сравнение, потом улыбнулся и спросил:

   - Вы когда-нибудь дрались на турнире?

   - Конечно, и не раз, - отвечал Мацько.

   - Так как же вы думаете? Разве не свалится при первом же столкновении с коня такой рыцарь, даже самый сильный, у которого подрезана подпруга и ремни у стремян?

   - Обязательно.

   - Ну так вот видите ли: орден - это и есть такой рыцарь.

   - Боже ты мой, - вскричал Збышко, - пожалуй, лучше этого и в книжке нельзя прочесть.

   А Мацько даже взволновался и сказал немного дрожащим голосом:

   - Да вознаградит вас Господь. На вашу голову, рыцарь, надо шлем на заказ делать: готового не достанешь.

  

   Мацько и Збышко собирались тотчас же уехать из Мальборга, но в тот день, когда Зиндрам из Машковиц так подкрепил их души, они не выехали, потому что в Высоком замке был обед, на который Збышко был приглашен как королевский рыцарь, а ради Збышки - и Мацько. Обед проходил при небольшом числе приглашенных в великолепной большой трапезной, которую освещали десять окон и десять расходящихся звездой сводов которой, благодаря редкостному строительному искусству, опирались всего на одну колонну. Кроме королевских рыцарей, из чужих к столу сел только один швабский граф да один бургундский, который, хоть и был подданным богатых государей, все же приехал от их имени просить у ордена денежную ссуду. Из меченосцев возле магистра сидели четыре сановника, именовавшихся столпами ордена, то есть великий комтур, раздаватель милостыни, гардеробмейстер и казначей. Пятый столп, маршал, находился в это время в походе против Витольда.

   Хотя орден принял обет нищенства, все же ели на золоте и серебре, а пили мальвазию, потому что магистр хотел ослепить взоры польских послов. Но несмотря на обилие кушаний и настойчивые угощения, гостям был слегка неприятен этот пир, вследствие затруднений в разговоре и достоинства, которые всем приходилось соблюдать. Зато ужин в огромной трапезной (Conventus Remter) был гораздо веселее, потому что к нему собрался весь конвент и все гости, еще не успевшие отправиться в поход против Витольда с войсками маршала. Веселья этого не нарушил ни один спор, ни одна ссора. Правда, заграничные рыцари, предвидя, что придется им когда-нибудь встретиться с поляками, смотрели на них недружелюбно, но меченосцы заранее их предупредили, что следует вести себя спокойно, и очень их о том просили, боясь, как бы в лице послов не оскорбить короля и все королевство. Но даже и в этом случае выразилась враждебность: рыцари предупреждали гостей о запальчивости поляков: "За каждое хоть сколько-нибудь колкое слово они вам вцепятся в бороду либо пырнут ножом". Поэтому гости были удивлены добродушием Повалы из Тачева и Зиндрама из Машковиц, а более умные из них поняли, что не так грубы польские обычаи, как злобны и ядовиты языки меченосцев.

   Некоторые, привыкшие к изысканным пиршествам западных дворов, вынесли даже не особенно лестное мнение об обхождении самих меченосцев, потому что за этим ужином слишком громко играли музыканты, грубо пели "шпильманы", грубо шутили шуты, плясали медведи и босые девки. Когда же высказывалось удивление по поводу присутствия в Высоком замке женщин, то оказалось, что устав нарушался уже давно и что сам великий Винрих Книпроде плясал здесь в свое время с красавицей Марией фон Альфлебен. Братья пояснили, что в замке женщины не могут только жить, но могут приходить в трапезные на пиры и что в прошлом году княгиня, жена Витольда, жившая в обставленной по-королевски старой пушкарне, ежедневно приходила сюда играть в золотые шашки, которые каждый вечер ей дарились.

   Играли и в этот вечер, не только в шашки и шахматы, но и в кости; играли даже больше, чем разговаривали, так как слова заглушало пение и эта слишком громкая музыка. Однако средь общего шума случались минуты тишины, и однажды, пользуясь такой минутой, Зиндрам из Машковиц, будто бы ни о чем не зная, спросил великого магистра, во всех ли землях ордена подданные очень любят своих владык.

   На это Конрад фон Юнгинген ответил:

   - Кто любит крест, тот должен любить и орден.

   Ответ этот понравился и братии, и гостям; стали хвалить за него магистра, и он, обрадовавшись, продолжал:

   - Кто нам друг, тому под нашею властью хорошо, а кто враг - против того у нас есть два средства.

   - Какие же? - спросил польский рыцарь.

   - Быть может, вы, рыцарь, не знаете, что я хожу в эту трапезную из своих покоев по маленькой лестнице, сделанной внутри стены; возле этой лестницы есть комната со сводами, и если бы я сводил вас туда, то вы узнали бы первый способ.

   - Верно! - воскликнули братья.

   Рыцарь из Машковиц догадался, что магистр говорит о той "башне", полной золота, которой хвастались меченосцы, поэтому он немного подумал и отвечал:

   - Когда-то... о, страх, как давно, один германский император показал нашему послу, которого звали Скарбек, такую комнату и сказал: "Есть у меня чем побить твоего господина". А Скарбек бросил туда же драгоценный свой перстень и говорит: "Ступай, золото, к золоту: мы, поляки, больше любим железо..." И знаете, рыцари, что потом было? Потом был Хундсфельд...

   - Что такое Хундсфельд? - в один голос спросили несколько рыцарей.

   - Это, - спокойно отвечал Зиндрам, - такое поле, на котором люди не поспевали хоронить немцев, так что под конец хоронили их собаки.

   И рыцари-гости, и меченосцы очень смутились, услышав такой ответ, и не знали, что им сказать, но Зиндрам из Машковиц прибавил, как бы заканчивая разговор:

   - Золотом против железа ничего не добьешься.

   - Да, - вскричал магистр, - но ведь это и есть наш второй способ: железо. Видели вы оружейные мастерские? Там день и ночь работают молоты, и таких панцирей, таких мечей во всем свете не сыщешь.

   Но в ответ на это Повала из Тачева протянул руку к середине стола, взял тесак, служивший для рубки мяса, шириной в полпяди и длиной в локоть, легко свернул его в трубку, точно пергамент, поднял вверх так, чтобы все могли видеть, и, наконец, подал магистру:

   - Если и в мечах ваших такое железо, то немного вы ими сделаете.

   И он улыбнулся, довольный собой, а духовные и светские особы даже поднялись со своих мест и толпой сбежались к великому магистру; потом они стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак, но все молчали, так как сердца у них сжались при виде такой силы.

   - Клянусь головой святого Либерия, - воскликнул в конце концов магистр, - у вас, рыцарь, железные руки.

   А граф бургундский прибавил:

   - И из лучшего железа, чем это. Так свернул тесак, точно он восковой.

   - Даже не покраснел и жилы у него не вздулись! - воскликнул один из меченосцев.

   - Народ наш, - отвечал Повала, - простой, он не знает такого богатства, какое я вижу здесь, но зато крепок.

   Тут подошли к нему французские и итальянские рыцари и стали говорить с ним на звонких своих языках, о которых старик Мацько говорил, что это похоже на то, как если бы кто-нибудь стучал оловянной посудой. Они дивились его силе, а он с ними чокался и отвечал:

   - У нас на пирах часто такие вещи делают, а бывает, что тесак поменьше - так его и девушка какая-нибудь свернет.

   Но немцам, которые любили хвастаться перед гостями своим ростом и силой, было стыдно, а кроме того, брала их злость, и потому старик Гельфенштейн стал кричать через весь стол:

   - Это для нас позор. Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и наши кости не из церковных свечей сделаны. Дайте ему тесак.

   Слуги тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом, но тот, потому ли, что его смутил вид стольких свидетелей, потому ли, что силы в пальцах у него, действительно, было меньше, чем у Повалы, - как бы то ни было, - он, правда, согнул тесак до половины, но свернуть его трубкой не мог.

   И вот не один из иностранных гостей, которым не раз перед тем меченосцы шептали, что зимой настанет война с королем Ягеллой, не один из них крепко призадумался и вспомнил в этот миг, что зима в тех странах очень сурова и что лучше, пожалуй, вернуться, пока не поздно, под более нежное небо, в родной замок.

   И во всем этом было удивительно то, что подобные мысли стали им приходить в голову в июле, во время прекрасной погоды и даже зноя.

  

   В Плоцке Збышко и Мацько не застали никого из двора, так как князь с княгиней и всеми детьми уехали в гости в Черск, куда их пригласила княгиня Анна Данута. О Ягенке узнали они от епископа, что она собиралась остаться в Спыхове при Юранде до самой его смерти. Известия эти им были на руку, так как и сами они хотели ехать в Спыхов. Мацько при этом очень восхвалял доброту Ягенки: она, дескать, предпочла отправиться к умирающему человеку, который не был даже ее родственником, нежели на черские празднества, на которых не могло быть недостатка в танцах и разных удовольствиях.

   - Может быть, она сделала это и для того, чтобы не разъехаться с нами, - говорил старый рыцарь. - Я не видел ее давно уже и рад буду повидаться, потому что знаю, что и она меня любит. Выросла, должно быть, девка, небось еще лучше, чем раньше была.

   А Збышко сказал:

   - Она очень изменилась. Она всегда была хороша, но я помнил ее простой девушкой, а теперь ей прямо хоть в королевские покои идти.

   - Неужели так изменилась? Положим, ведь эти Ястшембцы из Згожелиц - род старый и славный.

   Наступило молчание; потом старый рыцарь снова заговорил:

   - Наверное, так и будет, как я тебе говорил: ей захочется в Згожелицы.

   - Мне и то странно было, что она оттуда уехала.

   - Она хотела присмотреть за больным аббатом, за которым настоящего ухода не было. Кроме того, она боялась Чтана и Вилька, и я сам сказал ей, что братьям без нее будет безопаснее, нежели при ней.

   - Правильно, на сирот они не могли напасть. Мацько задумался.

   - Только боюсь, не отомстили ли они там мне за то, что я ее увез. Одному Богу известно, осталось ли хоть что-нибудь от Богданца. И не знаю, смогу ли от них защититься, когда вернусь. Они ребята молодые и сильные, а я стар.

   - Ну уж это вы говорите тому, кто вас не знает, - отвечал Збышко.

   И в самом деле, Мацько говорил это не совсем искренне. Ему нужно было другое, но сперва он только махнул рукой.

   - Кабы я не хворал в Мальборге, тогда еще туда-сюда, - сказал он. - Но об этом мы поговорим в Спыхове.

   И на другой же день, переночевав в Плоцке, они направились к Спыхову.

   Дни были ясные, дорога сухая, легкая, к тому же безопасная, потому что ввиду последних переговоров меченосцы прекратили разбои на границе. Впрочем, рыцари принадлежали к таким путникам, перед которыми и разбойнику лучше издали поклониться, чем их задеть; поэтому дорога проходила спокойно, и на пятый день по отъезде из Плоцка они рано утром без труда достигли Спыхова. Ягенка, которая была привязана к Мацьке, как к самому близкому другу на свете, встретила его, точно отца родного, а он, хоть и не могли его растрогать какие-нибудь пустяки, был все же взволнован лаской доброй девушки. И когда немного спустя Збышко расспросил о Юранде, пошел сам к нему и к своему "гробику", старый рыцарь глубоко вздохнул и сказал:

   - Ну кого Господь хотел взять, того взял, а кого хотел оставить, того оставил; но я так думаю, что теперь кончены наши мытарства и скитания по разным трущобам и дебрям.

   И помолчав, он прибавил:

   - Эх, где только не носил нас Господь Бог за последние годы.

   - Но рука Господня хранила вас, - отвечала Ягенка.

   - Правда, что хранила, но, по правде сказать, все-таки пора уж домой.

   - Нам надо остаться здесь, пока Юранд не умер, - сказала девушка.

   - А каков он?

   - Смотрит вверх и смеется: должно быть, уж рай видит, а в нем Данусю.

   - Ухаживаешь за ним?

   - Ухаживаю, да ксендз Калеб говорит, что уж ангелы скоро его на свое попечение примут. Вчера ключница здешняя двоих видела.

   - Говорят, - сказал на это Мацько, - что шляхтичу подобает умереть на поле битвы; но так умирать, как Юранд, хорошо и на постели.

   - Не ест ничего, не пьет, все только смеется, - сказала Ягенка.

   - Пойдем к нему. Збышко тоже, должно быть, там.

   Но Збышко недолго побыл у Юранда, который никого не узнавал, и пошел в подземелье, к гробу Дануси. Там пробыл он до тех пор, пока старый Толима не пришел искать его, чтобы позвать завтракать. Уходя, при свете факела Збышко заметил, что весь гроб покрыт веночками из чабера и ноготков, а чисто выметенный вокруг гроба пол посыпан аиром и липовым цветом, издававшим медовый запах, и при виде этого зрелища сердце юноши преисполнилось благодарности, и он спросил:

   - Кто это так украшает гробик?

   - Панна из Згожелиц, - отвечал Толима.

   Молодой рыцарь не ответил на это ничего, но немного спустя, увидев Ягенку, он неожиданно упал к ее ногам и, обняв колени ее, воскликнул:

   - Да вознаградит тебя Бог за твою доброту и за цветы на Данусином гробике!

   И сказав это, он горько заплакал, а она обняла руками его голову, как сестра, которая хочет приласкать огорченного брата, и сказала:

   - Ой, милый Збышко, я хотела бы еще больше тебя утешить. И из глаз ее тоже покатились частые слезы.

  

   Юранд умер несколько дней спустя. Целую неделю совершал ксендз Калеб службы над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо Божье, и целую неделю Спыхов был полон гостей. Потом наступило время тишины, какая всегда бывает на похоронах. Збышко ходил в подземелье, а иногда в лес, с арбалетом, из которого, впрочем, не стрелял; так все ходил и ходил он, точно в самозабвении, но однажды вечером пришел в комнату, где сидели с Мацькой и Главой девушки, и внезапно сказал:

   - Послушайте, что я скажу. Печаль никого не красит, а потому лучше вам возвращаться в Богданец и Згожелицы, нежели сидеть тут в печали!

   Настало молчание, потому что все угадали, что разговор будет очень большого значения, и только через несколько времени Мацько заговорил первый:

   - Нам лучше, но и тебе тоже лучше.

   Но Збышко встряхнул своими белокурыми волосами.

   - Нет, - сказал он, - Бог даст, вернусь в Богданец и я, но теперь надо мне собираться в другой путь.

   - Эх, - вскричал Мацько, - я говорил, что конец, а выходит, что не конец. Побойся же ты Бога, Збышко.

   - Ведь вы же знаете, что я дал обет.

   - Так это и есть причина? Нет у тебя Дануси, нет и обета. Смерть разрешила тебя от клятвы!

   - Моя бы смерть меня разрешила, но не ее. Я клялся перед Богом рыцарской честью. Чего же вы хотите? Рыцарской честью.

   Каждое слово о рыцарской чести производило на Мацьку как бы волшебное действие. В жизни своей, кроме заповедей Божьих да церковных, он руководствовался не многими иными, но зато этими несколькими руководствовался неуклонно.

   - Я тебе не говорю, чтобы ты не сдержал клятвы, - сказал он.

   - А что же?

   - А то, что ты молод и что времени у тебя на все хватит. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, от горя и скорби оправишься, а там и поедешь, куда захочешь.

   - Ну так я вам скажу, как на исповеди, - отвечал Збышко. - Езжу я, сами видите, куда надо, говорю с вами, ем и пью, как каждый человек, но по совести говорю, что внутри себя, в душе, не знаю, что делать. Одна грусть во мне, одно горе да горькие слезы, так сами из глаз и катятся.

   - Так вот, тебе между чужими и будет всего хуже.

   - Нет, - сказал Збышко. - Бог видит - в Богданце я совсем зачахну. Уж если я вам говорю, что не могу, - значит, не могу. Мне война нужна: в бою легче забыть. Чувствую, что как только исполню обет, так смогу сказать той душе святой: я все сделал, что обещал тебе. И тогда она меня оставит. А до тех пор - нет. В Богданце вы меня и на веревке не удержите...

   После этих слов в комнате стало тихо, так что слышно было, как у потолка жужжат мухи.

   - Чем ему чахнуть в Богданце, пусть лучше едет, - сказала наконец Ягенка.

   Мацько заложил обе руки за голову, как делал всегда в минуты большой озабоченности, потом тяжело вздохнул и сказал:

   - Эх, господи боже ты мой!..

   Ягенка же продолжала:

   - Збышко, но ты поклянись, что если Господь сохранит тебя, то ты не останешься здесь, а вернешься к нам.

   - Отчего же мне не вернуться. Конечно, мимо Спыхова не проеду, но здесь совсем не останусь.

   - Дело в том, - продолжала девушка тихим голосом, - что, если тебя заботит гробик, так мы отвезем его в Кшесню...

   - Ягуся! - взволнованно вскричал Збышко.

   И в порыве восторга и благодарности упал к ее ногам.

  

   Старый рыцарь во что бы то ни стало хотел сопровождать племянника к войскам князя Витольда, но тот не дал ему даже говорить об этом. Он во что бы то ни стало хотел ехать один, без обоза, с тремя только вооруженными слугами, из которых один должен был везти съестные припасы, другой оружие и одежду, а третий медвежьи шкуры для спанья. Напрасно Ягенка и Мацько умоляли его взять с собой хоть Главу, как оруженосца испытанной силы и верности. Збышко уперся и не хотел, говоря, что ему надо забыть о том горе, которое его точит, а присутствие оруженосца напоминало бы ему обо всем, что было и прошло.

   Но еще до его отъезда происходили важные совещания о том, что делать со Спыховом. Мацько советовал это имение продать. Он говорил, что это земля несчастная, которая никому не принесла ничего, кроме горя и несчастья. В Спыхове было много всякого богатства, начиная от денег и кончая оружием, лошадьми, одеждой, кожухами, дорогими шкурами, драгоценной утварью и стадами. Поэтому Маньке в душе хотелось этим богатством поддержать Богданец, который был ему милее всех других земель. Долго совещались об этом, но Збышко ни за что не хотел согласиться на продажу.

   - Как же я могу, - говорил он, - продавать кости Юранда? Так ли я должен отплатить ему за те благодеяния, которыми он меня осыпал?

   - Мы обещали тебе взять гробик Дануси, - отвечал Мацько, - можем взять и тело Юранда.

   - Он тут с предками, а без предков ему в Кшесне будет скучно. Если вы возьмете Данусю, он тут останется вдали от дочери; возьмете и его - тут предки одни останутся.

   - А ты то забыл, что Юранд в раю каждый день всех видит, а ведь отец Калеб говорит, что он в раю, - отвечал старый рыцарь.

   Но ксендз Калеб, который был на стороне Збышки, сказал:

   - Душа в раю, но тело на земле, до самого дня Страшного суда.

   Мацько слегка призадумался и, следуя за ходом своих мыслей, прибавил:

   - Верно, там Юранд разве только того не увидит, кто осужден. Тут уж ничего не поделаешь.

   - Что там толковать о суде Божьем, - отвечал Збышко. - Но и того не дай бог, чтобы над святыми останками этими жил человек. Лучше всех здесь оставить, а Спыхова я не продам, хотя бы мне за него целое княжество давали.

   После этих слов Мацько уже знал, что тут ничего не поделаешь, потому что знал упорство племянника и в глубине души восхищался им, как и всем, что касалось Збышки.

   И он сказал, подумав:

   - Правда, против меня говорит этот парень, но в том, что говорит - прав. И он расстроился, потому что все-таки не знал, что делать.

   Но Ягенка, которая до сих пор молчала, выступила с новым советом:

   - Если бы можно было найти честного человека, который тут всем заведовал бы или взял бы Спыхов в аренду, то не было бы у вас никаких забот, а деньги вы получали бы. Может быть, Толима?.. Он стар и больше понимает в войне, чем в хозяйстве, но если не он, так, может быть, вы, отец Калеб?..

   - Милая панна! - отвечал ксендз Калеб. - Оба мы с Толимой ищем земли, да не той, по которой ходить, а той, которая нас покроет.

   И сказав это, он обратился к Толиме:

   - Верно, старик?..

   Толима приложил руку к острому своему уху и спросил: "Что?" - а когда ему повторили громче, в чем дело, он сказал:

   - Святая истина! Не гожусь я хозяйничать. Топор пашет глубже, чем плуг!.. Вот за пана и дочку его я бы еще рад отомстить!..

   И он вытянул вперед худые, но жилистые руки, с искривленными, как когти хищной птицы, пальцами, и, поворачивая седую, похожую на волчью, голову в сторону Мацьки и Збышки, прибавил:

   - На немцев возьмите меня, ваша милость, вот это мое дело.

   И он был прав. Во много раз увеличил он богатства Юранда, но только при помощи войны и добычи, а не хозяйством.

   Тогда Ягенка, которая во все время этого разговора обдумывала, что сказать, снова проговорила:

   - Здесь нужен человек молодой и не робкий, потому что граница ордена рядом; такой, я говорю, человек, который бы не только не прятался от немцев, но и сам искал бы их; поэтому я так думаю, что, например, Глава как раз подошел бы...

   - Глядите-ка как рассуждает! - сказ