Сенкевич Генрик - Меченосцы

у. Возьмите покрепче да тащите.

   Мацько стал извиваться и шипеть от боли, но засовывал пальцы все глубже, пока не схватил хорошенько твердый предмет, а потом рванул и вытащил его.

   - Ох! Иисусе Христе!

   - Есть? - спросил Збышко.

   - Есть. Даже в холодный пот меня ударило. Зато вот он, гляди.

   Сказав это, Мацько показал Збышке продолговатый острый осколок, отскочивший от плохо скованного наконечника стрелы и несколько месяцев сидевший в его теле.

   - Слава богу и королеве Ядвиге! Теперь вы будете здоровы.

   - Может быть, мне и легче стало, да уж очень больно, - сказал Мацько, выжимая шишку, из которой обильно потекла кровь, смешанная с гноем. - Коли будет настолько меньше во мне этой дряни, так должна же пройти болезнь. Ягенка говорила, что теперь надо будет затыкать бобровым жиром.

   - Завтра же утром отправимся за бобром.

   Но Мацьку на другой же день стало заметно лучше. Он спал до позднего часа, а проснувшись, стал требовать еды. На медвежье сало он уже не мог смотреть, но зато положили ему в миску двадцать яиц, потому что больше Ягенка не дала из осторожности. Мацько жадно съел их с половиной каравая и запил пивом, а потом стал кричать, чтобы к нему привели Зыха, потому что ему стало весело.

   Збышко послал одного из своих турок, подаренных Завишей, за Зыхом, который сел на коня и приехал после полудня, в ту самую минуту, когда молодежь собиралась к Одстайному озеру за бобрами. Сперва было вдоволь смеху, шуток и песен за бутылкой меда, а потом старики принялись разговаривать о детях и расхваливать каждый своего.

   - Что за парень Збышко! - говорил Мацько. - Другого такого на свете нет. И храбрый, и быстрый, как рысь, и ловкий. Знаете, когда его вели в Кракове на казнь, так девки в окнах визжали, словно их кто сзади шилом колол, да еще какие девки: рыцарей да каштелянов дочки, уж я и не говорю о всяких красавицах из мещанок.

   - Да пускай они будут и каштелянские и красавицы, а все-таки не лучше моей Ягенки, - отвечал Зых из Згожелиц.

   - Да разве я вам говорю, что лучше? Милее Ягенки девушки не найти.

   - Я тоже про Збышку ничего не говорю: лук без веревки натягивает...

   - И медведя один подпереть сумеет. Видали, как он его хватил? Всю голову снес да лапу.

   - Голову снес, а подпер не один: Ягенка ему помогла.

   - Помогла?.. Он ничего мне не говорил.

   - Потому что ей обещал... Ведь стыдно девке по ночам в лес ходить. Мне она сейчас же сказала, как дело было. Другие лгать любят, а она правды скрывать не станет... По правде сказать, я не был рад, потому что кто знает... Хотел на нее накричать, а она мне так говорит: "Коли я сама веночка не сберегу, так и вы, тятя, не убережете, но не бойтесь: Збышко знает, что такое рыцарская честь".

   - Еще бы. Ведь и нынче одни пошли.

   - Но к вечеру вернутся. Ночью дьявол всего темнее - и стыдиться девке Не надо: темно.

   Мацько с минуту подумал, а потом сказал, словно самому себе:

   - А все-таки им хорошо друг с другом...

   - Эх, кабы он не дал клятвы другой!

   - Это, как вы сами знаете, рыцарский обычай... Если у кого из молодежи нет своей дамы, так другие его простаком считают... Поклялся он достать павлиньи перья и должен достать их, потому что поклялся рыцарской честью; Лихтенштейна тоже должен поймать, но от других клятв аббат может разрешить его.

   - Аббат приедет не нынче завтра...

   - Вы думаете? - спросил Мацько и продолжал: - Впрочем, какая там клятва, коли Юранд прямо ему сказал, что девку за него не отдаст. Другому ли он обещал ее, Богу ли посвятить поклялся - этого я не знаю, но он прямо сказал, что не отдаст...

   - Я вам говорил, - спросил Зых, - что аббат так любит Ягенку, точно она ему дочь родная? В последний раз он ей так сказал: "Родные у меня есть только по женской линии, но из имущества моего тебе достанется больше, чем им".

   Тут Мацько тревожно и даже подозрительно взглянул на Зыха и ответил не сразу:

   - Ну ведь не захотите же вы нашей обиды...

   - За Ягенкой пойдут Мочидолы, - уклончиво отвечал Зых.

   - Как только замуж выйдет?

   - Как только выйдет. Другим я бы не стал потакать, а ей согласен.

   - Богданец и так наполовину Збышков, а ежели даст мне Господь здоровья, так я все здесь приведу в порядок. Вам-то нравится Збышко?

   Зых заморгал глазами и сказал:

   - Плохо то, что Ягенка, чуть кто про него заговорит, сейчас же к стене отворачивается.

   - А когда про других?

   - А когда про других, только фыркнет да скажет: "Чего там".

   - Ну так видите. Бог даст, с такой девушкой Збышко забудет про ту. Я старик, а и то забыл бы... Выпейте-ка меду.

   - Выпью.

   - Ну и аббат! Умный человек. Бывают, знаете, между аббатами люди совсем светские, а этот хоть и не сидит между монахами, а все-таки ксендз; а ксендз всегда лучше обыкновенного человека придумает, потому что и грамоте знает, и с Духом Святым в близких отношениях. А что вы девке сейчас же хотите Мочидолы отдать - это хорошо. Я тоже, если пошлет Бог здоровья, сманю у Вилька из Бжозовой мужиков сколько смогу. По жребию дам каждому хорошей земли, потому что в Богданце хорошей земли сколько хочешь. Разве этого нельзя? Со временем и городок в Богданце построю, хорошенький замок дубовый, а крутом - ров... Пусть себе теперь Збышко с Ягенкой на охоту ходят. Я думаю, что и снегу не долго ждать... Привыкнут они друг к другу - мальчик и забудет про ту. Пусть себе ходят. Что там долго толковать. Отдали бы вы за него Ягенку или нет?

   - Отдал бы. Ведь уж мы давно порешили, чтобы Мочидолы и Богданец достались нашим внукам.

   - Грады! - радостно вскричал Мацько. - Даст Бог, посыплются они градом. Аббат будет у нас крестить их.

   - Только бы поспевал, - весело воскликнул Зых. - А давно я не видал вас таким веселым.

   - На душе у меня хорошо... Наконечник вылез, а насчет Збышки - так вы за него не бойтесь. Вчера, когда Ягенка на коня садилась... того... ветер дул... Спрашиваю я тогда Збышку: "Видел?" - а он сразу и разомлел. И то я понял, что сначала они мало друг с другом говорили, а теперь, когда вместе ходят, так то и дело шею друг к другу поворачивают и все толкуют... толкуют... Выпей-ка еще.

   - Выпью...

   - За здоровье Збышки и Ягенки!

  

   Старик Мацько не ошибался, говоря, что Збышко и Ягенка охотно проводят время друг с другом и что они даже скучают, когда расстаются. Ягенка под предлогом ухаживания за больным Мацькой часто приезжала в Богданец, то с отцом, то одна, а Збышко хотя бы из вежливости должен был время от времени ездить в Згожелицы, поэтому с течением времени создались между ними близкие и дружеские отношения. Они привязались друг к другу и охотно "толковали" обо всем, что могло занимать их. В этой дружбе была доля взаимного восхищения, потому что молодой и красивый Збышко, успевший уже прославиться на войне и принимавший участие в турнирах, в сравнении с каким-нибудь Чтаном из Рогова или Вильком из Бжозовой, казался настоящим придворным рыцарем и чуть ли не королевичем, а его порой приводила в восторг красота девушки. Он был в мыслях верен своей Данусе, но иногда, внезапно взглянув на Ягенку, дома или в лесу, говорил себе: "Эх, что за лань!" Когда же, обхватив ее, он сажал девушку на коня и чувствовал под рукой ее крепкое, словно из камня вытесанное тело, то его даже охватывало волнение, и, как говорил Мацько, "он млел". И в то же время что-то пробегало по его телу и туманило, точно сон.

   Ягенка, по натуре гордая, охотница высмеивать и даже задевать, становилась с ним все смирнее, точно служанка, то и дело смотрящая в глаза: чем бы услужить и угодить; он же понимал эту привязанность, был за нее благодарен, и ему все приятнее становилось проводить время с девушкой. В конце концов, особенно с того времени, как Мацько стал пить медвежье сало, они виделись почти ежедневно, а когда осколок стрелы вылез из раны, - они отправились вместе за бобрами, за свежим жиром, очень полезным для заживления.

   Они взяли луки, сели на лошадей и поехали сперва в Мочидолы, которые со временем должны были стать приданым Ягенки, а потом к лесу, где отдали лошадей слуге, а сами пошли дальше пешком, потому что проехать через чащи и болота было трудно. По дороге Ягенка указала на синюю полосу леса, тянувшуюся за большим лугом, и сказала:

   - Это леса Чтана из Рогова.

   - Который хочет на тебе жениться?

   Она засмеялась:

   - Женился бы, кабы я за него пошла.

   - Ну, от него ты легко защитишься, если у тебя есть Вильк: он, я слышал от Чтана, зубы скалит. И чудно мне, что они еще не вызвали друг друга на поединок.

   - Тятя, уезжая на войну, сказал им: "Если подеретесь, то ни одного из вас не хочу в глаза видеть". Что ж им было делать? В Згожелицах они друг на Друга рычат, а потом вместе пьют на постоялом дворе в Кшесне, покуда под лавку не свалятся.

   - Глупые парни.

   - Почему?

   - Потому что, когда Зыха не было дома, не тот, так другой должен был подступить к Згожелицам и взять тебя силой. Что бы стал делать Зых, если бы, вернувшись, нашел тебя с ребенком на руках?

   Синие глаза Ягенки сразу засверкали:

   - Так ты думаешь, что я бы далась? Что ж, разве в Згожелицах людей нет и разве я не сумею схватить копье или лук? Пусть бы они попробовали. Я бы любого выгнала из дому да еще сама напала бы на Рогов или на Бжозовую. Тятя знал, что может спокойно идти на войну.

   И говоря это, она наморщила свои прекрасные брови и так грозно потрясала луком, что Збышко даже засмеялся и сказал:

   - Ну, быть бы тебе рыцарем, а не девушкой. А она, успокоившись, отвечала:

   - Чтан стерег меня от Вилька, а Вильк от Чтана. Да кроме того, я была у аббата под защитой, а с аббатом лучше не ссориться...

   - Ишь ты, - сказал Збышко, - все здесь аббата боятся. А я, клянусь святым Георгием, что говорю правду, не побоялся бы ни аббата, ни Зыха, ни згожелицких мужиков, ни тебя, а тебя взял бы...

   Услышав эти слова, Ягенка остановилась и, подняв глаза на Збышку, спросила каким-то странным, мягким и ласковым голосом:

   - Взял бы?

   Губы ее полураскрылись, и румяная, как заря, она стала ждать ответа. Но он, по-видимому, думал только о том, что он сделал бы на месте Чтана или Вилька, потому что покачал белокурой головой и продолжал:

   - Что девке с парнями воевать, коли ей надо замуж идти? Ведь если не подвернется третий, так придется тебе выбрать одного из них, потому что как же иначе?

   - Ты мне этого не говори, - грустно ответила девушка.

   - Почему? Я давно здесь не был и не знаю, есть ли поблизости от Згожелиц кто-нибудь третий, кто бы тебе больше нравился...

   - Эх, - отвечала Ягенка, - оставь ты меня!

   И они молча пошли дальше, пробираясь через чащу, тем более непроходимую, что кусты и деревья покрыты были диким хмелем. Збышко шел впереди, разрывая зеленые заросли и кое-где ломая ветви, а Ягенка не отставала от него, с луком за плечами, похожая на богиню охоты.

   - За этой чащей, - сказала она, - будет глубокий ручей, но я знаю, где есть брод.

   И в самом деле, скоро они подошли к ручью. Ягенка, хорошо знавшая Мочидольские леса, легко отыскала брод, но оказалось, что речонка несколько прибыла от дождей и что вода довольно глубока. Тогда Збышко, не спрашивая, схватил девушку на руки.

   - Я бы и так перешла, - сказала Ягенка.

   - Держись за шею, - отвечал Збышко.

   И он медленно пошел через разлившийся ручей, на каждом шагу щупая ногой, как бы не попасть в глубокое место, а девушка, как он велел, прижалась к нему и, наконец, когда они находились уже недалеко от другого берега, сказала:

   - Збышко!

   - Что?

   - Я не пойду ни за Чтана, ни за Вилька.

   Между тем он донес ее, осторожно спустил на землю и отвечал, немного взволнованный:

   - Ну, пошли тебе Бог самого лучшего! Не плохо и ему будет.

   До Одстайного озера было уже недалеко. Ягенка, идя теперь впереди, иногда оборачивалась и, прикладывая палец к губам, приказывала Збышке молчать. Они шли между кустами лозин и серых верб, по сырой и топкой земле. Справа доносилось до них пение птиц, чему Збышко удивлялся, потому что была уже пора отлета.

   - Там утки зимуют, - прошептала Ягенка, - но и в озерке вода замерзает только у берега, да и то в сильные морозы. Гляди, какой пар стоит...

   Збышко посмотрел сквозь кустарник и увидел впереди точно облако тумана: это было Одстайное озеро.

   Ягенка снова приложила палец к губам, и вскоре они подошли к берегу. Девушка первая тихонько вскарабкалась на толстую старую вербу, совсем склоненную над водой. Збышко последовал ее примеру, и они долго лежали совсем неподвижно, ничего не видя из-за тумана, слыша только жалобные крики чаек над головами. Наконец, однако, подул ветер, зашелестел кустами, желтеющими листьями верб и открыл поверхность озера, пустынную и слегка сморщенную дуновением.

   - Не видно? - прошептал Збышко.

   - Не видно. Тише...

   Вскоре ветер утих, и наступила совершенная тишина. Тогда на поверхности воды зачернела одна голова, потом другая, и, наконец значительно ближе к ним, спустился с берега в воду большой бобер; с только что отломленной веткой во рту поплыл он среди водорослей, поднимая голову и толкая ветку вперед. Збышко, лежа на стволе пониже Ягенки, вдруг увидел, как локти ее тихонько зашевелились, а голова наклонилась и вытянулась вперед: очевидно, она целилась в зверя, который, не подозревая никакой опасности, плыл от них не дальше, как в половине пространства, которое пролетает стрела.

   Наконец заворчала тетива, и в то же время голос Ягенки воскликнул:

   - Готов! Готов!

   Збышко в мгновение ока вскарабкался выше и взглянул сквозь ветви на воду: бобер то нырял, то всплывал на поверхность, кувыркаясь и показывая брюхо, более светлое, чем спина.

   - Хорошо я попала. Сейчас он успокоится, - сказала Ягенка.

   Она угадала: движения зверя все ослабевали, и вскоре он всплыл на поверхность брюхом кверху.

   - Я пойду за ним, - сказал Збышко.

   - Не ходи. Тут возле берега тина такая, что несколько раз с головой покроет. Кто не знает, что надо делать, тот наверно утонет.

   - Так как же мы его достанем?

   - К вечеру он будет в Богданце, ты об этом не беспокойся, а нам пора домой...

   - А ловко ты его подстрелила.

   - Ну вот. Он у меня не первый...

   - Другие девушки и взглянуть-то на лук боятся, а с такой - хоть всю жизнь ходи по лесу...

   Ягенка, услышав эту похвалу, улыбнулась от радости, но не ответила ничего, и они тем же путем пошли обратно. Збышко стал расспрашивать о бобровом жире, а она рассказывала ему, сколько в Мочидолах бобров, сколько в Згожелицах и как они кувыркаются на пригорках и дорогах.

   Но вдруг она хлопнула себя по бедру.

   - Ай! - воскликнула она. - Я забыла стрелы на вербе. Погоди.

   И не успел Збышко ответить, что сам сходит за ними, как она с быстротой серны бросилась обратно и вскоре исчезла из его глаз. Збышко ждал, ждал и наконец стал удивляться, почему ее так долго нет.

   "Должно быть, потеряла стрелы и ищет их, - подумал он, - а все-таки пойду, посмотрю, не случилось ли с ней чего-нибудь..."

   Однако едва он прошел несколько шагов, как вдруг девушка появилась перед ним с луком в руке, с румяным, смеющимся лицом и с бобром на плече.

   - Боже мой! - вскричал Збышко. - Да как же ты его выловила?

   - Как, влезла в воду, только и всего. Мне не в первый раз, а тебя я не хотела пускать, потому что, если кто не знает, как надо плыть, того сразу засосет.

   - А я тебя ждал здесь, как дурак! Хитрая ты девка...

   - Ну так что же? При тебе, что ли, мне надо было раздеваться?

   - Так ты, значит, и стрел не забывала?

   - Нет, я только хотела отвести тебя от берега.

   - Эх, вот кабы я за тобой пошел, то-то диво увидел бы! Было бы на что полюбоваться! Эх...

   - Молчи!

   - Ей-богу, я уже шел...

   - Молчи...

   И желая, видимо, переменить разговор, она сказала:

   - Выжми мне косу, а то очень плечи мочит.

   Збышко одной рукой схватил косу у самой головы, а другой стал выжимать ее, говоря:

   - Лучше всего расплети ее: ветер сейчас же высушит.

   Но она не хотела делать этого из-за чащи, через которую им приходилось пробираться. Збышко взвалил теперь бобра на плечи, а Ягенка, идя впереди, сказала:

   - Теперь Мацько скоро выздоровеет, потому что для ран ничего нет лучше, как прикладывать бобровый жир. Недели через две на коня будет садиться.

   - Дай ему Бог! - отвечал Збышко. - Я жду этого, как избавления, потому что никак не могу от больного уехать, а тяжело мне здесь сидеть.

   - Тяжело здесь сидеть? - спросила Ягенка. - Почему?

   - Разве Зых ничего не говорил тебе о Данусе?

   - Он что-то мне говорил... Я знаю... она тебя покрывалом накрыла... знаю... Он также мне говорил, что каждый рыцарь дает какие-то клятвы, что будет служить своей госпоже... Но он говорил, что это ничего, только служба такая... у некоторых, даже женатых, и то есть такая дама... Збышко, а кто такая эта Дануся? Скажи, кто она?..

   И придвинувшись ближе, она подняла глаза и стала с тревогой смотреть ему в лицо, а он, не обратив никакого внимания на ее тревожный голос и взгляд, сказал:

   - Дануся моя дама и в то же время возлюбленная. Я этого никому не говорю, но тебе скажу, как сестре, потому что мы знаем друг друга с детства. Ради нее я пошел бы за тридевять земель в тридесятое царство, на немцев, на татар - все равно, потому что другой такой нет на всем свете. Пусть дядя сидит в Богданце, а я пойду к ней... Что мне без нее Богданец, имение, стада, богатства аббата! Вот, сяду на коня да поскачу во весь дух и ей-богу исполню то, в чем ей дал клятву. Исполню - или умру.

   - Я не знала... - ответила Ягенка глухим голосом.

   А Збышко стал ей рассказывать, как познакомились они в Тынце с Данусей, как он тут же поклялся ей, и про все, что было потом, про то, как сидел в тюрьме, про то, как Дануся спасла его, про отказ Юранда, про расставание, про свою тоску и радость по поводу того, что, когда Мацько выздоровеет, он сможет уехать к любимой девушке, чтобы исполнить свое обещание. Рассказ его был прерван только тем, что они дошли до опушки, где ждал их слуга с лошадьми.

   Ягенка тотчас же села на лошадь и стала прощаться со Збышкой.

   - Пусть слуга с бобром едет за тобой, а я вернусь в Згожелицы.

   - А разве ты не поедешь в Богданец? Ведь Зых там.

   - Нет. Тятя собирался вернуться и мне велел.

   - Ну тогда спасибо тебе за бобра.

   - Оставайся с Богом...

   И через минуту Ягенка осталась одна. Едучи к дому, она некоторое время смотрела вослед Збышке, а когда он наконец скрылся за деревьями, закрыла глаза рукой, словно защищаясь от солнечного света.

   Но вскоре из-под руки ее потекли по щекам крупные слезы и одна за другой, как горох, стали падать на седло и конскую гриву.

  

   После разговора со Збышкой Ягенка три дня не показывалась в Богданец и только на четвертый примчалась с известием, что в Згожелицы приехал аббат. Мацько принял известие с некоторым волнением. Правда, ему было чем вернуть залог, и он даже высчитал, что у него останется достаточно денег, чтобы увеличить число крестьян, завести стада и другие необходимые в хозяйстве вещи, но во всем этом деле многое зависело от благорасположения богатого родственника, который, например, мог взять обратно поселенных им крестьян, а мог и оставить их и тем самым увеличить или уменьшить стоимость имения.

   Поэтому Мацько очень подробно расспросил Ягенку, каков приехал аббат: веселый или угрюмый, что говорил про них и когда приедет в Богданец. Она толково отвечала ему на вопросы, стараясь ободрить его и успокоить относительно всего.

   Она говорила, что аббат приехал в добром здоровье, веселый, с большой свитой, в которой, кроме вооруженных слуг, было несколько клириков, ожидающих места, и несколько певцов, что он поет с Зыхом и охотно слушает не только духовные, но и светские песни. Заметила она также, что он с большим участием расспрашивал про Мацьку и внимательно выслушал рассказ Зыха о приключениях Збышки в Кракове.

   - Вы сами отлично знаете, что вам надо делать, - сказала под конец умная девушка, - но я так думаю, что надо бы Збышке сейчас же ехать поздороваться со старшим родственником, не ожидая, пока он первый приедет в Богданец.

   Мацьке понравился этот совет, он велел позвать Збышку и сказал ему:

   - Оденься хорошенько, поезжай к аббату да поклонись ему в ноги, чтобы ему понравиться.

   Потом он обратился к Ягенке:

   - Не удивлялся бы я, кабы ты была дура, потому что на то ты и баба, а вот что у тебя ум есть - этому я дивлюсь. Скажи же мне, как мне лучше всего угостить аббата и чем повеселить его, когда он приедет.

   - Насчет еды он сам скажет, что любит; любит он хорошо поесть, нужно только, чтобы было побольше шафрана, а остальное ему все равно.

   Услышав это, Мацько схватился за голову.

   - Откуда ж я ему шафрану возьму?..

   - Я привезла, - сказала Ягенка.

   - Уродил бы Господь побольше таких девок, как ты! - воскликнул обрадованный Мацько. - И собой хороша, и хозяйка, и умница, и к людям добра. Эх, кабы я молод был - женился бы на тебе...

   Ягенка незаметно взглянула на Збышку и, тяжело вздохнув, продолжала:

   - Привезла я, кроме того, кости, кубок и сукно, потому что он после еды любит в кости играть.

   - Этот обычай был у него и прежде - и сердился он при этом ужасно.

   - Сердится-то он и теперь; иной раз кубком об пол хватит и в поле убежит. Но потом назад приходит веселый и сам смеется над своим гневом... Да вы его знаете... Только бы с ним не спорить, а то на свете нет человека лучше его.

   - Да кто же станет с ним спорить, коли он и умнее всех.

   Так разговаривали они, пока Збышко переодевался за перегородкой. Наконец он вышел, такой красивый, что Ягенка чуть не ослепла, точь-в-точь, как тогда, когда он приехал в первый раз в Згожелицы в своем белом кафтане. Но на этот раз ее охватила глубокая печаль при мысли, что красота его не для нее и что он любит другую.

   А Мацько был рад, потому что подумал, что Збышко наверно понравится аббату и тот не станет создавать затруднений при деловых переговорах. Эта мысль его даже так обрадовала, что он решил ехать тоже.

   - Вели мне выстлать воз сеном, - сказал он Збышке. - Мог я ехать из Кракова до самого Богданца с осколком между ребрами - так могу теперь без осколка доехать до Згожелиц.

   - Только бы вам хуже не стало, - сказала Ягенка.

   - Э, ничего со мной не случится, уж я в себе силу чувствую. А если и станет мне немного хуже, так зато аббат будет знать, как я к нему спешил, и оттого станет добрее.

   - Мне ваше здоровье дороже, чем его доброта, - сказал Збышко.

   Но Мацько уперся и настоял на своем. По дороге он легонько стонал, но не переставал поучать Збышку, как надо вести себя в Згожелицах, а в особенности требовал смирения и послушания в обращении с могущественным родственником, который никогда не выносил ни малейшего противоречия.

   Приехав в Згожелицы, они нашли Зыха и аббата сидящими перед домом, любующимися на свет божий и попивающими вино.

   Позади них, возле стены, на скамье сидела, состоящая из шести человек, свита аббата, в том числе два певца и пилигрим, которого легко было узнать по загнутому посоху, фляге на поясе и по раковинам, нашитым на темной одежде. Прочие похожи были на клириков, потому что головы у них были сверху выбриты, одежда же на них была светская, с поясами из бычачьей кожи и с кинжалами на боку.

   При виде подъехавшего на телеге Мацьки Зых вскочил, а аббат, помня, очевидно, свой духовный сан, остался на месте и только стал что-то говорить своим клирикам, которых еще несколько выбежало через открытые двери. Збышко и Зых под руки подвели ослабевшего Мацьку к скамье.

   - Слаб я еще немного, - сказал Мацько, целуя у аббата руку, - но приехал, чтобы вам, благодетелю моему, поклониться, за хозяйничанье в Богданце поблагодарить и попросить благословения, которое грешному человеку нужнее всего на свете.

   - Я слышал, что вы выздоравливаете, - сказал аббат, обнимая его, - и что дали обет идти ко гробу покойницы королевы нашей.

   - Не зная, к какому святому обращаться, обратился я к ней...

   - И хорошо сделали! - воскликнул аббат. - Она лучше всех! Пусть бы кто-нибудь посмел ей завидовать!

   И мгновенно на лице его отразился гнев, щеки налились кровью, глаза засверкали.

   Присутствующие знали его горячность; поэтому Зых стал смеяться, восклицая:

   - Бей, кто в Бога верует!

   Аббат громко засопел, обвел присутствующих глазами, а потом засмеялся так же внезапно, как перед тем рассердился, и, взглянув на Збышку, спросил:

   - А это ваш племянник и мой родственник? Збышко поклонился и поцеловал у него руку.

   - Маленьким я его видел, теперь не узнал бы, - сказал аббат. - Покажись-ка.

   И он стал проворными глазами рассматривать Збышку с ног до головы и наконец сказал:

   - Красив больно. Девка, а не рыцарь.

   Но Мацько возразил на это:

   - Приглашали немцы эту девку плясать, да чуть который пригласит - сейчас же кувыркнется и уж больше не встанет.

   - И лук без веревки натягивает! - воскликнула вдруг Ягенка.

   Аббат повернулся к ней:

   - А ты чего здесь?..

   Ягенка так покраснела, что даже шея и уши стали у нее розовые, и ответила в страшном смущении:

   - Я видела...

   - Смотри, как бы он тебя не подстрелил нечаянно: девять месяцев лечиться придется...

   Тут певцы, пилигрим и клирики разразились громким хохотом, от которого Ягенка смутилась окончательно, так что аббат сжалился над ней и, подняв руку, показал ей огромный рукав своей одежды.

   - Спрячься, девочка, - сказал он, - а то у тебя кровь из щек брызнет. Между тем Зых усадил Мацьку на скамью и велел принести вина, за которым побежала Ягенка. Аббат скосил глаза на Збышку и заговорил:

   - Шутки в сторону. Не в обиду я тебя с девкой сравнил, а ради твоей красоты, которой и не одна девка могла бы позавидовать. Но знаю, что ты парень на славу. Слышал я о твоих подвигах под Вильной, и о фризах, и о Кракове. Мне Зых обо всем говорил, понимаешь?..

   Тут он стал проницательно смотреть Збышке в глаза и вскоре заговорил опять:

   - Коли поклялся ты добыть три пучка перьев, так добывай их. Похвальное и любезное Богу дело - преследовать врагов нашего племени... Но если ты при этом еще какую-нибудь дал клятву, то знай, что я могу тебя от этих клятв разрешить, потому что у меня есть на это власть.

   - Ах, - сказал Збышко, - если человек в душе обещал что-нибудь Господу Иисусу, так какая же власть может разрешить его от этого?

   Услыхав это, Мацько с опаской поглядел на аббата, но тот, видимо, был в отличном расположении духа, потому что вместо того, чтобы разразиться гневом, весело погрозил на Збышку пальцем и сказал:

   - Ишь ты, умник! Смотри, как бы с тобой не случилось того, что с немцем Бейгардом.

   - А что с ним случилось? - спросил Збышко.

   - А сожгли его на костре.

   - За что?

   - Зато, что болтал, будто мирянин может так же понять тайны Божьи, как и духовное лицо.

   - Строго же его наказали.

   - Зато справедливо! - загремел аббат. - Потому что он против Духа Святого кощунствовал! Да что вы думаете? Может ли мирянин понять хоть что-нибудь из Тайн Господних?

   - Никак не может, - согласным хором откликнулись клирики.

   - А вы, "шпильманы", тихо сидеть, - сказал аббат, - потому что вы ничуть не духовные особы, хоть головы у вас бритые.

   - Мы больше не шпильманы, а придворные вашей милости, - ответил один из клириков, заглядывая в большой кувшин, из которого на далекое расстояние шел запах меда и хмеля.

   - Ишь ты! Говорит, словно из бочки... - воскликнул аббат. - Эй ты, кудластый! Чего в кувшин заглядываешь? Латыни на дне не найдешь.

   - Да я и не латыни ищу, а пива, которого не могу найти.

   Но аббат обернулся к Збышке, с удивлением смотревшему на этих придворных, и сказал:

   - Все это clerici scholares {Школяры (лат.).}, хоть каждый из них рад швырнуть книгу да схватиться за лютню и с ней таскаться по миру. Приютил я их и кормлю, что тут делать? Лентяи и шалопаи отчаянные, но умеют петь и службы Божьей немного лизнули, значит, они мне при костеле годятся, да и защитить могут, потому что есть между ними здоровые парни. Этот вот странник говорит, что был в Святой Земле, да нечего и пытать его про какие-нибудь моря или страны, потому что он даже того не знает, как императора греческого зовут и где он живет.

   - Я знал, - хриплым голосом отвечал странник, - да как начала меня на Дунае лихоманка трясти, так все и вытрясла.

   - Особенно я на мечи удивляюсь, - сказал Збышко, - потому что таких никогда у клириков не видал.

   - Им можно носить, - сказал аббат, - потому что ведь они не посвящены, а что я тоже кортик ношу у пояса, так тут удивляться нечего. Год тому назад вызвал я Вилька из Бжозовой сразиться на утоптанной земле из-за тех лесов, по которым вы ехали в Богданец. Да он не вышел...

   - Да как же он против духовной особы выйдет? - перебил Зых.

   Аббат на эти слова рассердился и, ударив кулаком по столу, закричал:

   - Коли я в латах, так я не ксендз, а шляхтич... А он не вышел, потому что предпочел напасть на меня ночью, в Тульче, с мужиками своими. Вот почему я кортик ношу на поясе... Omnes leges omniaque jura vim vi repellere cunctisque sese defensare permittunt {Все законы, любое право позволяют отражать силу силой и защищаться всеми средствами (лат.).}. Вот почему я и им мечи дал.

   Услышав латынь, Зых, Мацько и Збышко притихли, склонили головы перед мудростью аббата, потому что никто из них не понял ни единого слова; аббат же еще несколько времени поводил сердитыми глазами и наконец сказал:

   - Кто его знает, может быть, он и тут на меня нападет?

   - Вона! Пускай-ка нападет! - воскликнули клирики, хватаясь за рукоятки мечей.

   - Да, пусть бы напал! Соскучился и я по драке.

   - Не сделает он этого, - сказал Зых, - скорее придет кланяться да мириться. От лесов он уже отказался, а теперь для него все дело в сыне... Сами знаете... Да не дождется он этого...

   Тем временем аббат успокоился и сказал:

   - Видел я, как младший Вильк пьянствовал с Чтаном из Рогова на постоялом дворе в Кшесне. Не узнали они нас сначала, темно было, и все толковали о Ягенке.

   Тут он обратился к Збышке:

   - И о тебе.

   - А чего им от меня надо?

   - Ничего им от тебя не надо, только не нравится им то, что есть около Згожелиц третий. И вот говорит Вильк Чтану: "Как я ему шею выкостыляю, так он красоваться-то перестанет". А Чтан отвечает: "Может быть, он нас побоится, а нет - так я ему живо ноги попереломаю". А потом стали они друг друга уверять, что ты побоишься.

   Услышав это, Мацько взглянул на Зыха, тот на него - и лица их приняли хитрое и веселое выражение. Ни один не был уверен, действительно ли аббат слышал такой разговор, или же сочиняет для того только, чтобы подзадорить Збышку; зато оба поняли, а в особенности хорошо знавший Збышку Мацько, что нет на свете лучшего средства толкнуть мальчика к Ягенке.

   А аббат, как будто нарочно, прибавил:

   - И то сказать, ребята они здоровенные.

   Збышко не выказал никакого волнения и только каким-то словно чужим голосом стал расспрашивать Зыха:

   - Завтра воскресенье?

   - Воскресенье.

   - Вы к обедне поедете?

   - Еще бы...

   - Куда? В Кшесню?

   - Это всего ближе. Куда ж нам еще ехать?

   - Ну хорошо.

  

   Збышко, догнав Зыха и Ягенку, в обществе аббата и клириков ехавших в Кшесню, присоединился к ним и поехал вместе с ними, потому что ему надо было доказать аббату, что ни Вилька из Бжозовой, ни Чтана из Рогова он не боится и прятаться от них не намерен. И снова в первую минуту поразила его красота Ягенки, потому что хотя не раз он видел ее и в Згожелицах, и в Богданце, хорошо одетую, но никогда не была она разряжена так, как в костел. Платье на ней было из красного сукна, подбитое горностаем, красные перчатки, а на голове горностаевый, расшитый золотом, колпачок, из-под которого спускались на плечи две косы. Она уже не сидела на лошади по-мужски, но на высоком седле с поручнем и с подножкой; ноги ее еле видны были из-под длинной, уложенной ровными складками юбки. Зыху, позволявшему девушке дома одеваться в кожух и высокие сапоги, важно было, чтобы перед костелом каждый понял, что приехала дочка не чья-нибудь, но панна из могущественного рыцарского рода. С этой целью лошадь ее вели два подростка в обтянутых штанах и в раздутых куртках, какие обычно носили пажи. Сзади ехали четверо слуг, а с ними клирики аббата, с кортиками и лютнями у поясов. Збышко полюбовался на всю эту свиту, но больше всего на Ягенку, похожую на картинку, и на аббата, который в красном своем одеянии с огромными рукавами казался каким-то путешествующим князем. Скромнее всех был одет сам Зых, который заботился только о красоте других, а сам украшался только веселостью и песнями.

   Они ехали рядом: аббат, рядом с ним Ягенка, потом Збышко и Зых. Аббат сначала велел своим "шпильманам" петь духовные песни, но потом они, должно быть, ему надоели, и он стал разговаривать со Збышкой, который с улыбкой поглядывал на его огромный кинжал, величиной не меньше двуручных немецких тесаков.

   - Вижу я, - с важностью сказал аббат, - что удивлен ты моим мечом; так знай же, что синоды разрешают духовным особам иметь в дороге не только мечи, но даже баллисты и катапульты, а мы находимся в дороге. Наконец, когда святой отец воспрещал ксендзам носить мечи и красные одежды, он, вероятно, имел в виду людей низкого происхождения, ибо шляхтичу Бог велел носить оружие, и тот, кто захотел бы это оружие бросить - пошел бы против известного его предначертания.

   - Я видел князя мазовецкого Генриха, тот и на аренах дрался, - отвечал Збышко.

   - Не то ставится ему в вину, что он дрался, - ответил аббат, подняв палец, - а то, что он женился, да еще неудачно, ибо fomicariam и bibulam {Распутную и пьяницу (лат.).} взял mulierem {Женщину (лат.).}, которая, говорят, Bacchum {Бахусу (лат).} с юных лет adorabat {Служила (лат).}, a кроме того, была тут и adultere {Прелюбодейка (лат.).}, из чего тоже ничего хорошего выйти не могло.

   Тут он даже остановил коня и с еще большей важностью стал поучать:

   - Кто намерен жениться, то есть взять себе uxorem {Супругу (лат.).}, тот должен смотреть, чтобы она была богобоязненна, знала приличия, умела вести хозяйство и не любила грязи, что помимо Отцов Церкви говорит еще и некий языческий философ по имени Сенека. А как же узнаешь, что сделал удачный выбор, если не знаешь гнезда, из которого берешь подругу до самой смерти? Ибо другой мудрец, но уже христианский, говорит: "Pomus non cadit absque arbore" (яблочко от яблони недалеко падает). Из чего поучайся, грешный человек, искать жену не в отдалении, а поблизости, ибо если получишь злую и непокорную, то вдоволь из-за нее наплачешься, как плакал некий философ, когда сварливая жена в гневе вылила ему на голову aquam sordidam {Помои (лат.).}.

   - In secula seculorum, amen {Вовеки веков, аминь! (лат.).}! - в один голос грянули клирики, которые, отвечая так аббату, не очень следили за тем, впопад ли они отвечают.

   Все с великим вниманием слушали слова аббата, дивясь его речи и знанию Писания, он же, говоря собственно Збышке, часто поворачивался к Зыху и Ягенке, как бы желая особенно убедить их. Однако Ягенка, по-видимому, поняла, в чем тут дело, и зорко посматривала из-под длинных ресниц своих на юношу, который нахмурил брови и опустил голову, как бы глубоко обдумывая то, что слышал.

   Вскоре шествие двинулось дальше, но в молчании; только когда показалась Кшесня, аббат ощупал свой пояс, повернув его так, чтобы легко было схватить рукоять кинжала, и сказал:

   - А старый Вильк из Бжозовой, должно быть, с большой свитой приедет.

   - Должно быть, - согласился Зых, - да слуги что-то болтали, будто он захворал.

   - А один мой клирик слыхал, что он собирается на нас напасть у постоялого двора, после обедни.

   - Он бы не сделал этого без предупреждения, а особенно после обедни.

   - Дай ему Бог опомниться! Я войны ни с кем не ищу и обиды переношу терпеливо.

   Тут он оглянулся на своих "шпильманов" и сказал:

   - Не обнажать мечей и помнить, что вы слуги духовного лица, и только если те нападут первые, тогда бейте их.

   Збышко, едучи рядом с Ягенкой, с своей стороны расспрашивал ее о деле, которое его больше всех занимало.

   - Чтана и молодого Вилька мы обязательно встретим в Кшесне, - говорил он. - Ты мне покажешь их издали, чтобы я знал, которые.

   - Хорошо, Збышко, - отвечала Ягенка.

   - Они, должно быть, подходят к тебе перед обедней и после обедни? Что же они тогда делают?

   - Оказывают мне услуги, насколько могут.

   - Сегодня они не будут этого делать, понимаешь? Она чуть ли не смиренно ответила: