Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

доставало деятельности, и именно такой, на которую его вознамерился отправить "знаменитый" адвокат, - эпитет, уже даваемый некоторыми газетами Долинскому.

   Савин скучал.

   Жизнь веселящейся Москвы и Петербурга не могла удовлетворить его, слишком много видевшего на своем веку. Любовь к Мадлен де Межен, как мы знаем, была отравлена созданными им самим предположениями и подозрениями, да и не такой человек был Николай Герасимович Савин, чтобы долговременное обладание даже красивейшей и любимейшей женщиной не наложило на отношение его к ней печать привычки - этого жизненного мороза, от которого вянут цветы любви и страсти.

   Он привык к Мадлен, она стала его вторым "я", тем более, что любовь этой женщины к Николаю Герасимовичу совершенно изменила ее.

   Из кипучей, веселой, подчас своенравной, и всегда изменчивой парижанки, какой любил ее Савин, она сделалась покорной, серьезной, рассудительной женщиной, "совсем женой", по своеобразному выражению Николая Герасимовича.

   Эта "совсем жена" уже не была для него не только женщиной, но даже другим лицом, это было, повторяем, его второе "я", и вместе с ней, таким образом, он чувствовал себя одиноким и, повторяем, скучал.

   Полученное от Долинского письмо, таким образом, внесло в жизнь Савина перспективу разнообразия, и он схватился за предложение адвоката явиться на помощь Елизавете Петровне Дубянской обеими руками, тем более, что действительно не избег общей участи всех знавших молодую девушку и поддался ее неотразимому обаянию, как хорошего, душевного человека.

   Николай Герасимович тотчас же написал и отправил известную нам телеграмму на имя Долинского.

   Письмо он получил утром, когда Мадлен де Межен еще спала, так что, когда она вышла к завтраку, ей готовился сюрприз.

   - Мы едем завтра в Петербург, - сказал Савин.

   - В Петербург? Зачем? Мне нравится больше Москва...

   - Мне нужно по делу.

   - А... Это другое дело... Надолго?

   - Как все устроится...

   - Не секрет это дело?

   - Далеко нет.

   Николай Герасимович со свойственным ему жаром, особенно когда он говорил об интересующем его предмете, объяснил молодой женщине суть дела, которое его призывает в Петербург.

   Мадлен де Межен давно не видела своего "Nicolas" таким оживленным и жизнерадостным, а как добрая женщина - глубоко заинтересовалась положением Дубянской, над женихом которой стряслась такая неожиданная беда.

   - Но что можешь сделать для нее ты? - спросила она, и в ее голосе прозвучала нота сомнения.

   - Я? - воскликнул Савин. - Все...

   - Уж и все, - улыбнулась Мадлен де Межен.

   - Да я ведь знаю многих из этих господ... Я сойдусь с ними снова и не будь я Савин, если не обнаружу этой гнусной интриги...

   - Да поможет тебе Бог, - сказала молодая женщина, набожная, как все небезупречные дамы.

   В Петербурге Савин и Мадлен де Межен заняли отделение в "Европейской" гостинице, по странной игре случая то самое, в котором несколько лет тому назад Николай Герасимович мечтал о Гранпа и за дверь которого вышвырнул явившегося к нему с векселем Мардарьева, что послужило причиной многих несчастий в жизни Николая Герасимовича, начиная с потери любимой девушки и кончая недавно состоявшимся над ним судом с присяжными заседателями в Петербурге.

   Николай Герасимович, уже занявший отделение, вспомнил все это и даже вздрогнул при этом воспоминании.

   Он хотел распорядиться о переходе в другое, но перспектива вопросов со стороны Мадлен де Межен, которой понравилось помещение, остановила его.

   "Пустяки, ребячество!" - сказал он самому себе.

   Не знал он, что страшное совпадение идет еще дальше, что он приехал в Петербург обличить сына или, по крайней мере признаваемого таковым, того самого Алфимова, который был главным, хотя и закулисным, виновником его высылки в Пинегу и возбуждения против него уголовного дела об уничтожении векселя, предъявленного ему Мардарьевым.

   Так порою вертится колесо жизни.

   Переодевшись и выпив стакан кофе, Савин поехал к Долинскому.

   Сергей Павлович не мог встретить его на вокзале, так как это был его приемный час, о чем он уведомил Николая Герасимовича телеграммой в Москву, прибавив, что в день приезда ждет его к себе.

   Действительно, он его ждал с большим нетерпением.

   К желанию оказать услугу Елизавете Петровне Дубянской присоединилось стремление во что бы то ни стало развязать узел загадочного преступления, стремление, присущее каждому юристу, если только он человек призвания.

   Сергей Павлович был именно таким юристом.

   Он почти не занимался гражданскими делами и "председательство в конкурсах" не было его идеалом - он весь отдался изучению уголовного права, этой, по выражению одного немецкого юриста, поэзии права.

   Сергей Павлович Долинский высоко и чисто смотрел на призвание адвоката как совместного работника с прокуратурой и судом в деле отправления земного правосудия.

   С первых шагов его в суде его уста не осквернились "софизмами", он не был "любодеем мысли и слова", какими являлись его подчас почтенные и уже знаменитые товарищи.

   Этим он вскоре заслужил уважение не только в обществе, но и среди магистратуры и прокуратуры.

   Последние знали, что молодой адвокат говорит хорошо и задушевно только в силу своего непоколебимого внутреннего убеждения, и это убеждение невольно сообщалось его слушателям как бы по закону внушения мысли, так что речи Долинского действовали не только на представителей общественной совести - присяжных, - но и на коронных судей, которые, что ни говори, в силу своих занятий, и до сих пор напоминают того поседевшего в приказах пушкинского дьяка, который:

  

   Спокойно зрит на правых и неправых,

   Добру и злу внимая равнодушно.

  

   Дела Сергея Павловича Долинского были блестящи.

   При таком отношении к своей практике понятно, что молодой адвокат был крайне заинтересован делом кассира Сиротинина, в невиновности которого, после беседы с Елизаветой Петровной Дубянской, у него не осталось ни малейших сомнений.

   Роковое стечение обстоятельств, как он знал, порождает - хотя, к счастью весьма редко - страшные судебные ошибки, а наличие этих роковых обстоятельств в деле кассира банкирской конторы "Алфимов и сын" было очевидно, особенно для людей, знавших кружок лиц, среди которого вращался молодой Алфимов.

   "Если бы, - думал Сергей Павлович после отправления Николаю Герасимовичу письма с курьерским поездом, - Иван Корнильевич действовал один, то, конечно, ему по молодости и неопытности не удалось бы выдержать роль потерпевшего. Можно было бы повидаться со следователем - Долинский знал их всех лично - и направить следствие так, что молодой Алфимов сбился бы в показаниях и уличил бы самого себя... Но у него, наверное, опытный руководитель и советчик из этой шайки, а потому надежда на такой исход дела является очень призрачной. Надо войти в эту шайку своим человеком, чтобы добыть данные, могущие служить основанием для раскрытия дела... Это может сделать один лишь Савин".

   Понятно поэтому нетерпение, с которым ожидал Сергей Павлович Долинский приезда к нему Николая Герасимовича.

  

  

   - Ну вот и я, ваш агент-доброволец!

   С этими словами Николай Герасимович Савин вошел в кабинет Сергея Павловича Долинского.

   Молодой адвокат крепко пожал ему обе руки.

   - Благодарю и за Елизавету Петровну, и за себя.

   - За себя за что же, разве вы тоже влюблены в нее?

   - Нет, мой друг, за себя я благодарю вас как за представителя русского правосудия. Существуют дела, раскрытие которых возможно лишь в высококультурных странах. Дело Сиротинина принадлежит именно к таким делам.

   - Я вас не совсем понимаю, - заметил Савин, удобно усаживаясь в кресло и закуривая предложенную ему Долинским дорогую сигару.

   - Есть дела - я объясню это вам яснее - которые требуют для обнаружения истинного виновника участия представителей общества, а казенные обнаружители и пресекатели преступлений бессильны со всею своею властью или же, быть может, именно в силу этой всей власти.

   - Это как в Англии, где каждый англичанин не прочь помочь правосудию и не считает это зазорным, а напротив, ставит это себе в государственную заслугу.

   - Именно, именно... Английское правосудие, как и весь ее государственный строй, заслуживает восхищения и подражания... Таково, по крайней мере, мое мнение.

   - В каком же положении дело этого, как его?..

   - Сиротинина.

   - Да, Сиротинина.

   - В очень скверном... Я вчера виделся с судебным следователем. Он глубоко убежден в невиновности обвиняемого, но положительно не в состоянии что-либо для него сделать... Улики все налицо, а человек, который по мнению следователя виноват, очень осторожен и неразговорчив.

   - Значит, есть и предполагаемый настоящий виновник?

   - Есть, но лучше я вам все расскажу по порядку. Вам необходимо ознакомиться как с делом, так и со многими несомненно причастными к нему лицами обстоятельно и подробно...

   - Я вас слушаю.

   Сергей Павлович рассказал Николаю Герасимовичу с присущей его языку ясностью все обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие обнаружение растраты в банкирской конторе "Алфимов и сын", передал соображения Елизаветы Петровны Дубянской, соображения, с которыми он согласился, да еще нашел их подтверждение в мнении судебного следователя, производящего дело.

   - Главными пружинами, как кажется, являются здесь трое: граф Стоцкий, барон Гемпель и Кирхоф, очень может быть, что был и Неелов, но его здесь, как вам известно, нет...

   - Почему вы указываете прямо на лица?

   - А потому, что молодой Алфимов вращается в их кружке, который его, видимо, обчищает, и задушевный друг графа Стоцкого, личности чрезвычайно темной и подозрительной...

   - Позвольте, позвольте, я знал одного графа Стоцкого в Варшаве, мы были с ним большими приятелями... Как зовут его?

   - Сигизмунд Владиславович...

   - Это он... Но тот был прекрасный человек, честный, прямой, добрый, один из редких представителей польской национальности.

   - Ну, этот другой, он отличается именно всеми противоположными качествами его соименника.

   - Но позвольте, этого не может быть... Сигизмунд Стоцкий был последний представитель в роде, других графов Стоцких нет.

   - Значит он переменился.

   - Каков он из себя?

   Сергей Павлович описал наружность графа Сигизмунда Владиславовича.

   - Странно, он совсем не похож на того...

   - Уж не знаю...

   - Странно, очень странно... - продолжал повторять Николай Герасимович. - Мне интересно будет с ним встретиться.

   - А остальных вы знаете?

   - Гемпеля да, мы друзья... Кирхофа же я встречал за границею и также знаю довольно близко.

   - Значит, вы почти у пристани.

   - Дай-то Бог... Но это дело интересует меня теперь вдвойне из-за личности графа Стоцкого. Не мог же человек измениться так нравственно и даже физически. Надо будет съездить к Гемпелю. Где он живет?

   - Этого я не знаю... Да вам, по моему мнению, следует столкнуться с ними на нейтральной почве. Пусть они сами уже втянут вас в свою компанию.

   - Вы правы. Но где же?

   - Во втором часу дня вся их компания собирается завтракать в ресторане Кюба.

   - Отлично, завтра же я буду там.

   - Очень хорошо, завтра же как раз вторник, - легкий день для начала дела, - засмеялся Долинский.

   - Чего вы смеетесь?.. Я верю в эти народные приметы о легких и тяжелых днях и сам не раз испытал последствия, начиная дело в понедельник.

   - Ну?

   - Верно, верно... Так с завтрашнего дня, с легкого, я примусь за работу.

   - Дай Бог успеха.

   - А теперь скажите мне, где живут Селезневы?

   - Зачем?

   - Я желал бы заехать повидать Елизавету Петровну.

   - Она не живет более у них.

   - Где же она живет?

   - Она переехала к матери Дмитрия Павловича Сиротинина.

   - Вы знаете адрес?

   - Да.

   Долинский сказал адрес, и Савин записал его в свою записную книжку.

   - Я заеду к ней прямо от вас.

   - Вы ее очень обрадуете.

   - Не буду вас задерживать...

   - Если понадоблюсь, я по утрам и после обеда до восьми дома.

   - Буду являться с рапортом... - пошутил Николай Герасимович, прощаясь с Сергеем Павловичем, и уехал.

   - На Гагаринскую улицу! - крикнул он кучеру уже взятого им месячного экипажа-коляски.

   Подобно лучу яркого живительного солнца отразилось переселение к Анне Александровне Сиротининой Елизаветы Петровны: не только в обстановке уютненькой квартирки, но и в расположении самой ее хозяйки.

   Все в квартире приняло иной, более спокойный, привлекательный вид, а сама Анна Александровна стала куда бодрее: туча мрачной грусти, лежавшая за последнее время на ее лице, превратилась в легкое облачко печали с редкими даже просветами - улыбками.

   Сразу высказанное Елизаветой Петровной мнение, что Дмитрий Павлович Сиротинин - жертва несчастья, интриг негодяев, и что в скором времени все это обнаружится, и его честное имя явится перед обществом в еще большем блеске, окруженным ореолом мученичества, конечно, приятно подействовало на сердце любящей матери, но, как мы знаем, не тотчас же оказало свое действие.

   Факты и безысходность положения ее сына, обвиняемого в позорном преступлении, стояли, казалось, непреодолимой преградой для того, чтобы мнение любящей его девушки проникло в ум старушки и взяло бы верх над этой, как ей по крайней мере казалось, очевидностью. Но зерно спасительного колебания уже было заронено в этот ум.

   "Что-то скажет Долинский?" - думала Анна Александровна после отъезда от нее Дубянской, которая, как, конечно, помнит читатель, отправилась прямо от Сиротининой к "знаменитому адвокату".

   Анна Александровна слышала о Сергее Павловиче много хорошего, и уже одно то, что прямая, честная, не входящая никогда в сделки со своей совестью Лиза - как называла Дубянскую Сиротинина, - несмотря на свое прошлое предубеждение к защитнику убийцы своего отца, изменила свое мнение о Долинском и стала относиться к нему с уважением, очень возвышало личность молодого адвоката в глазах старушки.

   Она знала также, что Елизавета Петровна никогда не лгала, а потому была уверена, что получит от нее настоящее мнение Сергея Павловича о деле ее сына, не смягченное и не прикрашенное ничем.

   "Если он согласится с доводами Лизы, то..."

   Анна Александровна боялась докончить свою мысль, до того она показалась ей привлекательною, и только с мольбою обратила полные слез глаза на висевший в ее спальне, куда она удалилась после отъезда Елизаветы Петровны, большой образ Скорбящей Божьей Матери - этой Заступницы и Покровительницы всех обиженных, несчастных и сирых.

   Чудный лик Богоматери, казалось, с ободряющей любовью во взоре глядел на скорбящую по сыну мать.

   Старушка невольно не могла отвести глаза от этого лица и как-то машинально опустилась на колени перед образом и забылась в теплой молитве.

   Как бы в ответ на эту искреннюю молитву было вторичное посещение в тот же день старушки Елизаветой Петровной.

   Подробно рассказала она ей свой разговор с Сергеем Павловичем Долинским и его план поручить расследование этого дела Савину.

   - Так он тоже находит, что Митя?..

   Анна Александровна остановилась, как бы боясь высказать последнее слово.

   - Конечно же находит, что он не виноват... Он совершенно согласился со мной, что Дмитрий Павлович - жертва адской интриги негодяев.

   - Так, так... - грустно покачала головой старушка.

   - Иначе бы он не придумал найти человека, который знает всех этих лиц и сумеет среди них самих обнаружить всю эту хитросплетенную сеть, которою они опутали невинного из-за своих гнусных расчетов...

   - И ты думаешь, он возьмется?

   - Долинский убежден, что да, а он знает его лучше, чем я.

   - Дай-то Бог, дай-то Бог!.. - прошептала Анна Александровна, и в первый раз лицо ее несколько прояснилось.

   Когда же, как мы знаем, в тот же вечер Елизавета Петровна попросила у ней позволения временно переехать к ней, то Сиротинина с радостными слезами бросилась на шею молодой девушке.

   - Вы уже говорили об этом с Селезневыми?

   - Нет еще, но я, во-первых, им не нужна, так как была приглашена к дочери, которой теперь нет, и, во-вторых, я не могу жить среди людей, которые иного мнения о нем, чем я.

   Анна Александровна поняла, что "о нем" значит о ее сыне, и одобрительно кивнула головой.

   - Кроме того, мне приходится там встречаться с молодым Алфимовым, которого я считаю хотя, быть может, и не самостоятельным, но зато главным виновником несчастья Дмитрия Павловича. Я уже видела его.

   - Видела... Но что же он? - взволновалась старушка.

   - Если бы вы сами видели, что делалось с ним, когда заговорили о растрате в его конторе и когда я высказала мое мнение, что Дмитрий Павлович жертва негодяя, скрывшегося за его спиной, причем как бы нечаянно взглянула на него, то вы сами бы поняли, что, несомненно, взял деньги он.

   - Да что ты?

   - Он был бледен, как полотно, и сидел, как приговоренный к смерти. Выбрав удобную минуту, он ушел. Несомненно, что это дело его рук и, быть может, даже не с одной целью свалить на Дмитрия Павловича свою вину он подсовывал ему ключи...

   - Какая же другая цель?

   - Ему хотелось устранить его со своей дороги.

   - Я тебя не понимаю.

   - Я не хотела говорить этого раньше времени, но все равно, придется сказать это Долинскому и Савину, так должна же я сказать и матери моего жениха.

   - Что такое?

   - Он влюблен в меня.

   - В тебя?

   - И даже объяснялся мне в любви... Помните в тот день, когда он провожал меня к вам на дачу и даже вошел к вам, но держал себя как-то странно?

   - Помню, помню...

   - Видимо, ему и посоветовали сразу убить двух зайцев... Свалить всю вину и устранить соперника.

   - Боже, какая подлость! - воскликнула старушка.

   - От его приятелей можно ожидать всего... Это мое соображение, но оно, по моему мнению, может служить некоторою путеводною нитью при розысках. О любви к женщине в этом кружке, где вращается молодой Алфимов, говорят открыто, не стесняясь... Ведь там женщина и призовая лошадь стоят на одном уровне.

   На этом Елизавета Петровна и Анна Александровна расстались, чтобы с другого дня зажить совместною жизнью и совместной надеждой на торжество правды.

  

  

   Явившийся к Елизавете Петровне в квартиру Сиротининой Николай Герасимович Савин был принят как посланник неба.

   Дубянская заняла кабинет Дмитрия Павловича, и Анна Александровна любила проводить с ней все свое свободное от хлопот по хозяйству время именно в этой комнате.

   Казалось, для обеих женщин растравление раны воспоминаниями, навеваемыми всякой безделицей, в этой тщательно убранной и комфортабельно устроенной комнате доставляло жгучее наслаждение.

   Елизавету Петровну эти воспоминания, окружавшие ее днем и ночью, закаляли на борьбу, а для старухи-матери, в сердце которой появилась надежда, они стали почему-то еще более дорогими.

   На второй день после переезда Дубянской, в квартире Сиротининой раздался резкий звонок.

   Он донесся до слуха Елизаветы Петровны и Анны Александровны, бывшей в комнате последней.

   - Кто бы это мог быть? - с недоумением сказала старуха.

   - Быть может, письмо... - сделала догадку Дубянская.

   - Для письма не время...

   Вошедшая служанка разрешила сомнения.

   - Пожалуйте, барышня, к вам-с... - сказала она, обращаясь к Елизавете Петровне.

   - Ко мне, кто?

   - Какой-то господин... Вас спрашивает... Дома, говорит, Елизавета Петровна, ну я, вестимо, говорю: "Дома, пожалуйте..."

   - Да кто такой?

   - А мне невдомек спросить-то... Он в гостиной...

   - Экая ты какая, можно ли так всех пускать...

   - Господин хороший...

   Дубянская оправила наскоро свой туалет и вышла. В гостиной она застала Савина.

   - Николай Герасимович... Вот не ожидала...

   - Прямо чуть не с вокзала к Долинскому, а затем к вам... Взявшись за дело, нечего дремать... Куй железо, пока горячо, сами, чай, знаете поговорку...

   - Я не знаю как, и благодарить вас... Садитесь...

   Савин сел в кресло, а в другое опустилась Елизавета Петровна.

   - Благодарить будете потом, если будет за что, а пока еще не за что... - заметил Николай Герасимович.

   - Как не за что?.. Примчались по чужому делу...

   - Оно меня так же интересует, как свое собственное. Я, прочитав письмо Сергея Павловича, подпрыгнул от радости, что могу быть вам чем-нибудь полезным.

   - Благодарю вас.

   - Опять же не за что. Сознавать, что работаешь на пользу других, так приятно, что в этом сознании уже лежит величайшая награда, а я и обрадовался потому, что за последнее время начал подумывать, что я уже совсем никому не нужен...

   - Полноте...

   - Верно, верно, я говорю не из фатовства, а искренно. Мне было так тяжело... Теперь я ожил... Долинский дал мне инструкции, к вам я приехал за другими... С завтрашнего дня начинаю тщательные полицейские розыски и не будь я Савин, если не выведу их всех на чистую воду. Жениха вашего сделаю чище хрусталя... Это возмутительная история,

   - Не правда ли?

   - Положительно.

   - Я вам сообщу еще некоторые соображения, но позвольте мне познакомить вас с хозяйкой этой квартиры, матерью Дмитрия Павловича Сиротинина, Анной Александровной.

   - Сочту за честь и удовольствие.

   Елизавета Петровна вышла и через несколько минут вернулась вместе с Сиротининой.

   - Вот, Анна Александровна, позвольте вам представить Николая Герасимовича Савина, который, как вы знаете, был так добр, что взялся помочь нам в нашем общем горе...

   Анна Александровна протянула руку и крепко пожала руку Савина.

   - Уж не знаю, батюшка, как и благодарить вас... Помоги вам Бог, век за вас буду молиться Пресвятой Владычице Божьей матери...

   - Помилуйте, сударыня, я только что сейчас объяснил Елизавете Петровне, что меня самого крайне интересует это дело и, наконец, каждый из нас, если может, обязан помочь ближнему в несчастье...

   - Ох, не все так думают в наше время, не все... - печально покачала головой Сиротинина, сидевшая на диване.

   Елизавета Петровна начала сообщать Николаю Герасимовичу свои соображения, не скрыла от него смущения молодого Алфимова, при котором она высказала свое мнение о совершенной в банкирской конторе растрате, а также и о том, что Иван Корнильевич ухаживал за ней и мог быть заинтересован в аресте и обвинении Дмитрия Павловича как в устранении счастливого соперника.

   - Он, видимо, не ожидал, что я буду на его стороне, и был поражен, когда я высказала решение даже в случае его обвинения, обвенчаться с ним и следовать за ним в Сибирь...

   - Да, да, это очень важно... На этой истории скорее всего можно их изловить.

   - Я и сама так думаю...

   Николай Герасимович передал Елизавете Петровне совет Долинского поехать завтра завтракать к Кюба, где он может встретить всю эту компанию.

   - Это хорошо, это будет иметь вид случайного возобновления знакомства и не возбудит с их стороны подозрения.

   - То же самое говорил и Сергей Павлович... Великие умы сходятся... - пошутил Савин.

   Дубянская грустно улыбнулась.

   - Несчастье изощряет женский ум...

   - О, как вы правы, и именно тогда, когда мужчина падает духом, женщина начинает работать мыслью.

   Получив еще некоторые необходимые сведения по делу, Николай Герасимович простился и уехал.

   Скоро в квартире Сиротининых были повсюду потушены огни.

   Но это еще не доказывало, чтобы все спали.

   Анна Александровна, действительно, часик вздремнула, но затем, одолеваемая думами о сыне, ворочалась с боку на бок.

   Со дня ареста Дмитрия Павловича Анна Александровна проводила таким образом все ночи.

   Не спала и Елизавета Петровна.

   Она, напротив, забылась лишь под утро.

   Всю ночь напролет обдумывала она возможность выхода из того положения, в которое попал любимый ею человек, соображала, комбинировала.

   Теперь она волновалась, как начнет Савин свою трудную миссию.

   От удачного начала зависит многое.

   Николай Герасимович между тем в виду все-таки проведенной им не с таким удобством, как дома, ночи в дороге, спал, как убитый.

   Во втором часу дня он входил в общую залу ресторана Кюба, на углу Большой Морской улицы и Кирпичного переулка.

   - Ба!.. Савин!.. - раздался возглас с одного из столиков, б то время, когда Николай Герасимович не успел еще и приглядеться к находящимся в ресторане. - Какими судьбами?..

   Савин оглянулся на возглас и улыбнулся. Рыба сама шла в сетку.

   За столом сидели барон Гемпель и Григорий Александрович Кирхоф.

   Николай Герасимович пожал руку первому и внимательно посмотрел на второго.

   - Опять в Петербурге? - спросил барон. - Вы не знакомы? - указал он на Кирхофа.

   - Как будто встречались за границей, - заметил Савин.

   - Григорий Александрович Кирхоф.

   - Киров... Кирхоф, - повторял Николай Герасимович и настоящую, и измененную фамилию Григория Александровича. - Кажется, в Париже?..

   - Угадали, в Париже, - заметил смущенно Кирхоф. - Очень приятно.

   Выражение его лица красноречиво говорило, что это "очень приятно" было сказано далеко не от чистого сердца.

   - Ты один? Садись, - сказал между тем барон Гемпель. Николай Герасимович присел к столику.

   - Думаешь по утрам кормиться здесь? Хвалю... Лучше завтраков не найдешь в Петербурге.

   - Нет, я так, случайно...

   - Ты был в Москве?

   - А, несколько месяцев.

   - Не встречал ли Неелова? Он тут сбежал из Петербурга с одною прехорошенькою штучкой.

   - Не только встречал, но даже и повенчал его с этой штучкой.

   - Повенчал! Ха, ха, ха! Это интересно. Вот чего не ожидал от Владимира... Мы думали здесь, что он живо удерет от нее, а она возвратится вспять под кров родительский.

   Гемпель продолжал от души смеяться.

   - Теперь удрать от нее ему не сподручно... Он без ноги.

   - Как без ноги? Час от часу не легче... Женат и без ноги... Два несчастья сразу, и не разберешь, какое из них хуже... Ну, ты ему дал жену, а кто же у него отнял ногу?

   - Долинский.

   - Это адвокат?

   - Он самый.

   - Как так?

   - Прострелил ее на дуэли.

   - Та, та, та... Ведь этот Долинский был влюблен в эту нееловскую штучку, в Селезневу.

   - Кажется, но он вел себя по-рыцарски... Он мог бы убить его, а только ранил... Стреляет он восхитительно...

   - Неелов тоже не даст промаха в туза.

   - А тут дал.

   - Да расскажи толком, все по порядку...

   Лакей подал первое блюдо завтрака.

   Николай Герасимович принялся за еду, что, впрочем, не помешало ему довольно обстоятельно рассказать свою встречу с Нееловым и Любовь Аркадьевною, приезд Долинского и Елизаветы Петровны Дубянской, бегство Неелова из Москвы, дуэль в его усадьбе и оригинальную свадьбу тяжело раненого.

   И Гемпель, и Кирхоф слушали все это с величайшим вниманием и видимым интересом.

   - Надо вспрыснуть здоровье новобрачных, - заметил барон Гемпель.

   Подозвав слугу, он приказал заморозить бутылку шампанского.

   - Ты познакомился, значит, с Елизаветою Петровною Дубянскою? - сказал, между прочим, барон Гемпель, когда первая бутылка шампанского была распита и завтракающие принялись за вторую, потребованную Савиным.

   - Да, очень милая девушка, а что?

   - Она тоже ведь героиня романтической истории...

   Николай Герасимович навострил уши.

   - Вот как, какой? - сказал он деланно равнодушным тоном.

   - Ты разве не слыхал о растрате сорока тысяч рублей в банкирской конторе "Алфимов и сын"?

   - Что-то, кажется, читал, но не обратил внимания...

   - Так видишь ли, в растрате обвиняется кассир... - повторил Гемпель.

   - Ну, ну...

   - В него влюблена была эта самая Дубянская, бывшая компаньонка Любовь Аркадьевны Селезневой.

   - Вот как?..

   - А в нее, в свою очередь, влюбился по уши Иван Корнильевич Алфимов, сын Корнилия Потаповича Алфимова, нашего финансового туза и гения, и совладелец с ним банкирской конторы "Алфимов и сын", где была произведена растрата кассиром, соперником молодого хозяина...

   - Это интересно, совсем банкирский роман...

   - Вот теперь и неизвестно, виноват ли на самом деле кассир, или это подстроено, чтобы устранить его с дороги к сердцу молодой девушки и очистить эту дорогу для банкирского сына.

   - Ужели это возможно?

   - А ты откуда свалился, что находишь, что это невозможно... Тут, брат, вмешался наш "общий друг", - барон потрепал по плечу Кирхофа.

   - Какой такой? - спросил Николай Герасимович, между тем как Григорий Александрович укоризненно посмотрел на Гемпеля.

   - Ишь ведь у тебя язык-то, как только тебе попадет лишний стакан шампанского... - заметил Кирхоф.

   - Ну, что из этого, ведь Савин свой... - оправдывался барон.

   - Какой же это ваш общий приятель? Может быть, и мой?.. - повторил Савин.

   - Не знаю, знаешь ли ты его? Граф Стоцкий...

   - Я знал в Варшаве одного графа Стоцкого... Сигизмунда Владиславовича...

   - Он самый... Такой, брат, человек, что другого человека наизнанку выворотит, все рассмотрит, опять выворотит и с миром отпустит... Каждого вокруг пальца обернет, так что он и не опомнится...

   - Вот какой он стал... - удивился Николай Герасимович. - Я его не знал таким. Впрочем, он тогда был моложе... Красавец собою?

   - Да, недурен...

   - Да что я говорю... Помните в Париже, вы увидели у меня его портрет, - обратился Савин к Кирхофу, - и тогда же пересняли, сказав, что он напоминает вам вашего брата или родственника, не помню уже?..

   - Да, да, припоминаю... - уже совершенно смущенно подтвердил Григорий Александрович.

   - Где он живет?.. Мне так бы его хотелось видеть... Нам многое с ним можно вспомнить из дней невозвратной юности...

   - Он живет на Большой Конюшенной. Барон Гемпель назвал номер дома и квартиры.

   - Сейчас же после завтрака поеду к нему, - сказал Николай Герасимович.

   - Едва ли вы его теперь застанете... Если он не приехал сюда, значит уехал куда-нибудь по делу, - как-то странно заторопился Григорий Александрович Кирхоф.

   - Ну, не застану, так не застану... Узнаю, когда он будет дома.

   Вторая бутылка шампанского была опорожнена, и собеседники вышли из-за стола, а затем и из ресторана.

  

  

   - Пройдемтесь, мне с вами надо переговорить, - шепнул Кирхоф Савину, когда они одевались в передней ресторана.

   Николай Герасимович не удержался от довольной улыбки.

   Начало дела шло блестящим образом.

   Один спьяна проболтался более, чем следовало, другой, видимо, смущен и прямо лезет в петлю, которую, если заблагорассудится, может накинуть на него он, Савин, накинуть и затянуть.

   Это не помешало Николаю Герасимовичу окинуть говорящего вопросительно-недоумевающим взглядом.

   Савин оставил экипаж в распоряжении Мадлен де Межен и пришел к Кюба пешком.

   По выходе из ресторана барон Гемпель сел в свою изящную эгоистку и укатил, простившись с Кирхофом и Савиным.

   - На улице говорить неудобно, не проедете ли вы ко мне? - заискивающе начал Григорий Александрович, жестом приглашая Николая Герасимовича сесть в поданную уже к подъезду ресторана изящную полуколяску, запряженную кровным рысаком.

   - Простите, но я хотел заехать к графу.

   - Именно раньше мне надо переговорить с вами... по поводу Стоцкого, - спешно перебил Кирхоф.

   - Что такое? Что с ним?

   - Ничего особенного, но поверьте, вы узнаете много интересного и не пожалеете о подаренном мне часе.

   - Вы дразните мое любопытство... Извольте... Поедемте.

   Савин ловко вскочил в экипаж.

   За ним уселся Григорий Александрович.

   Когда они через каких-нибудь полчаса уже сидели в кабинете Кирхофа, последний начал таинственно:

   - Вы хотели ехать сейчас, Николай Герасимович, к графу Сигизмунду Владиславовичу Стоцкому, чтобы повидаться со своим товарищем юности?

   - Да... Но в чем же дело? - нетерпеливо сказал Савин.

   - Вам не придется повидать его.

   - Почему? - широко раскрыл глаза Николай Герасимович.

   - Потому, что он не тот, который изображен на вашем портрете. Между ними нет никакого сходства.

   - Странно... Ужели такое совпадение имени, отчества и фамилии и, кроме того, насколько мне известно, молодой граф Стоцкий был последний представитель своего рода.

   - Действительно, других графов Стоцких нет. И этот один...

   - Куда же девался другой?

   - Его нет в живых.

   - Послушайте, это становится интересным...

   - И, несмотря на это, я попрошу вас ограничиться только этими сведениями, - заметил Кирхоф.

   - Вы смеетесь надо мной... Нет, я это дело разузнаю.

   - Напрасно... вы мне нанесете этим большой ущерб, а себе не доставите никакой прибыли, кроме удовлетворения праздного любопытства.

   - Какое тут праздное любопытство! - воскликнул Савин. - Товарищ и друг моей юности оказывается подмененным... Его нет в живых, а по Петербургу гуляет другой граф Стоцкий, быть может, самозванец, воспользовавшийся бумагами покойного... Хорошо праздное любопытство!

   - Допустим даже, что вы были близки к истине. Что же из этого?

   - Как что? Надо уличить негодяя, сорвать с него маску.

   - Зачем?

   - Зачем? Зачем?.. Да хотя бы в память покойного...

   - Ведь этим вы его не воскресите.

   - Понимаю, но...

   - И нет тут никаких "но"... Если же вы будете молчать до поры до времени, я даже не прошу молчания навсегда, то... Вот что, я не так прост, как выгляжу. Я следил за выражением вашего лица, когда говорили о деле этого кассира Сиротинина, и понял, что, несмотря на то, что вы небрежно уронили: "Читал что-то в газетах", - вы интересуетесь этим делом. Отвечайте же прямо, правда?

   - Положим, что правда.

   - Т