Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

огда и что произойдет, и с безошибочностью, вероятно, даже могли определить время, когда грянет всеми ожидаемый удар грома.

   Обе они держались отдельно от остальных.

   Как в момент приближающейся явной опасности на пароходе или поезде люди, за минуту не знакомые друг с другом или даже враждебно настроенные, вдруг чувствуют себя близкими и инстинктивно бросаются в объятия друг друга или, по крайней мере, жмутся друг к другу, ища друг в друге опоры и спасения.

   Так было и в доме Селезневых.

   Аркадий Семенович, Екатерина Николаевна и Сергей Аркадьевич вместе с Елизаветой Петровной Дубянской составляли именно эту тесно прижавшуюся друг к другу группу лиц перед надвигающейся чувствуемой в воздухе, висящей над головами грозой.

   Это теплое, почти родственное отношение окружающих более всего, как казалось Дубянской, удерживало ее не покидать своего тяжелого поста.

   Старик Селезнев и его сын за последнее время даже не говорили с Елизаветой Петровной о дочери и сестре, как бы боясь произнести ее имя, и лишь одна Екатерина Николаевна, все еще упрямо не оставлявшая мысли видеть свою дочь за старым графом Вельским, иногда спрашивала:

   - Ну, что, пробовали вы повлиять на Любу?

   - Увы, к сожалению, Любовь Аркадьевна так замкнута. Она смотрит на всех окружающих, как на врагов, а на меня в особенности... У ней, по-видимому, есть какое-то горе... Мне кажется, она кого-то полюбила...

   - Да, знаю... Это все та же история с этим Долинским. И во всем виноват мой муж! У него страсть ко всяким плебеям... А что говорит она о графе Василии Сергеевиче? Я ведь просила вас почаще выставлять ей на вид все преимущества этого брака...

   - Но ведь он так стар.

   - Да... Но он принадлежит к родовитой аристократии! Вообще, я не хотела бы, чтобы вы мешали моим планам в этом направлении.

   - Я к вашим услугам.

   - Хорошо... Так постарайтесь же сегодня поговорить с Любой в моем духе... Понимаете? А завтра сообщите мне, что из этого выйдет...

   Елизавета Петровна, исполняя свои обязанности, обыкновенно шла к Любовь Аркадьевне, но горничная Маша почти всякий раз придерживала дверь ее комнаты рукою и говорила, что барышня нездорова.

   - Но меня прислала Екатерина Николаевна пригласить барышню кататься.

   - Хорошо-с... Я доложу...

   - Я думаю, это совершенно излишне...

   - Нет-с, мне так приказано.

   Через несколько времени на пороге полуотворенной двери появлялась сама Любовь Аркадьевна.

   - Вас, вероятно, прислала мама толковать со мной о графе Василии Сергеевиче Вельском? - говорила она с презрительным смехом. - Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать...

   - Могу я зайти к вам вечером?

   - Мне не хотелось бы, чтобы мне мешали.

   Елизавета Петровна уходила со слезами на глазах. Ей было жаль молодую девушку и было обидно такое с ее стороны недоверие.

   Такой или почти такой разговор произошел и в описываемый нами день - это было в одно из воскресений конца июля - когда Елизавета Петровна Дубянская собралась на дачу к Сиротининым и зашла к Любовь Аркадьевне предложить ей прокатиться перед поездкой.

   Дубянская вышла одна из подъезда дома Селезневых, у которого стояла изящная коляска, запряженная парой кровных рысаков. Когда она уже садилась в экипаж, к ней подошел Иван Корнильевич Алфимов, шедший к Сергею Аркадьевичу.

   - Вы уезжаете, как жаль... А Сергей Аркадьевич дома?

   - Нет, его нет, он уехал с утра.

   - В таком случае, позвольте мне проводить вас... Вы куда?

   - В Лесной... К Сиротининым.

   Лицо Ивана Корнильевича подернулось дымкой печали.

   - Мне тоже надо в Лесной... Подвезите меня.

   - Садитесь! - просто сказала Елизавета Петровна.

   Он сел с нею, но сначала разговор не клеился - она казалась ему каким-то высшим существом, которое могла оскорбить речь о чем-либо земном. Но вдруг под влиянием какого-то неудержимого чувства Иван Корнильевич спросил:

   - Вы презираете меня?

   Дубянская посмотрела на него широко открытыми глазами.

   - Вас?.. За что?

   - До вас, вероятно, дошла история моей любви... Но теперь все кончено... эта девушка обманула меня.

   - Я в первый раз слышу...

   - Боже, мне кажется, что эта моя жизненная ошибка известна всем... Относительно же вас мне было бы очень больно, если бы вы были обо мне дурного мнения.

   - Я и не думала быть о вас дурного мнения.

   - Благодарю вас, благодарю... Ведь с тех пор, как я увидел вас, мне в душу заглянул какой-то свет добра и истины, и я поклялся, что сделаю все на свете, чтобы добиться вашего расположения, а быть может...

   Он не договорил и остановился.

   - Перестаньте... - начала она. - К числу человеческих добродетелей принадлежит и повиновение родителям, а вашего отца такое объяснение не порадовало бы... Лучше скажите, как вы проводите время?

   - Очень однообразно... - отвечал он, поняв, что возвращаться тотчас к объяснению было бы бесполезно. - Сегодня, например, буду у барона Гемпеля... Там соберутся все наши...

   - И Неелов?.. - спросила Дубянская под влиянием какой-то неопределенно мелькнувшей у ней в голове мысли.

   - Нет, он отказался, потому что нездоров.

   Дубянская облегченно вздохнула.

   - И будете играть?..

   - Да... Но, клянусь вам, последний раз...

   - Смотрите, вспомните печальную историю моего несчастного отца, которую я вам рассказывала, и берегитесь, прошу вас, этих людей... До добра они вас не доведут... Это истинные сотрудники сатаны... Если вы хотите спокойствия своей души - разойдитесь с ними.

   - Я это делаю и сделаю.

   В то время, когда коляска с молодым Алфимовым и Дубянской уже катила по Выборгскому шоссе, на хорошенькой дачке в одном из переулков, прилегающих к Муринскому проспекту, царила оживленная деятельность.

   Дмитрий Павлович Сиротинин с истинным наслаждением поливал куртины {Часть сада, участок.} цветов, а Анна Александровна хлопотливо накрывала на террасе стол и по временам с беспредельной любовью смотрела на сына.

   - Милый ты мой, сколько ты для меня сделал!.. - проговорила она наконец, ласковым взором окидывая дачку, сад и огород. - Да и не для меня одной, а и еще для кое-кого! - прибавила она лукаво и ласково.

   - Полно, мама, много ли я для тебя сделал! Вот разве в будущем пойдет лучше... - откликнулся Дмитрий Павлович. - Оно на это и похоже. Последнее время хозяйский сын оказывает мне такое доверие, что все удивляются - постоянно старается оставлять ключ от кассы у меня... А только и тогда я не думаю, чтобы Елизавета Петровна была у нас счастливой. Она привыкла жить в лучшей обстановке...

   Мать не успела возразить ему, как у палисадника остановилась коляска, привезшая Дубянскую и Алфимова.

   Анна Александровна стала так усердно просить его, что он не сумел отказаться и вошел. Елизавета Петровна также приняла живое участие в цветах и овощах.

   Завязалась веселая, непринужденная болтовня, и какой бесцветной и гнетущей скукой показались Ивану Корнильевичу разговоры, которые ведутся в его компании.

   Было уже поздно, когда Дмитрий Павлович проводил Елизавету Петровну домой.

   На углу Литейной и Сергиевской она заметила горничную Любовь Аркадьевны, которая о чем-то разговаривала с Нееловым, но, увидя приближающийся экипаж, мгновенно исчезла.

   Войдя в дом, Дубянская, томимая каким-то тяжелым предчувствием, тотчас пришла к Любовь Аркадьевне.

   Маша уже встретила ее у дверей ее спальни.

   - Барышня спит, - проговорила она, слегка отворяя дверь и указывая на лежавшую фигуру девушки.

   - Хорошо, не будите ее... - отвечала Елизавета Петровна. "Странно, странно... - сказала она про себя. - Здесь что-то затевается..."

   На другое утро Маша снова не пустила Елизавету Петровну к Любовь Аркадьевне, говоря, что та хотела хорошенько выспаться и не велела будить себя.

   В двенадцать часов Екатерина Николаевна, узнав об этом от Дубянской, приказала Маше разбудить барышню.

   Та повиновалась, но, вернувшись, объявила, что дверь барышни заперта изнутри, и как она ни стучала, не получила ответа.

   В доме все переполошились и послали за слесарем, но ранее, чем он явился, кому-то удалось подобрать ключ и отпереть спальню Любовь Аркадьевны.

   Самой ее там не было, но вбежавшая прежде всех Маша схватила со стола и отдала Елизавете Петровне запечатанное письмо без адреса.

   Дубянская передала его Екатерине Николаевне.

   Та судорожно разорвала конверт, развернула письмо и громко прочла:

   "Дорогие родители, простите меня за то горе, которое я вам причинила, но и поступить иначе я не могла. Моя любовь сильнее дочернего долга. Но мы скоро увидимся - так скоро, как вы меня простите.

   - О, Боже! О, позор! - воскликнула Селезнева. - Она сбежала с этим адвокатишкой.

   - Господин Долинский сидит у Сергея Аркадьевича... - заметила Маша.

  

  

   На дворе стоял конец сентября.

   Петербург уже начинал оживать после летнего затишья, хотя сезон еще не начинался.

   Было то межсезонное время, которое бывает в столицах в апреле и сентябре.

   В первом случае все еще находятся в городе, но собираются его покинуть, а во втором многие уже приехали, но не устроились, не вошли, так сказать, в городскую колею.

   На улицах уже людно, но нет еще настоящего оживления, все как-то особенно настроены, все куда-то спешат, видимо, обремененные заботами и делами межсезонного времени.

   В клубах и театрах почти пусто, артисты играют, что называется, спустя рукава, набираясь сил к предстоящему сезону.

   В присутственных местах, банках и конторах тоже среди служащих заметно апатичное отношение к делу.

   Летом его было меньше, многие только что вернулись из отпусков и еще не сбросили с себя расслабляющие впечатления летнего кейфа, да и другие, следуя их примеру, неохотно переходят от сравнительного летнего безделья к серьезной работе.

   Исключение в описываемый нами день представляла банкирская контора "Алфимов с сыном".

   В ней царила полнейшая тишина и шла сосредоточенная напряженная работа.

   Начиная с самого Корнилия Потаповича, летом почти не занимавшегося в конторе, и до последнего служащего - каждый был проникнут сознанием важности делаемого им дела.

   Иван Корнильевич сидел в своем кабинете, помещавшемся рядом с кабинетом его отца.

   Лицо его было мертвенно бледно и искажено ужасом сознания приближающейся развязки.

   Дверь скрипнула.

   Он вздрогнул и замер, но, увидя графа Сигизмунда Владиславовича, вздохнул свободнее.

   Граф Стоцкий, поздоровавшись с молодым человеком, оглядел его внимательно.

   - Что с тобой?

   - У нас идет проверка кассы и книг... - пониженным шепотом, в котором слышалось необычайное волнение, отзетил Иван Корнильевич.

   - Ну, так что же?

   - Разве ты не знаешь?

   - Я ничего не знаю... - спокойно ответил граф.

   - Это ужасно... Что будет! Что будет!

   - Неужели ты брал деньги из кассы? Какая неосторожность! - будто бы только сейчас поняв в чем дело, воскликнул граф Сигизмунд Владиславович с поддельным испугом.

   - Увы! Откуда же бы я брал их на эти громадные кутежи и проигрыши...

   - Сколько?

   - Сорок две тысячи...

   - Ого... Но разве ключи были у одного тебя?

   - Нет, я оставлял иногда их кассиру...

   - Это Сиротинину?

   - Да, Дмитрию Павловичу.

   - Поклоннику Дубянской и, кажется, счастливому... В таком случае, все в порядке и идет отлично, - заметил граф.

   - Я тебя не понимаю.

   - А между тем это более, чем просто. Сама судьба дает тебе в руки прекрасный случай отделаться от беды и от соперника...

   - Что ты говоришь? - воскликнул, весь вспыхнув от негодования, молодой Алфимов.

   - Дело, дружище, только дело.

   - Но это подлость!..

   - Громкое слово... Своя рубашка ближе к телу... Впрочем, если ты из идеалистов - принимай позор на свою голову... Не надо было допускать до ревизии и сказать отцу, прося его пополнить из твоего капитала...

   - Он проклял бы меня, и на меня бы еще обрушилось проклятие матери.

   - В таком случае, надо выбираться из воды... Тут нечего думать, что потонет другой...

   - Боже мой, Боже мой... - ломал себе руки Иван Корнильевич.

   - С чего же это надумалось Корнилию Потаповичу производить ревизию?

   - Он целое лето не занимался делами и захотел проверить.

   - А-а... Так как же ты?

   - Что?

   - Мой дружеский совет не подставлять свою голову... Вспомни, какими глазами посмотрит на тебя Елизавета Петровна, когда все обнаружится... Ведь папенька твой, выгнав тебя из дому, не поцеремонится прокричать о твоих проделках по всему Петербургу.

   - Не говори... Он не пощадит, это я знаю.

   - То-то же... А тут очень просто, настаивай на том, что ничего не знаешь, и все падет на него. Нужно только уметь владеть собою...

   Он не договорил, так как в кабинет вошел сам Корнилий Потапович.

   Он был мрачнее тучи и резко швырнул Ивану Корнильевичу какой-то листок.

   - Вот! - прохрипел он. - У нас в конторе есть мошенники.

   - Что? Не сходятся книги? - спросил Иван Корнильевич, уже, видимо, хорошо владея собою под ободряющим взглядом графа Стоцкого.

   - Все сходится чудесно, кроме кассы!..

   - А вы никого не подозреваете? - спросил граф Сигизмунд Владиславович.

   - Кого я могу подозревать, все они с виду люди честные.

   - Я посоветовал бы вам не вмешиваться в это дело самим. Лучше всего передать его хорошему человеку сыскной полиции. Через час вы будете знать, в чем дело... Мы сейчас это устроим, идем, Иван Корнильевич!

   Молодой человек схватился за мысль хоть на некоторое время уйти из конторы, быстро взял шляпу и вышел вместе с графом Сигизмундом Владиславовичем.

   Последний уже окончательно овладел умом и волею Ивана Корнильевича.

   Как автомат сделал Алфимов официальное заявление и вернулся в контору уже с полицейским чиновником и агентом сыскного отделения.

   Началось составление акта, во время которого агент разговаривал с графом Стоцким и молодым Алфимовым.

   - Не знаю положительно, как это могло случиться?.. Кого винить? - разводил руками Корнилий Потапович.

   - Конечно, кассира, - решил агент.

   - Сиротинина... Нет, не может быть! - с убеждением воскликнул старик. - Он с такою тщательностью и аккуратностью исполнял все мои поручения... Он - честный человек и притом прекрасный сын!.. Он боготворит свою мать...

   - Все это очень может быть, но это все-таки мало противоречит моему мнению, - возразил агент. - Ваш сын признает, что он сам несколько раз отдавал Сиротинину ключ от кассы. А что всего важнее, это то, что после первого же получения ключа он купил себе дачу в Лесном на имя своей матери... Откуда у него деньги?

   - У него могли быть сбережения...

   - А сколько он получает жалованья?

   - Четыре тысячи...

   - Какие же могут быть от этого жалованья сбережения при дороговизне столичной жизни?

   - Он живет скромно, - продолжал защищать своего любимца Корнилий Потапович.

   - Все они скромны с виду.

   - Дело совершенно ясное, - вставил свое слово граф Стоцкий.

   - Если это его дело, то он сам в нем признается... - в раздумье произнес старик Алфимов и позвонил.

   - Позовите Дмитрия Павловича, - приказал он появившемуся служащему.

   Через минуту в кабинете появился Сиротинин. Он был печален, но спокоен.

   - Знаете ли вы, зачем я вас позвал сюда? - спросил Корнилий Потапович.

   - Вероятно, по поводу недочета.

   - Знаете вы, кто это сделал?

   - Не имею ни малейшего подозрения...

   - Ну, так я вам скажу, что это ваша работа! - вдруг воскликнул старик, которому, наклонившись, на ухо что-то шепнул граф Стоцкий.

   - Я? - широко открыл глаза Дмитрий Павлович.

   - Раскайтесь вы, я бы простил... А вы вот как...

   - Умоляю вас, остановитесь! - перебил его Сиротинин, бледнея. - Это страшная, ужасная ошибка, и вы пожалеете...

   Иван Корнильевич стоял смущенный, то краснея, то бледнея.

   - Посмотри на этого несчастного! - крикнул ему отец. - И он еще отпирается... Какая наглость!

   - Но скажите, ради Бога, на каком основании...

   - А! Вам нужно основание! Извольте! Разве не давал вам Иван ключ от кассы? Говори, Иван, давал?

   - Давал! - нетвердо ответил тот.

   - О, моя мама!.. Бедная мама!.. - зарыдал Дмитрий Павлович и пошатнулся.

   Агент ему подставил стул. Он тяжело опустился на него, уронил на руки голову, продолжая оглушать рыданьями кабинет.

   У Ивана Корнильевича сердце кровью обливалось от жалости, но слова графа Стоцкого и мысль об Елизавете Петровне пересилили эту жалость.

   - Отец, сжалься над ним... - мог только выговорить он.

   - Довольно! - крикнул Корнилий Потапович, который не мог выносить слез.

   - Вы меня обманули, но я заслуги помню, - судить вас не будут, но и служить вы у меня не останетесь. Подпишите обязательство в том, что вы обеспечиваете меня всем вашим имуществом и уходите.

   При этих словах Дмитрий Павлович вскочил со стула.

   - Что?.. - крикнул он надорванным голосом. - Не судить, как же не судить, а просто подписать свой позорный приговор?.. Нет, пусть судят...

   - Вы рассчитываете разжалобить присяжных, как разжалобили почтенного хозяина? - заметил агент.

   Сиротинин смерил его гордым взглядом.

   - Я рассчитываю на свою невиновность... - заметил он.

   - Как же прикажете? - спросил полицейский чиновник, уже оканчивавший составление акта.

   - Если он не хочет милости, так пусть с ним поступят по закону.

   Сиротинин, шатаясь, отправился было к двери.

   - Постойте, постойте! - крикнул ему вдогонку агент. - Вы останетесь здесь и отправитесь с нами... Вы арестованы...

   - О, мама, моя бедная мама! - прошептал он, снова возвращаясь к стулу и грузно опускаясь на него.

   Акт был составлен и подписан.

   - Вы позволите, - обратился Дмитрий Павлович к полицейскому чиновнику, - написать несколько строк моей матери и послать с посыльным?

   - Только с тем, чтобы вы дали мне прочесть написанное.

   - Извольте, тут нет секрета, - отвечал Сиротинин.

   - Секрета не может быть для правосудия, - важно заметил чиновник.

   Дмитрий Павлович взял лист бумаги и написал:

   "Дорогая мама!

   Я арестован по обвинению в растрате. Нужно ли говорить тебе, что я невинен.

   Дав прочесть эти строки полицейскому чиновнику, он запечатал в конверт и попросил отправить с посыльным.

   Просьба его была исполнена.

   - Теперь едем, - заявил агент.

   Оба чиновника и бывший кассир конторы удалились из кабинета.

   - Какая закоснелость!- воскликнул с неподдельным негодованием граф Сигизмунд Владиславович. - Не правда ли, Иван Корнильевич?

   - Да, - через силу протянул он.

   - Если бы вы не шепнули мне внимательно вглядеться в его лицо, я бы и не заметил, что он смущен, - сказал Корнилий Потапович.

   - Я сразу увидал, что это его дело. Мне достаточно было взглянуть на выражение его лица, - авторитетно произнес граф Стоцкий.

   - Но почему же он не пожелал выдать обязательство?.. Если он виноват?.. - с некоторым сомнением спросил старик Алфимов.

   - У этих мошенников при настоящем состоянии правосудия всегда есть надежда выйти из суда оправданным двенадцатью добрыми людьми, - заметил Сигизмунд Владиславович.

   - Ужасное время мы переживаем... Никому нельзя оказать никакого доверия... Впрочем, и ты, Иван, виноват... Зачем тебе надо было давать ему ключ. Это все из-за того, что ты пропадаешь по ночам и не можешь вставать рано. Виноват и очень виноват... Не клади плохо, не вводи вора в грех. Знаешь, чай, пословицу... Следовало бы отнести эту растрату на твой счет.

   - Я готов принять на себя, - почти обрадовался Иван Корнильевич.

   - Погоди, что скажет следствие и суд, быть может, он не успел растратить и мы потеряли только часть, тогда мы разделим убыток пополам, - заметил Корнилий Потапович. - А теперь потрудись сам идти в кассу... Будем продолжать проверку.

  

  

   В этот же вечер состоялся формальный арест кассира банкирской конторы "Алфимова с сыном", Дмитрия Павловича Сиротинина, и он был препровожден в дом предварительного заключения.

   Что тюрьма страшна, под каким бы названием она не являлась, и что в ней должно быть хуже, чем на воле, знает всякий, переступающий ее порог.

   Действительно, первый шаг в тюрьму производит на свежего человека ужасающее впечатление, какой бы он ни был и за что бы ни попал в тюрьму.

   Вся эта тюремная обстановка его охватывает ужасом.

   Когда раздается звук запираемой двери одиночной камеры, человек чувствует себя первую минуту заживо погребенным.

   Если он виновен, то вскоре после того, как это впечатление проходит, на человека находит не раскаяние, а озлобление к тем, кто имел силу и возможность его запереть.

   Первая мысль заключенного всегда о свободе.

   Добыть эту свободу теми или другими ухищрениями, добыть для того, чтобы снова начать борьбу с одолевшим его противником, то есть с обществом, измыслив план преступления более тонкого и умелого, - вот в каком направлении работает в одиночном заключении мысль действительного преступника.

   Тюрьма в том виде, как она существует, одиночная или общая, бесспорно, школа преступлений, а не место их искоренения.

   В общей тюрьме новичок является первое время запуганным, униженным и готовым заискивать не только у начальства, но и у всякого арестанта, и арестанты в самом скором времени завладеют всем его существом: они для него власть, которую он больше всего боится, они же его покровители и учителя уголовного права, которое ему так необходимо.

   И вот в самом скором времени с новичком происходит замечательная метаморфоза.

   Ужасное впечатление первоначального ареста уже забыто и, несмотря на все неудобства и неприятности тюремной жизни, арестант начинает замечать, что он никогда в своей жизни не чувствовал себя до такой степени спокойным и счастливым, как в тюрьме.

   Посадите его в одиночное заключение, увеличьте страдание тюремной жизни до их апогея - будет то же самое.

   Это происходит оттого, что для человека бесхарактерного, а тем более неразвитого, самое тяжкое, что может быть, - это борьба с жизнью.

   В тюрьме он чувствует себя беззаботно и легко, ему нечего думать о завтрашнем дне, он не может его ни улучшить, ни ухудшить.

   Действительность насмешливой улыбкой не возбуждает его страстей и не заставляет его, очертя голову, кидаться в опасность.

   Он беден, правда, и жалок, но и все кругом его бедны и жалки.

   Ему легко среди равенства.

   Обманывая в мелочах бдительность начальства, он может легко заслужить всеобщее уважение, а что его погубило на воле, что так трудно достается в жизни, обеспеченное положение и удовлетворенное тщеславие - здесь предлагают даром.

   Ничто здесь ему не мешает возвеличить свое прошедшее до героических размеров.

   Вот влияние тюрьмы!

   Это общая участь всех слишком сильных мер.

   Они приводят вовсе не к тому, к чему следовало бы прийти.

   Если бы человек, который совершил преступление, получил бы хороший урок, который убедил бы его, что поступать таким образом не только скверно, но и невыгодно, и при этом он сохранил бы все свои силы для жизни без унижений, то он, конечно, другой раз не поддался бы соблазну.

   Но если вместо этого преступник совершенно нравственно уничтожается и унижается, то ему остается только переходить от преступления к преступлению, пока тюрьма и каторга не измучают его до смерти.

   Защитники тюремной системы выставляют на вид, кроме исправительной цели, которой должна служить, по их мнению, тюрьма, также и предупредительную, то есть что тюрьма должна служить якобы устрашительницею, бичем для предупреждения преступлений и удержания от них.

   Но и в этом последнем случае они не правы, так как тюрьма далеко не достигает намеченного ими результата.

   Кому страшна тюрьма?

   Тюрьма страшна только тем, для которых она, в сущности, не нужна, то есть людям, которые по своему складу характера, темперамента и нравственности не могут в нее попадать или попадают весьма редко, как это было с Сиротининым, случайно.

   Для большого же числа людей, для контрвеса преступных инстинктов которых она предназначена и существует, тюрьма далеко не пугало.

   Эти люди тюрьмы не боятся, в особенности те из них, которые с нею уже близко знакомы.

   Таким образом, тюрьма и в этом смысле не выполняет того назначения, для которого ее предназначают.

   В виду этой крайней несправедливости во взглядах нашего общества было бы необходимо более гуманное и осторожное отношение судебных властей при возбуждении уголовных дел, а тем более аресте обвиняемых до суда.

   При начале каждого следствия и до принятия мер должно бы было быть обращено внимание на то, кем именно совершено преступление: случайным ли преступником или преступником по ремеслу?

   Это-то подразделение обвиняемых и должно было бы служить, главным образом, для применения той или другой меры.

   Профессиональных преступников, конечно, щадить не должно, тем более, что удаление таких людей из общества приносит несомненную пользу уже тем, что лишает их возможности приводить в исполнение другие преступления, в то время, когда они находятся под стражей.

   Но можно ли сравнивать и относиться одинаково к человеку, совершившему преступление случайно, или только заподозренному, часто при роковом даже сцеплении улик, как было в деле Дмитрия Павловича Сиротинина, в совершенном преступлении, и к человеку, сделавшему из преступления ремесло?

   Вообще, предварительное заключение зачастую является великою несправедливостью, и особенно в России, где общество не разбирает тюрьмы от тюрьмы и где это предварительное заключение идет не в счет наказания, как это принято во всех странах Европы.

   Недаром в Англии и Швейцарии заключение до суда зависит не от следователей и прокуроров, а от присяжных, пред которыми должен предстать каждый обвиняемый не позже восьми дней по его аресте.

   Этих присяжных бывает обыкновенно шесть человек.

   Перед ними не разбирается дело по существу, а только выясняются причины задержания обвиняемого, вескость улик и положение его в обществе, что главным образом и руководит присяжными при принятии этой или другой меры пресечения обвиняемому способов уклоняться от суда и следствия.

   Это вмешательство присяжных, то есть людей беспристрастных, не профессиональных юристов, в участь обвиняемого с самого начала возбуждения уголовного дела - бесспорно, самое правильное и гуманное применение суда совести.

   Всякий юрист, а тем более следователь, - человек ремесла, и его взгляды бывают всегда односторонни, он видит все в черном цвете и всякий обвиняемый ему кажется преступником.

   Вследствие этой-то односторонности во взглядах судебной бюрократии всех стран, чрезвычайно благотворным является введение в суде и даже в следственном производстве нейтрального, без юридической озлобленности, элемента - присяжных.

   Эти представители общества смотрят на людей и жизнь общежитейскими беспристрастными глазами, а это уже огромный шаг вперед в деле правосудия. Будь у нас в России такое учреждение, Дмитрий Павлович Сиротинин не был бы, быть может, прийдя утром в контору честным человеком, к вечеру уже заключенным под стражу преступником.

   Да и мало ли в нашей судебной практике таких Дмитриев Павловичей!

  

  

   Неожиданный арест Дмитрия Павловича Сиротинина, как гром поразивший его, и особенно его старуху мать, произошел как раз во время отсутствия в Петербурге Елизаветы Петровны Дубянской.

   За несколько дней до катастрофы в банкирской конторе "Алфимов с сыном" она уехала в Москву вместе с Сергеем Аркадьевичем Селезневым и Сергеем Павловичем Долинским.

   Случилось это таким образом.

   Когда обнаружилось бегство Любовь Аркадьевны, Екатерина Николаевна Селезнева, если припомнит читатель, тотчас же обвинила в увозе своей дочери Долинского, случайно в то время, не имея понятия о происшедшем в доме, сидевшего у Сергея Аркадьевича.

   На замечание в этом смысле горничной Маши, Екатерина Николаевна не ответила ничего, но, видимо, сконфуженная, через несколько минут спросила:

   - С кем же она, наконец, могла бежать?

   - С Нееловым... - твердо и уверенно ответила Елизавета Петровна.

   - С Нееловым? - повторила уже совершенно растерявшаяся Селезнева. - Но ведь она же не протестовала, когда ему было отказано в ее руке.

   - Может быть, чувство развилось впоследствии...

   - Он так редко бывал в доме... Но почему вы это утверждаете?

   Елизавета Петровна рассказала о том, что она видела Машу вчера на улице, беседующею с Владимиром Игнатьевичем.

   - Почему же вы мне не сказали об этом вчера?

   - Я бросилась прямо к комнате Любовь Аркадьевны, но она уже спала, по крайней мере, Маша... .

   Елизавета Петровна хотела взглянуть на последнюю, но ее уже при первых словах рассказа компаньонки простыл и след.

   - Что же Маша? - раздражительно переспросила Селезнева.

   - Показала мне, приотворив дверь, фигуру лежащей на постели девушки... Быть может, это было просто устроено чучело...

   - Несомненно, что эта негодяйка была с ней в заговоре... Но почему же вы-то меня не предупредили?

   - Я только вчера в этом сама окончательно убедилась.

   - О, позор, о, срам! - воскликнула вместо продолжения разговора Екатерина Николаевна, но в этом восклицании уже не было таких отчаянных нот, быть может потому, что Екатерина Николаевна считала фамилию Нееловых старинной дворянской фамилией.

   С письмом дочери в руках Екатерина Николаевна вместе с Елизаветой Петровной вышла в гостиную, куда вскоре вошли Сергей Аркадьевич с Долинским, а спустя четверть часа и вернувшийся домой Аркадий Семенович.

   Все они были ошеломлены известием о бегстве Любовь Аркадьевны.

   - Надо заявить... Поезжай к градоначальнику... Пусть телеграфируют и задержат... - волновалась Екатерина Николаевна.

   Аркадий Семенович чуть ли не в первый раз в жизни осмелился противоречить своей супруге.

   - Огласка, душа моя, только увеличит скандал, да и как в этом случае догнать беглецов и вернуть их... Это, конечно, можно, но благоразумно ли... Похищение девушки относится к тому исключительному разряду похищений, где необходимо укрепить законное право похитителя на похищенную... Я не решаюсь думать, что Неелов похитил мою дочь иначе, как с целью на ней жениться...

   - Это несомненно! - заметил и Сергей Аркадьевич.

   - Я не хочу этого... Этому надо помешать... - не унималась Селезнева.

   - И, матушка, помешать можно, но потом как бы не пришлось просить его же об этом как о милости.

   - Ты думаешь? - уставилась на него Екатерина Николаевна. Она только теперь поняла смысл слов ее мужа и замолчала.

   - Надо узнать, куда они скрылись, и написать, что мы согласны на брак и признать, если он уже совершен... - продолжал Аркадий Семенович.

   - О, ужас!.. - снова стала восклицать Екатерина Николаевна.

   - Маша должна об этом знать... Она была с ними в уговоре, - заметила Елизавета Петровна.

   Позвали Машу.

   Та явилась с плачем и рыданием и повинилась во всем, рассказала о свиданиях барышни с Владимиром Игнатьевичем, продолжавшихся по несколько часов, свиданиях, не оставлявших в уме присутствующих сомнения, что Аркадий Семенович был прав, говоря, что возвращать домой дочь поздно.

   - Куда же они бежали? - спросил Аркадий Семенович.

   - Это уж, барин-батюшка, как перед Истинным, не могу знать...

   - Но как же они поехали?

   - В коляске, четверкой.

   - Когда?

   - Сегодня ночью...

   - И тебе барышня не говорила, куда они намерены ехать?

   - Венчаться...

   - Но где?

   - Не могу знать.

   Больше от Маши не добились ничего.

   - В случае, если мы получим от них уведомление, я сам, конечно, не поеду, но попрошу съездить вас, Сергей Павлович, по старой дружбе, и Елизавету Петровну.

   Долинский был печален.

   Видимо, побег любимой им девушки тяжело отозвался в его сердце, но он поборол в себе свое "горе отвергнутого" и почти спокойным тоном сказал:

   - Я всегда рад быть полезным всей вашей семье.

   Елизавета Петровна тоже поспешила дать свое согласие, тем более, что внутренне сознавала себя виновницей, хотя и совершенно пассивной, бегства Любовь Аркадьевны.

   Поездка с Долинским, защитником Алферова, не особенно улыбалась ей, хотя за последнее время она несколько примирилась с молодым человеком, и инстинктивная ненависть к нему, как к адвокату, спасшему, как она думала, от заслуженного наказания убийцу ее отца, потеряла свой прежний острый характер.

   Изысканное уважение, оказываемое ей Сергеем Павловичем при всяком удобном случае, сделало свое дело над сердцем женщины.

   Она додумалась, и надо заметить, весьма основательно, что нельзя же отождествлять адвоката, исполнившего свое профессиональное назначение, с защищаемым им преступником, и стала относиться к Долинскому почти дружелюбно.

   - И я тоже поеду, - выразил желание Сергей Аркадьевич.

   Решили таким образом, что при первом полученном известии о местожительстве беглецов депутация из этих трех лиц с письмом Аркадия Семеновича отправится к ним для переговоров.

   - А пока не надо поднимать шуму - и так много будет разговоров.

   - Машку уволить, - вставила Екатерина Николаевна, в первый тоже раз в своей жизни согласившаяся со своим мужем, хотя внутренно негодовавшая, что Долинский и Дубянская примут участие в ее семейном деле.

   "Адвокат и наемница", - презрительно думала бывшая княжна, но не высказала этого вслух, даже намеком.

   - Машку, конечно, уволить, и тотчас же, - согласился с женою Аркадий Семенович.

   Прошло три дня, когда по почте было получено письмо от Любовь Аркадьевны.

   По штемпелю оно пришло из Москвы, но адреса своего она не сообщила, и кроме того, в нем была приписка Неелова, которая нагнала на старика Селезнева скорбное раздумье.

   "Между вашей дочерью и мною не существует тайн, - писал он между прочим, - то, что вы предпримите относительно меня, то, значит, предпримите и относительно ее".

   В переводе это значило:

   "Если вы не предложите таких условий, какие мне понравятся, то дочери вам не видать. Я держу ее в руках, и без