Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

пит отлагательства... Я должен сообщить тебе, что свадьба состоится в октябре...

   Несчастная девушка застонала. Ее охватил невыразимый ужас.

   Кровь застыла в ее жилах, и на бледном лице не осталось буквально ни одной кровинки.

   - Отец, сжалься!

   Корнилий Потапович, казалось, не обратил на стоны и на возгласы дочери ни малейшего внимания и продолжал:

   - Эта свадьба необходима по многим причинам. Во-первых, слово, которое я дал молодому графу; во-вторых, страстное желание твоего будущего свекра графа Вельского и, в-третьих, я сам имею намерение жениться и нуждаюсь в содействии графа Петра Васильевича и его друзей. Этих причин, конечно, достаточно, чтобы мое решение было приведено в исполнение. Кроме того, тут есть еще кое-что, о чем я тебе не могу сообщить. Одним словом, я сказал тебе мое неизменное решение...

   - Отец, отец... - рыдала Надежда Корнильевна.

   - Никаких противоречий!

   Молодая девушка вскочила с пуфа и упала к его ногам.

   - Сжалься! - умоляла она его, обнимая его колени. - Будь милосерд, не делай меня несчастной! Я не люблю его и не могу любить!

   - Глупости! Любовь придет сама собою. Он такой хорошенький мальчик.

   - Но он человек безнравственный, у него нет ничего святого.

   - Ты исправишь его.

   - Но...

   - Никаких но... Встань, Надежда, и вспомни свою клятву у постели твоей умирающей матери.

   Молодая девушка вздрогнула.

   - Отец... - снова простонала она, не поднимаясь с пола.

   Страдания ее не трогали холодного, черствого эгоиста. Он встал и двинулся к двери.

   Она вскочила и загородила ему дорогу.

   - Отец, еще одно слово.

   - Ну?

   - Я люблю другого.

   - Так вот что, - засмеялся он злым смехом. - Берегись! Я предчувствовал, что близость с этим семинаристом не приведет к добру... Давно следовало прогнать этого попа вместе с его отродьем. Знает он, что ты его любишь?

   - Мы никогда не говорили об этом! Он и не подозревает. И сама-то я поняла это только теперь.

   - Счастье для него, что он не знает... Я ускорю твою свадьбу.

   - Отец, это твое последнее слово?

   - Мне нечего больше говорить!

   С этими словами он вышел.

   Совершенно разбитая, бросилась молодая девушка в кресло и глухо зарыдала.

  

  

   Михаил Дмитриевич Маслов, выразив мнение, что Савин снова ухитрится убежать, оказался пророком.

   Николай Герасимович действительно ускользнул от прусских жандармов за несколько минут до передачи его русским властям на самой границе.

   Успокоенные поведением сопровождаемого ими арестанта, поведением, не дававшим места малейшему подозрению даже желания им совершить бегство, жандармы-философы, как прозвал их Савин, при остановке поезда на станции Александрово, обрадованные удачным выполнением ими поручения начальства, разговорились со встретившимися им земляками, упустив лишь на одну минуту вверенного им и подлежащего передаче в руки русских жандармов арестанта.

   Этой минуты было достаточно для Николая Герасимовича, чтобы исчезнуть бесследно, точно кануть в воду.

   Произошел переполох.

   Русские власти донесли о событии по принадлежности.

   Немецкие жандармы отправились в свой "фатерланд" под гнетом предстоящего им дисциплинарного взыскания.

   Они были угрюмы, не философствовали и не политиканствовали.

   Николай Герасимович между тем, верный своему заранее составленному плану, остался временно в пределах России, пробрался в один из пограничных городов, где один из его родственников, или вернее муж его родственницы занимал крупный пост.

   Жена этого "лица" - мягкосердечная женщина - умоляла своего мужа дать временный приют беглецу, а тот отплатил за гостеприимство тем, что обманным образом добыл бумаги своего друга и дальнего родственника по матери графа де Тулуза Лотрека, призанял, пользуясь именем своего властного и уважаемого родственника, у многих лиц довольно крупные суммы и исчез за границу.

   Через несколько времени он появился в Софии, столице Болгарского княжества, где в то время царила политическая неурядица и во главе политических пройдох, захвативших в свои руки власть над несчастным болгарским народом, стоял Степан Стамбулов - бывший студент новороссийского университета, вскормленник России, поднявший первый свою преступную руку против своей кормилицы и освободительницы его родины от турецкого ига.

   У всех еще свеж в памяти этот период болгарской истории, заставивший на долгие годы отшатнуться от нее ее благодетельницу - Россию.

   Это было как раз время, последовавшее после вторичного отречения болгарского князя Александра Баттенбергского от престола.

   Он назначил регентство из Стамбулова, Каравелова и Муткурова, которые составили коалиционное министерство под председательством Радославова, министром иностранных дел был Начевич, министром юстиции - Стоилов, а военным - Николаев.

   Русское правительство не могло оставить болгарский народ в неизвестности о своем мнении о судьбе его первого князя и своей будущей политики относительно болгарского народа.

   Заговорили о миссии князя Н.С. Долгорукова в Болгарию, но затем оказалось, что русский военный агент барон Каульбарс был вызван в Высоко-Литовск, где в сентябре 1886 года имел свое пребывание император Александр III.

   По приказанию его императорского величества, барон Каульбарс должен был отправиться в Болгарию и объявить всему болгарскому народу чувство искреннего доброжелательства его величества и дать совет для выхода из ее затруднительного положения, но, вместе с тем, категорически объявить высочайшую волю, что ни Баттенберг, ни кто-либо из его братьев не должен возвратиться в Болгарию.

   13 сентября Каульбарс прибыл в Софию и вступил в управление агентства, а 14-го он в полной парадной форме сделал официальные визиты регентам и министрам, а министру иностранных дел вручил письмо господина Гирса, уполномочивавшего его в качестве политического представителя России.

   С 12-го октября по 6-е ноября продолжались томительные переговоры барона Каульбарса и борьба с его регентством и министерством.

   Ее благоприятного исхода с нетерпением ожидал болгарский народ.

   Миссия барона Каульбарса состояла в том, чтобы получить полную амнистию для всех участников переворота 9-го августа, то есть в свержении князя Александра Баттенбергского, и отложить на два месяца выборы в народное собрание, которому предстояло избрать нового князя.

   Цель последнего требования была очевидна и разумна.

   Необходимо было усмирить взволнованную страну и иметь время для поиска кандидата на болгарский престол.

   Исполнение его зависело всецело от доброй воли и понимания дела, чего, к сожалению, у регентства вообще, а у Стамбулова в частности, не было.

   Последний торопился созвать как можно раньше народное собрание, чтобы переизбрать Александра Баттенбергского.

   Этого желало регентство и отчасти министерство.

   Они не хотели отложить выборов, ссылаясь на конституцию, как будто бы регентство, назначенное отрекшимся далеко не по доброй воле от престола Баттенбергом, имело какое-нибудь конституционное значение.

   Оказалось, впрочем, что Стамбулов в своем сопротивлении требованиям русского дипломатического представителя руководствовался советами австрийского и английского агентов.

   Это не могло не сделаться неизвестным барону Каульбарсу.

   Только 18-го сентября Стамбулов отказался от переизбрания Баттенберга и именно тогда, когда уже все великие державы были убеждены в невозможности такого переизбрания.

   Болгарские патриоты просили барона Каульбарса указать кандидата русского правительства, которого они обязывались выбрать беспрекословно и единогласно.

   К сожалению, русский дипломатический представитель не был в состоянии удовлетворить их желание.

   Собравшееся 13-го сентября в Софии народное собрание состояло исключительно из депутатов - сторонников Стамбулова и компании.

   Самые выборы происходили под наблюдением организованной Радославовым армии "палочников", действовавшей от имени комитета, избравшего себе громкий девиз: "Болгария для болгар".

   "Палочники" эти называли себя защитниками отечества.

   Горе было округу, где избиратели выбирали антиправительственного депутата.

   В Дублине, например, начальник округа был убит и тридцать шесть граждан были приговорены к смертной казни.

   В Румелии, где избрали русофилов, все избиратели брошены в тюрьмы.

   Много было перебито народа в Татар-Базарджике, в Пловдиве и других местах.

   Степан Стамбулов созвал народное собрание как подготовительное к великому народному собранию в Тырнове.

   Из зала заседания были заблаговременно вынесены портреты Александра II и Александра III, а портрет Баттенберга был только завешен.

   Регентство и министерство находилось всецело в руках иностранных агентов и политических интриганов, которые приложили все свои старания, чтобы миссия русского посланца потерпела неудачу.

   Барон Каульбарс, после бесплодных переговоров в Софии, начал объезд главных городов Болгарии, чтобы зондировать общественное мнение болгарского народа.

   Софийские заправилы послали впереди его своих агентов и наряду с восторженными криками народа по адресу русского Царя и России слышались громкие крики правительственных клевретов.

   - Да живие Стамбулов!

   Вскоре после этой поездки барона Каульбарса последовал разрыв дипломатических отношений между Россией и Болгарией.

   Это произошло 6-го ноября 1886 года.

   Барон Каульбарс уведомил о своем выезде из Болгарии правительство нотою, в которой заявил, что правители Болгарии окончательно утратили доверие России, и что императорское правительство находит невозможным поддерживать сношения с болгарским правительством.

   Все русские консулы также покинули Болгарию.

   Открывшееся в Тырнове 22-го ноября великое народное собрание избрало на болгарский престол датского принца Вольдемара, брата русской императрицы, чем хотело засвидетельствовать, как болгарскому народу дорого сохранить лучшие отношения с русским Императорским двором.

   После последовавшего со стороны избранного принца отказа от болгарской княжеской короны, народное собрание было немедленно закрыто.

   Регентство решило отложить дальнейшие выборы в надежде, что ему тем временем удастся убедить Россию в готовности сообразоваться с ее волей, но, главным образом, с целью дать возможность Австрии среди продолжающегося кризиса водворить свое влияние в Сербии и окончательно подчинить себе Боснию и Герцеговину.

   Разрыв между державою-освободительницей и ее созданием - Болгарией - причинил глубокую скорбь всем истинным славянским патриотам, верящим в политические задачи России на христианском востоке.

   После закрытия тырновского народного Собранна начался период "кандидатов на болгарский престол".

   Этот период политической неурядицы продолжался восемь месяцев.

   Первой после датского принца Вольдемара кандидатурой была выставлена кандидатура князя Николая Мингрельского.

   Это была единственная русская кандидатура, неприятная, конечно, заправилам Болгарии, ходившим на австрийских помочах, и потому не имевшая успеха.

   Вскоре собралось второе великое собрание, на котором в декабре 1886 года было решено послать к европейским дворам депутацию, изыскать средства к примирению с Россией и приискать кандидата ча болгарский престол.

   Депутатами были избраны Стоилов, Греков и Кольчев.

   Конечно, прежде всего эти депутаты посетили Вену, где после беседы с князем Лобановым-Ростовским и Кальноки, они начали, переговоры с доверенным лицом принца Фердинанда Кобург-Готского о принятии болгарского престола.

   Затем принц сам принял депутацию в своем замке Эбенталь, близ Вены, где Стоилов произвел на него своей патриотической речью глубокое впечатление, так что с этого времени принц стал иметь большое доверие к этому искусному оратору и государственному человеку.

   В то время, когда депутаты путешествовали за границей, в самой Болгарии проект сменялся проектом, один неудачнее другого.

   Обратились к принцу Оскару шведскому, сделано было предложение румынскому королю, в случае избрания которого соединение Болгарии с Румынией явилось бы ядром будущей федерации балканских государств.

   Но король Карл отклонил это предложение.

   Заискивания сербского короля Милана, тогда еще правившего Сербиею, который сам навязывался в болгарские князья, были отвергнуты.

   Предлагался в князья Болгарии Алеко-паша, и уже, как последний исход, обратились к Блистательной Порте с предложением, что народное собрание изберет князем Болгарии турецкого султана под условием, что он присоединит Македонию к болгарскому княжеству, под общею властью назначенного ими наместника.

   Султан ответил отказом.

   Между тем в стране в разных пунктах вспыхнули беспорядки и смуты, финансы были в плачевном состоянии - все приходило в упадок и расстройство.

   В это-то время в Софии появился блестящий француз граф де Тулуз Лотрек.

   Молодой, красивый, прекрасно образованный, он в короткое, время сумел войти желанным гостем в дом всех дипломатических агентов в Софии и сойтись с регентами и министрами.

   Особенно подружился он со Стамбуловым, перед которым развивал свои планы будущего управления Болгарией и даже вскользь уронил о возможности заключить при его посредничестве заем у парижских банкиров в двадцать миллионов франков.

   Сам граф казался очень богатым человеком, не стесняющимся в средствах.

   В уме Стамбулова возник план управления Болгариею за ширмой такого удобного и сговорчивого князя, каким был его приятель граф де Тулуз Лотрек, имеющий вес и значение у парижских Ротшильдов.

   Он сблизился с графом настолько, что пригласил его крестить у него новорожденную дочь.

   Граф согласился и сделал богатые подарки своей куме и крестнице.

   Тогда начальник болгарских "палочников" исподволь подготовил своего кума к возможности заявить его кандидатуру на болгарский престол.

   Граф де Тулуз Лотрек после некоторого колебания принял предложение.

   Начались подробные переговоры.

   Для того, чтобы подготовить почву для избрания, граф по совету Стамбулова отправился в Константинополь, где представился французскому послу графу Монтебелло и сумел обворожить его настолько, что тот представил его великому визирю как будущего, пока негласного, кандидата на болгарский престол. Назначен был день аудиенции, выхлопотанной ему у султана.

   Все шло, что называется, как по маслу.

   Пустой случай уничтожил ловко задуманное дело.

   В общем зале лучшей гостиницы Константинополя, где остановился будущий болгарский князь, его увидел служивший в гостинице куафер-француз, бывший подмастерье парикмахера Невилля в Москве.

   - Bonjour, m-r Savin! (Здравствуйте, господин Савин!) - воскликнул он.

   - Je ne vous connais pas! (Я вас не знаю!) - отвечал, смутившись, Николай Герасимович - это был он.

   Куафер, удивленный, пристально посмотрел на него и прошел дальше. Но фамилия его была произнесена, да к его несчастию, еще в присутствии нескольких чиновников из русского посольства, которым известно было, что Савин разыскивается русскими властями и уже три раза бежал из-под ареста за границей.

   В тот же день посольство и консульство были осведомлены о возникшем подозрении.

   Приглашенный в консульство куафер клятвенно уверял, что граф де Тулуз Лотрек - не кто иной, как русский офицер Савин, которого он хорошо знает.

   Вопрос об его аресте, в виду покровительства, оказываемого ему французским послом, был довольно щекотлив и оставался даже после показания куафера некоторое время открытым.

   Сам Николай Герасимович своим неудержимым нравом дал повод к своему аресту.

  

  

   Через несколько дней после роковой для Николая Герасимовича встречи с французом-куафером в одной из константинопольских газет появилась статья, посвященная предполагаемому претенденту на болгарский престол графу де Тулуз Лотреку.

   В статье этой между прочим указывалось, что граф происходит не от прямой линии Бурбонов, как стараются доказать он сам и болгарские регенты, а от побочной: а именно, от морганатического брака Людовика XV.

   Взбешенный Савин отправился в редакцию газеты.

   - Могу я видеть редактора?

   - Господина Станлея?

   - Если это господин Станлей, то господина Станлея.

   Секретарь редакции, молодой человек, с лицом, указывавшим на его семитское происхождение, отправился доложить о посетителе, взяв от мнимого графа его визитную карточку.

   - Пожалуйте в кабинет... - возвратился через несколько минут секретарь,

   Николай Герасимович отправился в указанную дверь. За большим письменным столом восседал сухопарый англичанин.

   - Чем могу служить? - холодно спросил он Савина, указав рукою на кресло, стоявшее у стола, и не поднимаясь сам с места.

   Это уже одно взбесило еще более Николая Герасимовича.

   - Я граф де Тулуз Лотрек... - не садясь, сказал он.

   - Я это знаю из вашей визитной карточки.

   - В вашей глупой газете напечатана глупая статья...

   - Я просил бы вас быть приличнее...

   - В этой глупой статье, напечатанной в вашей глупой газете, - продолжал Николай Герасимович, не обратив ни малейшего внимания на замечание редактора, - передаются различные инсинуации относительно моей родословной... Я требую опровержения и печатного извинения...

   - Я сделал бы вам эту любезность, если бы вы своим поведением не доказали бы мне воочию отсутствия в вас не только королевской, но даже благородной крови... - хладнокровно заметил господин Станлей.

   - Что-о... Что-о... Ты сказал?.. - крикнул Савин.

   - Так не ведут себя графы! - невозмутимо продолжал редактор.

   - Если так не ведут... то вот, как бьют... - уже положительно рявкнул Николай Герасимович и с этим словом влепил редактору полновесную пощечину...

   Удар был так силен, что господин Станлей откинулся на спинку кресла и на минуту потерял сознание.

   Этим временем воспользовался Савин и беспрепятственно вышел из кабинета и редакции.

   Секретарь редакции, который, видимо, слышал весь разговор и звук пощечины, так как отскочил от двери кабинета при выходе Николая Герасимовича, не предпринял против него ничего, во даже как-то особенно почтительно ему поклонился.

   Пришедший в себя оскорбленный редактор, конечно, бросился жаловаться, и в тот же день к вечеру в номер гостиницы, занимаемой графом де Тулуз Лотреком, явилась полиция с константинопольским полицимейстером во главе.

   - По повелению его величества султана я вас арестую... - обратился последний к Савину.

   - Пошел вот, турецкая собака! - крикнул Николай Герасимович.

   - А, так вы так... - вышел из себя в свою очередь паша и, схватив за ворот Савина, крикнул полицейским: - Вяжите его!

   Николай Герасимович, однако, изловчился ударить полициймейстера так сильно ногой в его солидное брюшко, что тот покатился на пол.

   Савина все-таки связали.

   - Я русский подданный... - крикнул он, зная, что газета, редактируемая Станлеем, не пользуется расположением русского посольства, как орган английских политических интриг.

   - Это мы знаем, господин Савин... - заявил, вставая на ноги, полициймейстер, - и потому-то мы вас и арестовываем.

   Николай Герасимович побледнел.

   "Сорвалось!" - припомнилось ему классическое восклицание Кречинского.

   Он передан был в руки русского консульства и вскоре, как мы знаем, очутился на палубе парохода "Корнилов", шедшего на всех парах в Одессу.

   Николай Герасимович дошел в своих воспоминаниях до этого момента своего прошлого, - момента, с которого мы начали свой рассказ, - после возвращения его из конторы дома предварительного заключения, где он, если припомнит читатель, так неожиданно встретил друга своей юности, свою названную сестру Зиновию Николаевну Ястребову.

   - Зина, ты!.. - воскликнул, прийдя в себя от первого смущения, Савин.

   Причиной этого смущения было то, что он совсем забыл эту молодую девушку, жившую в доме его родителей и когда-то с чисто женскими ласками и вниманием врачевавшую его разбитое сердце.

   Он протянул ей обе руки.

   Она схватила их и крепко пожала.

   Воспоминания прошлого также волной нахлынули на нее.

   - Нет, не так, Зина, не так!.. - воскликнул растроганный Савин и заключил ее в свои объятия.

   Они обменялись чисто братским поцелуем.

   - Вот где пришлось нам встретиться после стольких лет, - с грустью в голосе начал Николай Герасимович.

   - Что же из этого? - почти весело отвечала Ястребова, садясь на стул возле тоже сидевшего Савина. - "Грех да беда врозь не живет", - говорит русская пословица, а другая подтверждает и Результат: "От сумы, да от тюрьмы не зарекайся".

   - Так-то оно так, а все-таки печально... Столько лет не виделись... и вдруг... Ну как, что вы... Что муж? Детки? Вы довольны, счастливы?

   - Не обо мне речь, - перебила его Ястребова. - Я совершенно довольна своей судьбой... Речь о вас... Надо вас вызволить...

   - Вызволить, - грустно произнес Николай Герасимович. - Из дел, в которых я здесь обвиняюсь, вызволиться нетрудно... Ведь не верите же вы, что я поджег дом в моем именье, или же рвал неоплаченные векселя... Что будет дальше, не знаю, но до сих пор Бог миловал... Преступлений я не совершал, проступки - да... Значит за дела я спокоен... Но кто вернет мне те прожитые до прибытия сюда, в Петербург, недели, показавшиеся мне годами, кто вознаградит за испытание унижения и оскорбления, за перенесенные страдания... Ведь я не думал бежать из России и тем менее от русского правосудия... Я был болен нравственно и физически, когда мне в Москве принесли повестку от судебного следователя, в получении которой расписался швейцар гостиницы. Я ее даже не видел... Таково мое прошлое... Не радостно и настоящее. А что ждет меня в будущем, когда я выйду из суда, хотя и оправданный, но ошельмованный. Вот в чем дело, дорогая Зина!.. Окаченный помоями и без средств,

   - Насчет последнего я вас могу успокоить... В этом смысле будущее ваше не так страшно. Ваши братья сумели собрать все возможное с заложенных и перезаложенных имений, и на вашу долю приходится сорок тысяч рублей, которые положены в банк на мое имя, во избежание каких-либо препятствий выдачи вам лично... Тотчас по освобождении вы получите их от меня.

   - Зина, - воскликнул Савин, - как мне благодарить вас!..

   - За что?.. Не за то ли, что я себе не присвоила чужих денег?

   Николай Герасимович смутился, но тотчас же оправился.

   - Положим, - смеясь продолжал он, - в наш век за это именно надо благодарить больше всего, но не вас... Вы, видимо, не от мира сего. Я благодарю вас за радостную, воскрешающую меня весть и за то, что вы не отстранили от себя участие в деле, где замешан я, считающийся "притчей во языцех" целой Европы, почти целого мира...

   - Я слишком многим обязана вашему семейству.

   - Теперь оно - ваш должник...

   - Но это в сторону... В контору я передала из процентов с ваших денег шестьсот рублей, так что вы можете здесь обставить себя с возможным для тюрьмы комфортом.

   - Вы мой ангел-хранитель.

   - Кроме того, вам ведь будет нужен защитник... Здесь ведь есть знаменитости... Надо бы кого-нибудь из них.

   - Тот, кого я вам рекомендую - знаменитость будущего - Долинский.

   - Молодой?

   - Да, он помощник присяжного поверенного... Не так давно он защищал дело, которое сделало известным его имя. Дело было совершенно безнадежное... Мошенник и шулер, известный Алферов, вышел совершенно неожиданно из суда оправданным... Долинский говорит, что это случайность, даже неожиданная для него... Но говорил он прекрасно и дело изучил во всех подробностях, чего никогда не делают наши знаменитости...

   - Да будет так... Давайте вашего Долинского.

   - Вы еще не получали обвинительного акта?

   - Получил по обоим делам, и по здешнему, и по калужскому... Но откуда вы, Зина, знаете все эти судебные формальности?

   - Я жена журналиста.

   - Да, я и забыл...

   - Тогда подайте заявление об избрании вами в качестве защитника помощника присяжного поверенного Сергея Павловича Долинского и такое же заявление напишите в калужский окружной суд... Получив из суда уведомление, он тотчас же к вам явится...

   - Хорошо, я сделаю это сегодня же.

   На несколько минут наступило неловкое молчание. Николай Герасимович, видимо, хотел что-то сказать, но не решался.

   - Ну, как тут... живут... все?.. - с видимым усилием спросил он.

   - Масловы вам кланяются... Михаил Дмитриевич будет у вас...

   - Он хороший... - задумчиво произнес Савин и снова замолчал.

   - А... она? - после довольно продолжительной паузы, более движением губ, чем голосом, спросил он.

   - Для нее, Николай Герасимович, - строго заметила Зиновия Николаевна, - сорока тысяч мало.

   Он закусил губу и замолчал.

   Ястребова стала прощаться, обещав навещать Николая Герасимовича.

   - В следующий раз я приду с мужем, - сказала она.

   - Рад буду видеть его.

   Они расстались.

   Савин вернулся в свою камеру, и мука одиночества после беседы с человеком, пришедшим "с воли", из общества, еще более охватила его.

   Принесенная Зиновией Николаевной Ястребовой весть о сравнительном обеспечении его по выходе из тюрьмы отошла почему-то на второй план, и он снова предался воспоминаниям прошлого.

   Особенно мучила его неудача последней политической авантюры, на которую он возлагал столько надежд.

   И вдруг все рухнуло с его арестом.

   Достигни он цели, все его действия получили бы другую окраску, чем теперь.

   Обидно и горько казалось это Николаю Герасимовичу, но нечего Уже было делать - это был совершившийся факт.

   Приходилось с ним мириться.

   Он напрягал все усилия своей воли, чтобы отрешиться от этих мыслей, а они, как мухи в осеннюю пору, назойливо жужжали в его голове.

   Наконец он перенесся мыслью к свиданию с Ястребовой, вспомнил ее совет подать заявление об адвокате и сел писать его.

   Он окончил его в тот момент, когда в доме предварительного заключения погасили огни.

   Николай Герасимович разделся и лег в постель. Но заснуть он мог только под утро.

  

  

   Прямо из дома предварительного заключения Зиновия Николаевна Ястребова отправилась к одной из своих пациенток, живших неподалеку от дома, где продолжали жить Ястребовы, - на Гагаринской улице.

   Зиновия Николаевна была около двух месяцев тому назад приглашена к молодой девушке, жившей в квартире ее знакомой, Анны Александровны Сиротининой, сын которой, Василий Сергеевич, служил бухгалтером в банкирской конторе Алфимова.

   С жилицей Сиротининой Елизаветой Петровной Дубянской случился страшный нервный припадок в окружном суде при разбирательстве дела Алферова, которого защищал Долинский. Лубянская была свидетельницей по этому делу, и оправдательный вердикт, вынесенный присяжными заседателями обвиняемому, произвел на нее потрясающее впечатление.

   Она упала на пол в страшных конвульсиях и была отвезена в сопровождении доктора и судейского сторожа домой, где у нее открылась нервная горячка.

   Анна Александровна бросилась за Ястребовой, и последняя, по обыкновению, вся отдалась своей пациентке.

   Елизавета Петровна уже более года жила в Петербурге по делу, которое имело для нее такой роковой исход, но заседание суда несколько раз откладывалось по болезни подсудимого, которому, как говорили, необходимо было для чего-то выиграть время.

   Зиновия Николаевна прошла в комнату больной, где застала и Анну Александровну, прибиравшую на столике у постели больной склянки с лекарствами.

   При опущенных шторах едва можно было разглядеть бледное, но очень миловидное личико молодой девушки.

   Это было одно из тех лиц, которые не бросаются в глаза, но чем больше на него смотреть, тем труднее от него оторваться.

   Девушка была печальна и озабочена, а тусклый взгляд ее с беспокойством блуждал по полутемной комнате. Губы ее были крепко сжаты. Время от времени она тяжело вздыхала.

   Старушка заботливо оправляла подушки больной. При виде докторши лицо девушки вспыхнуло и осветилось радостной улыбкой.

   - Как вы себя чувствуете? - взяла за руку больную Зиновия Николаевна. - Нынче у вас опять лихорадочный день.

   - Нет, мне лучше, гораздо лучше... - сказала больная.

   - Этого я не вижу, - возразила Ястребова. - Но скоро вы будете молодцом... Я говорила вам, что вам нужен покой, вы все волнуетесь...

   Анна Александровна пододвинула Зиновии Николаевне кресло. Та села, держа обе руки больной и с улыбкой глядя ей в лицо.

   - Но я чувствую себя хорошо, совсем хорошо...

   Больной, однако, не удалось скрыть охватившего ее припадка слабости.

   Она закрыла глаза и откинулась на подушки.

   - Ах, дорогая Зиновия Николаевна, - заговорила через несколько времени больная, - вы не можете себе представить, как я рвусь на воздух, чтобы отделаться от мыслей, которые меня мучат нестерпимо. Мне часто кажется, что я не вынесу этих воспоминаний, особенно сознание, что этот человек остался безнаказанным.

   - Если он виновен, Господь покарает его.

   - О, в этом я убеждена... Но мне хочется сегодня рассказать вам все...

   - Вы слишком слабы, это вас снова взволнует...

   - Напротив, мне станет легче, когда я поделюсь с вами моими страданиями. Вы такая добрая, сердечная... Позвольте...

   - Я вас слушаю...

   - Я дочь помещика... У нас было имение под Петербургом... Я была очень счастлива, потому что у меня была мать, которую я обожала. Как сейчас вижу ее кроткую улыбку, с которою она наклонялась, чтобы поцеловать меня и сказать, что я ее единственная радость, единственное утешение. Я редко видела моего отца, особенно последние года. Дела вынуждали его - так, по крайней мере, говорили мне - часто ездить в Петербург. Мы жили очень уединенно, тогда как раньше мои родители виделись, хотя изредка, с соседним помещиком графом Вельским.

   - Граф Вельский?.. Это отец того молодого человека, который живет здесь?

   - Да, да... Петр Васильевич его сын... Он ведет дурную жизнь. Года три тому назад он, Неелов и граф Стоцкий часто бывали у моего отца.

   - Великолепная троица!.. Рассказывайте дальше.

   - Мать моя часто плакала... Бывало, все улягутся в доме, она я примется плакать... да так горько, навзрыд! А когда я стану спрашивать, о чем она горюет, она мне ничего не отвечает, а только обнимет меня крепче и рыдает еще горше. Один раз отец вернулся из города и подал матери какую-то бумагу.

   - Прочти... - говорит. А голос у него был такой, что он и теперь звучит в моих ушах. Мать так вся и задрожала, однако бумагу взяла. Не прочла она и десяти строк, как вскрикнула и замертво упала на пол.

   - Вероятно, отец ваш проигрался?

   - Да, я узнала об этом гораздо позднее. Дело было в том, что мы должны были жить только на доходы с имения. Отец стал бывать дома еще реже, а когда приезжал, был мрачен и рассеян и скоро уезжал опять. Мать моя с каждым днем становилась бледнее и плоше. Она старалась скрыть от меня свое горе. Но наконец ей стало не под силу. Она делалась все слабее и слабее. У нее открылась чахотка, и когда мне исполнилось девятнадцать лет, она умерла, а, умирая, все звала меня, называя всевозможными ласковыми именами.

   Последнее слово больная произнесла шепотом. Чтобы продолжить свой рассказ, она принуждена была перевести дух.

   - В день похорон неожиданно вернулся из Петербурга отец. Должно быть, он был потрясен глубоко. Он опустился перед гробом на колени и со слезами целовал холодную руку покойницы. С этой минуты мы не разлучались. Казалось, он хотел вознаградить меня за все зло, которое сделал моей матери.

   - Значит, он бросил играть? - спросила Ястребова.

   Дубянская покачала головой.

   - Слушайте дальше. Он был со мною в высшей степени нежен и исполнял мои малейшие желания, мне так хотелось любви и заботы. Мое осиротелое сердце ответило на его ласку всеми своими нетронутыми силами, и он никогда не оставлял меня в деревне одну. Наши доходы все еще были довольно значительны, так что ему не приходилось ни в чем себе отказывать, и наш дом был одним из богатейших в уезде. Гостеприимство отца и всегда во всем полная чаша привлекали массу так называемых друзей, которые под маской дружбы старались обойти моего отца.

   - А вы, имея на него влияние, разве не могли заставить его не принимать их?

   - Я умоляла его об этом, но все напрасно! Между его друзьями был один человек, который имел на него громадное влияние. Его фамилия была Алферов. Его познакомил с отцом, кажется, граф Стоцкий. Он старался так обойти отца, что тот был совершенно в его власти. С первой же встречи я возненавидела этого человека, хотя он очень старался сблизиться со мной.

   - Какой негодяй!

   - Он постоянно вертелся около меня. И чем больше я его презирала и ненавидела, тем больше отец запутывался в его сетях, - продолжала она.

   - Вероятно, он был тоже игрок!

   - Он был настоящий мошенник, и мой бедный отец погиб безвозвратно. Он прожил у нас несколько недель. Отец проводил целые ночи с ним вдвоем и с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее. В один из вечеров, это было тринадцатого мая, - никогда не забуду я того дня, - случилось то, что я давно ожидала. Было поздно, я давно уже ушла спать, как вдруг слышу страшный шум. Моя спальня отделялась от комнаты, где играли отец с гостем, только коридором. Я быстро оделась и открыла дверь. Слышу голос отца... Я бросилась по коридору прямо к ним... То, что я увидела, было ужасно! Отец обеими руками впился в негодяя и кричал: "Шулер! Отдай мне то, что ты у меня украл!" А этот негодяй только презрительно хохотал над ним, потом освободился от его рук и так толкнул его, что тот грохнул на пол и потерял сознание. Я еще не успела броситься ему на помощь, как он пришел в себя, вскочил и снова бросился на негодяя. Вдруг шулер ударил отца так, что тот зашатался. Я страшно закричала и, не помня себя от страха и негодования, бросилась между ними. Негодяй отпустил руку, а мой бедный отец упал в кресло и закрыл лицо руками. В эту минуту я забыла даже об этом изверге, бросилась к отцу, стараясь его утешить. Вдруг я почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку. "Если вы хотите, - послышалось над самым моим ухом, - вы можете спасти вашего отца". - "Прочь, негодяй!" - вскричала я, отталкивая его. Он насмешливо улыбнулся. "Ваш отец разорился по собственной вине, - заговорил он, отчеканивая каждое слово, - у меня в кармане его обязательство на сумму большую, чем стоит все его имение... Я возвращу их вам, если вы..."

   Бедная девушка запнулась и покраснела.

   - Чего же требовал негодяй? - спросила Зиновия Николаевна. Она с трудом проговорила:

   - Он возвращал все обязательства отца, если я... открою ему дверь своей спальни...

   - Подлец...

   - У меня язык смолк от обиды, - продолжала Елизавета Петровна. - Я стояла перед негодяем, и меня всю трясло от злобы. Несмотря на всю свою грубость, он понял, что смертельно оскорбил меня, и сказал: "Я не жестокосерд, согласитесь выйти за меня замуж и все станет опять принадлежать вам и вашему отцу". Мне было так противно, что я отшатнулась от него. "Если вы и ваш лтец дадите мне письменно обещание, я буду доволен..." - сказал он. Дальше я не могла молчать. Откуда брались у меня слова, я не знаю, но только они достигли цели. Он заскрежетал зубами и, не дожидаясь конца объяснения, выбежал из комнаты. В ту же ночь он выехал из нашего имения. Я не в силах рассказать того, что чувствовала, когда снова вернулась к отцу. Я просила его успокоиться и лечь спать. "Мы нищие!" - вот все, что он отвечал мне на мои утешения. Наконец, казалось, он сдался и позволил проводить себя в спальню. Теперь иди, дитя мое! - сказал он глухо. - Господь да хранит тебя. Может быть, он сжалится над тобой". Но меня все-таки что-то удерживало возле него; я чувствовала, что не должна оставлять его одного. И только после настоятельной вторичной просьбы я решилась уйти к себе. Ах, зачем я не осталась, может быть, я предупредила бы страшную катастрофу.

   Молодая девушка остановилась.

   - И что же было потом? - торопила ее Ястребова, которая слушала с напряженным вниманием.

   Слезы катились по щекам Дубянской и она, рыдая, стала рассказывать дальше.

   - Я не могла заснуть... страх не давал мне спать... Прошел, должно быть, целый час... Вдруг слышу выстрел! Я вскочила. Страшное предчувствие овладело мной. Как сумасшедшая бросилась я в комнату отца и без сознания упала на его труп...

   Елизавета Петровна снова замолчала.

   Воспоминание о только что рас