Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

роизвела действие угара.

   Вино, карты и женщины - эти три исторические силы падения человека - сделали свое дело и направили молодого человека на тот путь, где один лишний шаг зачастую отделяет честного человека от преступника.

   Первый стакан вина, выпитый далеко не с охотой, а больше из молодечества, и не показавшийся даже вкусным, ведет за собой второй, тяжесть головы вначале, производя неприятное впечатление, с течением даже весьма короткого времени становится обычной и даже необходимой для отвлечения от нее мрачных мыслей, порождаемых еще не совсем заглохнувшей совестью.

   Первый выигрыш - это получение денег без малейшего труда, среди хохота, смеха и веселья - побуждает стремиться ко второму. Проигрыш не пугает, а, напротив, усиливает желание выиграть, чтобы отыграться.

   Кутила и игрок готов.

   Изученный поцелуй заморской или доморощенной "жрицы любви", искусный до "артистического шедевра", подделанный под настоящее страстное лобзание, заставляет усиленно биться молодое сердце и ключем кипеть молодую кровь. Аромат духов и женского тела мутит ум и парализует волю.

   Развратник готов.

   К чести Ивана Корнильевича надо сказать, что по последнему пути он сделал еще очень слабые шаги.

   Его сердце еще не было испорчено, и женщина не была еще сведена им с "пьедестала юношеского поклонения" на уровень хорошо приготовленного, приправленного заморскими пряностями лакомого блюда.

   Усилия его друзей разбивались об "идеализм" Ивана Корнильевича, давшего графу Стоцкому и другим обильную пищу для насмешек над "чистым мальчиком", как прозвали молодого Алфимова в кругу петербургских "хлыщей".

   Обычные посетительницы квартиры Капитолины Андреевны не имели успеха относительно "сына банкира", несмотря на приложенные с их стороны старания.

   Это озаботило графа Стоцкого, и по совещанию с полковницей Усовой было решено приготовить для Ивана Корнильевича другую приманку, сообразно его "московским вкусам", как выразился граф Сигизмунд Владиславович.

   Этой приманкой послужила некая Клавдия Васильевна Дроздова - молодая шестнадцатилетняя девушка, с личиком херувима, миниатюрная и гибкая, "одна мечта", как определила ее полковница.

   Она жила со своей матерью на Васильевском острове в бедной квартирке и перебивалась работой портнихи.

   Отца она никогда не знала, да о нем и не было упомянуто в ее метрическом свидетельстве, а ее мать была из тех падших женщин, не потерявших вместе с нравственностью благоразумия и сумевших скопить себе деньжонки на черный день, которыми и перебивалась вместе с маленьким заработком дочери, принужденная с летами оставить свое занятие "любовью", как она сама выражалась.

   Переговоры с Марфой (когда-то Мартой) Спиридоновной, так звали мать Клавдии, были не трудны.

   Капитолина Андреевна была понята с первых же слов, а несколько сотенных бумажек придали ее речам крайнюю убедительность, и Клавдия Васильевна стала постоянной гостьей салона полковницы Усовой.

   Одевалась она скромно, но мило, на средства той же полковницы, да и шикарный наряд дисгармонировал бы со всей ее простенькой до наивности внешностью.

   Она принадлежала еще к числу тех жизненных блюд, для которых гарнир является излишним.

   Приманка оказалась действенною. Иван Корнильевич увлекся и проводил очень часто с Клодиной, как звали девушку у полковницы, целые часы в одном из будуаров.

   Эти свидания не отражались на внешности молодой девушки, искренно привязавшейся к молодому человеку, что приводило графа Стоцкого и других к убеждению, что "чистый мальчик" разводит в будуаре "кисель на розовой воде".

   Это не касалось Капитолины Андреевны, которой было безразлично, чем занимаются ее гости, оставаясь tete-a-tete, тем более, что Иван Корнильевич исправно и щедро давал ей деньги на нужды "маленькой Клодины" и ее матери.

   Больше половины их застревало, конечно, в карманах полковницы.

   За последнее время, впрочем, другое чувство начало вытеснять из сердца Алфимова увлечение "маленькой Клодиной".

   Вся эта жизнь и привела Ивана Корнильевича к роковому раздумью над счетом его долгов, в котором мы застаем его в кабинете банкирской конторы.

   В дверь кабинета постучались.

   - Войдите! - крикнул молодой Алфимов. Дверь отворилась, и вошел граф Стоцкий.

   - Ну, что? - поднялся с тревогой с места Иван Корнильевич.

   - Все прекрасно... Векселя согласились переписать на три месяца, но потом никакой пощады.

   - Даст Бог, выиграю... Когда будете играть опять?

   - Сегодня... Будет граф Вельский... Он продал одно из имений, доставшихся ему от матери.

   - Кто купил?

   - Неелов.

   - Неелов! Да откуда же у него деньги!.. Говорят, дела его плохи.

   - Вероятно, выиграл... - отвечал Сигизмунд Владиславович, пожимая плечами.

   - Вот счастливец!.. Если бы и мне так! Ведь покуда векселя не уплачены, мне более не откроют кредита. Не знаешь ли ты, у кого бы занять?

   - Мудрено! Мог бы Вельский дать, да он сам в тисках, да еще задумал купить дачу.

   - Черт возьми!.. А ведь сегодня вечером мне так необходимы деньги.

   - Да отчего ты не потребуешь от отца из своих? - сказал между тем граф.

   - Что ты, что ты... Он не даст...

   - Да как же он смеет?

   - Я дал клятву у постели моей умирающей матери не выходить из его повиновения... Она пригрозила мне загробным проклятием.

   - Какой вздор...

   - Нет, лучше об этом перестань говорить... Ты не поймешь меня.

   - Еще бы... - усмехнулся Сигизмунд Владиславович.

   - Нет, не говори...

   - Да я молчу.

   - А деньги мне все-таки сегодня нужны.

   - Да и не сегодня только... Ты забыл за последнее время "маленькую Клодину", Капитолина Андреевна просила тебе напомнить.

   - Ах, какая это скучная история... Мне, признаться, с ней с некоторого времени тяжело... Она не такая девушка, о какой я мечтал.

   - Ага, тебя притягивает другой магнит.

   - Нет, Сигизмунд, не то... Я говорю правду... Действительно, у меня раскрылись глаза на мой идеал только при встрече с Елизаветой Петровной Дубянской... Вот идеальная девушка... При ней всегда страшно, вдруг она глянет в мою душу и сразу узнает ее темные тайны... Я и решил навсегда покончить с Клавдией Васильевной... Она мне нравится, но любить ее я не могу... Я люблю...

   - Дубянскую?

   - Да, ее... Но это, увы, мое несчастье. Она не полюбит меня.

   - Почему же?

   - Потому что, мне кажется, она любит.

   - Кого... Сергея?

   - Нет... Я, впрочем, высказываю только предположения. Мне кажется, что Сиротинина.

   - Вашего кассира?

   - Да...

   - Ну, это конкурент не опасный, сын банкира всегда будет иметь перевес над кассиром в сердце современной девушки.

   - В том-то и сила, что она не такая... Не современная.

   - Оставь, все они на один покрой... Но где же она познакомилась с Дмитрием Павловичем?

   - Она жила до поступления к Селезневым у его матери, которая была дружна с матерью Елизаветы Петровны.

   - А... Но как же быть с Клодиной?.. Она, кажется, не на шутку привязалась к тебе, и разрыв может гибельно отразиться на ее здоровье... Девушки ее комплекции легко впадают в чахотку от неудавшейся любви... Ты, конечно, ее обнадеживал?

   Иван Корнильевич потупил глаза и после некоторой паузы произнес:

   - Если так, то я способен на все жертвы... Я женюсь на ней, хотя бы от этого рушилось все счастье моей жизни.

   - Жениться - это уже слишком, но обеспечить надо... Тем более, что она в таком положении.

   - Что-о-о? - вскрикнул Алфимов.

   - Мне вчера сообщила об этом Капитолина Андреевна, прося тебе напомнить о Клодине.

   - В таком случае, она солгала тебе... Клянусь тебе, что до такой близости я не доходил!

   - Странно, удивительно.

   - Клянусь тебе жизнью!

   - Однако... Зачем же Усовой лгать?

   - В таком случае, она... Я имею полное право не иметь с нею более дела!

   - Гм! Но ведь она станет громко кричать, что ты отец ее ребенка, и все поверят ей, благодаря тому, что ты часто бывал с ней вдвоем... Наконец, она обратится к твоему отцу и потребует или платы за молчание, или брака.

   - Это возмутительно!

   - Что делать. Разве тебе кто поверит, если ты будешь уверять, что просиживал с ней часами с глазу на глаз, но только платонически любовался ею... Все будут хохотать над тобой.

   Молодой человек опустил голову.

   Сигизмунд Владиславович наблюдал за ним с выражением Мефистофеля. Он понимал, что Алфимов всецело в его руках.

   - Что же делать? - растерянно спросил он.

   - Давай мне две тысячи рублей и предоставь устроить это дело. Даю тебе слово, что ты никогда более об ней не услышишь.

   - Голубчик, устрой... Видеть я ее не могу... Я ее презираю...

   - Говорю, устрою... Давай деньги.

   - Ах, да, деньги.

   Иван Корнильевич растерянно взглянул на счета, но затем вдруг сразу как будто успокоился.

   Граф Стоцкий наблюдал за ним глазами хищного зверя.

   - Ну, делать нечего... Сегодня вечером я дам тебе две тысячи.

   - Хорошо, так до вечера... - произнес Сигизмунд Владиславович и вышел из кабинета.

  

  

   Горькое чувство овладело Иваном Корнильевичем, когда он остался один.

   Девушка, которую все же, как ему казалось, он любил, к которой относился с предупредительной нежностью и не решался сделать решительного шага, не проверив силы и продолжительности своего чувства, которое и оказалось на самом деле мимолетным, так нагло обманула его!

   "Я принужден теперь сделаться вором, - неслось далее в голове Алфимова. - Дорого приходится расплачиваться за любовь. И кто знает, сколько еще новых безобразий поведет это за собой? Дурные дела тем и ужасны, что ведут за собою всегда еще много дурных дел. Это-то и составляет их проклятие".

   В это время в дверь постучались, и в кабинет вошел кассир конторы Дмитрий Павлович Сиротинин.

   Последний был молодой человек лет двадцати семи, шатен, с выразительным и даже красивым лицом и с прямо смотревшими на собеседника светлыми, честными глазами.

   Одет он чисто и аккуратно, но без малейшей претензии на франтовство.

   Он был единственный сын Анны Александровны Сиротининой, подруги покойной матери Елизаветы Петровны Дубянской.

   В квартире этой-то Сиротининой, на Гагаринской улице мы впервые и познакомились с молодой девушкой.

   Мать чуть не молилась на сына, который платил ей восторженным обожанием.

   С Елизаветой Петровной Дмитрий Павлович был другом раннего детства, затем они расстались и встретились лишь по приезде Дубянской в Петербург.

   Окончив одним из первых курс в коммерческом училище, Дмитрий Павлович поступил на службу в государственный банк, где обратил на себя внимание начальника исполнительностью и аккуратностью и был самим директором рекомендован Корнилию Потаповичу Алфимову для его банкирской конторы.

   Старик Алфимов скоро и сам оценил Сиротинина, и несколько исполненных им прекрасно иногородних поручений и освободившееся в конторе место кассира привели к тому, что Корнилий Потапович назначил на это место Дмитрия Павловича.

   Мать и сын жили очень скромно, и последний тщательно копил деньги из своего довольно хорошего жалованья, чтобы купить дачку в Лесном, о чем мечтала Анна Александровна как о "своем уголке".

   Ко дню нашего рассказа сумма в две тысячи рублей, первый взнос за дачу, продававшуюся в рассрочку, была готова, и Дмитрий Павлович хотел именно в этот день обрадовать мать этим известием.

   Было еще, кроме матери, существо, которое любило его.

   Иван Корнильевич не ошибся - это была Елизавета Петровна Дубянская.

   Она успела за несколько месяцев совместной жизни в квартире его матери оценить душевные качества Дмитрия Павловича, и он являлся первым мужчиной, затронувшим в ее сердце теплое чувство любви - именно то чувство, которое живет годами, а не вспыхивает и угасает, как страсть.

   Сиротинин со своей стороны хотя и не задавал себе вопроса об отношении своем к жилице своей матери и подруге своих детских игр, но чувствовал к Елизавете Петровне какое-то, казалось ему, родственное влечение, и в особенности оно ясно определилось для него с момента отъезда Елизаветы Петровны из их дома.

   Разлука - лучший оселок чувств.

   - Что вам угодно, Дмитрий Павлович? - спросил у вошедшего Иван Корнильевич.

   - Шесть часов. Потрудитесь принять кассу.

   - Хорошо, я сейчас иду...

   Обыкновенно Иван Корнильевич быстро, почти механически пересчитывал кредитки и записывал свертки золота и векселя, но сегодня он беспрестанно путал и по нескольку раз проверял одни, и те же пачки.

   - Дмитрий Павлович, - сказал он наконец, - дайте-ка мне вексельную книгу.

   - Вексельную книгу? - с удивлением спросил Сиротинин. - Она заперта вместе с другими книгами, а тот, кто ее ведет, уже ушел...

   - Тогда копировальную...

   Дмитрий Павлович ушел исполнить приказание, и в ту же минуту несколько пачек с сотенными кредитными билетами исчезли в боковом кармане Ивана Корнильевича.

   Несчастный весь дрожал от волнения.

   - Вот копировально-вексельная книга, - проговорил Дмитрий Павлович, входя в помещение кассы.

   - Благодарю вас. Но я навел уже справку по записям... Потрудитесь принять кассовую и мемориал. Я уже внес все к себе.

   Он нерешительно взял шляпу и прибавил:

   - Я, вероятно, опоздаю завтра, а могут случиться большие платежи.

   - Так я велю дисконтировать их в банке, - сказал Сиротинин.

   - Нет, лучше возьмите ключ.

   - Это против правил, Иван Корнильевич, - заметил Дмитрий Павлович, - ключ от кассы может только оставаться у главы фирмы.

   - С вами, Дмитрий Павлович, об этом не может быть и разговора. Мой отец верит вам безусловно. Возьмите ключ.

   - Если вы так непременно хотите...

   Сиротинин взял ключ, а Иван Корнильевич распрощался и уехал.

   "Ну, этому до отца далеко, - грустно думал Дмитрий Павлович. - Тот никогда не сделал бы ничего подобного, хотя бы из принципа. Да и на меня падает теперь большая ответственность..."

   Он запер кассу и вышел с веселым сознанием человека, который честно исполнил свои обязанности.

   Мысли его обратились на приобретаемую дачку.

   "Как мама обрадуется, узнав, что дачка наша... Вот глупое сердце, как оно прыгает от радости даже теперь... Мама, дорогая, славная мама... О чьей же мне радости заботиться, если не о твоей..."

   В то время, когда Дмитрий Павлович с ключом от кассы банкирской конторы в кармане и со светлыми мечтами в голове возвращался к себе домой на Гагаринскую, его мать сидела в простенькой гостиной своей маленькой квартирки с желанной гостьей, которую она упросила остаться пообедать "чем Бог послал".

   Гостьей этой была Елизавета Петровна Дубянская.

   Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая своей седой головой в черном чепце, слушала рассказ своей "любимицы", как она называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и дочерью - с другой.

   Все сочувствие старушки было на стороне дочери - Любовь Аркадьевны Селезневой.

   Происходило это потому, что Анна Александровна, сама дочь богатых родителей, впоследствии разорившихся, вышла замуж вопреки их воли, увозом.

   Ее саму хотели отдать замуж за пожилого, богатого, но нелюбимого ею человека, и она вспомнила теперь все перенесенное тогда ее девическим сердцем и понимала теперь, что должна чувствовать молодая Селезнева.

   - И такую молоденькую, да хорошенькую, - видела я ее тут раза два у Алфимовых, - хотят выдать за такую развалину, как граф Василий Сергеевич Вельский, - соболезнующим тоном сказала Анна Александровна.

   - Но Неелов хуже... Он игрок...

   - И, милочка, женится - переменится.

   - Игрок не может исправиться.

   - Это вы говорите по предубеждению... Может, он был сам завлечен этим Алферовым.

   - Послушайте, что о нем говорят в Петербурге.

   - На чужой роток не накинешь платок... Про моего покойничка Павла Павловича тоже не весть что говорили. Однако прожила я с ним двадцать четыре года душа в душу... Царство ему небесное.

   Старушка истово перекрестилась, и добрые глаза ее, переведенные на икону, заслезились.

   - Нет, нет, чует мое сердце, что эта любовь на погибель.

   - Как знать... А может, она любит и не его, а Долинского, за которого, вы говорите, желает выдать ее отец...

   - Нет, за последнее время я убедилась, что Екатерина Николаевна ошибается... Люба не любит Долинского, она просто дружна с ним...

   - А Неелов-то у вас бывает?

   - Очень редко, на больших вечерах.., И всегда держится в стороне от Любы... Это-то и подозрительно.

   - Почему же?

   - Значит, они видятся в другом месте... Я заметила несколько взглядов, которыми они обменялись... Они мне открыли глаза.

   - Но ведь вы всегда с нею?

   - То-то же, что не всегда... Часто она запирается от меня в своей комнате по целым часам...

   - И вы думаете?

   - Что ее нет в комнате... У нее есть верная сообщница, ее горничная, которая в эти дни обыкновенно лихорадочно настроена и ревниво оберегает дверь в комнату своей барышни.

   - Однако это серьезно... И вам бы следовало все-таки поговорить об этом или с отцом, или с матерью... или даже с обоими.

   - Я сначала сама думала об этом... Но ведь это только мое предположение... Как говорят, не имеет доказательств... А если она действительно желает быть одной... В каком положении могу очутиться я...

   - И то правда.

   - А теперь я зорко наблюдаю и все же думаю предупредить возможное несчастие, насколько это, конечно, в моих силах... В первый же день моего компаньонства во мне появилось страшное подозрение.

   - А что?

   - Люба, воспользовавшись тем, что я еще не переговорила с Екатериной Николаевной и не вступила в отправление своих обязанностей, ушла гулять в сопровождении своей горничной. Прогулка продолжалась часа два... Когда же она вернулась, на ней положительно не было лица.

   - Что вы?

   - Глаза были заплаканы... Она жаловалась на нездоровье... У меня тогда же мелькнуло подозрение, что она ходила на свидание, но с кем, тогда я еще не могла догадаться... Теперь же я уверена, что это с Нееловым... Но опять же эта моя уверенность основана на внутри меня сложившемся убеждении, а не на фактах...

   - Да, милочка, трудно вам с этим справиться... За любящей девушкой усмотреть, ох, как трудно... Сама по себе знаю. Был тоже за мной не один глаз, однако, всех провела - убежала с милым...

   Анна Александровна проговорила это с чувством какого-то особенного самодовольства.

   - Ох, дети, дети, сколько они доставляют и забот, и хлопот... С девочками беда, да и с мальчиками не сладко... Вот я, благодарю Создателя, хоть и вырастила одного, троих Бог прибрал, не дал веку, и всем он хорош, и почтителен, и любящий, и честный, не пьяница, не мот, не развратник, а все сердце за него ноет и ноет.

   - С чего же это? - спросила Елизавета Петровна. - Дмитрий Павлович, кажется, примерный сын и очень хороший человек...

   - Все это так, душечка, все это так, да ведь он мужчина, также из плоти и крови создан.

   - Так что же? - удивленно посмотрела на нее Дубянская.

   - Как, что же?.. Еще в Библии сказано: "Не хорошо быть человеку одному". Вон оно куда пошло...

   - Что же, Дмитрий Павлович всегда может выбрать себе девушку по душе... Он человек честный, работящий, без места никогда не останется... Старик Алфимов, даже и тот в нем души не чает.

   - Любит, любит он Митю... Назначил на место кассира, большое доверие оказывает... Да и оказать можно, чужого не возьмет...

   - Еще бы...

   - Это-то все-таки... А вот вы говорите выбрать себе девушку по душе... Где выбрать-то? Из кого?.. Девушки-то нынче пошли какие-то, и как назвать, не придумаешь... Ежели образованная, так в министры метит. Какая уж она жена? Если немножко лоску понабралась, шелк да бархат подавай, экипажи, развлечения, а совсем уж необразованную, простую, как бы только для кухни, тоже взять зазорно... Словом с ней не перекинешься... Никому не покажешь ее... Вот тут и задача...

   - Уж вы очень строги к нынешним девушкам, - заметила Елизавета Петровна.

   - Не строга, а справедлива... Не все, конечно, таковы... Ну, да те, хорошие-то, единицами считаются... Есть у меня одна такая на примете, кабы привел Бог, ох, как счастлива была бы я за Митю.

   Она любовно посмотрела на Дубянскую. Та потупилась и молчала.

   - Ну, да что Бог даст, Его святая воля, - произнесла старуха. В то время в передней раздался звонок.

   - А вот и Митя, сейчас и обедать будем...

   Это действительно возвратился Дмитрий Павлович Сиротинин.

  

  

   В то время, когда происходили последние описанные нами события, Николая Герасимовича уже не было в Петербурге. Он был препровожден из дома предварительного заключения в Калугу и помещен в местном тюремном замке, в ожидании суда по обвинению его в поджоге дома в своем имении, селе Серединском, с целью получения страховой премии.

   Дело в петербургском окружном суде по обвинению Николая Герасимовича в уничтожении векселя в четыре тысячи рублей, выданного им на имя Соколова и предъявленного ему Владимиром Григорьевичем Мардарьевым, окончилось полным оправданием Савина.

   Свидетели, Михаил Дмитриевич Маслов и участковый пристав санкт-петербургской полиции Мардарьев, показали, что Николай Герасимович действительно заявил Владимиру Григорьевичу о безденежности его векселя, как одного из данных им господину Соколову для учета.

   - Я не получил обратно ни векселя, ни валюты... - говорил Савин.

   Справка, наведенная в канцелярии санкт-петербургского градоначальника, также подтвердила, что Николай Герасимович своевременно заявлял о безденежности выданных им на имя Соколова векселей, с которыми последний скрылся.

   Оказалось из справки, что по заявлению корнета Савина розыски Соколова производились, но безуспешно.

   Товарищ прокурора, ввиду этих выяснившихся данных, отказался от обвинения.

   Защитник Николая Герасимовича - помощник присяжного поверенного Долинский - сказал прочувствованную речь о тех мытарствах этапа и тюрьмы, которые претерпел Савин из-за того только, чтобы выслушать из уст представителя обвинения, что возводимого на него преступления не существует и не существовало.

   Несмотря на отказ товарища прокурора, речь защитника не была оставлена без возражений.

   Представитель обвинения обратился к присяжным с заявлением, что хотя укор защиты по разбираемому делу, быть может, и справедлив, но что подсудимый Савин арестован за границей не по одному разбираемому ныне делу.

   - Над ним, господа присяжные, тяготеет еще обвинение в поджоге дома в селе Серединском Калужской губернии с целью получения страховой премии, и каков бы ни был ваш вердикт и приговор суда, он для обвиняемого не будет иметь никакого значения. Если вы его обвините, на что вы имеете право, несмотря на мой отказ от обвинения, раз вы найдете его виновным по обстоятельствам дела, приговор над ним не вступит в законную силу ранее суда над ним в Калуге, если оправдаете - его не освободят из-под стражи ранее этого же суда.

   - Я не хочу думать, - возразил на эту вторую речь представитель обвинительной власти защитник Долинский, - что господин прокурор своим последним заявлением хотел сказать вам, господа присяжные, что ваш вердикт не имеет никакого значения для защищаемого мною обвиняемого, а потому-де вы можете даже не задумываться над ним, так как подсудимый все равно будет обвинен в более тяжком преступлении. Это значило бы предрешать будущее тяготеющее над Савиным обвинение, которое может оказаться, да я и уверен, что окажется таким же фантастическим, как и настоящее. Действительно, моему клиенту, независимо от вашего оправдания, предстоят еще долгие месяцы тюрьмы и следование по этапу в Калугу, так пусть же ободряющей в его несчастном положении мелодией звучит ему справедливое о нем мнение судей совести, выраженное словами: "Нет, не виновен". Я жду от вас этих слов во имя высшей справедливости.

   Товарищ председателя сказал краткое резюме, в котором, между прочим, разъяснял присяжным по поводу речей, которыми обменялись обвинение и защита, что дело Савина по обвинению его в поджоге не может и не должно иметь в их глазах никакого значения при постановлении вердикта по настоящему делу.

   Присяжные заседатели после минутного совещания вынесли Савину оправдательный вердикт, встреченный взрывом рукоплесканий публики, битком набившей зал заседания.

   Председательствующий сделал распоряжение об удалении публики из залы. Затем суд объявил отставного корнета Савина, в силу решения присяжных заседателей, оправданным по суду, но в виду тяготеющего над ним другого обвинения не освобожденным из-под стражи.

   Николая Герасимовича вновь увели в дом предварительного заключения, откуда через неделю отправили по этапу в Калугу.

   Туда же уехал и Сергей Павлович Долинский, имя которого снова, благодаря делу Савина, обошло все газеты и сделалось популярным адвокатским именем в Петербурге. Обаяние этой известности придало ему немалый престиж и пред калужским окружным судом, с составом которого он познакомился недели за две до дня, назначенного для слушания дела Савина.

   Николай Герасимович не скрыл в беседе со своим защитником трагическую судьбу его любовницы Настасьи Лукьяновны Червяковой, которую он уже безумную видел в саду, окружавшем сгоревший дом в Серединском, откуда она и убежала и лишь через неделю после пожара была найдена повесившеюся в соседнем лесу.

   - Вы думаете, что она и подожгла дом?

   - Я в этом уверен, так как только тогда, когда начался пожар, я вспомнил и понял смысл ее слов: "Такое пекло устрою".

   Сергей Павлович принял к сведению рассказ своего клиента и, по приезде в Калугу и знакомстве с местной прокуратурой и магистратурой, отправился в село Серединское.

   Там еще было живо в памяти время пожара господского дома и обнаружение затем самоубийства "барской барыни" Настасьи Лукьяновны.

   Некоторые крестьяне прямо делали вывод из совпадения этих событий, что дом подожгла Настасья "из любви к барину".

   - Оченно тогда ее расстроил перед этим какой-то приезжий чумазый барин... - говорили некоторые из них, намекая на посещение Серединского покойным Строевым.

   Сергей Павлович не без труда уговорил некоторых из отчетливо помнивших событие пожара крестьян ехать с ним в Калугу и выступить в суде в качестве свидетелей защиты.

   Конечно, Долинский повез их в город на собственный счет и принял на себя, независимо от вознаграждения за потерю времени, их содержание в Калуге.

   Вернувшись в этот город, он подал в суд заявление о дозволении ему представить переименованных им в нем свидетелей и о при соединении к делу находящегося в архиве окружного суда дела о самоубийстве в припадке безумия крестьянской девицы Настасьи Лукьяновой Червяковой. Оба ходатайства были судом уважены.

   Наконец наступил день суда.

   Зал заседаний калужского окружного суда был переполнен избранной публикой, среди которой было много лиц, знавших Савина еще до получения им общеевропейской известности.

   Суд занял свои места. Произведен был выбор присяжных и приступлено к чтению обвинительного акта.

   "В ночь на 25 июля 1882 года, - гласил между прочим этот акт, - в селе Серединском, Боровского уезда, Калужской губернии, сгорел деревянный, одноэтажный с антресолями дом местного землевладельца, состоящего в запасе кавалерии корнета Николая Герасимовича Савина. Дом в это время никем занят не был. Пожар начался на чердаке, так как дом был заперт, и управляющий имением Савина, крестьянин Гамаюнов, высказал предположение, что пожар произошел от поджога, но подозрения ни на кого не заявил.

   Время и место возникновения пожара удостоверено было при следствии несколькими свидетелями. Из них первые очевидцы пожара, крестьяне Щевелев и Бобылев, увидев, что у барского дома горит крыша, побежали на пожар и нашли дом запертым, а потому отбили замок у входных дверей в нижнем этаже; в антресолях огня еще не было. Когда же они открыли дверь, ведущую на чердак, то идти туда было уже нельзя.

   Владелец сгоревшего дома корнет Савин, уехавший тотчас же после пожара, и живший до него в селе Серединском во флигеле несколько дней, о причине пожара не объяснил ничего.

   Сгоревший дом, не считая находившегося в нем имущества, был застрахован в "Российском страховом от огня обществе" за 20 000 рублей.

   После этого следствием были обнаружены обстоятельства, послужившие поводом к предположению, что поджог был произведен самим Савиным.

   Прежде всего показалось подозрительным то, что Савин впервые застраховал 18 января 1882 года, то есть за полгода до пожара, в "Российском страховом обществе", через посредство живущего в Туле агента общества статского советника Мерцалова, дом в 20 000 рублей, отдельно от него каменный флигель в 6000 рублей и смешанную людскую постройку в 4000 рублей. До того времени все эти постройки никогда не страховались, страховался из имущества господина Савина в селе Серединском только один трактир, но страховка его производилась в другом месте, а именно, у агента "Санкт-Петербургского и Русского страховых обществ" Соколова, живущего в городе Боровке.

   Допрос господ Мерцалова и Соколова по поводу страхования ц них Савиным имущества выяснил некоторые противоречия в том, что говорил обвиняемый тому и другому агенту.

   Все это, по мнению обвинительного акта, составляло первую улику против Савина. Второю уликою была оценка через сведущих людей застрахованных Савиным строений, оказавшихся по цене много ниже суммы страховки.

   Относительно обстоятельств, предшествовавших пожару, из рассказа ключницы, солдатки Максимовой, и старшины Гамаюнова выяснено, что Савин приехал в Серединское вместе с землемером за несколько дней до пожара, не застав уже в нем его домоправительницу Настасью Червякову, ныне умершую, и остановился во флигеле. Сгоревший накануне отъезда барина дом был все время заперт кругом, и ключи находились у Прасковьи Максимовой. Савин ключа от дома у нее не брал и в дом не входил, и в него, по мнению некоторых свидетелей, можно было проникнуть через окна, выходящие в парк, так как некоторые из них запирались очень плохо, а одно, подъемное, не запиралось совсем. Окно это было невысоко от земли, и влезть через него в дом было очень легко. Все это облегчало возможность поджога; тем более, что были под руками горючие материалы. В 1880 или 1881 году в сгоревшем доме был уничтожен мезонин и прежняя крыша была заново перекрыта дранью. После этой работы на чердаке оставалось много разного хлама, там же был и старый гонт с крыши".

   По прочтении обвинительного акта Николаю Герасимовичу был задан вопрос, признает ли он себя виновным, что с целью получения страховой премии поджог собственно ему принадлежащий дом в селе Серединском, на что Савин отвечал отрицательно.

   Вызванные обвинением свидетели подтвердили в общих чертах выводы обвинительного акта.

   Интерес сосредоточился на свидетелях защиты, перед которыми обвиняемый дал пространное объяснение о встрече в саду в Серединском с Настей, исчезнувшей из дома за несколько дней до пожара и, видимо, впавшей в безумие.

   - Сгоревший дом и имущество стоили вдвое, чем то, что я получил из страхового общества, но я считал и считаю это для себя возмездием за то, что я погубил привязавшуюся ко мне молодую женщину, от которой отделяла меня неравность общественного положения и воспитания. Настоящий суд надо мной тяжел мне, но не как суд, могущий лишить меня доброго имени и признать поджигателем - я глубоко убежден, что на это не поднимется рука судей совести - а как воспоминание о покойной, так трагически покончившей с собою.

   Свидетели защиты подтвердили рассказ обвиняемого об исчезновении Насти и то, что она была последнее время "не в себе", и выразили убеждение, что пожар дома села Серединского был делом ее безумных рук.

   Прокурор произнес сдержанную речь, прося присяжных заседателей не увлекаться вдруг впервые обнаружившейся и явно подготовленной защитой романтической подкладкой этого, в сущности, весьма обыденного и прозаического дела. Защитник Савина Долинский построил между тем на этой самой романтической подкладке блестящую речь, произведшую впечатление не только на присяжных заседателей и на публику, но и на суд.

   Николай Герасимович Савин вышел из суда оправданным и свободным.

  

  

   Был прекрасный июльский день.

   На террасе роскошной дачи графа Петра Васильевича Вельского сидела Ольга Николаевна Хлебникова с книжкой в руках, задумчиво склоня на перила свою прекрасную головку.

   - Как счастлива была бы я на ее месте! - прошептала она с глубоким вздохом.

   Мечты ее были прерваны появлением графа Стоцкого.

   - Здравствуйте... Неужели я приехал слишком рано, чтобы поздравить новорожденную?

   - Конечно, здесь день начинается только часа в два...

   - А вы привыкли вставать рано и в это время, разумеется, скучаете?

   - Нет, я в это время читаю. Граф так любезен, что сам выбирает для меня книги.

   - А что вы читаете теперь? Можно полюбопытствовать?

   - Это английский переводной роман, в котором рассказывается история одной женщины, которая не любила своего мужа и довела его до того, что он привязался к другой и женился на ней, а сама она вышла замуж за другого.

   - Молодец, граф... Назидательно.

   - Что вы хотите этим сказать?

   - Вещь очень простая, которую вы и сами знаете очень хорошо... Графиня не любит мужа - он не такой дурак, чтобы этого не видеть, и кончится тем, что полюбит вас.

   - Перестаньте, Сигизмунд Владиславович! Ни любить, ни полюбить он меня не может - он любит графиню. Но добр он ко мне беспредельно. Вчера, например, он подарил мне целый парюр из драгоценных камней и сказал, что я должна принять его уже потому, что ему было бы больно, если бы лучшая подруга его жены была одета хуже ее. И при этом он так был взволнован! Какая нежность, какая чуткость ко всему, что хотя мало-мальски касается графини.

   - Да, это правда - он к ней в высшей степени внимателен, бедняга! Хотя история с парюром мне кажется подозрительной... Вы святая простота... Но она! Скажите, чем объяснить ее холодность? Влюблена она что ли в кого-нибудь?

   - Как вам не стыдно! Клянусь вам, что графиня одна из тех женщин, которые способны ради исполнения долга вырвать самое глубокое чувство из своего сердца.

   - Вы прелестная идеалистка, Ольга Ивановна, - заметил насмешливо граф Стоцкий. - Вы говорите об этом подвиге графини, как о факте, уже свершившемся.

   - Я вас не понимаю!

   - К чему вы притворяетесь? Ведь вы очень хорошо знаете, как состоялся этот брак... Корнилий Потапович настоял на нем, хотя и знал, что его дочь глубоко любила другого. И даже отправил этого другого в почетную ссылку. Говорят, он скоро вернется.

   - Что же из этого? Если бы это и было так, хотя я не знаю этого... Но я убеждена, что если бы что и было до брака, то после него графиня останется до гроба верна своему мужу...

   - Браво, прелестный адвокат... Но как же это вы, закадычная подруга графини, не знаете имени ее избранника?..

   - Повторяю вам, не знаю.

   - Так уж я вам скажу его. Это доктор Неволин.

   - Он просто друг детства.

   - Ох уж эти друзья детства! - усмехнулся Сигизмунд Владиславович своей змеящейся улыбкой.

   В эту минуту на террасу вошел граф Петр Васильевич.

   - Как здоровье Нади? - спросил он у Ольги Ивановны, дружески поздоровавшись с графом Стоцким. - Хотелось бы, чтобы она хоть сегодня была повеселее, но, кажется, мои доброжелатели так восстановили ее против меня, что этому не бывать.

   - О, граф! Не виноваты же люди, что про вас ходили такие странные слухи... Но ведь теперь никто ничего дурного не думает.

   - Да, да, будем надеяться на лучшее, - перебил граф Вельский. - Однако неужели до сих пор Надя не встала?

   - Я пойду потороплю ее... Да и я еще ее не поздравила.

   С этими словами Ольга Ивановна ушла с террасы.

   - Прелестное существо, - сказал граф Петр Васильевич.

   - Ты находишь? - язвительно спросил граф Стоцкий.

   - И что за безграничная преданность нам с женой, - продолжал он, не обратив внимания на это замечание. - Она положительно заставила меня додуматься до того, что Надя пожертвовала для меня всем и что ради этого я обязан от многого отречься.

   - Что же?.. Если не боишься сделаться всеобщим посмешищем - за чем же дело стало? Ступай хоть в монахи. Но главное в том, есть ли достаточная причина на это решаться?

   - Говори яснее.

&