Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

iv align="justify">   - Вот она... Вызволил... Кажется, не опоздал.

   - Конечно же... Это не так скоро делается, - заметил Алексей Александрович.

   Молодая девушка смотрела на них обоих с нескрываемым недоумением.

   Семен Иванович с племянницею сели на извозчика.

   - А я домой! - сказал Ястребов.

   - Заходи! - крикнул ему Костин, когда извозчик уже тронул свою лошадь.

   Когда они очутились дома, Ольгу со слезами обняла Евдокия Петровна и сквозь рыдания спросила мужа:

   - Ты не опоздал?

   - Не знаю.

   - Ну, хоть ты, Ольга, скажи мне - он не опоздал?

   Молодая девушка не понимала до сих пор поведения ее дяди, а вопрос тетки окончательно озадачил и рассердил ее.

   - Не понимаю, чего вы от меня хотите, - с досадой отвечала она. - Я могу вам только сказать, что дядя не только не опоздал, а приехал еще слишком рано. Вовсе не для чего было пороть такую горячку.

   - Ты не опоздал... - сквозь слезы улыбнулась мужу Евдокия Петровна.

  

  

   Корнилий Потапович Алфимов имел много причин желать брака своей дочери с графом Петром Васильевичем Вельским.

   Три из них, как мы знаем, он высказал Надежде Корнильевне.

   Это были: во-первых, данное им молодому графу согласие; во-вторых, желание этого брака со стороны отца Петра Васильевича графа Василия Сергеевича, и, в-третьих, намерение самому жениться.

   - Есть еще причины, но я тебе их не могу сказать... - сказал Алфимов во время беседы со своей дочерью в Отрадном.

   Он скрыл их от молодой девушки не потому, что ему неловко было открыть их, а потому, что он не считал их доступными ее женскому пониманию.

   Эти причины были деловые.

   Граф Василий Сергеевич Вельский был одним из богатейших вельмож в Петербурге. Его состояние давало более полумиллиона годового дохода, и единственный сын его Петр, имевший отдельное громадное состояние от своей матери, был наследник всех этих несметных богатств.

   Вступив прямо из низка трактира на Невском проспекте в величественное здание петербургской биржи, Корнилий Потапович вскоре и там совершенно освоился и получил вес и значение в качестве крупного денежного туза, на что ему давали право его состояние и престиж гениального финансиста, счастливо производящего самые сложные биржевые спекуляции.

   На бирже и в банках счастье - рычаг всего: счастливого биржевого дельца, банкира возводят на пьедестал, ему оказывают почти царские почести, звон золота, сопровождающий его удачные сделки и спекуляции, придает им характер подвигов, и он сам в глазах большинства является каким-то магом и волшебником, вызывающим поклонение. Все спешат вверить ему свои сбережения, все кричат о его классической честности и ждут как милости, чтобы он соблаговолил взять в свое распоряжение их капиталы, большие и малые, доставшиеся им по наследству или нажитые упорным трудом... С поклоном отдают ему их и с замиранием сердца боятся услышать отказ от их собственных денег.

   Но повернись хотя на некоторое непродолжительное время счастье спиною к такому дельцу, и картина меняется как бы по мановению волшебного жезла.

   Та же толпа, с кровожадностью римлян в эпоху падения империи, стекавшихся в амфитеатры любоваться боями гладиаторов с дикими зверями, бежит в зал суда, где ее вчерашний герой, ныне развенчанный в подсудимые, дает отчет в употреблении чужих капиталов, погибших зачастую вместе с собственными при одном неблагоприятном обороте колеса фортуны.

   Те самые люди, которые чуть ли не коленопреклонно подносили "счастливому дельцу" свои капиталы, прося как милости взять их в свое распоряжение, с нескрываемым негодованием в качестве свидетелей-потерпевших отзываются о своем вчерашнем благодетеле и кормильце.

   Бесстрастный представитель обвинения, опираясь на текст статей закона, нарушенных подсудимым, требует его обвинения, а следовательно, и соединенного с ним изгнания из того общества, которое еще вчера чуть не носило его на руках и не целовало следов от его ног, обутых в щегольские ботинки.

   Защитник, купленный зачастую ценой последних крох состояния прогоревшего дельца, говорит громкие высокопарные фразы о превратности человеческой судьбы, о законности сделок, совершенных обвиняемым, призывает в свидетели о его безукоризненной честности лиц, сохранивших в своих сердцах чувство приязни к подсудимому, или в своих карманах барыши от счастливо ранее произведенных им операций.

   Но потерпевшие громко взывают о возмездии, и возмездие совершается.

   Неумолимый закон подводит деяния "несчастного спекулянта" под текст бездушной статьи, и он становится отщепенцем, отверженным.

   Правосудие совершилось.

   Общество, падкое до наживы, сбегающееся на звон золота охотнее, нежели на звон церковных колоколов, само порождает такихь"дельцов" и, смотря по удаче последних, или молится на них, или же топчет ногами в зверском озлоблении.

   Удачная операция, а тем более ряд таких операций, кружат головы, и в руки счастливого дельца стекаются громадные суммы, приносимые добровольно, чуть не с мольбою.

   Группа дельцов, образовавших банки, выдает громадные дивиденды, а кассы банков еле вмещают приливающие в них капиталы.

   Владельцы этих капиталов, конечно, хорошо знают, что банк спекулирует их достоянием, но пока эта спекуляция дает барыш, пока "заправилы банка умело ведут дела", как выражаются капиталисты, они имеют от всех почет и поклон.

   Но перефразируем слова Суворова: "Сегодня уменье, завтра уменье, необходимо и счастье". И вот когда это счастье отвернется от "опытного дельца" или целой компании дельцов - банка - то является преступление, а вместо поклона и почета - жалоба прокурорскому надзору и обвинение с пеной у рта в присвоении и растрате.

   Одним из таких крупных финансовых гениев считался в описываемое нами время Корнилий Потапович Алфимов, а самым ярым его поклонником и дифирамбистом был граф Василий Сергеевич Вельский.

   - Все состояние мое отдам ему без расписки и буду жить спокойно!.. - говаривал он, когда заходила речь о деловых качествах Алфимова.

   Без расписки хотя старый граф Вельский денег и не давал, но в обороте Алфимова имелись большие суммы, принадлежавшие графу Василию Сергеевичу.

   Весьма естественно, что скрепление уз доверия, которые были между Корнилием Потаповичем Алфимовым и графом Василием Сергеевичем Вельским узами родства было очень желательно для первого и небезвыгодно для второго, надеявшегося, что Алфимов в качестве родственника еще более будет заботиться о приращении его капиталов.

   Состояние молодого графа, во владение которым он вступал в случае женитьбы до тридцатилетнего возраста также входило в деловые расчеты старика Алфимова, не знавшего, что на это состояние уже начата атака таких если не сильных, но зато искусных противников, как Матильда Руга и граф Стоцкий.

   Все это вместе взятое делало то, что Корнилий Потапович не только настаивал на свадьбе, но и торопился с нею.

   К чести отца Надежды Корнильевны или, лучше сказать, мужа ее покойной матери, он был далек от мысли быть относительно ее жестоким.

   Он был искренно убежден, что граф Петр Васильевич Вельский - блестящая партия для молодой девушки ее круга, и все общество соглашалось с ним.

   Любовь же молодой девушки к другу ее детства он находил, опять же убежденно - гибельною для нее блажью.

  

  

   Предметом "блажи" Надежды Корнильевны, как называл старик Алфимов чувство своей дочери, был сын отца Иосифа - Федор Осипович Неволин.

   В год смерти матери Алфимовой он окончил курс Московского университета по медицинскому факультету и пристроился ординатором к одной из московских больниц.

   Во время прохождения курса сперва в Московской семинарии, а затем в университете, он как сын священника села Отрадного был принят в доме Алфимовой, а летом, во время каникул, проводил несколько месяцев в Отрадном, и тогда "удалая тройка", как прозвали на селе Надю Алфимову, Олю Хлебникову и Федю Неволина, не расставалась.

   В раннем детском возрасте они вместе играли и резвились, с годами стали степенно ходить по грибы, удить рыбу и читать, словом, долгие годы молодые люди не расставались.

   По странному, детскому инстинкту Федя был дружен с Олей Хлебниковой и несколько сторонился и даже дичился Нади, которая платила своему товарищу тою же монетою.

   Это было в раннем детстве.

   С летами отношения их стали ровнее, но все же и тогда Федя, став Федором Осиповичем, был откровеннее и задушевнее с Ольгой Ивановной, чем с Надеждой Корнильевной, тоже из девочек обратившихся в барышень.

   Оказалось между тем, что сердца Неволина и Алфимовой давно тяготели друг к другу, и их сдержанность и отчуждение друг от друга происходило именно от этого чувства взаимного притяжения, ими ранее не понятого.

   Отношение товарищей было для них немыслимо, так как оно не только не удовлетворяло их сердечных влечений, но даже при попытках подобного сближения оба они ощущали какую-то тоже непонятную для них неловкость, доходящую до сердечной боли.

   Им порознь случайной шуткой открыла глаза на их отношения Ольга Ивановна.

   - Вы так смотрите друг на друга, - сказала она, - что будто смерть друг в друга влюблены и даже сами себе боитесь сознаться в этом, - сказала она им во время одной из прогулок.

   Надежда Корнильевна и Федор Осипович оба как-то инстинктивно взглянули друг на друга и оба покраснели.

   - Браво, браво, угадала! - захлопала в ладоши Хлебникова, следившая за впечатлением, которое произведут на ее товарищей ее слова.

   - Какие ты говоришь глупости! - с дрожью в голосе, после некоторой паузы, заметила Алфимова.

   Неволин промолчал.

   Прогулка продолжалась, но уже встречающиеся взгляды Надежды Корнильевны и Федора Осиповича без слов говорили о их взаимной любви.

   Им вдруг стало легче на сердце, они открыли его друг другу, хотя Алфимова была права, сказав отцу, что они ни разу не говорили о любви.

   Они поняли друг друга без слов, да слова им были и не нужны.

   В год смерти матери Надежды Корнильевны, когда стало известно, что она с братом переезжает к отцу в Петербург, Федор Осипович в одно из посещений дома Алфимовых сказал, что он подал прошение о переводе в одну из петербургских больниц.

   - И это скоро может устроиться? - спросила Надежда Корнильевна.

   Ее не поразило решение молодого доктора, прекрасно поставившего себя в московской больнице и даже приобревшего в первопрестольной столице довольно порядочную практику.

   Она, видимо, заранее была твердо уверена в том, что Федор Осипович будет там, где будет она.

   Разве могли они жить в разных городах?

   Она покидает Москву не по своей воле, значит, он должен следовать за ней.

   После переезда в Петербург Федор Осипович сохранил отношения с молодыми Алфимовыми и бывал в доме Корнилия Потаповича в качестве товарища и приятеля Ивана Корнильевича.

   О нежных чувствах между "поповым сыном", как называл Неволина старик Алфимов, и Надеждой Корнилий Потапович только догадывался, не придавая им особого значения, и только лишь при возникшем в его уме проекте брака между его дочерью и графом Вельским стал иногда косо поглядывать на молодых людей.

   Старик стал присматриваться к этим отношениям, и результатом этого наблюдения было то, что молодой доктор уехал на продолжительное время за границу.

   Это было сделано с присущим Корнилию Потаповичу умением.

   Об этом умении устраивать дела, как и о необычайной аккуратности и знании людей Алфимовым ходило по Петербургу много рассказов и анекдотов.

   Один из них был очень характерен.

   Молодой, богатый представитель великосветского Петербурга, находясь временно в затруднительных обстоятельствах, обратился к Корнилию Потаповичу с просьбой ссудить ему под вексель пять тысяч рублей.

   Алфимов согласился и назначил день выдачи денег у себя на дому.

   Молодой человек приехал в назначенный час, привез вексель и передал его Корнилию Потаповичу в обмен на пять пачек радужных.

   Получив деньги, он небрежно, не считая, сунул их в карман.

   - Позвольте, - заметил ему Алфимов, держа вексель в руках, - я, кажется, ошибся в счете, позвольте мне пересмотреть пачки.

   Тот предусмотрительно выгрузил их из своих карманов.

   Корнилий Потапович взял их, тщательно пересчитал и, открыл стоявший у письменного стола несгораемый шкаф, спокойно положил их обратно в него и запер.

   Молодой человек с удивлением смотрел на своего кредитора.

   - Извольте обратно ваш вексель... - голосом, в котором слышались стальные ноты, сказал Корнилий Потапович, - денег я вам дать не могу.

   - Почему же? - дрожащим голосом, с широко открытыми глазами, спросил молодой человек.

   - Тот, кто не считает получаемые деньги, не может заслуживать доверия.

   - Вы шутите...

   - Нет, я говорю совершенно серьезно... Я не могу вести дело с человеком, которого можно обмануть. Я убежден, что он тоже может обмануть.

   - Милостивый государь!

   - Я не сказал вам лично ничего обидного - это моя мысль вообще.

   И никакие просьбы не помогли.

   Денег Алфимов из несгораемого шкафа не вынул.

   Молодой человек уехал без денег и, конечно, в первое время был страшно взбешен на "петербургского Шейлока", как даже прозвал Корнилия Потаповича, и рассказывал этот случай своим приятелям с пеной у рта.

   Вскоре, впрочем, когда время безденежья прошло, он стал признаваться, что Алфимов дал ему хороший жизненный урок.

   Таков был Корнилий Потапович - не человек, а кремень.

   Кремнем он был и в достижении намеченной цели. Он никогда не действовал лицом к лицу, а умел всегда заставить другого исполнить его волю.

   Ему надо было, чтобы Неволин уехал из Петербурга, и он уехал.

   Случилось это таким образом.

   В один прекрасный день младший ординатор был неожиданно вызван к своему главному начальнику, заслуженному профессору, знаменитости медицинского мира, власть имущей особе.

   Знаменитый доктор предложил ему сопровождать за границу одну из его пациенток.

   - Я выбрал вас потому, что полагаюсь на ваши знания, на то, что вы сумеете последовать моим советам.

   Эти слова в устах знаменитости были высшею похвалою молодому врачу.

   Федор Осипович почтительно поклонился.

   Польщенное самолюбие не допустило даже появиться в его уме мысли, откуда знаменитость, видевшая его в первый раз в жизни, получила сведение о его знаниях.

   Условия оказались блестящими, особенно в положении Неволина, практика которого в новом городе шла более, чем туго, и ему приходилось перебиваться на скудное ординаторское жалованье.

   - Место останется за вами, содержание сохранится, ваша поездка будет считаться командировкой... Вы даже получите прогоны и подъемные... - продолжала рисовать "особа" картину его будущего благополучия.

   Отказаться было немыслимо. При исполнении желания "его высокопревосходительства" карьера была обеспечена, при отказе она окончательно рушилась в Петербурге, а может быть, и повсюду.

   "Разлука с Надей, но эта жертва для нее, для будущего... Положим, она богата, но деньги не все, положение мужа также имеет не малое значение..."

   Все это пронеслось в голове Неволина.

   - Долгое время, ваше высокопревосходительство, продолжится эта моя миссия? - спросил он дрогнувшим голосом.

   - Не менее года, а быть может, и более, - с чуть заметной улыбкой ответила особа. - Впрочем, это будет зависеть от обстоятельств, от хода болезни, вы сами понимаете...

   Федор Осипович снова поклонился.

   - Через неделю вы можете ехать, а сегодня в шесть часов будьте у меня, я вас сам отвезу и представлю больной... Ваши бумаги будут готовы в конторе больницы на этих днях.

   "Особа" кивнула головой в знак того, что аудиенция кончена. Федор Осипович встал и откланялся. "Особа" подала ему руку.

   Неволин спускался по роскошно устланной ковром лестнице квартиры "особы" в каком-то угаре. Горечь предстоящей разлуки с Надей стушевывалась открывающейся перед ним светлой будущностью в случае удачного выполнения поручения "знаменитости".

   Какие широкие, и научные, и жизненные, горизонты открывались перед ним! Положение, известность, обширная практика, уважение, почет - все это являлось равным миллиону, обладательницей которого была Надежда Корнильевна Алфимова, и который не радовал, а скорее смущал любящее сердце идеалиста Федора Осиповича.

   Ему казалось, что этот миллион является пропастью, отделяющей его, бедняка-труженика, от богатой невесты.

   Он нашел теперь возможность выстроить собственными руками, при улыбнувшейся ему судьбе, мост через эту пропасть.

   Знакомство с больной, важной барыней, состоялось, бумаги были действительно готовы с почти невероятною для канцелярий быстротою, и Неволин зашел к Алфимовым сообщить об отъезде и проститься.

   - Рад, очень рад, - потирая руки, сказал Корнилий Потапович, и даже, что за последнее время почти не случалось, оставил молодого доктора обедать, а сам уехал с визитами.

   - Счастливец, - сказал Иван Корнильевич. - Мне давно очень хочется за границу. Но отец не пускает, в конторе так много дел...

   Он сделал кислую улыбку при воспоминании об этих делах.

   Надежда Корнильевна была деланно весела. Видно было, что известие об отъезде Неволина произвело на нее сильное впечатление.

   Улучив несколько минут и оставшись вдвоем с молодой девушкой, Неволин объяснил ей невозможность отказаться от предложенной поездки, свои виды на нее, свои планы на будущее и снова, хотя между ними не было сказано ни слова о любви, о браке. Она поняла, что он это делает для нее, что они связаны навеки, а он понял, что понят ею.

   - Могу я писать вам?

   - Да... Нет...

   - Как же это понять, да или нет? Я думал, что мы будем переписываться...

   - Я буду писать...

   - А мне нельзя?..

   - Нет... Пишите, но не на мое имя...

   - На чье же?

   - Адресуйте Наташе... Наталье Ивановне Моничевой... Она мне очень предана.

   Молодая девушка покраснела.

   Это согласие было равносильно признанию.

   Он поклонился и нежно поцеловал ее руку.

   В это время вошел Иван Корнильевич, бывший дома, и tete-a-tete был разрушен.

   Вернувшийся к обеду, Корнилий Потапович был очень весел и смеялся, что случалось с ним не часто.

   За обедом он велел подать шампанского и предложил тост за здоровье отъезжающего друга и за его благополучное и успешное путешествие.

   Доверчивый Федор Осипович искренно благодарил старика за любовь и ласку, не подозревая, что тот празднует счастливо удавшееся удаление препятствия к браку его дочери с графом Вельским.

  

  

   Каждое утро у жены коммерции советника Селезнева - Екатерины Николаевны - собиралось небольшое дамское общество, состоявшее из дам высшего круга, с которым и хозяйка была связана по своему рождению как княжна Холмина.

   Род князей Холминых обеднел, и дочь последнего, некогда богатого отпрыска этого рода, вышла замуж за богатого купца Аркадия Семеновича Селезнева, несколько утешенная выхлопотанным ее родственниками молодому коммерсанту чином коммерции советника.

   Богатство мужа давало Екатерине Николаевне возможность заседать в качестве желанного члена и щедрой благотворительницы в разных благотворительных дамских комитетах и таким образом продолжать связи с "обществом", как она называла высший круг.

   Дом свой она поставила тоже на аристократическую ногу, и швейцар в их доме - особняке по Фурштадтской улице - был одет в какую-то фантастическую ливрею.

   Дамы охотно собирались на чашку чая к радушной хозяйке, великодушно, как она выражалась, принесшей в жертву свой княжеский герб возможности делать добро ближним при помощи средств своего мужа.

   - Притом, этот брак по любви... - замечали защитницы неравного брака княжны Холминой, - а любовь извиняет все.

   Аркадий Семенович был действительно без ума влюблен в Екатерину Николаевну, не только когда она была невестой, но и первые годы после свадьбы, и этим дал возможность молодой властной женщине совершенно забрать себя в руки.

   Екатерина Николаевна тоже по-своему любила мужа, но считала, что принесенная ею жертва в виде герба - она забывала о получаемых ею широких средствах к жизни - обязывала его к полнейшему повиновению ей, пожертвовавшей для него родовыми традициями.

   С годами Аркадий Семенович, добрейший, честнейший и умный чиновник, привык глядеть на все глазами своей жены, там где она этого хотела и находила нужным.

   Милая беседа дам, состоявшая из сплетен и пересудов, была в полном разгаре, когда лакей доложил о приезде докторши Ястребовой с молодой барышней.

   - Проси обеих! - сказала Екатерина Николаевна. - Это новая компаньонка, которую мне рекомендует наша постоянная докторша... - пояснила она, обращаясь к дамам. - Люба доставляет мне много хлопот.

   - В каком отношении? - полюбопытствовали дамы.

   - У нее вкусы относительно выбора мужа такие странные, плебейские! - с презрительной улыбкой сказала хозяйка. - Конечно, она унаследовала их не от меня. Ей уже многие делали предложения, граф Вельский, например.

   - Молодой?

   - Нет, отец...

   - А... И что же Люба?

   - Упрямится... А партия прекрасная...

   - О, да, конечно, и притом он еще очень бодр...

   - Еще бы, граф Василий Сергеевич совсем молодец, но тут вмешался некий Неелов, мы ему уже отказали, но это не привело ни к чему... Он разгоняет всех других женихов... Он говорит, что убьет всякого, кто решится жениться на Любе...

   На лицах дам выразился ужас.

   - Он распространяет это через своих друзей, сам оставаясь весьма корректным относительно нашего дома, в котором и после отказа продолжает изредка бывать как товарищ Сергея, так что мы бессильны принять против него какие-либо меры.

   - А ваша дочь его любит?..

   - Не думаю, она встретила наш отказ равнодушно... Она, кажется, еще никого не любит... Единственно, кто мне внушает опасения, это один молодой адвокат, Долинский, но и он теперь почти у нас не бывает.

   - Ах, Долинский! О нем говорит весь Петербург после защиты Алферова как о талантливом адвокате.

   - Он самый...

   - Боже, как можно снизойти до такого выбора! - воскликнула одна из дам.

   - Но, говорят, он очень достойный человек и очень умный, - осмелилась заметить другая дама.

   - Достойный, умный!.. Что все это значит?.. Он беден.

   - Для адвоката это вопрос короткого времени...

   Вошла Зиновия Николаевна с Елизаветой Петровной Дубянской. Все взоры с любопытством обратились на них.

   - Очень рада, дорогая Зиновия Николаевна, вас видеть. Представьте мне вашу протеже.

   Ястребова назвала имя, отчество и фамилию Дубянской. Екатерина Николаевна попросила обеих сесть и стала подробно расспрашивать Дубянскую обо всех обстоятельствах ее жизни. По-видимому, она осталась довольна ее ответами.

   - Вы мне очень нравитесь, m-lle Дубянская. Ваши взгляды на жизнь, на обязанности детей так сходятся с моими, что от вас вполне будет зависеть как можно долее остаться в нашем доме.

   - Благодарю вас за ваши слова, я обещаю исполнять свои обязанности так, чтобы вы остались довольны мною.

   В то время, когда этот разговор происходил в гостиной, Аркадий Семенович Селезнев сидел в столовой на качалке и читал газету.

   - Здравствуй, папа, - тихо сказала Любовь Аркадьевна, проходя мимо.

   - Люба, ты куда спешишь? Разве так здороваются с отцом? Подойди, поцелуй меня, моя девочка.

   Молодая девушка молча повиновалась.

   - Что с тобой, моя дорогая? - продолжал он. - Я с некоторых пор замечаю, что ты что-то скрываешь. Будь откровенна, дитя мое, я люблю тебя и всегда рад тебе помочь.

   Он обнял ее и посадил на колени, нежно лаская ее белокурую головку.

   - Я понимаю, что ты скрываешь от матери, которая не одобряет твоих симпатий. Она и теперь осудила бы тебя за то, что ты сидишь у меня на коленях. Ну, да ничего. Ты для меня то же любимое дитя, которое десять-двенадцать лет тому назад я носил на руках. Но тогда твое сердце принадлежало только мне, а теперь...

   Она с мольбой подняла на него свои темно-голубые, полные слез глаза и, кажется, готова была признаться во всем, если бы в эту минуту не вошла Ястребова с Елизаветой Петровной. Аркадий Семенович спустил дочь с колен и поспешил навстречу вошедшим.

   - Я пришла представить вам и вашей дочери Елизавету Петровну Дубянскую, - сказала Зиновия Николаевна. - Дай Бог, чтобы она нашла в вашем доме защиту и сочувствие, в которых она так нуждается, со своей же стороны она постарается заслужить вашу общую любовь исполнением своих обязанностей.

   Аркадий Семенович без всяких церемоний протянул руку молодой девушке и ласково сказал:

   - Я уже вас знаю по слухам... Читал ваш процесс. Как я глубоко сочувствую вам... Насколько будет возможно, постараемся, чтобы у нас было вам хорошо. Но, Зиновия Николаевна, каков наш Долинский? Этот процесс сделал сразу ему имя.

   - Да, действительно, он говорил очень хорошо и основательно изучил дело. Я ему устроила на днях еще одно очень громкое дело.

   - Вы?!

   - Да, я...

   - Каким образом?

   - Он будет защищать Савина!

   - Это того претендента на болгарский престол? Но неужели и его оправдают?

   - По тем делам, в которых его обвиняют здесь, в России, его должны оправдать. Он в них неповинен.

   - Да, несомненно, это будет громкое дело.

   - Только по имени подсудимого.

   - А вы почем знаете?

   - Я сирота и росла и воспитывалась в доме его родителей.

   - А... Говорят, он красив?

   - Очень.

   - Ну, исполать {Хвала, слава, спасибо.} вам, что заботитесь о нашем Сергее Павловиче, он друг моего сына, друг нашего дома, а мое желание, чтобы он стал еще ближе.

   При этих словах он любовно посмотрел на дочь, ясно давая понять, на что он намекает.

   Елизавета Петровна поняла, что будет в этом доме между двух огней: чего не желала жена, то было желанием мужа.

   Насколько дружелюбно встретил новую компаньонку своей дочери Селезнев, настолько холодно отнеслась к ней Любовь Аркадьевна.

   "Это чтобы следить за мной, - неслось в ее головке. - Боже, они сами меня толкают на тот шаг, которого требует Владимир и на который я все еще не решаюсь".

   Она воспользовалась первым удобным случаем, чтобы уйти.

   В коридоре горничная сунула ей в руку записку.

   Войдя к себе в комнату, Любовь Аркадьевна развернула ее.

   "Сегодня в три часа жду тебя на Литейной. Маша проводит тебя и подождет твоего возвращения. Сегодня или никогда!

   Владимир".

   Любовь Аркадьевна машинально взглянула на часы, стоявшие на камине в ее будуаре, отделанном с причудливою роскошью.

   Часы показывали два.

   Еще целый час на размышление: идти или не идти на это первое свидание, которого он домогается уже столько времени. Молодая девушка опустилась на кушетку и задумалась.

   Через час, однако, когда ее мать беседовала с новою компаньонкою об обязанностях последней относительно Любови Аркадьевны, она незаметно оделась и в сопровождении горничной вышла из дому.

   На углу Литейной и Фурштадтской стояла карета с опущенными шторами, а по тротуару ходил нервной походкой ожидающего - Неелов.

  

  

   - Пришла, пришла, дорогая, милая... - страстным шепотом произнес Владимир Игнатьевич, приблизившись к Любовь Аркадьевне и бросив выразительный взгляд на Машу.

   Та быстро перебежала улицу и скрылась. Селезнева и Неелов остались одни.

   - А Маша, где же Маша? - торопливо стала озираться молодая девушка, в первый раз в жизни оставшаяся на улице без провожатого.

   - Маша будет здесь, на этом самом месте, через два часа, дорогая моя.

   - Через два часа? Зачем?.. - упавшим голосом спросила Любовь Аркадьевна.

   - Разве тебе не приятно провести их со мной?

   - С тобой, где...

   - Поверь, что там, где нас никто не увидит и где ты будешь в безопасности, под моей защитой. Ты не веришь мне? Тогда вернись домой, я сам провожу тебя и прощусь... навсегда.

   - Владимир!..

   - Недоверие доказывает, что ты меня не любишь. А недоверие к будущему мужу доказывает, что ты его не уважаешь.

   - Владимир!

   - Вот карета. Позволь мне тебя посадить в нее. Этим ты докажешь.

   Любовь Аркадьевна бросила испуганный взгляд на экипаж, опущенные зеленые шторы которого придавали ему таинственный и, как ей казалось, мрачный вид.

   - Но если отец и мать узнают, что я обманываю их, они проклянут меня.

   - О, милая моя, наивная девочка. Их проклятие не продолжится долго. Через месяц, не более, я устрою все, мы с тобой бежим и обвенчаемся под Петербургом. Когда все будет кончено, поверь мне, они простят нас и благословят. Мы будем счастливы. Поедем.

   - Но зачем теперь, Владимир? Лучше потом... - пробовала возражать молодая девушка.

   - Так-то ты любишь меня. Ты не хочешь воспользоваться удобным случаем провести со мной наедине какой-нибудь час. С завтрашнего дня ты будешь вечно конвоируема компаньонкой, которая не будет обладать добрым сердцем Маши. Если не хочешь, то иди домой и, повторяю, прощай навсегда.

   - Маша будет ждать меня здесь? Я вернусь домой вместе с ней? - вместо ответа спросила, после некоторого колебания, молодая девушка.

   - Ну конечно, все условлено и предусмотрено.

   Он подал ей руку.

   Она как-то машинально оперлась на нее, дошла до экипажа и позволила себя посадить в него.

   Неелов с торжествующей улыбкой на губах вскочил за нею, и крикнув кучеру "пошел", захлопнул дверцу.

   Карета катилась по Литейной, и свернув по Симеоновскому переулку, проехала Симеоновский мост, часть Караванной, Большую Итальянскую, выехала на Невский проспект. Быстро домчавшись до Большой Морской, и проехав часть этой улицы, повернула на Гороховую и остановилась у второго подъезда налево.

   Этот, хотя громадный, но невзрачный дом на Гороховой улице известен всему жуирующему Петербургу. Большая его часть занята "гнездышками любви", в которые и из которых днем и ночью впархивают и выпархивают парочки воркующих голубков.

   Более или менее изящно отделанные, смотря по стоимости, апартаменты этого приюта петербургского, далеко, впрочем, не платонического флирта, хранят в своих стенах много страниц скандальной хроники не только полусветского, но и великосветского Петербурга.

   Дом имеет множество входов и выходов, и ревнивые мужья и жены, как и строгие отцы и матери, и чересчур наблюдательные братцы положительно могут потеряться в этом лабиринте коридоров и переходов, среди этих безмолвных стен, за которыми происходят интересующие их романы.

   Прислуга этого приюта нема, как и эти стены, и долголетней практикой приобрела особый нюх относительно намерений посетителей или посетительниц.

   Неелов выскочил первый из кареты, осмотрелся зорко по сторонам, и, подав руку Любовь Аркадьевне, помог ей выйти из экипажа.

   На лице молодой девушки лежало уже выражение какой-то немой покорности судьбе.

   Карета отъехала.

   Неелов и его спутница быстро вошли в подъезд, и, поднявшись на второй этаж, прошли по маленькому, узкому коридору и остановились перед запертою дверью.

   Кругом не было ни души.

   Неелов вынул из кармана ключ, отпер и отворил дверь.

   Она очутилась в комфортабельно убранной комнате, через дверь которой была видна другая, меньших размеров.

   Он запер дверь на ключ изнутри.

   Западня закрылась.

   Птичка была поймана.

   Любовь Аркадьевна робко остановилась невдалеке от двери и машинально окинула взором помещение.

   Мягкий, пушистый, хотя в некоторых местах повытертый ковер покрывал пол этой довольно обширной, но казавшейся уютной, ввиду множества мебели, комнаты.

   Мебель состояла из мягких, обитых тоже не первой свежести, но, видно, тщательно сохраняемой шелковой материей темно-синего цвета, дивана, кресел, стульев, chaise longue и преддиванного стола, покрытого бархатною скатертью.

   Над диваном было большое овальное зеркало в золоченой раме, в такой же раме огромное трюмо стояло в широком простенке между двумя окнами и тяжелыми темно-синими драпи и спущенными густыми тюлевыми занавесками, от которых в комнате стоял какой-то странный полусвет.

   На стенах, оклееных дорогими темно-синими с золотом обоями, висели, кроме того, картины.

   Любовь Аркадьевна бросила было взгляд на одну из этих картин, но тотчас же отвернулась.

   Ей бросилась в глаза группа голых тел.

   Что-то невольно кольнуло ее в сердце.

   Бросилась молодой девушке в глаза также странность зеркал. Они все были испещрены какими-то надписями.

   "Зачем, почему?.." - мелькнуло как-то непроизвольно в ее уме, но вопрос этот так и остался без ответа.

   Из двери за тяжелой открытой портьерой, ведшей в следующую комнату, виднелся туалетный столик с овальным зеркалом, тоже в золоченой раме.

   Наблюдения эти, однако, прервал Неелов. Он снял с нее верхнее платье, бережно взял за талию и повел к кушетке.

   Она в каком-то полузабытьи опустилась на нее. Он сел рядом.

   Казалось, в эту минуту он искренно любил ее. Страстно обняв молодую девушку, он шептал:

   - Наконец мы с тобой одни... О, как я люблю тебя, теперь больше, чем когда-либо, потому что тебя силой хотят отнять у меня.

   - Это правда?.. - тихо сказала она.

   - И ты можешь это спрашивать!

   - Да ведь ты сам говорил, что любил многих, а другие говорят о тебе...

   Она остановилась.

   - Я и не скрываю моих прежних похождений, но клянусь тебе, ты одна заставила меня понять, что в любви есть что-то высшее, святое!.. Ты должна быть моею, хотя бы все силы небесные и адские восстали против меня.

   - Боже, как мне хотелось наслаждаться полным счастьем с тобою!

   - И будем.

   - Бог знает.

   - Скажи, что ты "моя"... Докажи мне это... У меня будет все готово к побегу и к венцу через несколько дней.

   - Ах, Владимир... Я не могу.

   - Ну, значит, ты не любишь меня... Если бы ты любила так горячо, так искренно, как я, ты не задумывалась бы... А, понимаю... Моя бедность...

   - Замолчи! - вскрикнула она, падая в его объятия.

   - Так я умру с. тобою!.. - воскликнул Неелов, целуя ее в полуоткрытые губы.

   - Ах, Владимир, - шепнула она, - я брошусь к ногам отца, вымолю его благословление, а затем, вдали от света, мы будем наслаждаться счастьем, которое дает любовь.

   Взором, казалось ей, полным любви и блаженства, смотрел он на нее, пока она говорила, затем склонился к ней так, что дыхание его коснулось ее волос, глаза его впились в ее глаза.

   Постепенно лицо его склонялось все ниже и ниже, и наконец их губы замерли в долгом горячем поцелуе.

   В полубессознательном состоянии лежала Любовь Аркадьевна на груди любимого человека.

   Но прошедшее и будущее для нее уже не существовали, она жила только блаженством настоящего мгновения.

   Как перышко, взял он ее на руки и понес в следующую комнату.

   Портьера тихо опустилась.

   Опустим и мы завесу над нашим рассказом.

   Через два часа у дверей кареты, приехавшей обратно на угол Литейного и Фурштадтской улицы, действительно, как из земли выросла Маша и с вышедшей из кареты барышней отправилась домой. Любовь Аркадьевна прямо прошла в свою комнату, бросилась на постель и залилась слезами.

   В тот же вечер Елизавета Петровна, войдя в ее комнату, была поражена ее видом.

   - Что с вами, вы