Главная » Книги

Сенкевич Генрик - Меченосцы, Страница 36

Сенкевич Генрик - Меченосцы



bsp; - И я.
   - И я.
   - Знак Божий, - заметил Повала. - Ну, видно, несмотря на слезы нашего короля, миру не бывать.
   - И бой будет такой, какого еще не бывало, - сказал Мацько.
   И они продолжали путь молча. На душе у них было торжественно.
   Но когда они находились уже недалеко от палатки де Лорша, ветер вдруг опять налетел с такой силой, что в мгновение ока раскидал костры Мазуров. Воздух наполнился тысячами головешек, горящих ветвей, искр и клубами дыма.
   - Ну и дует, - сказал Збышко, опуская епанчу, которую ветер закинул ему на голову.
   - А в ветре как будто слышатся стоны и плач.
   - Рассвет уже недалек, но никто не знает, что принесет день, - прибавил де Лорш.
  

XXVIII

   К утру ветер не только не стих, но даже до такой степени усилился, что нельзя было поставить палатку, в которой король с самого начала похода обычно выслушивал по три обедни в день. Наконец прибежал Витольд; он просил и умолял отложить службу до более удобного времени и не останавливать похода. Желание его было исполнено, потому что иначе и быть не могло.
   На заре войска тронулись, точно лава, а за ними шел бесконечный обоз возов. Через час после выступления ветер стих, так что можно было распустить знамена. И тогда поля, куда ни глянь, покрылись как бы тысячами пестрых цветов. Никакой глаз не мог охватить полков и леса разноцветных значков, под которыми войска шли вперед. Земля Краковская шла под красным знаменем с белым орлом в короне, и это было знамя всего королевства, великий знак для всех войск. Нес его Мартин из Вроцимовиц, рыцарь могучий и прославленный во всем мире. За ним шли придворные полки, над одним из которых виднелся двойной литовский крест, на другом герб Литвы. Далее под знаком святого Георгия шел могучий отряд наемных войск и заграничных охотников, составленный, главным образом, из чехов и моравов. Их много пошло на войну: весь сорок девятый полк был созван исключительно из них. Народ это был, особенно в пехоте, которая шла за копейщиками, дикий, но до того способный к битве, а при столкновениях до того свирепый, что всякая иная пехота отскакивала от этой, как собака от ежа. Бердыши, косы, топоры, а в особенности железные цепы составляли их оружие, которым они владели прямо-таки страшно. Они нанимались к любому, кто им платил, потому что единственной их стихией была война, грабежи, резня.
   Рядом с моравами и чехами шли под своими знаменами шестнадцать конных полков польских земель, в том числе один пшемышльский, один львовский, один галицкий и три подольских, а за ними пехота тех же областей, вооруженная по преимуществу рогатинами и косами. Князья мазовецкие, Земовит и Януш, вели первый, второй и третий конные полки. Тут же шла конница епископа и магнатов, в числе двадцати двух полков: Яська из Тарнова, Ендрка из Тенчина, Спытка Леливы и Кшона из Острова, Миколая из Михалова, Збигнева из Бжеся, Кшона из Козьих Голов, Кубы из Конецполя, Яська Лигензы, Кмиты и Заклики, а кроме того, родовые полки Грыфитов и Бобовицких и разных других, которые во время боев собирались под общим знаменем и у которых был один и тот же боевой клич.
   И так расцвела под ними земля, как расцветают луга весной. Шла целая волна лошадей, волна людей, над ними лес копий с разноцветными значками, а сзади, в облаках пыли, двигались составленные из мещан и крестьян пехотные полки. Все знали, что идут на страшную битву, но знали, что надо, и потому шли с легким сердцем.
   На правом крыле шли ватаги Витольда, шли под разноцветными знаменами, но под общим литовским гербом. Взгляд не мог охватить всех войск, потому что они растянулись среди полей и лугов на пространство шириной больше немецкой мили.
   Перед полуднем, пройдя поблизости деревень Логдау и Танненберг, войска остановились на опушке леса. Место казалось удобным для отдыха и вполне безопасным в отношении неожиданного нападения, потому что слева простиралось Домбровское озеро, а справа озеро Любеч; впереди же перед войсками на целую милю лежало поле. Посреди этого поля, слегка возвышавшегося в западном направлении, зеленели трясины Грюнвальда, а немного дальше виднелись серые соломенные крыши и пустынные унылые паровые поля Танненберга. Врага, который захотел бы спуститься к лесам и холму, легко было заметить, но полагали, что он может подойти не раньше, как на следующий день. Войска остановились только на привал. Однако опытный в военном деле Зиндрам из Машковиц даже на походе придерживался боевого порядка, а потому войска расположились так, чтобы в любую минуту быть готовыми к делу. Тотчас по приказу вождя были посланы на легких и быстрых конях разведчики в сторону Грюнвальда и Танненберга. Они должны были заняться исследованием окружающей местности. Тем временем для благочестивого короля раскинули на высоком берегу озера Любеча палатку, в которой помещалась часовня. Таким образом он мог прослушать положенную обедню.
   Ягелло, Витольд, мазовецкие князья и военный совет направились в палатку. Перед нею же собрались главнейшие рыцари, собрались, чтобы перед наступлением страшного дня поручить себя милосердию Божью и поглядеть на короля. И они видели, как он шел в серой походной одежде, с серьезным лицом, на котором заметна была тяжкая забота. Годы мало изменили его фигуру и не покрыли морщинами его лица, как и не убелили волос, которые он теперь точно так же быстрым движением закладывал за уши, как тогда, когда Збышко первый раз видел его в Кракове. Но шел он, как бы согбенный под тяжестью страшной ответственности, лежавшей на его плечах, шел, как бы погруженный в великую печаль. В войсках говорили, что король непрестанно плачет над той христианской кровью, которая должна была пролиться в боях. Так и было на самом деле. Ягелло содрогался при мысли о войне, особенно с людьми, носившими крест на плащах и знаменах, и всею душой жаждал мира. Напрасно польские паны и даже венгерские посредники указывали ему на заносчивость меченосцев, переполненный которою магистр Ульрих готов был вызвать на бой целый мир; напрасно собственный посланник Ягеллы, Петр Корзбуг, клялся крестом Господним, что орден и слышать не хочет о мире и что единственного комтура, графа фон Венде из Гневска, советовавшего сохранить мир, прочие меченосцы высмеивают и оскорбляют, король все еще надеялся, что враг признает справедливость его желаний, пожалеет человеческой крови и справедливым соглашением закончит страшную ссору.
   Вот и теперь пошел он молиться об этом в часовню, потому что простую и добрую душу его терзала страшная тревога. Когда-то Ягелло уже посетил с огнем и мечом земли ордена, но тогда он делал это как языческий литовский князь; теперь же, когда, уже будучи польским королем и христианином, он увидал горящие села, развалины, кровь и слезы, охватил его страх перед гневом Божьим, а ведь это было только начало войны. О, если бы хоть теперь остановиться. Но вот не сегодня, так завтра народы сойдутся и земля размякнет от крови. Конечно, неправ этот враг, но он носит кресты на плащах и охраняют его столь великие святыни, что мысль в ужасе отступает перед ними. Все войско думало со страхом об этих святынях, и не стрел, не мечей, не топоров, а мощей всего больше боялись поляки. "Как мы сможем поднять руку на магистра, - говорили бесстрашные рыцари, - если на панцире у него висит ладанка, а в ней и мощи и древо Животворящего Креста". Правда, Витольд пылал жаждой войны, толкал к ней и рвался в бой, но набожное сердце короля трепетало при мысли о тех небесных силах, которыми орден прикрывал свою неправоту.
  

XXIX

   Вот уже ксендз Бартош из Клобуцка окончил одну обедню, а Ярош, ксендз калишский, собирался вскоре начать вторую; король вышел из палатки, чтобы немного расправить усталые от стояния на коленях ноги; вдруг на взмыленной лошади прискакал, как буря, шляхтич Ганко Остойчик и, не успев еще соскочить с седла, закричал:
   - Милосердный государь! Немцы.
   При этих словах вскочили рыцари, король изменился в лице, помолчал мгновение, а потом воскликнул:
   - Слава Господу Богу Иисусу Христу! Где ты их видел и сколько полков?
   - Я видел один полк конницы у Грюнвальда, - задыхающимся голосом отвечал Ганко, - но за холмом подымалась пыль. Должно быть, их больше шло.
   - Слава Господу Богу нашему Иисусу Христу! - повторил король.
   Вдруг Витольд, которому при первых же словах Ганки кровь ударила в лицо, обернулся к придворным и закричал:
   - Отменить вторую обедню и дать мне коня! Но король положил руку ему на плечо и сказал:
   - Поезжай ты, брат, а я останусь и прослушаю вторую обедню.
   Тогда Витольд с Зиндрамом из Машковиц вскочили на коней, но в тот миг, когда они повернули к лагерю, примчался второй гонец, шляхтич Петр Окша из Влостова, и еще издали стал кричать:
   - Немцы! Немцы! Я видел два полка конницы.
   - На коней! - послышались голоса в толпе придворных и рыцарей.
   И еще не окончил Петр своей речи, как уже вновь раздался конский топот и подскакал третий гонец, а за ним четвертый, пятый, шестой: все они видели немецкое войско, которое наступало, все увеличиваясь. Не было уже никакого сомнения, что вся немецкая армия преграждает дорогу королевскому войску.
   Рыцари в мгновение ока поразъехались к своим полкам. С королем у походной часовни осталась только кучка придворных, ксендзов и оруженосцев. Но в этот миг прозвонил колокольчик, возвещая, что калишский ксендз выходит служить вторую обедню; Ягелло набожно сложил руки и, подняв глаза к небу, медленно направился к палатке.

* * *

   Но когда, по окончании обедни, он снова вышел оттуда, он уже мог собственными глазами убедиться в том, что гонцы говорили правду: на краях обширной, но покатой равнины что-то вдруг зачернело, точно на пустом поле внезапно вырос лес, а над этим лесом переливалась на солнце целая радуга пестрых знамен. Еще дальше, там, за Грюнвальдом и Танненбергом, подымалось к небу гигантское облако пыли. Король окинул взглядом весь этот грозный горизонт и, обратившись к ксендзу, подканцлеру Миколаю, спросил:
   - Какого святого мы нынче празднуем?
   - Сегодня день разослания апостолов, - отвечал ксендз-подканцлер.
   Король вздохнул:
   - Значит, день этот будет последним днем жизни для многих тысяч христиан, которые сойдутся сегодня на этом поле.
   И он указал рукой на широкую пустую равнину; лишь посредине ее, на полпути к Танненбергу, росло несколько вековых дубов.
   Между тем ему подвели коня, а вдали показалось шестьдесят всадников с копьями: Зиндрам из Машковиц прислал их как стражу, долженствующую оберегать особу короля.

* * *

   Королевской стражей предводительствовал Александр, младший сын плоцкого князя, брат того Земовита, который, благодаря своей особенной способности к военному делу, заседал в военном совете. Второе место после него занимал литовский племянник государя, Зыгмунт Корыбут, юноша, на которого возлагались большие надежды, много обещавший, но с беспокойным характером. Из рыцарей славнейшие были: Ясько Монжик из Домбровы, настоящий великан, силой немного уступавший самому Завише Черному; Жулава, чешский барон, маленький и худой, но необычайно ловкий, известный при чешском и венгерском дворах поединками, на которых он победил более десяти ракузских рыцарей; еще один чех, Сокул, изумительный стрелок из лука; Беняш Веруш, великополянин; Петр Медиоланский; литовский боярин Сенко из Погоста, отец которого, Петр, начальствовал над одним из полков смоленской конницы; родственник короля князь Федушко; князь Ямонт - словом, величайшие польские рыцари, давшие клятву до последней капли крови защищать короля и оберегать его от всяких случайностей. Непосредственно же при особе короля находились ксендз-подканцлер Миколай и секретарь Збышко из Олесницы, юноша ученый, опытный в искусстве чтения и письма, но в то же время силой подобный кабану. Оружие короля охраняли три оруженосца: Чайка из Нового Двора, Миколай из Моравицы и Данило Русин, носивший королевский лук и колчан. Свиту дополняло несколько придворных, обязанностью которых было объезжать на быстрых конях войска и раздавать приказания.
   Оруженосцы одели государя в драгоценные, блестящие латы, потом подвели ему великолепного коня, который из-под стального налобника фыркал ноздрями. Это было доброе предзнаменование: наполняя воздух ржанием, он слегка приседал, как птица, готовая полететь. Король, почувствовав под собой коня, а в руке копье, вдруг изменился. Печаль исчезла с лица его, маленькие черные глаза засверкали, а на лице заиграл румянец. Но длилось это мгновение, потому что, когда ксендз-подканцлер стал осенять его крестом, король сделался снова серьезен и смиренно склонил покрытую серебристым шлемом голову.
   Между тем немецкая армия, медленно спускаясь с возвышенности, миновала Грюнвальд, миновала Танненберг и в полном боевом порядке остановилась среди поля. Снизу, из польского лагеря, отлично видно было грозную лавину закованных в железные латы коней и рыцарей. Более зоркие глаза даже разбирали гербы на знаменах, поскольку этому не мешал ветер, развевавший их: там были кресты, орлы, грифы, мечи, шлемы, барашки, головы медведей и зубров.
   Старый Мацько и Збышко, ранее воевавшие с меченосцами и знавшие их войска и гербы, показывали своим серадзянам два полка самого магистра, в которых служил цвет рыцарства; показывали они также боевой отряд ордена, которым начальствовал Фридрих фон Валленрод; могучий полк святого Георгия, со знаменем, на котором по белому полю был вышит красный крест, - и много иных полков. Неизвестны им были только знамена разных заграничных гостей, которые тысячами съехались со всех концов мира: из Ракуз, из Баварии, из Швабии, из Швейцарии, из славной своими рыцарями Бургундии, из богатой Фландрии, из солнечной Франции, о которой когда-то рассказывал Мацько, что ее рыцари, даже уже лежа на земле, все еще произносят боевые восклицания, из заморской Англии, родины искусных лучников, и даже из далекой Испании, где в непрестанных боях с сарацинами храбрость и честь расцвели пышнее, чем во всех иных странах.
   И вот у этой крепкой шляхты из-под Серадзи, Конецполя, Кшесни, Богданца, Рогова и Бжозовой, как и у шляхты иных земель польских, вскипала кровь в жилах при мысли, что через минуту придется ей схватиться с немцами и всеми этими блестящими рыцарями. Лица старших стали серьезны и строги, потому что они знали, как тяжек и страшен будет бой. Зато сердца молодых запрыгали, как прыгают с визгом охотничьи псы, когда завидят зверя. Некоторые, крепко сжимая в руках копья и топоры, осаживали коней, точно готовясь к прыжку, другие тяжело дышали, точно им вдруг стало тесно в латах. Однако опытные воины их успокаивали: "Дело не минет и нас, хватит его на всех: дай бог, чтобы не было его слишком много".
   Но меченосцы, смотря сверху на лесистую низину, видели на краю леса только несколько польских полков и вовсе не знали, вся ли это армия короля. Правда, налево, у озера, тоже виднелись серые полчища воинов, а в кустах поблескивало что-то вроде наконечников копий, употреблявшихся литовцами, но ведь это мог быть вспомогательный отряд? И только беглецы из разрушенного Гильгенбурга, которых привели к магистру, уверяли, что против войск ордена стоят все войска польско-литовские. Но напрасно говорили они о силе неприятеля. Магистр Ульрих не хотел им верить, потому что с самого начала этой войны верил лишь в то, что было ему выгодно и предвещало верную победу. Разведчиков и гонцов он не рассылал, понимая, что и без того дело кончится общим боем, а бой не может кончиться иначе, как страшным поражением неприятеля. Самоуверенный, полагающийся на силу, какой ни один магистр до него не выводил еще в поле, он не высоко ценил противника, а когда комтур гневский, самостоятельно проводивший разведку, указывал ему, что войска Ягеллы более многочисленны, он отвечал:
   - Какие там войска. Только с поляками придется немного потрудиться, а остальные, сколько бы их ни было, - это жалкий народ, который больше ест, чем сражается.
   И ведя в бой большие силы, он теперь возгорелся радостью, когда вдруг очутился перед неприятелем и когда боевое знамя королевства, ярко красневшее на темном фоне леса, не позволяло уже сомневаться, что впереди стоит главная польская армия.
   Но немцы не могли напасть на стоящих у леса и в лесу поляков, потому что рыцари были страшны только в открытом поле и не любили и не умели сражаться в лесных чащах.
   И вот вокруг магистра собрался небольшой военный совет: каким образом выманить неприятеля из зарослей.
   - Клянусь святым Георгием! - воскликнул магистр. - Мы проехали без отдыха две мили, зной так и палит, а тела обливаются у нас под латами потом. Не станем же мы здесь ждать, пока неприятелю будет угодно выйти в поле.
   В ответ на это граф Венде, человек почтенный и умный, сказал:
   - Конечно, здесь уже смеялись над моими словами, и смеялись те, которые, бог даст, убегут с этого поля, на котором я паду (он взглянул на Вернера фон Теттингена), но все-таки я скажу то, что сказать обязывают меня совесть и любовь к ордену. Поляки не трусят, но, как я знаю, король решил до последней минуты ждать послов с предложением мира.
   Вернер фон Теттинген ничего не ответил, только презрительно фыркнул; но и магистру неприятны были слова фон Венде, и он заметил:
   - Есть ли теперь время думать о мире? Нам надо подумать о другом деле.
   - На это время всегда найдется, - ответил Венде.
   Но жестокий комтур члуховский Генрих, поклявшийся, что прикажет носить перед собой два обнаженных меча, пока не обагрит их польской кровью, обратил к магистру толстое, потное лицо и в диком гневе вскричал:
   - Мне милей смерть, чем позор! И хотя бы один, вот с этими мечами, я ударю на польское войско!
   Ульрих слегка сдвинул брови.
   - Ты говоришь против послушания, - сказал он. И обратился к комтурам:
   - Совещайтесь только о том, как выманить неприятеля из лесу.
   И вот послышались разноречивые советы, но, наконец, и комтурам, и главнейшим рыцарям-гостям понравился совет Герсдорфа выслать к королю двух герольдов с уведомлением, что магистр посылает ему два меча и вызывает поляков на смертный бой, а если королю мало места, то он, магистр, может слегка отодвинуть свои войска.

* * *

   В это время король отъехал от берега озера и направился к левому крылу польских войск, где должен был посвятить в рыцари целую толпу всадников. Вдруг ему дали знать, что от войск меченосцев спускаются два герольда.
   Сердце Владислава забилось надеждой:
   - Что, как едут они с предложением мира?
   - Дай бог! - отвечали духовные.
   Король послал за Витольдом, а между тем герольды не спеша приближались к лагерю.
   В ясном солнечном блеске хорошо было видно, как они приближаются на огромных, покрытых боевыми попонами конях; у одного на щите был изображен черный императорский орел на золотом поле, а у другого, который состоял герольдом князя шетинского, - гриф на белом поле. Ряды расступились перед ними, они же, сойдя с коней, вскоре очутились перед великим королем и, слегка склонив головы в знак уважения к нему, в следующих словах исполнили то, зачем были присланы.
   - Магистр Ульрих, - сказал первый герольд, - вызывает тебя, государь, и князя Витольда на смертный бой, и чтобы возбудить ваше мужество, которого у вас, видимо, не хватает, шлет вам два обнаженных меча.
   Сказав это, он положил мечи к ногам короля. Ясько Монжик из Домбровны перевел слова его королю, но едва он кончил, как вышел вперед другой герольд, с грифом на щите, и произнес следующее:
   - Магистр Ульрих велел также объявить вам, государь, что если вам не хватает места для битвы, то он подастся назад со своими войсками, чтобы вы не кисли в зарослях.
   Ясько Монжик перевел и его слова, и наступило молчание; только рыцари в королевской свите заскрежетали зубами при виде такой дерзости и обиды.
   Последние надежды Ягеллы развевались как дым. Он ждал послов со словами согласия и мира, а это было посольство гордости и войны.
   И подняв полные слез глаза к небу, он ответил:
   - Мечей у нас довольно, но я принимаю и эти, как предвещание победы, которую сам Господь посылает мне вашими руками. Поле битвы он же назначит. К его справедливости ныне взываю, принося жалобу за мою обиду на вашу несправедливость и гордость.
   И две крупных слезы скатились по его загорелым щекам. Между тем среди свиты раздались голоса рыцарей:
   - Немцы отходят! Освобождают поле!
   Герольды отошли и вскоре все увидали, как они едут в гору на огромных своих конях, сверкая на солнце шелками, надетыми поверх лат.

* * *

   Польские войска в стройном боевом порядке выступили из леса и зарослей. В середине стоял так называемый "чельный" полк, состоящий из страшнейших рыцарей, за ним другие полки, пехота и наемники. Благодаря этому между полками образовались две длинные улицы, по которым носились Зин-драм из Машковиц и Витольд. Последний, без шлема, в блестящих латах, похож был на зловещую звезду или на пламя, несомое вихрем.
   Рыцари набирали в грудь воздуха и крепче усаживались в седлах.
   Битва вот-вот должна была завязаться.

* * *

   Тем временем магистр смотрел на выходящие из лесу королевские войска.
   Он долго смотрел на число их, на распростертые, точно у гигантской птицы, крылья, на колеблемые ветром знамена, и вдруг сердце его сжалось от какого-то неведомого, страшного чувства. Быть может, духовным взором он увидал горы трупов и реки крови. Он, не боящийся людей, убоялся, быть может, Бога, уже держащего там, в небесах, весы победы.
   Впервые пришла ему мысль, какой страшный день наступил, и впервые почувствовал он, какую неизмеримую ответственность принял он на свои плечи.
   И лицо его побледнело, губы стати дрожать, а из глаз покатились обильные слезы. Комтуры с удивлением поглядывали на своего вождя.
   - Что с вами, государь? - спросил граф Венде.
   - Вот уж, поистине, подходящее время для слез, - заметил жестокий Генрих, комтур члуховский.
   А великий комтур, Куно Лихтенштейн, надул губы и сказал:
   - Я открыто ставлю это в укор тебе, магистр, потому что тебе подобает теперь воодушевлять рыцарей, а не расслаблять их. Воистину, не таким мы видали тебя прежде.
   Но у магистра, несмотря на все усилия, слезы так и катились на черную бороду, точно в нем плакал какой-то второй человек.
   Наконец он поборол себя и, обратив суровые глаза на комтуров, крикнул:
   - По местам.
   И каждый бросился к своему полку, потому что магистр сказал это очень твердо, а он протянул руку к оруженосцу и проговорил:
   - Дай мне шлем.

* * *

   Уже сердца в обеих ратях стучали, как молоты, но трубы еще не давали сигнала к бою.
   Наступило ожидание, быть может, более тяжелое, чем сама битва.
   На поле, между немцами и королевской армией, в стороне Танненберга, высилось несколько вековых дубов; местные крестьяне влезли на них, чтобы посмотреть на борьбу этих войск, столь огромных, что мир с незапамятных времен не видал подобных. Но за исключением этой кучки деревьев все поле было пусто, серо, страшно, похоже на мертвую степь. Только ветер гулял по нему, а сверху носилась смерть. Глаза рыцарей невольно обращались к этой зловещей, безмолвной равнине. Несущиеся по небу облака время от времени закрывали солнце, и тогда на равнину падал смертельный сумрак.
   Вдруг поднялся ветер. Он зашумел в лесу, сорвал тысячи листьев, вырвался на поле, подхватил клочья сухой травы, взвил облака пыли и понес их в глаза орденских войск. И в тот же миг воздух дрогнул от пронзительного рева рогов, рожков, дудок, - и все литовское крыло сорвалось с места, как стая птиц. Они, по обычаю, сразу пустились вскачь. Кони, вытянув шеи и прижав уши, рвались изо всех сил вперед; всадники, размахивая мечами и копьями, с неистовым криком летели на левое крыло меченосцев.
   Там как раз находился магистр. Волнение его уже прошло, и из глаз его вместо слез брызгали искры. И увидав несущуюся тьму литовцев, он обернулся к Фридриху Валленроду, начальствовавшему этой частью войск, и сказал:
   - Витольд выступил первый. Начинайте ж и вы во имя Господне. И знаком руки он двинул четырнадцать полков железных рыцарей.
   - Gott mit uns! {С нами Бог! (нем.)} - закричал Валленрод.
   Полки, наклонив копья, пошли сперва шагом. Но как камень, сорвавшись с горы, по мере падения катится все быстрее, так и они: с шага перешли на рысь, потом поскакали и двигались страшные, непреодолимые, как лавина, которая неминуемо сносит и рушит все на своем пути.
   Земля стонала и гнулась под ними.

* * *

   Битва с минуты на минуту должна была растянуться и вспыхнуть по всей линии, и польские полки запели старую боевую песнь святого Войцеха. Сто тысяч покрытых железом голов поднялось к небу, и из ста тысяч грудей вырвался один гигантский голос, похожий на гром небесный:
  
   Богородица Дева,
   Богом избранная Мария.
   Пред Господом,
   Сыном Твоим.
   Благословенная,
   Матерь Единая,
   Вымоли нам отпущенье грехов.
   Кирие, элейсон...
  
   И вместе с пением сила вступала в их кости, и сердца готовились к смерти. И была такая неимоверная, победная мощь в этих голосах и в этой песне, точно и в самом деле громы прокатились по небу. Дрогнули копья в руках рыцарей, дрогнули знамена и значки, дрогнул воздух, закачались ветки в лесу, а пробужденное эхо лесное стало им откликаться в глубинах, и звать, и как бы повторять для озер и лугов и для всей земли от края до края:
  
   Вымоли нам отпущенье грехов...
   Кирие, элейсон...
  
   А поляки всё пели:
  
   Услыши молитву нашу.
   Дай нам то, чего просим:
   Благочестивую жизнь на земле
   И по смерти царство небесное...
   Кирие, элейсон.
  
   И эхо в ответ повторило: "Кирие, элейсон". А меж тем на правом крыле кипела уж лютая битва и все приближалась к середине.
   Лязг оружия, конское ржание, страшные крики воинов мешались с пением. Но порой крики стихали, точно у людей не хватало дыхания, и в один из таких перерывов еще раз можно было расслышать голоса поющих:
  
   Адаме, пахарь Божий,
   Ты сидишь в Господнем совете.
   Посели же нас, чад своих,
   Там, где царствуют ангелы,
   Там радость,
   Там любовь,
   Там бесконечное созерцание Господа...
   Кирие, элейсон...
  
   И снова грянуло в лесу эхо: "Кирие, элейсон". Крики на правом крыле сделались еще громче, но никто не мог ни узнать, ни понять, что там происходит, потому что магистр Ульрих, с горы смотревший на битву, в это мгновение бросил на поляков двенадцать полков под предводительством Лихтенштейна.
   В это время к польскому "чельному" полку, точно молния, подлетел Зин-драм из Машковиц и, указав мечом на приближающуюся тучу немцев, крикнул так громко, что лошади в первом ряду присели на задние ноги:
   - Вперед! Бей!
   И рыцари, нагнувшись к шеям коней, наклонив вперед копья, двинулись.

* * *

   Но Литва подалась под страшным напором немцев. Первые ряды, всех лучше вооруженные, составленные из богатейших бояр, устлали собой землю. Следующие в бешенстве схватились с меченосцами, но никакое мужество, никакая выносливость, никакая человеческая сила не могли уберечь их от смерти и поражения. Да и как же могло быть иначе, если с одной стороны сражались рыцари, с головы до ног закованные в стальную броню, сидящие на конях, защищенных сталью, а с другой стороны - народ, правда, рослый и сильный, но сидящий на маленьких лошадках и прикрытый одними шкурами?.. И тщетно старался упрямый литвин добраться до шкуры немецкой... Копья, сабли, острия дротиков, палицы, утыканные кремнями или гвоздями, отскакивали от железных панцирей, как от скалы или как от замковых стен. Тяжесть людей и коней давила несчастных людей Витольда; их рубили мечи и топоры, их пронзали и дробили им кости бердыши, топтали копыта коней. Напрасно князь Витольд бросал в эту ненасытную глотку смерти все новые полчища, напрасно было упорство, бесцельна ярость, бесцельно презрение к смерти и реки крови. Сперва разбежались татары, бессарабцы, валахи, а вскоре упала и стена литовцев, и дикий ужас овладел всеми воинами.
   Большая часть войск побежала по направлению к озеру Любечу; за нею помчались вдогонку главные силы меченосцев, кося направо и налево с такой силой, что все побережье покрылось трупами.
   Зато другая часть Витольдовых войск, меньшая, в которой были три смоленских полка, отступала к польскому крылу под напором шести немецких полков, а потом и под натиском тех, которые возвращались из погони. Но лучше вооруженные смоленские войска оказывали более действенное сопротивление. Здесь бой обратился в резню. Потоками крови приходилось немцам покупать каждый шаг, чуть ли не каждую пядь земли. Один из смоленских полков был вырезан почти поголовно. Два других защищались с отчаянием и бешенством. Но побеждающих немцев ничто уже не могло удержать. Некоторые полки их были охвачены каким-то боевым неистовством. Отдельные рыцари, шпоря коней и подымая их на дыбы, очертя голову с поднятым топором бросались в самую гущу врагов. Удары их мечей и бердышей стали чуть ли не сверхъестественны, и вся лавина их, рубя, топча и дробя смоленских коней и рыцарей, зашла наконец в бок передовым польским полкам, которые уже целый час боролись с немцами, которыми предводительствовал Куно Лихтенштейн.
   У Куно дело шло не так легко, потому что больше было равенства в конях и оружии, а умение одинаково. Поляки даже наперли на немцев и отбросили их назад, особенно потому, что первыми налетели три страшных полка: краковский, гончий под началом Ендрка из Брохотиц и придворный, которым начальствовал Повала из Тачева. Но самая отчаянная битва разгорелась только тогда, когда, переломав копья, схватились за мечи и топоры. Тогда щит ударялся о щит, воин сцеплялся с воином, падали лошади, падали знамена, ломались шлемы под ударами палиц и шестоперов, лопались нараменники, панцири, обливалось кровью железо, люди валились с седел, как подрубленные стволы сосен. Те из меченосцев, которым приходилось уже под Вильной сражаться с поляками, знали, как упрям и тяжел этот народ, но новичков и заграничных гостей охватило удивление, подобное страху. Кое-кто уже невольно сдерживал коня, неуверенно смотрел вперед и, не успев решить, что делать, погибал под ударом поляка. И как град немилосердно сыплется из медно-желтой тучи на поле ржи, так же сыпались страшные удары, рубили мечи, топоры, без остановки и без жалости, звенели, как в кузнице, железные латы, смерть, точно вихрь, погашала жизни, стоны рвались из грудей, гасли глаза, а побледневшие лица юношей погружались в вечную ночь.
   Летели вверх искры, выбитые железом, обломки дерева, знамена, страусовые и павлиньи перья. Копыта коней скользили по окровавленным, валяющимся на земле панцирям и конским трупам. Кто падал раненым, того топтали подковы.
   Но не пал еще ни один из славнейших рыцарей польских. В суматохе и тесноте шли они вперед, выкрикивая имена своих патронов, как огонь идет по сухой степи, пожирая кусты и травы. Там Лис из Тарговиска первый победил храброго остеродского комтура Гамрата, который, лишившись щита, обмотал руку белым своим плащом и плащом закрывался от ударов.
   Острием меча Лис разорвал плащ и рассек нараменник; он отрубил Гамрату руку, потом пронзил живот. Острие меча скрипнуло по костям позвоночника. При виде смерти своего вождя закричали от ужаса люди из Остероды, но Лис кинулся на них, как орел на журавлиную стаю, а когда Сташко из Харбимовиц и Домарад из Кобылян подскочили к нему на помощь, - все втроем стали они рубить и "лущить" немцев, как медведи лущат стручки, когда доберутся до поля, покрытого молодым горохом.
   В этой же схватке Пашко Злодей из Бискупиц убил славного брата Кунца Адельсбаха. Кунц, увидев перед собой великана с окровавленным топором в руках, с топором, на котором вместе с кровью налипли человеческие волосы, испугался и хотел отдаться в плен. Но Пашко, не расслышав его среди шума, привстал в стременах и рассек ему голову вместе со стальным шлемом, как яблоко. Тотчас после этого прекратил он жизнь Лоха из Мекленбурга, и Клингенштейна, и шваба Гельмсдорфа, происходившего из могущественного графского рода, и Лимпаха из-под Могунции, и Нахтервитца, тоже из Могунции, и наконец стали отступать перед ним испуганные немцы влево и вправо, а он налетал на них, как на валящуюся стену, и каждую минуту видно было, как он приподымается в седле, чтобы нанести удар, потом сверкал топор - и немецкий шлем падал в пролет между лошадьми.
   Там же могучий Енджей из Брохотиц, сломав меч об голову рыцаря, на щите у которого была нарисована сова, а забрало выковано в виде совиной головы, схватил его за руку, сломал ее и, вырвав у врага шестопер, убил его этим же шестопером. Он же взял в плен молодого рыцаря Дингейма, которого увидал без шлема и пожалел убивать, потому что тот был еще почти ребенок и смотрел на него детскими глазами. Тогда Енджей бросил его своим оруженосцам, не предугадывая, что берет себе зятя, ибо впоследствии этот рыцарь женился на его дочери и навсегда остался в Польше.
   Но зато теперь яростно кинулись сюда немцы, чтобы отбить молодого Дингейма, происходившего из могущественного рода рейнских графов. Но передовые рыцари: Сумик из Надброжа, два брата из Пломыкова, Добко Охвя и Зых Пикна тут же насели на них, как лев на быка, и отбросили к полку святого Георгия.
   Между тем с рыцарями-гостями схватился королевский придворный полк, которым начальствовал Циолек из Желихова. Там Повала из Тачева со своей сверхъестественной силой валил людей и коней, крушил железные шлемы, как яичную скорлупу, один нападал на целую толпу, а рядом с ним шли Лешко из Горая, другой Повала из Выхуча, Мстислав из Скшынна и два чеха, Сокул и Збиславек. Долго длилась тут битва, потому что на один этот полк обрушились три немецких; но когда двадцать седьмой полк Яськи из Тарнова подоспел на помощь, силы более или менее сравнялись, и немцев отбросили почти на полвыстрела из арбалета от того места, где произошло первое столкновение.
   Но еще дальше отбросил их большой краковский полк, которым предводительствовал сам Зиндрам и во главе которого шел страшнейший из всех поляков - Завиша Черный. Рядом с ним сражались: брат его Фарурей, Флориан Елитчик из Корытницы, Скарбек из Гур, знаменитый Лис из Тарговиска, Пашко Злодей, Ян Наленч и Стах из Харбимовиц. Под страшной рукой Завиши гибли могучие воины, точно в этих черных латах сама смерть шла им навстречу; а он дрался, сдвинув брови и втянув ноздри, спокойный, внимательный, точно делал привычное дело; иногда он уверенно поднимал щит, отражая удар, но каждому сверканию меча его отвечал страшный крик пораженного воина, а он даже не оглядывался и шел, трудясь, вперед, как черная туча, из которой одна за другой вырываются молнии.
   Познанский полк, с орлом без короны на знамени, тоже дрался не на живот, а на смерть, а архиепископский и три мазовецких полка старались его превзойти. Но и все прочие состязались в упорстве и смелости натиска. В се-радзском полку молодой Збышко из Богданца бросался, как вепрь, в самую гущу врагов, а рядом с ним шел старый, страшный Мацько, сражаясь рассудительно, точно волк, который если укусит - так насмерть.
   Всюду искал он глазами Куно Лихтенштейна, но не мог разглядеть его в толпе и пока что высматривал других, на ком было побогаче платье, - и несчастен был тот рыцарь, которому пришлось с ним повстречаться. Неподалеку от богданецких рыцарей шел мрачный Чтан из Рогова. В начале схватки на нем разбили шлем, и теперь он дрался с непокрытой головой, пугая своим окровавленным, волосатым лицом немцев, которым казалось, что перед ними не человек, а какое-то лесное чудовище.
   Сначала сотни, а потом тысячи рыцарей упали с обеих сторон на землю, и наконец под ударами неутомимых поляков стала колебаться немецкая орда. Но вдруг произошло нечто такое, что могло в один миг изменить судьбу всей битвы.
   Возвращаясь из погони за литвой, разгоревшиеся и упоенные победой немецкие полки налетели на польское крыло сбоку.
   Думая, что все королевские войска уже разбиты и битва решительно выиграна, они возвращались большими беспорядочными толпами, с криком и пением, как вдруг увидели перед собой жестокую резню и поляков, которые уже почти побеждали, окружая немецкие отряды.
   Тогда меченосцы, наклонив головы, стали с изумлением смотреть на то, что происходит, а потом каждый из них разом дал коню шпоры и помчался в самый водоворот боя.
   И так толпа немцев налетала за толпой, что вскоре целые тысячи их обрушились на утомленные боем польские полки. Немцы радостно закричали, видя подходящую помощь, и с новым усердием принялись бить поляков. Страшная битва закипела по всей линии, по земле заструились потоки крови, небо покрылось тучами и послышались глухие раскаты грома, точно сам Бог хотел вмешаться в бой.
   Но победа стала склоняться на сторону немцев... Начиналось уже замешательство в польских рядах, уже озверевшие от битвы полки меченосцев в один голос запели победную песню:
  
   Christ ist erstanden!..1
   1 Христос воскрес! (нем.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  
   И вдруг случилось нечто еще более ужасное.
   Один лежащий на земле меченосец ножом распорол брюхо коня, на котором сидел Мартин из Вроцимовиц, держащий большое, священное для всех войск краковское знамя с изображением коронованного орла. И конь, и всадник вдруг упали, а вместе с ними качнулось и упало знамя.
   В один миг сотни железных рук протянулись за ним, а из всех немецких грудей вырвался крик радости. Им казалось, что это конец, что страх и переполох охватят теперь поляков, что настает час ужаса, избиения и резни, что им придется теперь только преследовать бегущих и рубить их.
   Но их ждало кровавое и страшное разочарование.
   Правда, польские войска закричали от отчаяния, как один человек, при виде падающего знамени, но в этом крике и в этом отчаянии был не страх, а ярость. Точно живой огонь упал на панцири. Как разъяренные львы, ринулись к этому месту страшнейшие воины из обоих войск; казалось, буря разыгралась вокруг знамени. Люди и лошади слились в один чудовищный водоворот, и в этом водовороте мелькали руки, звенели мечи, свистали топоры, лязгала сталь о железо; лязг, стоны, дикие вопли избиваемых - все слилось в один чудовищный рев, точно души осужденных вдруг отозвались из ада. Поднялась пыль, и из нее вырывались только ослепшие от ужаса лошади, без всадников, с налитыми кровью глазами и дико развивающейся гривой.
   Но это продолжалось недолго. Ни один немец не вышел живым из этой бури, и вскоре опять над польскими полками взвилось отбитое знамя. Ветер качал его, развевая, и оно расцвело, как гигантский цветок, как знак надежды и знак гнева Божьего на немцев и победы для польских рыцарей.
   Все войско приветствовало его криком триумфа и с таким неистовством кинулось на немцев, точно в каждом полку стало вдвое больше сил и солдат.
   А немцы, избиваемые без милосердия, без передышки, окруженные со всех сторон, неумолимо настигаемые ударами мечей, секир, топоров, палиц, снова начали колебаться и отступать. Кое-где послышались мольбы о пощаде. Кое-где из свалки выскакивал какой-нибудь заграничный рыцарь, с лицом, побелевшим от страха и изумления, и бежал без памяти туда, куда нес его не менее испуганный конь. Большая часть белых плащей, которые носили на латах рыцари ордена, лежала уже на земле.
   И тяжкая тревога охватила сердца орденских вождей, потому что они поняли, что все их спасение в одном магистре, который до сих пор стоял наготове во главе шестнадцати запасных полков.
   А он, смотря с горы на битву, тоже понял, что минута настала, и двинул свои железные полки, как двигает ветер тяжелую, несущую беды градовую тучу.

* * *

   Но еще раньше этого перед третьей польской линией, которая до сих пор не принимала участия в бою, явился на взмыленном коне все видящий и следящий за ходом битвы Зиндрам из Машковиц.
   Там среди польской пехоты стояло несколько рот сильных чехов. Одна из них заколебалась еще перед боем, но пристыженная вовремя, осталась на месте и, бросив своего предводителя, горела теперь жаждой боя, чтобы храбростью искупить минутную слабость. Но главные силы здесь состояли из польских полков, в которые входили конные, но не имеющие рыцарского вооружения, бедные землевладельцы, а также пехота, составленная из мешан и множества мужиков, вооруженных рогатинами, тяжелыми копьями и косами, торчком насаженными на палки.
   - Готовься, готовься, - громовым голосом кричал Зиндрам из Машковиц, молнией проносясь вдоль рядов.
   - Готовься, - повторяли младшие военачальники.
   Но мужики, поняв, что наступает время их работы, воткнули древка копий, цепов и кос в землю и,

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 369 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа