Сенкевич Генрик - Меченосцы

звешать на них панцири, шлемы, короткие и длинные мечи, рогатины, луки, рыцарские копья, топоры, щиты и конские попоны. Развешанное, таким образом, оружие чернело от дыма, и его приходилось часто чистить, но зато все было под рукой, а кроме того, червь не точил дерева копий, луков и топоров. Дорогие одежды заботливый Мацько велел отнести в каморку, где он спал.

   В передних комнатах возле окон стояли столы, сколоченные из сосновых досок, и такие же лавки, на которых господа сидели вместе с челядью во время еды. Людям, за долгие годы войны отвыкшим от каких бы то ни было удобств, нужно было немного, но в Богданце ощущался недостаток в хлебе, муке и разных других запасах, а в особенности в посуде. Мужики принесли, что могли, но Мацько рассчитывал главным образом на то, что, как бывает в таких случаях, на помощь к нему придут соседи, и в самом деле, он не ошибся по крайней мере, поскольку дело касалось Зыха из Згожелиц.

   На другой день по приезде старик сидел на колоде перед домом, наслаждаясь прекрасной осенней погодой, как вдруг во двор на том же вороном коне въехала Ягенка. Слуга, коловший у плетня дрова, хотел помочь ей сойти с лошади, но она, мигом соскочив на землю, подошла к Мацьке, слегка задыхаясь от быстрой езды и зарумянившись, как яблочко.

   - Слава Господу Богу нашему! Я приехала поклониться вам от тятьки и спросить, как здоровье.

   - Не хуже, чем было в дороге, - отвечал Мацько, - по крайности, выспался у себя дома.

   - Только вам, должно быть, неудобно очень, а за больным уход должен быть.

   - Мы люди крепкие. Действительно, поначалу-то удобств нет, да зато нет и голода. Я велел зарезать вола да двух овец, мяса достаточно. Бабы муки принесли да яиц, но этого мало, а что всего хуже - посуды нет.

   - Я велела отвезти к вам два воза. На одном едут две постели и посуда, а на другом разная еда. Есть там лепешки с мукой, солонина, сушеные грибы, есть бочонок пива, другой с медом; и вообще всего понемногу, что у нас было.

   Мацько, который всегда рад был всякой прибыли, протянул руку, погладил Ягенку по голове и сказал:

   - Пошли Господь за это тебе и твоему отцу! Как наладим хозяйство - так и отдадим.

   - Да бог с вами! Немцы мы, что ли, чтобы подарки назад отнимать.

   - Ну так еще большее спасибо вам. Говорил про тебя отец, какая ты хозяйственная. Ты, значит, целый год всеми Згожелицами правила?

   - Ну да... Если вам еще что-нибудь понадобится, так пришлите человека, только такого, чтобы он знал, чего надо, а то другой раз приедет дурак и не знает, за чем его посылали.

   Тут Ягенка стала поглядывать по сторонам, а Мацько, заметив это, улыбнулся и спросил:

   - Ты кого ищешь?

   - Никого я не ищу.

   - Я пришлю к вам Збышку; пусть от меня поблагодарит тебя и Зыха. Понравился тебе Збышко? А?

   - А я и не глядела.

   - Ну так теперь погляди, вот он идет.

   В самом деле, Збышко шел с водопоя и, заметив Ягенку, прибавил ходу. Одет он был в лосиную куртку и круглую войлочную шапочку, такую, какие обычно надевались под шлем; волосы его не были подобраны в сетку и, ровно подстриженные над бровями, по бокам золотыми волнами падали на плечи; он шел быстро, высокий, красивый, похожий на пажа из владетельного дома.

   Ягенка совсем повернулась к Мацьке, чтобы показать этим, что приехала только к нему, но Збышко весело поздоровался с ней, а потом, взяв ее руку, несмотря на сопротивление девушки, поднес ее к губам.

   - Почему ты у меня руку целуешь? - спросила она. - Разве я ксендз?

   - Не отнимайте руку. Это такой обычай.

   - Надо бы тебе и другую поцеловать за то, что ты привезла, - заметил Мацько, - и то не было бы слишком.

   - А что она привезла? - спросил Збышко, оглядывая двор, но не видя ничего, кроме вороного коня, который стоял привязанный к столбу.

   - Воза еще не пришли, но придут, - отвечала Ягенка.

   Мацько стал перечислять, что она привезла, ничего не пропуская, а когда сказал о двух постелях, Збышко сказал:

   - Я и на зубровой шкуре хорошо сплю, но спасибо, что и обо мне подумали.

   - Это не я, это тятя... - отвечала, краснея, девушка. - Если вам больше нравится на шкуре, то никто вас не неволит.

   - Мне на всем хорошо, на чем придется. Бывало, в поле, после битвы, спал я, положив под голову убитого меченосца.

   - А разве вы когда-нибудь убили хоть одного меченосца? Небось нет?

   Збышко вместо ответа стал смеяться. А Мацько воскликнул:

   - Побойся ты Бога, девушка, видно, ты его не знаешь. Он ничего больше и не делал, а все только меченосцев бил. Он на всем готов драться: на копьях, на топорах, а как увидит издали немца, так хоть на веревке его держи: так рвется в драку. В Кракове он даже посла Лихтенштейна убить хотел, за это ему чуть голову не отрубили. Вот каков парень. И о двух фризах я тебе расскажу, после которых получили мы слуг и такую добычу, что за половину ее можно бы Богданеи выкупить.

   Тут Мацько принялся рассказывать о поединке с фризами, а потом о других приключениях, которые с ними случились, и о подвигах, совершенных ими. Дрались они и из-за стен, и в чистом поле, дрались со славнейшими рыцарями, какие только живут в чужих странах. Били немцев, били французов, били англичан и бургундцев. Бывали они в таких битвах, что лошади, люди, оружие, немцы и перья - все мешалось в один клубок. И чего только они при этом не видели. Видели замки меченосцев из красного кирпича, литовские деревянные крепостцы, церкви, каких нет возле Богданца, и города, и непроходимые чащи, в которых по ночам стонали выгнанные из храмов литовские божки, и разные чудеса; и везде, где дело доходило до битвы, Збышко шел впереди, так что дивились ему славнейшие рыцари.

   Ягенка, присев на колоде возле Мацьки, внимательно слушала эти рассказы, поворачивая голову, точно она была у нее на винтах, то в сторону Мацьки, то в сторону Збышки и смотря на молодого рыцаря все с большим удивлением. Наконец, когда Мацько кончил, она вздохнула и сказала:

   - Хорошо бы было родиться мальчиком.

   Но Збышко, который во время рассказа так же внимательно присматривался к ней, думал при этом, видимо, совсем о другом, потому что неожиданно сказал:

   - А вы тоже красивая девушка.

   Но Ягенка ответила, не то с досадой, не то с огорчением:

   - Вы видели и красивее меня...

   Однако Збышко мог без лжи ответить ей, что много таких не видел, потому что Ягенка блистала здоровьем, молодостью и силой. Старик аббат не попусту говорил про нее, что она похожа и на калину, и на сосенку. Все в ней было прекрасно: и стройная фигура, и широкие плечи, и грудь, точно каменная, и красные губы, и голубые глаза. Одета она была старательнее, чем в тот раз, на охоте в лесу. На шее у нее были красные бусы, на плечах кожух, расстегнутый спереди, крытый зеленым сукном, а снизу самодельная юбка и новые сапожки. Даже старик Мацько заметил этот прекрасный наряд и, поглядев на Ягенку, спросил:

   - А что это ты так разрядилась, точно на ярмарку? Но она вместо ответа стала кричать:

   - Воза, воза идут...

   Когда же воза подъехали, она побежала к ним, а Збышко за ней. Разгрузка продолжалась до захода солнца, к великому удовольствию Мацьки, который разглядывал отдельно каждую вещь и за каждую хвалил Ягенку. Спускались уже сумерки, когда девушка стала собираться домой. Когда она садилась на лошадь, Збышко внезапно обхватил ее, и не успела она выговорить и слова, как он уже поднял ее и посадил на седло. Она покраснела, как заря, и, обернувшись к нему, сказала слегка задыхающимся голосом:

   - Какой вы сильный...

   Он же, благодаря сумраку не заметив ее румянца и смущения, засмеялся и спросил:

   - А вы не боитесь зверей? Ведь уж ночь?..

   - На возу есть копье, подайте мне его.

   Збышко подошел к возу, взял копье и передал его Ягенке.

   - Будьте здоровы.

   - Будьте здоровы.

   - Спасибо вам. Я завтра или послезавтра приеду в Згожелицы поклониться Зыху и вам за соседскую ласку.

   - Приезжайте. Рады будем.

   И тронув коня, она через минуту исчезла в придорожных кустарниках. Збышко вернулся к дяде.

   - Пора вам возвращаться в комнату.

   Но Мацько ответил, не вставая с колоды:

   - Эх, что за девка! Даже на дворе от нее веселее стало.

   - Еще бы!

   Наступило молчание. Мацько, казалось, о чем-то думал, глядя на восходящие звезды, а потом сказал, словно обращаясь к самому себе:

   - И ласковая и хозяйственная, хоть ей не больше пятнадцати лет.

   - Да, - сказал Збышко, - старый Зых бережет ее пуще глаза.

   - Он говорил, что за ней в приданое пойдут Мочидолы, а там на лугах есть стадо кобыл с жеребятами.

   - Говорят, в мочидольских лесах - ужасные болота?..

   - Зато в них бобры живут.

   И снова наступило молчание. Мацько несколько времени искоса поглядывал на Збышку и наконец спросил:

   - Что это ты так задумался? О чем думаешь?

   - Да вот... увидел Ягенку, и вспомнилась мне Дануся... даже в сердце у меня что-то заболело.

   - Пойдем в комнату, - ответил на это старик. - Поздно уже.

   И с трудом поднявшись, он оперся на плечо Збышки, который отвел его в каморку.

   Однако Збышко на другой же день поехал в Згожелицы, потому что Мацько на этом очень настаивал. Он также заставил племянника для почета взять с собой двоих слуг и получше одеться, чтобы таким образом почтить Зыха и выразить ему должную благодарность. Збышко уступил и поехал разодетый, как на свадьбу, в том самом отбитом в бою кафтане из белого атласа, обшитом золотой бахромой и украшенном золотыми аграфами. Зых принял его с распростертыми объятиями, с радостью и пением, а Ягенка, войдя в комнату, при виде юноши остановилась на пороге, как вкопанная, и чуть не выронила из рук бутыль с вином: она думала, что приехал какой-нибудь королевич. Она сразу лишилась всякой смелости и сидела молча, лишь время от времени протирая глаза, точно хотела пробудиться от сна. Збышко, которому недоставало житейской опытности, думал, что она по неизвестным причинам недовольна его приездом, и разговаривал только с Зыхом, восхваляя его соседские чувства и дивясь згожелицкому дому, который, действительно, нельзя было и сравнивать с домом в Богданцах.

   Всюду здесь был заметен достаток и хозяйственность. В комнатах были окна, закрытые рамами с роговыми пластинками, такими тонкими и отполированными, что они были прозрачны, почти как стекло. Посредине комнат не было очагов, но по углам возвышались огромные камины с дымовыми трубами. Пол сделан был из сосновых досок, чисто вымытых, на стенах оружие и множество посуды, блиставшей, как солнце, а также полки с рядами прекрасно выточенных ложек, между которыми находились две серебряных. Кое-где висели ковры, добытые на войне или купленные у бродячих торговцев. Под столами лежали огромные рыжие турьи шкуры, а также шкуры зубров и кабанов. Зых охотно показывал свои богатства, то и дело говоря, что всем этим он обязан хозяйственности Ягенки. Он повел Збышку в кладовую, всю пропахнувшую смолой и мятой; там у потолка висели целые связки волчьих, лисьих, куньих и бобровых шкур. Показал он ему сыроварню, склады воска и меда, бочки с мукой, склады сухарей, конопли и сушеных грибов. Наконец он повел его в амбары, коровники, конюшни и хлева, под навесы, где находились телеги, охотничьи принадлежности, сети, и так ослепил Збышку своим богатством, что тот, вернувшись к ужину, не мог не выразить своего восторга.

   - Жить в ваших Згожелицах и не умирать, - сказал он.

   - В Мочидолах почти что такой же порядок, - ответил Зых. - Помнишь Мочидолы? Ведь это рядом с Богданцем. Предки наши даже спорили из-за границ и вызывали друг друга на бой, да я-то спорить не буду.

   Тут он чокнулся со Збышкой кубком меду и спросил:

   - Может быть, тебе хочется что-нибудь спеть?

   - Нет, - отвечал Збышко, - я вас слушаю с любопытством.

   - Згожелицы, видишь ли, достанутся медвежатам. Только бы не погрызлись они когда-нибудь из-за них...

   - Какие медвежата?

   - Ну мальчишкам, Ягенкиным братьям.

   - Ну не придется им лапы зимой сосать.

   - Не придется. Но и Ягенка в Мочидолах голодать не будет...

   - Еще бы.

   - А почему ты не ешь и не пьешь? Ягенка, налей ему и мне.

   - Я ем и пью, сколько могу.

   - Когда перестанешь мочь, распояшись... Отличный пояс. Должно быть, вы на Литве хорошую добычу взяли?

   - Не пожалуемся, - отвечал Збышко, пользуясь случаем показать, что и владельцы Богданца не бедные люди. - Часть добычи мы продали в Кракове и получили сорок гривен серебра...

   - Боже ты мой! Да за эти деньги можно деревню купить.

   - Были миланские латы; дядя, готовясь к смерти, продал их, а ведь знаете...

   - Знаю. Ну, значит, стоит на Литву ходить. Я когда-то хотел, да боялся.

   - Чего? Меченосцев?

   - Э, кто их станет бояться. Пока не убили, так чего же бояться, а как убьют, так уж для страха времени нет. Боялся я этих самых божков языческих, дьяволов значит. Говорят, в лесах этой нечисти, что муравьев...

   - Да где ж им сидеть, коли капища сожгли?.. Прежде они богатые были, а теперь одними грибами да муравьями пробавляются.

   - Видел ты их?

   - Сам я не видел, но слышал, что люди видели... Высунет косматую лапищу из-за дерева да трясет ею, чтобы ему дали что-нибудь.

   - То же и Мацько сказывал, - заметила Ягенка.

   - Да, он и мне об этом рассказывал по дороге, - прибавил Зых. - Да диво не велико. Ведь и у нас, хоть край наш давно христианский, иногда кто-то в лесах смеется, да и в домах, хоть ксендзы за это бранятся, все-таки лучше оставлять нечисти на ночь миску с едой, а то они так в стены скребутся, что и глаз не сомкнешь... Ягенка... поставь-ка, дочка, на порог миску.

   Ягенка взяла глиняную миску, полную клецок с сыром, и поставила ее на пороге, а Зых сказал:

   - Ксендзы кричат, бранятся. А ведь у Господа Иисуса Христа от нескольких клецок славы не убудет, а домовой, только бы сыт да доволен был, и от огня и от вора убережет.

   И Зых обратился к Збышке:

   - Да, может быть, ты бы выспался или спел бы немножко?

   - Спойте вы: вам, я вижу, давно хочется... Но, может быть, панна Ягенка споет?

   - По очереди петь будем, - воскликнул обрадованный Зых. - Есть у меня мальчик, слуга, он нам на деревянной дудочке подыгрывать будет. Позвать мальчишку.

   Позвали; тот сел на скамью и, засунув дудку в рот и растопырив по ней пальцы, стал смотреть на присутствующих, ожидая, кому придется подыгрывать.

   Они же стали спорить, потому что никто не хотел быть первым. Наконец Зых велел Ягенке подать пример, и Ягенка, хоть и очень стыдилась Збышки, встала со скамьи, спрятала руки под фартук и начала.

   Збышко сначала вытаращил глаза и громко воскликнул:

   - А вы откуда умеете это петь? Ягенка посмотрела на него с удивлением:

   - Да ведь это все поют... Что с вами?

   Зых, полагая, что Збышко подвыпил, повернул к нему радостное лицо и сказал:

   - Распояшись. Сразу тебе полегчает.

   Но Збышко постоял несколько времени с изменившимся лицом, а затем, поборов волнение, обратился к Ягенке:

   - Простите меня. Что-то мне вдруг припомнилось. Пойте дальше.

   - А может быть, вам это грустно слушать?

   - Э, где там! - дрожащим голосом отвечал он. - Я бы рад слушать это всю ночь.

   Сказав это, он сел и, закрыв глаза руками, замолк, чтобы не проронить ни слова из песни.

   Ягенка запела второй куплет, но, кончив его, заметила, как по пальцам Збышковой руки катится крупная слеза.

   Тогда она быстро подошла к нему и, сев рядом, стала толкать его локтем:

   - Ну что с вами? Я не хочу, чтобы вы плакали. Говорите, что с вами?

   - Ничего, ничего, - со вздохом ответил Збышко, - долго рассказывать... Что было, то прошло. Мне уже веселей стало.

   - А может быть, вы бы выпили еще сладкого вина?

   - Хорошая девка! - воскликнул Зых. - Почему вы говорите друг другу "вы"? Говори ему: Збышко, а ты ей - Ягенка. Ведь вы с малых лет друг друга знаете...

   Потом он обратился к дочери:

   - Что он тебя вздул когда-то - это не беда... Теперь он этого не сделает.

   - Не сделаю, - весело сказал Збышко. - Пусть теперь она меня за это побьет, коли хочет.

   В ответ на это Ягенка, желая окончательно развеселить Збышку, сложила руку в кулак и со смехом стала делать вид, что бьет его.

   - Вот тебе за мой разбитый нос! Вот тебе! Вот тебе!

   - Вина! - закричал расходившийся владелец Згожелиц.

   Ягенка побежала в кладовую и вскоре вынесла кувшин вина, два красивых кубка с вытисненными серебряными цветами, работы вроцлавских мастеров, и пару сыров, запах которых был слышен издалека.

   Зыха, немного уже подгулявшего, зрелище это растрогало окончательно; он прижал к себе кувшин и, думая, очевидно, что это Ягенка, заговорил:

   - Ох, дочурка ты моя! Ох, сирота горемычная! Что я, несчастный, стану в Згожелицах делать, как отнимут тебя у меня? Что стану делать?..

   - А скоро придется ее отдавать! - воскликнул Збышко.

   Зых мгновенно перешел от чувствительности к веселью:

   - Хе-хе! А девке-то пятнадцать лет, и уж к парням ее тянет... Чуть завидит издалека, так и трет коленом об колено...

   - Тятя, я к себе пойду, - сказала Ягенка.

   - Не уходи, с тобой хорошо...

   И Зых стал таинственно подмигивать Збышке.

   - Двое их сюда заезжало: один - молодой Вильк, сын старого Вилька из Бжозовой, а другой - Чтан {Уменьшительное от Пшецлав. (Примеч. автора.)} из Рогова. Кабы они тебя тут застали, сейчас же стали бы на тебя зубами лязгать, как друг на друга лязгали.

   - Эвона! - сказал Збышко.

   Потом он обратился к Ягенке и, говоря ей, по указанию Зыха, "ты", спросил:

   - А тебе кто больше нравится?

   - Никто.

   - Вильк {Вильк - волк. - Примеч. перев.} крепкий парень, - заметил Зых.

   - Пускай себе в другом месте воет.

   - А Чтан?

   Ягенка стала смеяться.

   - Чтан, - сказала она, обращаясь к Збышке, - весь волосами зарос, точно козел, так что и глаз не видно, а сала на нем - как на медведе.

   Збышко, словно что-то припомнил, хлопнул себя по лбу и сказал:

   - Да, если уж вы такие добрые, так я вас еще об одной вещи попрошу: нет ли у вас медвежьего сала? Дяде для лечения нужно, а в Богданце я не могу добиться.

   - Было, - сказала Ягенка, - да мальчики на двор вынесли луки смазывать, а собаки все дочиста съели... Вот жалость-то!

   - Ничего не осталось?

   - Дочиста съели.

   - Ишь ты! Значит, ничего больше не остается, как в лесу поискать.

   - Устройте облаву, медведей много, а если вам охотничье оружие нужно, мы дадим.

   - Где мне ждать. Поеду на ночь к ульям.

   - Возьмите с собой человек пять. У нас есть мужики.

   - Я с мужиками не пойду: еще зверя спугнут.

   - Так как же? С луком пойдете?

   - Да что же я с луком в лесу, да еще в темноте, стану делать? Ведь месяц теперь не светит. Возьму вилы, хороший топор, да и пойду завтра один.

   Ягенка помолчала, потом на лице ее отразилось беспокойство.

   - В прошлом году, - сказала она, - пошел от нас охотник Бездух, а медведь его разорвал. Это дело опасное, потому что он как увидит ночью человека, а особенно возле ульев, сейчас на задние лапы становится.

   - Коли он убегать станет, так его и не догонишь, - ответил Збышко. Между тем задремавший было Зых проснулся и начал петь. А потом обратился к Збышке:

   - Знаешь, их двое: Вильк из Бжозовой и Чтан из Рогова... А ты...

   Но Ягенка, боясь, как бы Зых не сказал чего лишнего, быстро подошла к Збышке и стала расспрашивать:

   - А когда ты пойдешь? Завтра?

   - Завтра, после захода солнца.

   - А к каким ульям?

   - К нашим, к богданецким, недалеко от нашей границы, возле Радзи-ковского болота. Говорили мне, что там медведей сколько хочешь.

  

   Збышко, как и намерен был, отправился на медведя, потому что Мацько чувствовал себя все хуже. Сперва поддерживала его радость и домашние хлопоты, но на третий день лихорадка и боль в боку вернулись к нему с такой силой, что он вынужден был лечь. Збышко отправился сперва днем, осмотрел ульи, заметил поблизости на болоте огромный след и разговорился с бортником Ваврком, который по ночам спал тут же, в шалаше, с парой злых подгальских овчарок, но вынужден был переселиться в деревню из-за осенних холодов.

   Вдвоем раскидали они шалаш, взяли собак, кое-где слегка обмазали медом стволы, чтобы запах его привлек зверя, а потом Збышко вернулся домой и стал готовиться к охоте. Для теплоты оделся он в кафтан из лосиной кожи, без рукавов; на голову натянул чепец из железной проволоки, чтобы медведь не мог содрать ему кожу с головы, взял хорошо окованную рогатину и широкий стальной топор с дубовым топорищем, не таким коротким, какие употребляются плотниками. Под вечер он был уже у цели и, выбрав себе удобное место, перекрестился, сел и стал ждать.

   Красные лучи заходящего солнца просвечивали сквозь ветви сосен. На верхушках, каркая и хлопая крыльями, прыгали вороны; кое-где, шелестя травой и опавшими листьями, пробирались к воде зайцы; иногда мелькала проворная куница. В чаще, мало-помалу стихая, раздавался еще щебет птиц.

   В лесу на закате не все еще успокоилось. На некотором расстоянии от Збышки с ревом и хрюканьем прошло стадо кабанов, потом длинной вереницей пробежали лоси, положив головы один другому на хвост. Сухие ветви трещали под их копытами, весь лес гудел, а они, озаренные красным светом солнца, бежали к болоту, где ночью им было удобно и безопасно. Наконец в небесах запылала заря, от которой верхушки сосен, казалось, пылали огнем, и все стало постепенно успокаиваться. Лес запылал. Мрак подымался от земли вверх, к сверкающей заре, да и та под конец стала бледнеть, темнеть и гаснуть.

   "Теперь будет тихо, пока не завоют волки", - подумал Збышко.

   Однако он жалел, что не взял лука, потому что легко мог бы убить кабана или лося. Между тем с болота еще несколько времени доносились какие-то глухие звуки, похожие на тяжелые стоны и посвистывание. Збышко поглядывал в сторону этого болота с некоторой тревогой, потому что мужик Радик, некогда живший здесь в землянке, однажды исчез со всей семьей, точно сквозь землю провалился. Некоторые говорили, что их похитили разбойники, но были люди, которые впоследствии видели около землянки какие-то странные следы, не то человеческие, не то звериные; люди эти многозначительно покачивали головами и даже думали, не позвать ли из Кшесни ксендза, чтобы он освятил эту землянку. Но до этого дело не дошло, потому что не нашлось никого, кто бы захотел жить там, и землянку мало-помалу размыли дожди; однако место это не пользовалось с тех пор доброй славой. Правда, на это не обращал внимания бортник Ваврек, летом ночевавший здесь в шалаше, но о самом Ваврке всякое говорили. Збышко, у которого была рогатина и топор, не боялся диких зверей, но с некоторой тревогой думал о нечистой силе и потому обрадовался, когда этот шум замолк.

   Погасли последние отблески зари, и настала совершенная ночь. Ветер прекратился, не было даже обычного шума в верхушках сосен. Иногда где-нибудь падала шишка, издавая среди молчания сильный и отчетливый звук, но все-таки было так тихо, что Збышко слышал собственное дыхание.

   Так просидел он долго, думая сперва о медведе, который мог прийти, а потом о Данусе, которая ехала с мазовецким двором в дальние страны. Он вспомнил, как в минуту прощания с княгиней схватил Данусю на руки и как слезы ее катились у него по щекам, вспомнил ее лицо, белокурую головку, ее веночки и песни, ее красные башмаки с длинными носками, которые целовал он перед отъездом, и все, что произошло с минуты их первого знакомства; и охватила его такая печаль, что ее нет поблизости, и такая тоска по Данусе, что он весь ушел в эту тоску, забыл, что находится в лесу, что поджидает зверя, и стал говорить самому себе:

   "Пойду я к тебе, потому что без тебя мне не жизнь".

   И он чувствовал, что это так и что ему надо ехать в Мазовию, потому что иначе он в Богданце зачахнет. Вспомнился ему Юранд и его странное упорство, но он подумал, что тем более ему надо ехать, чтобы узнать, что это за тайна, что за препятствия, и не может ли какой-нибудь вызов на смертный бой устранить эти препятствия. Наконец ему показалось, что сама Дануся простирает к нему руки и зовет: "Здравствуй, Збышко, здравствуй". Как же ему не идти к ней?

   И он не спал, но видел ее так явственно, точно это было видение или сон. Вот едет теперь Дануся, сидя рядом с княгиней, играет на маленькой лютне и напевает, а думает о нем. Думает, что вскоре увидит его, а может быть, и оглядывается назад, не скачет ли он за ними, а он в это время сидит в темном бору.

   Тут Збышко очнулся - и очнулся не только потому, что вспомнил про темный бор, но и по той причине, что вдали за спиной у него раздался какой-то шорох.

   Тогда он крепче сжал в руках рогатину, навострил уши и стал прислушиваться.

   Шорох приближался и через несколько времени стал совершенно отчетлив. Под чьей-то осторожной ногой хрустели сухие ветки, шуршала опавшая листва и трава... Кто-то шел.

   Иногда шелест прекращался, точно зверь останавливался у деревьев, и тогда наступала такая тишина, что у Збышки начинало звенеть в ушах, а потом снова слышались медленные и осторожные шаги. Вообще в этом приближении было что-то такое осторожное, что Збышку охватило удивление.

   "Должно быть, "Старик" собак боится, которые были здесь у шалаша, - сказал он себе, - а может быть, это волк, который меня почуял".

   Между тем шаги затихли. Однако Збышко отчетливо слышал, что кто-то остановился шагах в двадцати или тридцати от него и как бы присел. Он оглянулся раз и другой, но хотя стволы довольно отчетливо вырисовывались во мраке, он ничего не мог разглядеть. Нечего было делать, как только выжидать.

   И он ждал так долго, что удивление охватило его во второй раз.

   - Не придет же медведь спать возле ульев, а волк меня бы уже почуял и тоже не стал бы ждать утра.

   И вдруг по телу его с ног до головы пробежали мурашки.

   А ну как какая-нибудь "дрянь" вылезла из болота и заходит сзади него? А ну как внезапно схватят его скользкие руки утопленника или заглянут ему в лицо зеленые глаза упыря? Ну как расхохочется кто-то позади него страшным смехом или из-за сосны вылезет синяя голова на паучьих лапах?

   И он почувствовал, что волосы под железным чепцом начинают у него вставать дыбом.

   Но через минуту шелест послышался впереди него - и на этот раз еще отчетливее, чем прежде. Збышко вздохнул с некоторым облегчением. Правда, он допускал, что то же самое привидение обошло кругом него и теперь приближается спереди. Но это он предпочитал. Он половчее схватил рогатину, тихонько поднялся и стал ждать.

   Вдруг над головой он услышал шум сосен, на лице почувствовал сильное дуновение, идущее со стороны болота, и в то же время до его ноздрей донесся запах медведей.

   Теперь не было никакого сомнения: шел медведь.

   Збышко в одно мгновение перестал бояться и, наклонив голову, напряг зрение и слух. Шаги приближались, тяжелые, явственные, запах делался все острее; вскоре послышалось сопение и ворчание.

   "Только бы не два шли", - подумал Збышко.

   Но в ту же минуту он увидел перед собой большую и темную фигуру зверя, который, идя по ветру, до последней минуты не мог его почуять, тем более что его занимал запах намазанного на стволы меда.

   - Здравствуй, дедушка! - воскликнул Збышко, выходя из-под сосны.

   Медведь отрывисто рявкнул, как бы испуганный неожиданным явлением, но он находился уже слишком близко, чтобы ему можно было спасаться бегством; поэтому он мгновенно поднялся на задние лапы и раскинул передние, точно собираясь обнять кого-то. Этого-то и ждал Збышко: он напряг все силы, как молния подскочил к зверю и всей силой могучих рук и собственной тяжести воткнул рогатину в грудь медведя.

   Весь бор задрожал от страшного рева. Медведь схватил лапами рогатину, желая ее вырвать, но на концах рогатины были крючки, и, почувствовав боль, зверь взревел еще страшнее. Чтобы достать Збышку, он налег на рогатину и загнал ее в себя еще глубже. Збышко, не зная, достаточно ли глубоко вошли острия, не выпускал рукояти. Человек и зверь стали бороться. Бор Дрожал от рева, в котором звучали ярость и отчаяние.

   Збышко не мог взять топор, не воткнув предварительно другого заостренного конца рогатины в землю, а медведь, ухватившись лапами за рукоять, раскачивал ее и Збышку во все стороны, точно понимал, в чем тут дело, и, несмотря на боль, которую причиняло ему каждое движение глубоко вошедших в него концов рогатины, не давал себя "подпереть". Страшная борьба продолжалась, и Збышко понял, что силы его, в конце концов, иссякнут. Он мог также и упасть и тогда погиб бы; поэтому он напряг все силы, расставил ноги, согнулся, как лук, чтобы не перекувыркнуться навзничь, и стал повторять сквозь стиснутые зубы:

   - Либо моя смерть, либо твоя...

   И наконец охватил его такой гнев, такая ярость, что в самом деле он предпочел бы теперь сам погибнуть, нежели упустить зверя. Наконец, задев ногой о корень сосны, он покачнулся и упал бы, если бы не то, что в этот миг рядом с ним очутилась какая-то темная фигура; вторая рогатина "подперла" зверя, и в то же время чей-то голос внезапно воскликнул над ухом Збышки:

   - Топором...

   Збышко, увлеченный борьбой, ни на минуту не задумался о том, откуда пришла к нему неожиданная помощь, а тотчас же выхватил топор и ударил со страшной силой. Теперь рогатина хряснула, сломанная тяжестью и предсмертной судорогой зверя. Точно громом пораженный, повалился он на землю и захрипел. Но тотчас же перестал. Настала тишина, нарушаемая только громким дыханием Збышки, который прислонился к сосне, потому что ноги его шатались. Только через некоторое время он поднял голову, взглянул на стоящую возле него фигуру и испугался, думая, что это, быть может, не человек.

   - Кто здесь? - спросил он с тревогой.

   - Ягенка, - ответил высокий женский голос.

   Збышко так и онемел от изумления, не веря собственным глазам. Но сомнения его продолжались недолго, потому что голос Ягенки раздался снова:

   - Я добуду огня...

   И тотчас раздался удар огнива о кремень; посыпались искры, и в их дрожащем свете Збышко увидел белое лицо, черные брови и вытянутые губы девушки, раздувавшей огонь в затлевшем труте. Только тогда подумал он, что она пришла в этот лес, чтобы помочь ему, что без ее рогатины могло быть плохо - и почувствовал к ней такую признательность, что, не раздумывая долго, обнял ее и поцеловал в обе щеки.

   А у нее трут и огниво вывалились из рук.

   - Оставь. Что ты? - стала она повторять сдавленным голосом, но в то же время не отстраняла лица от него, а даже, напротив, как бы случайно, коснулась губами губ Збышки.

   Он же выпустил ее и сказал:

   - Спасибо тебе. Не знаю, что без тебя случилось бы.

   А Ягенка, наклонившись во тьме, чтобы найти огниво и трут, заговорила:

   - Я боялась за тебя, потому что Бездух тоже пошел с рогатиной и топором - и медведь его разорвал. Упаси, Господи, Мацько огорчился бы, а ведь он и так еле дышит... Ну вот взяла я рогатину и пошла.

   - Так это ты за соснами пряталась?

   - Я.

   - А я думал, что это нечисть.

   - Страшно и мне было, потому что тут, возле Радзиковского болота, по ночам без огня не хорошо.

   - Отчего же ты не окликнула меня?

   - Боялась, что ты меня прогонишь.

   И сказав это, она снова начала высекать искры, а потом положила на трут пучок сухой конопли, которая мигом вспыхнула ярким пламенем.

   - Собери-ка поскорей сухих веток: будет у нас огонь.

   И вскоре запылал веселый костер, свет которого озарил огромное бурое тело медведя, лежащего в луже крови.

   - Здорова тварь, - с некоторой хвастливостью заметил Збышко.

   - А голова-то - совсем расколота. Иисусе Христе!

   Сказав это, Ягенка нагнулась и запустила руку в медвежью шерсть, чтобы убедиться, много ли в медведе сала, а потом поднялась с веселым лицом.

   - Сала будет года на два.

   - А рогатина сломана. Смотри.

   - В том-то и беда: что я дома скажу?

   - А что?

   - Отец не пустил бы меня в лес, пришлось мне ждать, когда все спать лягут.

   И она прибавила, помолчав:

   - И ты не говори, что я здесь была, а то надо мной смеяться станут.

   - Но я провожу тебя до дому, а то еще волки на тебя нападут, а рогатины у тебя нет.

   - Ну хорошо.

   Так разговаривали они некоторое время при веселом свете костра, над трупом медведя, оба похожие на каких-то молодых лесных жителей.

   Збышко посмотрел на красивое лицо Ягенки, озаренное блеском пламени, и сказал с невольным удивлением:

   - А только другой такой девушки, как ты, должно быть на свете нет. Тебе бы на войну ходить.

   А она быстро взглянула ему в глаза и ответила почти грустно:

   - Я знаю... только ты надо мной не смейся.

  

   Ягенка сама натопила большой горшок медвежьего сала, первую кварту которого Мацько выпил охотно, потому что оно было свежее, не подгорело и пахло дягилем, которого Ягенка, знавшая толк в лекарствах, в меру положила в горшок. Ободрился теперь Мацько духом и надеялся, что выздоровеет.

   - Вот этого мне и надо было, - говорил он. - Как смажется все во мне салом, так, может быть, и окаянное острие это откуда-нибудь вылезет.

   Однако следующие кварты уже не так ему нравились, как первая, но он пил из благоразумия. Ягенка с своей стороны ободряла его, говоря:

   - Будете здоровы. У Билюда из Острога звенья кольчуги глубоко вошли в мясо под шеей, а от сала все вышли наружу. Только когда рана раскроется, надо ее затыкать бобровым жиром.

   - А есть у тебя?

   - Есть. А если свежего понадобится, так мы со Збышкой пойдем к норам. Бобров сколько хочешь. Да не помешало бы также, чтобы вы что-нибудь какому-нибудь святому пообещали, такому, который помогает от ран.

   - Мне уж это в голову приходило, только я хорошенько не знаю, которому. Святой Георгий - покровитель рыцарей: он бережет воина от несчастья и придает ему мужества, когда надо, а говорят, что часто сам становится на сторону справедливых и помогает бить неугодных Господу. Да такой, который сам рад колотить, редко рад бывает лечить; тут должен быть другой святой, которому уж он не станет мешать. У каждого святого на небе свое дело и свое хозяйство, это все знают. И в чужие дела они никогда не мешаются, потому что из этого могут несогласия выйти, а святым на небе не пристало ссориться либо драться... Есть Козьма и Дамиан, тоже великие святые, которым лекари молятся, чтобы болезни на свете не переводились, а то им есть будет нечего. Есть святая Аполлония, эта против зубов, и святой Либорий - от каменной болезни, да все это не то. Вот приедет аббат - он мне скажет, к кому мне обращаться, ведь и не всякий священник все тайны Господни знает, и не всякий в таких делах смыслит, хоть у него и выбрита голова.

   - А что, если бы вам самому Господу Иисусу Христу обет дать?

   - Он, известное дело, всех выше. Но ведь это все равно, что если бы твой отец побил моего мужика, а я бы в Краков самому королю жаловаться поехал. Что бы король мне сказал? Он сказал бы так: "Я над всем королевством хозяин, а ты ко мне со своим мужиком пристаешь. Суда, что ли, нет? Не можешь ты пойти в город, к моему каштеляну?" Господь Иисус хозяин над всем светом, - понимаешь? - а для мелких дел у него есть святые.

   - Так я вам скажу, - объявил Збышко, пришедший к концу разговора, - дайте обет покойнице-королеве нашей, что если она вам поможет, то вы совершите паломничество в Краков, к ее гробу. Разве мало чудес совершилось там на наших глазах? К чему чужих святых искать, когда есть своя, да еще лучше других?

   - Эх, кабы я знал наверное, что она от ран.

   - Да хоть бы и не от ран. Никакой святой не посмеет на нее ворчать, а если заворчит, так ему же от Господа попадет, потому что ведь это не какая-нибудь пряха, а королева польская...

   - Которая последнюю языческую страну обратила в христианство. Это ты умно сказал, - отвечал Мацько. - Высоко, должно быть, сидит она на Божьем вече, и не всякий святой сможет с ней потягаться. Ей-богу, так я и сделаю, как ты советуешь.

   Совет этот понравился и Ягенке, которая не могла устоять против удивления перед умом Збышки, а Мацько торжественно дал обет в тот же вечер и с этих пор с еще большей охотой пил медвежье сало, со дня на день поджидая верного выздоровления. Однако спустя неделю он стал терять надежду. Говорил, что сало "кипит" у него в животе, а на коже, возле последнего ребра, что-то у него растет, словно шишка. Через десять дней стало еще хуже: шишка выросла и покраснела, а сам Мацько очень ослаб, и когда началась лихорадка, начал опять готовиться к смерти.

   Но однажды ночью он вдруг разбудил Збышку.

   - Зажги-ка скорей лучину, - сказал он, - что-то со мной делается, да не знаю, хорошее или плохое.

   Збышко вскочил и, не высекая огня, раздул уголья в очаге в соседней комнате, зажег от них смолистую щепку и вернулся.

   - Что с вами?

   - Что со мной? Что-то у меня сквозь шишку лезет, должно быть, наконечник. Я его держу, да выковырять не могу, только чувствую, как он у меня под ногтями скрипит...

   - Наконечник. Больше быть нечем