Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

лужащий ныне предметом судебного разбирательства. Это-то обстоятельство и позволяет мне поднять свой голос в защиту маркиза де Траверсе и если не требовать от суда полнейшего его оправдания по этому пункту обвинения, то ходатайствовать о снисхождении и о назначении ему наказания в низшей мере.

   Последним встал Стоккарт.

   - Господа судьи! - сказал он. - Не впервые вам приходится разбирать такого рода дела, в которых фигурирует оскорбленная полицейская власть. Наверное, не ускользнуло от вашего опытного судейского взгляда то обстоятельство, что большая часть таких дел была вызываема грубостью и какой-то особою, только одной полицией усвоенной наглостью. Не проявляй полиция в обхождении с людьми этой грубости и наглости, конечно, было бы устранено много скандалов и дел подобных настоящему. Когда же наконец полиция поймет, что такое поведение с ее стороны не только предосудительно, но и противозаконно? Закон для всех один, и кому же он должен быть более известен, как не полиции. Она как блюстительница порядков и применения законов, конечно, обязана первая подчиняться ему. Этот пример уважения закона может только благотворно отразиться на массе и принесет, конечно, несравненно больше пользы, чем все наказания, налагаемые судом, в настоящем деле эта профессиональная наглость полицейских чиновников проявилась во всем ее блеске. Она прямо возмутительна.

   Обвинитель говорит вам, что для него оскорбление властей и сопротивление им со стороны обвиняемых ясно доказано, но неужели не ясно доказано для него и возмутительное поведение самих якобы оскорбляемых? Я удивляюсь, как до сих пор виновный в грубости и наглости полицейский комиссар Жакобс не привлечен к ответственности! Во всех странах мира женщина пользуется особым уважением, и чем страна стоит на высшем уровне развития и цивилизации, тем это чувство уважения к женщине в ней развитее. Оскорбление женщины мужчиной считается не только предосудительным, но даже низким, позорным и в некоторых случаях наказуемо очень строго. Если общественное мнение порицает и суд наказывает так строго за такого рода проступок частных лиц, то как же они должны порицать лиц официальных, настолько забывающихся, что позволяют себе во время исполнения своих служебных обязанностей оскорблять женщину, тем более, не давшую на это ни малейшего повода, как было в данном разбираемом нами случае.

   Следствием установлено, что комиссар Жакобс, не удовольствовавшись тем, что вошел в спальню госпожи де Межен, которая в то время находилась в постели, но позволил себе назвать ее кокоткой. Будь она таковой и то он не имел бы права так выражаться, но госпожа де Межен никогда кокоткой не была - это вполне честная и порядочная женщина. Связь с маркизом де Траверсе не может служить ей упреком. Сколько мы видим в настоящем веке женщин, живущих честно и вполне безупречно, не будучи замужем. Теперь не те времена, когда смотрели на такую связь неблаговидно и, конечно, жить с человеком и быть кокоткой - огромная разница. Таким образом, грубость комиссара была не только возмутительна, но и не основательна. Но это словесное оскорбление еще ничего в сравнении с таким гнусным поступком, который господин комиссар позволил себе в отношении обвиняемой. Когда он возвратился вторично в квартиру маркиза де Траверсе с приказом об его аресте, он потребовал, чтобы ему отворили дверь спальни, где находились в то время маркиз и госпожа де Межен, и это его требование было немедленно и беспрекословно исполнено.

   Значит, ему не было никакой надобности прибегать к силе, что все-таки было им сделано. По его приказанию на маркиза напали до десяти полицейских и стали с ним грубо обращаться. Весьма понятно, что такое поведение полиции относительно любимого человека страшно возмутило и взволновало любящую женщину. Она в сильнейшем отчаянии, со слезами бросилась к комиссару, умоляла его освободить от такого насилия любимого человека, но он вместо вежливого отказа грубо и бесчеловечно оттолкнул ее от себя. Тогда, не помня себя от негодования и горя, несчастная женщина в состоянии самозабвения схватила первую вещь, попавшуюся ей под руку, оказавшуюся ведром с грязной водой, и облила ею господина Жакобса. Эта прохладительная ванна, заменив отсутствие, видимо, весьма для него нужных начальственных головомоек, несколько осадила его полицейский нрав. Маркиза де Траверсе освободили от висящих у него на руках и ногах полицейских и отправили в полицейскую префектру. Этот поступок госпожи де Межен, несомненно, наказуемый, но, принимая во внимание, что обвиняемая была вынуждена на это возмутительным поведением самого оскорбленного и что она находилась состоянии самозабвения от нанесенного оскорбления, ей нельзя вменить в вину ее поступок, а тем более наказывать ее за него. А потому я убежден, что суд, приняв все мои доводы в соображение, вынесет французской гражданке Мадлен де Межен оправдательный приговор.

   По окончании речи Стоккарта председатель обратился по очереди к обоим с вопросом:

   - Не имеете ли вы что-либо еще сказать в свое оправдание?

   И Савин и Мадлен ответили отрицательно.

   Суд удалился в совещательную комнату.

   В зале все пришло в движение.

   Несмолкаемый говор начался во всех ее концах. Дамы стали лорнировать Савина, мужчины Мадлен. Начались споры, догадки об исходе процесса, как это всегда бывает в эти томительные минуты для обвиняемых.

   Совещание суда длилось часа полтора.

   Наконец суд вышел и председатель громко, отчетливо прочитал следующий приговор:

   "Рассмотрев дело русского подданного Николая Савина, именующего себя маркизом Сансаком де Траверсе и французской гражданки Мадлен де Межен, обвиняемых: первый в проживании под чужим именем и оба в оскорблении на словах и в действии полицейских властей и в неповиновении сим властям, - брюссельский суд исправительной полиции определил: Николая Савина подвергнуть заключению в тюрьме сроком на семь месяцев и штрафу в пятьсот франков, а Мадлен де Межен подвергнуть тюремному заключению на два месяца и штрафу в двести франков, обоих же по отбытии наказания отвезти за границу, с запрещением возвращения и проживания в пределах Бельгийского королевства в продолжение одного года. В виду того, что Мадлен де Межен отбыла уже свое наказание временем, проведенным ею до суда в предварительном заключении, ее из-под стражи немедленно освободить, но обязать подпискою выехать из пределов Бельгии в течение суток, по истечении срока подачи апелляционной жалобы, если таковая не будет подана".

   - Госпожа де Межен, вы свободны! - добавил председатель, обращаясь к Мадлен.

   Радостная улыбка разлилась по лицу Николая Герасимовича; он забыл о предстоящих ему месяцах тюрьмы, его радовало освобождение любимой им женщины.

   Обвиняемых увели из зала суда.

   Было около четырех часов дня, так что им оставалось еще два часа пробыть вместе до отъезда в тюрьму, ему - дабы остаться там еще долгое время, ей - чтобы исполнить формальности освобождения.

   Эти два часа показались им мгновением.

  

  

   Конечно, Савин и Мадлен подали апелляционные жалобы на определение суда исправительной полиции.

   Последняя, чтобы остаться в Брюсселе, а первый в надежде добиться оправдательного приговора по делу о ношении им чужого имени и во всяком случае уменьшения наказания, так как суд приговорил его к высшей мере, указанной в законе.

   Выйдя из тюрьмы, Мадлен де Межен поселилась на старой их квартире, у госпожи Плесе.

   Квартира эта была самая подходящая, так как улица Стассар находилась невдалеке от тюрьмы святого Жиля, и близость эта позволяла Мадлен часто бывать у Николая Герасимовича.

   Этим частым свиданиям способствовал добрейший директор тюрьмы, позволивший Мадлен бывать у Савина ежедневно и видеться наедине в запертой адвокатской приемной.

   Конечно, при таких условиях эти свидания сильно обрадовали любящих друг друга людей и позволяли им излить всю нежность чувств, накопившуюся во время их разлуки и обоюдного заточения.

   Но кроме нежностей и ласк, во время этих свиданий они также, конечно, обсуждали свое горькое положение.

   Обманывать себя и льстить какими-нибудь несообразными надеждами было нечего.

   Мадлен советовала ему подчиниться судьбе и в случае его выдачи из Бельгии в Россию, не стараться бежать, а сделать все, что от него зависело, чтобы скорей выпутаться из дел и доказать свою невиновность.

   - Видно уж так суждено, ничего не поделаешь, - уговаривала она его, - повинуйся силе и закону, а я помогу тебе переносить твое горе.

   Савин вполне сознавал справедливость суждений молодой женщины, но ему невыносимо тяжела была перспектива пребывания в России.

   Надейся он по приезде туда быть свободным до окончания его дела, тогда бы вопрос был иной.

   Но он наперед знал, что озлобленные против него судебные власти ни в каком случае не согласятся освободить его до суда и ему придется томиться еще долгое время в предварительном заключении, да еще в русской тюрьме.

   Это-то и ужасало его и заставляло придумывать новые способы избавления.

   В благополучном исходе его дела в России, то есть в его оправдании судом по всем возводимым на него обвинениям он не сомневался ни минуты, но до этого суда и дня его освобождения была целая бездна - долгие месяцы тюрьмы и связанная с ними разлука с той, в которой было все его блаженство, все его счастие, вся его жизнь.

   Правда, Мадлен де Межен соглашалась, по приезде его в Россию, немедленно туда приехать и жить там в ожидании его освобождения.

   Но что же это была за жизнь?

   Видеть друг друга через решетку тюрьмы.

   Николай Герасимович смотрел на вещи несколько иначе, чем Мадлен.

   Его ничто не тянуло в Россию, ничто его более не связывало с ней.

   К чему ему было томиться долгие месяцы в тюрьме, переносить новые испытания и мучения, не приводящие ни к какому положительному результату.

   Приходило ему, конечно, на мысль, что если новое бегство не удастся, то волей-неволей ему придется покориться судьбе, но сделать этого добровольно он не решался.

   Обсуждали они этот животрепещущий для них вопрос почти ежедневно, и это весьма понятно, потому что от него зависели вся их будущность и их счастие.

   При этом Николай Герасимович считал нужным обсудить его заранее вместе с Мадлен, пока она была с ним до рассмотрения дела в апелляционной палате и ее тогда обязательного отъезда.

   По правде сказать, Савин уже не надеялся на благоприятный исход их апелляционной жалобы и заранее был уверен, что палата утвердит приговор суда первой инстанции.

   Мадлен же наоборот, как неопытная и увлекающаяся женщина, под влиянием уверений пустозвона Стоккарта, возлагала большие надежды на палатское решение, рассчитывала даже на оправдание Савина и его освобождение.

   Он не разбивал этих грез, но и не разделял их.

   Прошло около месяца.

   Дело было назначено в палате к слушанию в конце октября.

   Газеты снова заговорили о Савине и Мадлен де Межен, и они стали готовиться к этому новому бенефису: Николай Герасимович к более убедительной защите перед палатой, Мадлен де Межен к тому, чтобы удивить брюссельскую публику своим туалетом.

   Для женщины, особенно парижанки, туалет - все, и никакое положение не может заставить ее забыть о нем.

   Хотя у Мадлен была пропасть вещей и туалетов с собою, но она не могла выдержать соблазна и не выписать себе от своей модистки из Парижа m-me Veraux новую осеннюю шляпку специально ко дню суда.

   Но ни парижская шляпка Мадлен, ни защита Савина, ни даже красноречивая речь Стоккарта не помогли. Палата утвердила приговор суда первой инстанции и им пришлось, скрепя сердце, подчиниться этому решению: Савину досиживать его срок, а Мадлен Де Межен на другой же день покинуть Бельгию.

   Всякий хорошо поймет, как тяжело отозвалось в их сердцах это палатское решение.

   Их снова разлучили, и впереди у них была туманная картина неизвестности.

   Прощаясь, они не знали, на сколько времени они расставались, когда и где свидятся.

   Эта-то неизвестность и была ужасна.

   Мадлен уезжала обратно в Париж, но не думала там остаться, а хотела уехать к своей кузине, живущей в Нормандии, и жить в деревенской глуши, ожидая решения судьбы любимого ею человека.

   При прощании она передала Николаю Герасимовичу банковый билет в пятьсот франков, который должен был оказать ему услугу в случае его нового бегства, но умоляла его быть осторожнее, не рисковать жизнью и помнить, что она всегда останется его и приедет всюду, где бы и в каком положении он ни находился, хотя бы и сосланным на поселение в сибирскую тундру.

   Видя отчаяние Савина, молодая женщина старалась всячески утешить, поддержать его.

   В эти тяжелые для них минуты, она находила не только силы для перенесения своей личной скорби, но и для поддержки падающего духом Николая Герасимовича.

   Только любящая душа несет горе так, как несла его эта женщина, и одни женщины так выносят его.

   В женской половине человеческого рода заключены великие силы, ворочающие миром.

   И действительно, ее гордость действовала на Николая Герасимовича благотворно, пока она была с ним, но как только она уехала, чаша страдания его переполнилась.

   Нестерпимо стало ему его томительное одиночество.

   Всякие несуразные мысли лезли в голову и не давали покоя ни днем, ни ночью.

   Все надежды, которые до сих пор его поддерживали и давали силу переносить все его несчастия, сразу как-то разрушились.

   Он перестал в них верить: они стали ему казаться какой-то несообразной, неисполнимой химерой.

   Перед ним предстала та ужасная картина разочарования жизнью, которая впервые зародила в нем мысль покончить с собою, оставить этот мир материальных забот и треволнений.

   Будь у него в тот момент возможность добыть яду или револьвер, он, быть может, ни на минуту не задумался бы пустить их в ход.

   Но эта невозможность добыть средства к своему собственному уничтожению оставила его в живых для перенесения новых и новых страданий.

   Видно, такова была его судьба!

   В это-то время, находясь постоянно один, сам с собою, под влиянием томящего его горя, он впервые стал вдумываться в философские и социальные вопросы.

   До тех пор, по правде сказать, никогда подобные мысли не приходили ему в голову и он не выходил за рамки тех эгоистических мыслей, которые более всего присущи каждому человеку.

   Благодаря уединению и горьким испытаниям, в нем пробудились новые, совершенно ему не известные чувства.

   Страдания научили его мыслить и заставили его забыть отчасти свое собственное "я", открыв ему глаза на ту мировую картину страдания и гниль европейского общественного устройства, которых он до тех пор не видел, которые в эгоистическом наслаждении жизнью его не интересовали.

   Чем больше он вглядывался в эту грустную картину, тем сильнее развивалась в его уме мысль о злобах и невзгодах человеческой жизни.

   Он стал предаваться этим возродившимся, совершенно новым для него мыслям с каким-то особенным увлечением.

   По целым часам просиживал он в глубоком раздумье, доискиваясь причины недостатков человеческого общества и их устранения и, конечно, ничего не доискался.

   Эти размышления были, однако, первыми шагами к его самоперевоспитанию, и он стал смотреть на вещи совершенно другими глазами, чем прежде.

   Его прежние взгляды во многом диаметрально изменились.

   Конечно, эти доводы и размышления могли только подготовить благодарную почву для его далекого будущего, но не утешить в настоящем.

   Это настоящее оставалось по-прежнему ужасным, ближайшее же будущее представлялось еще ужаснее.

  

  

   Вскоре после отъезда Мадлен де Межен Николая Герасимовича Савина снова вызвали в апелляционную палату.

   Там был назначен разбор требования, предъявленного русскими властями к бельгийскому правительству о выдаче Савина России.

   В Бельгии все такого рода требования о выдаче, предъявленные иностранными государствами, передаются сначала на рассмотрение апелляционной палаты, которая их рассматривает с юридической точки зрения.

   В заседание вызываются стороны, то есть выслушивают заключение прокурора и возражения требуемого лица или его защитника, после чего палата определяет: следует ли согласиться на выдачу или нет.

   Это определение палаты, основанное на законах страны и трактатах, заключенных с иностранными державами, предъявляющими свои требования, служит гласным основанием для дальнейшего решения высшего правительства, от которого зависит окончательное решение.

   Но это решение всегда бывает в том смысле, как это мотивирует в своем решении палата.

   Очевидно, что для Николая Герасимовича от этого решения зависело все, а потому адвокат последнего - Фрик - принял все меры, чтобы убедить палату отказать русской миссии в предъявленном требовании о выдаче Савина.

   - В деле, - говорил Фрик перед палатою, - отсутствует совершенно доказательство тождества требуемого лица. Русские судебные власти не потрудились их представить. Требуется Савин, а не маркиз Сансак де Траверсе, и кроме того, при требовании, присланном из России, нет точного описания примет Савина, а по фотографической карточке маркиза де Траверсе, посланной из Брюсселя в Россию, русские власти не узнали разыскиваемое ими лицо. Все это, по моему мнению, представляет достаточные основания, чтобы отказать в требовании о выдаче, тем более, что все дело разгорелось от несомненной ошибки бельгийской полиции, которая, будучи уверена, что напала на след Савина, на том основании, что маркиз де Траверсе проживал под этим именем во Франции, сообщила о его аресте русским властям и этим самым побудила их просить о его выдаче. Русские власти таким образом были введены в ошибку и если и требовали выдачи Савина, то при этом полагались на полную компетентность бельгийских властей, как в вопросе о тождестве арестованного лица с разыскиваемым ими Савиным, так и в вопросе о самой выдаче. Русские власти не входят ни в какие подробности по этому делу и требуют выдачи именно того лица, которое они разыскивают, то есть Савина. На основании этого я считаю, что выдачей маркиза де Траверсе, лица не требуемого и не имеющего ничего общего с тем лицом, которого разыскивает Россия, будет оказана не услуга дружественному государству, а сделана только неприятность.

   Выслушав речь защитника, палата удалилась для совещания и после довольно продолжительного времени вынесла свое определение, по коему находила, что преступления, по которым Николай Савин обвиняется в России, входят в число тех преступлений, по которым, в силу имеющегося между Бельгией и Россией трактата, выдача должна состояться. По отношению тождества лиц, по мнению палаты, не может быть и речи, так как в силу решения бельгийского суда, вошедшего в законную силу, подлежащее выдаче лицо было признано за Николая Савина, а не за маркиза де Траверсе, а таковое решение обязательно для всех бельгийских судов.

   В силу этих соображений палата находила, что Николай Савив должен быть выдан по требованию русских властей по отбытии им в Бельгии наказания, к которому он присужден.

   После такого решения палаты Николаю Герасимовичу не оставалось ничего более, как дожидаться окончания срока его тюремного заключения.

   Срок этот истекал в конце января, так как, в силу бельгийских законов, одиночное заключение как наказание более строгое дает скидку семи дней в месяц против обыкновенного тюремного заключения.

   Таким образом, вместо семи месяцев, к которым он был приговорен, он освобождался по прошествии пяти месяцев и одиннадцати дней, считая и время, проведенное им в предварительном заключении.

   Ко дню отбытия им наказания все формальности по отношению его выдачи были уже исполнены, и он должен был быть отвезен на германскую границу для передачи прусским властям, которые должны были отправить его далее в Россию без всякой задержки.

   За два дня до отправки к Николаю Герасимовичу зашел директор тюрьмы, чтобы предупредить его об этом отъезде и кстати с ним проститься.

   Савин в горячих выражениях поблагодарил господина Стевенса.

   Отъезд Николая Герасимовича был назначен рано утром, и в этот день его пришли разбудить в четыре часа утра.

   В конторе тюрьмы он застал несколько человек, которые тоже отправлялись на германскую границу.

   Всех их посадили в развозную тюремную карету и отвезли на станцию железной дороги.

   Там их уже ожидал вагон, в котором они были помещены.

   От Брюсселя до прусской границы около четырех часов езды, и Николай Герасимович со своими невольными спутниками приехали на границу в десять часов утра.

   При выходе арестантов из вагона их передали ожидавшим их прибытия прусским жандармам, которые повели их со станции в город, в полицейское управление, для соблюдения необходимых формальностей.

   По опросе арестованных и по проверке их документов полицией, приехавших с Савиным, кого освободили, кого отправили в тюрьму, а его оставили в полицейском управлении до отхода вечернего поезда, с которым он должен был отправиться далее через Берлин в Россию.

   Зная, что никакие его протесты не приведут ни к какому результату, он, по приезде на прусскую территорию, перестал именоваться чужим именем и стал для прусских жандармов тем же Herr Leitenant, каким был семь месяцев тому назад до его бегства из Дуйсбургской больницы.

   Хотя Николай Герасимович и не любил пруссаков, но должен был отдать им полную справедливость, что хотя они хорошо знали, что он именно тот русский, который два раза уже бежал и последний раз бежал от них же, пруссаков, но никакой вражды или грубых действий по отношению к нему они не применили и были с ним безукоризненно вежливы, так что голландским и бельгийским полицейским властям хорошо бы поучиться вежливости у этих по репутации "грубых" пруссаков.

   Единственная мера строгости, принятая ими теперь против Caвина, была посылка с ним вместо одного жандарма, как прежде, двух.

   По дороге он разговорился и познакомился ближе со своими спутниками, жандармскими вахмистрами, Зюсом и Фингером.

   Они кое-что уже знали об арестанте из газет и интересовались прежде всего узнать от него, правда ли, что он один из вожаков нигилистической партии в России.

   Конечно, Николай Герасимович постарался их разубедить в этом, объяснив им, что это чистейшая газетная утка, что он никогда нигилистом не был, да и вообще нигилистов в России почти нет.

   Затем у них завязался разговор о политике, об организации армий, как русской, так и германской, и о социальном вопросе, так сильно интересующем всех в Германии.

   Николай Герасимович был просто поражен образованием этих двух прусских солдат, в особенности Фингера, изумлявшего его своими дельными суждениями и всесторонней начитанностью.

   Встреть Савин этого человека в другой обстановке, никогда бы он не предположил, что это простой прусский солдат.

   На другой день в четыре часа они прибыли в Берлин. Здесь им пришлось ждать отходящего поезда на Торн и Александрово до половины двенадцатого ночи. Николай Герасимович со своими спутниками воспользовались этим временем, чтобы сходить в баню и хорошо пообедать в ресторане невдалеке от вокзала.

   При отъезде из Берлина Савина и его провожатых снова поместили в отдельное купе, в котором они благополучно доехали до русской границы. Чем ближе подъезжали к Александрову, тем более Николая Герасимовича охватывало какое-то особое волнующее и томительное чувство.

   Ему было тяжело, совестно находиться в таком положении и быть привезенным на родину прусскими жандармами.

   На этом прервались воспоминания Николая Герасимовича, или лучше сказать, были прерваны.

   Он очнулся.

   Ужасы русской тюрьмы и этапа уже были в прошедшем.

   Камера дома предварительного заключения была не хуже брюссельской. Перед ним стоял смотритель и приглашал в контору.

   - С вами желают видеться.

   - Кто?

   - Дама...

   Сердце Николая Герасимовича тревожно забилось. "Уж не Мадлен ли?" - мелькнуло в его уме. Он поспешил за помощником смотрителя. При входе в контору он остановился пораженный.

   Перед ним стояла Зиновия Николаевна Ястребова.

  

  

   Полковница Капитолина Андреевна Усова была вдова.

   Три года тому назад она приехала в Петербург и устроилась очень скромно.

   Да и вообще, ее дела были тогда не блестящи.

   Муж ее, стоявший все время с полком в глухой провинции, оставил ей только скромную пенсию и двух дочерей, из которых старшей было около семнадцати лет, а младшей едва минуло двенадцать.

   Вскоре, однако, она заняла большой дом-особняк на Большом проспекте Васильевского острова, через несколько домов от дома, принадлежавшего покойному Аркадию Александровичу Колесину - горячему поклоннику несравненной Маргариты Гранпа, когда-то бывшей невесты Николая Герасимовича Савина, и участнику в первом возбужденном против последнего уголовном деле о разорвании векселя Соколова, предъявленного Вадимом Григорьевичем Мардарьевым.

   Обстановка дома Усовой была роскошна, одевалась она с дочерьми по последней моде, и почти каждый вечер у нее были гости. Вообще по роду жизни она казалась женщиной очень богатой.

   Года через полтора после разнесшейся по Петербургу вести о смерти Николая Герасимовича Савина под колесами железнодорожного поезда у бельгийской границы, в один из зимних вечеров к Капитолине Андреевне Усовой собрался небольшой кружок близких знакомых.

   К парадному подъезду подкатили элегантные сани, из которых вышли два молодых человека и вошли в крытый подъезд дома.

   Это были граф Петр Васильевич Вельский и его приятель Владимир Игнатьевич Неелов.

   Молоденькая хорошенькая горничная открыла им дверь.

   Поцелуй Неелова ее совсем не обидел.

   - Никого еще нет? - спросил граф.

   - Несхолько дам уже в гостиной, - ответила горничная, лукаво улыбаясь.

   - Графа Стоцкого нет?

   - Его, кажется, ждут.

   Сняв верхнее платье, оба гостя вошли в залу, а затем и в гостиную.

   Опытный глаз увидел бы сразу, что дамы, собравшиеся в этой комнате, не принадлежат к высшему обществу.

   Хозяйка дома, высокая, худая женщина, лет тридцати пяти, сильная брюнетка, была еще интересна.

   По ее манере было видно, что она умеет вращаться в порядочном кругу.

   Ее соседка слева, которую Неелов назвал "ваше превосходительство", была немногими годами моложе.

   По наружности она составляла полную противоположность хозяйке.

   Это была блондинка с очень нежным цветом лица и голубыми глазами.

   Полное, круглое лицо дышало здоровьем, а очень открытая шея, высокая грудь и круглые, белые руки дополняли картину этого возможного для человека здоровья.

   Третья, сидевшая с работой в руках, была старшая дочь хозяйки, Екатерина Семеновна.

   Она была высока и худа, как мать, но во всем остальном ничуть на нее не походила.

   Темнорусые волосы, искусно завитые, красивое, выразительное, немного смуглое лицо, дерзкий взгляд - в общем, во всем ее существе, было мало женственности, разве только маленький ротик с белыми, как слоновая кость, зубами, как бы созданный для поцелуев.

   Около нее сидела красивая, миниатюрная молодая девушка лет семнадцати.

   Когда вошли молодые люди, она, краснея, опустила глаза на работу и боязливо подняла их только тогда, когда Неелов взял ее за руку.

   - Как мило с вашей стороны, дорогая Марья Петровна, что вы опять приехали. Я боялся, что выходка старого генерала вас так рассердила, что мы не будем иметь удовольствия вас видеть...

   При воспоминании о генерале девушка снова покраснела.

   - Увидим мы сегодня вашего обожателя, барона?

   - Я его жду.

   - А если он не придет, никого другого вы не осчастливите вашим вниманием? На время, конечно?

   Она взглянула на него, не то стыдливо, не то испуганно.

   - С вами будет то же, что с генералом, - вмешалась хозяйка. - Вы поссоритесь с Мусей.

   - При чем тут я, я разве виноват, что барышня сегодня так хороша, что воспламенит коренного жителя Лапландии. Честное слово, Марья Павловна, вы очаровательны. Разрешите поцеловать вашу ручку и тем выразить вам мое поклонение.

   Он наклонился к ее плечу.

   - Владимир Игнатьевич, перестаньте!.. - воскликнула она, вне себя от гнева.

   Никто не вступился за бедняжку.

   Все смеялись над ее испугом, а полная блондинка даже заметила:

   - Вы должны быть снисходительны, Владимир Игнатьевич, хорошему тону учатся постепенно.

   - Теперь барон всецело владеет ее сердцем, - добавила хозяйка. - Но придет время - и для других окажется там местечко.

   - Вы очень скоро заметите, что ваш возлюбленный слишком холоден... - заметила Екатерина Семеновна.

   - Слишком холоден? Это, пожалуй, еще хуже, чем слишком стар, - распространялась ее превосходительство. - Мне знакомо и то, и другое.

   - Зачем же вы вышли замуж за такого старика? - спросила Екатерина Семеновна. - Вы должны были знать заранее, что его объятия не будут очень жарки.

   Граф Вельский сел в кресло, не обращая ни малейшего внимания ни на этот в высшей степени странный разговор, ни на красоту дам, которые, видимо, старались нравиться.

   Екатерина Семеновна подошла к нему, нежно отвела руку, которой он закрывал лицо, и спросила смеясь:

   - Что с вами, граф? Вы сидите, точно молодой, который первый раз поссорился со своей женой.

   - Вы попали не в бровь, а прямо в глаз! - воскликнул Неелов. - Супружество гнетет его! Отныне он должен быть занят только своей женой; прекрасные молодые девушки теперь больше не для него; разве только те, которые играют в карты, могут еще интересовать его.

   Все рассмеялись этой шутке.

   Екатерина Семеновна своими огненными глазами вопросительно взглянула на графа и, наклонясь близко к его уху, прошептала:

   - А я думала провести сегодняшний вечер с тобой, или я тебе надоела?

   - Охота вам слушать чушь, которую несет Неелов! - отвечал громко граф. - Я очень озабочен одним делом, о котором не имею права говорить вам. Ну, да мы создадим веселое настроение! Нельзя ли вина? Екатерина Семеновна, не споете ли вы?

   - Вот это дельно! - воскликнул Неелов. - Вино и песни веселят дух.

   Молодая девушка села за рояль, а горничная вскоре принесла вина.

   Раздался звонок.

   - Слава Богу - это Сигизмунд! - воскликнул граф Вельский. Он не ошибся.

   Горничная доложила, что приехал граф Стоцкий и барон Гемпель.

   Глаза хорошенькой блондинки загорелись счастьем. Не успел граф Стоцкий поздороваться с дамами, как граф Вельский подошел к нему, взял его под руку и отвел в сторону.

   - Сигизмунд, - сказал он, - я в большом затруднении.

   - Какого рода?

   - Мне не хватает денег.

   - Ведь ты получил на днях значительную сумму от своего отца, чтобы купить свадебный подарок невесте.

   - Совершенно верно, но большую часть этих денег я проиграл вчера у Матильды.

   - Скверно.

   - Не придумаешь ли, где бы еще найти кредит? Ты ведь знаешь, что в день моей свадьбы я расплачусь со всеми.

   - Так-то так, да везде уже много взято.

   - Ну, приблизительно сколько?

   - По меньшей мере, ты должен около ста тысяч...

   - Постарайся достать еще десять тысяч. Я готов на всякие жертвы.

   - Попытаюсь. Но, может быть, ты сегодня выиграешь; я сейчас устрою игру. Если ты вернешь проигрыш, то тебе не надо нового кредита, а если проиграешь, ну, тогда, я помогу тебе устроиться со свадебным подарком.

   - О, мой дорогой друг, ты снова даешь мне надежду. Так я могу на тебя положиться?

   - Не беспокойся. Как тебе нравится сегодня Катиш?

   - Я был так занят до сих пор самим собою, что не обращал на нее внимания и только теперь вижу, что она очень мила... Она приглашала меня на свидание в своем будуаре, я, пожалуй, пойду.

   - Почему это "пожалуй"?

   - А потому, что с тех пор, как я увидел маленькую лесную нимфу, она не выходит у меня из головы; все прочие женщины, будь они настоящие Аспазии, для меня теперь безразличны.

   Граф Стоцкий самодовольно улыбнулся.

   - Может быть, мы скоро ее увидим здесь? Остальное устроится само собою. Будь нежен с Катей, это тебя рассеет... Иди к ней в будуар... Там уже, без сомнения, подан чай... Барон уже исчез давно со своей Муськой, следуй его примеру. Как только явится князь Асланбеков, я устрою игру и дам тебе знать.

   - Хорошо, я иду.

   Он направился к Екатерине Семеновне и что-то шепнул ей на ухо.

   Через минуту они исчезли из гостиной.

   В то время, когда Сигизмунд Владиславович искал случая остаться наедине с хозяйкой, вошел князь Асланбеков.

   Это был человек лет сорока пяти, сильный брюнет, коренастый и широкоплечий. На его лице, обросшем бородой, можно было разглядеть только черные глаза и толстый тупой нос.

   "Генеральша" - так звала полковница Усова толстую блондинку - тотчас заняла его разговором.

   Неелов что-то наигрывал на рояле.

   Граф Стоцкий тем временем отвел в сторону хозяйку и о чем-то тихо с ней разговаривал.

   - Четвертая улица Песков, дом 8... Вы не забудете номер?

   - Нет, нет, - ответила Усова. - У кого она находится?

   - У своего дяди - чиновника Костина.

   - Я уже сделаю свое дело.

   - Не забудьте, что дело это очень трудное... Эта Клавдия - очень добродетельное дитя, и ее родственники очень зорко следят за ней.

   - Ничего... Не такие дела кончались хорошо...

   - Если удастся, вы получите тысячу рублей, а если все пойдет хорошо, то сумма будет удвоена... За этим не постоим.

   - Положитесь на меня... На днях она будет здесь... Я дам вам знать...

   - Тсс... Вот генерал... Он, конечно, ищет вас.

   Капитолина Андреевна поспешила навстречу новому гостю. Сигизмунд Владиславович подошел к роялю и облокотился на него, как бы слушая фантазии Неелова. На самом же деле голова его была занята совершенно иным.

   Тот, которого Стоцкий назвал генералом, был старик лет семидесяти. Он был совершенно сед и держался сгорбившись, но походка была еще достаточно тверда, а темные глаза горели из-под густых седых бровей. Он рассчитывал прожить еще лет двадцать и очень горевал, что часто его не вовремя беспокоил кашель.

   - А для меня здесь никого нет, моя дорогая? - спросил генерал, садясь возле хозяйки.

   - Я жду каждую минуту даму, которая, клянусь вам, победит ваше сердце.

   - Гм... Молода?.. Хороша?..

   - Конечно! Я ведь знаю ваш изысканный вкус... Софи привезет молодую особу... Советую только одно...

   - Что, моя дорогая?..

   - Не набрасывайтесь опять, как сумасшедший! Марья Павловна все еще боится вас из-за прошлой сцены... Надо идти к цели постепенно. Рим построен не в один день, ни одно дерево не падает с первого удара топора. Заметьте это.

   - Вы правы, любовь моя... Вы упомянули о маленькой Мусе. Разве она здесь?

   - Конечно! Но она там, в кабинете, со своим поклонником. Подождите немного, когда она надоест барону, тогда вам будет легче, потому что, - тоном поучения сказала полковница, - от початого хлеба всегда легче отрезать, чем от целого.

   Старик утвердительно кивнул головой.

   - Вы всегда правы, моя дорогая, - сказал он, - но знаете, кто мне больше всех нравится?

   - И не подозреваю.

   - Ваша младшая дочь! Она прелестна.

   - Да, она будет красавица, - согласилась Капитолина Андреевна с материнской гордостью.

   - Вы не скоро еще введете ее в общество?

   - Нет, ведь ей нет еще и пятнадцати лет, а кроме того, я обязана ее воспитанием...

   Полковница наклонилась к уху генерала и что-то сказала шепотом.

   - Зачем вы на это согласились?..

   - Как зачем?! Я желаю как можно лучше устроить судьбу моей Верочки.

   - Пустяки... Я тоже очень богат и устроил бы ее судьбу лучше...

   Кашель помешал ему докончить, а хозяйка воспользовалась этой минутой и поспешила к князю Асланбекову, который начинал скучать.

   - К черту, Неелов! Перестаньте барабанить, - ворчал князь. - Сегодня разве не будут играть? Я думаю, нам нечего стесняться, потому что в настоящую минуту нет ни одной интересной женщины.

   - Терпенье, ваше сиятельство, - умилостивляла его хозяйка, - мы ждем еще одну особу. Но если желаете играть, в маленькой гостиной столы готовы, и "генеральша", конечно, пойдет с вами. Не желаете ли, Сигизмунд Владиславович? Прошу вас, Владимир Игнатьевич.

   - Начинайте, господа, я сейчас, только сообщу остальным, - сказал граф Стоцкий.

   Барону было нечего говорить, он входил в эту минуту в гостиную под руку с маленькой блондинкой.

   Генерал рванулся было подойти, но ему не удалось.

   Она простилась и ушла.

   Барон проводил ее до передней.

   - Жалко, дитя мое, что вы не можете остаться дольше. Теперь только начинается здесь веселье...

   - Боже сохрани! Позже десяти часов. О, если бы знали мои родители!

   - Так до свидания!

  

  

   - Если ты желаешь, - сказал через дверь Сигизмунд Владиславович, подойдя