Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

;  Он в этот момент, на самом деле, искренно ненавидел театр, хотя эта ненависть в первый раз в такой резкой форме зажглась в его сердце.

   Теперь снова женщина, которую он любит, вступила на еще более скользкие подмостки кафешантана, и хотя разум говорит ему, что это она сделала исключительно из любви к нему, но все же, кто знает, что тот фурор, который она произвела среди мужчин, глядящих на нее, по ее собственному выражению, как голодные собаки, и о котором она говорит с нескрываемым восторгом, не вскружит ей головку и она не пойдет по стопам той же Гранпа, а, быть может, падет еще ниже.

   Это вторичное вмешательство сцены в его жизнь озлобило его против театра, и он это озлобление перенес на Мадлен-артистку.

   Он замолчал после резкого возгласа:

   - А потому, что я ненавижу сцену!..

   Молодая женщина смотрела на него с нескрываемым недоумением.

   Ей не был известен первый роман его юности, а потому она приписала его раздражение исключительно чувству ревности, что приятно польстило ее самолюбию.

   Она внутренне была рада, что любовь его в разлуке не уменьшилась, за что она опасалась, судя по коротким и холодным последним письмам.

   К чести Мадлен де Межен надо сказать, что она совершенно искренне сообщала своему "другу" о своих успехах, без предвзятой мысли возбудить его ревность, но далеко, повторяем, не была недовольна этим результатом.

   - Я приглашена на сорок представлений... директор уже говорил о продлении контракта, но если ты не хочешь...

   - Да, уж пожалуйста... Побаловалась и будет... - голосом, в котором все еще слышалось раздражение, прервал ее Савин.

   - Я сделаю так, как ты хочешь...

   - Меня скоро отправят в Калугу... - продолжал он, - а после оправдания я сейчас же вернусь в Петербург и к этому времени ты должна быть свободна... Понятно, если ты этого хочешь...

   Последние слова он произнес с нескрываемой иронией и несколько деланно равнодушно.

   - Nicola... - с упреком произнесла Мадлен де Межен.

   - Ну, прости, прости меня, я раздражен, тюрьма не улучшает характера.

   Они перешли к более миролюбивым темам.

   Определенные полчаса миновали.

   Они расстались.

   Николай Герасимович вернулся к себе в камеру.

   Странный осадок в его сердце оставило это первое свидание на родине с любимою женщиной.

   До отправки в Калугу он еще несколько раз виделся с Мадлен де Межен и его поразило то, что она ни словом не обмолвилась о сценической деятельности.

   Молодая женщина поняла, что эта деятельность ему неприятна, и молчала, хотя это ей стоило больших усилий, так как уже на второе свидание она принесла ему в кармане вырезки из петербургских газет, на страницах которых появились дифирамбы ее таланту и красоте.

   Она поняла, с присущим ей тактом, что этим вырезкам суждено так и остаться в ее кармане.

   После оправдательного приговора калужского окружного суда Николай Герасимович возвратился в Петербург и, устроив свои денежные дела, вскоре уехал с Мадлен де Межен, несмотря на горячие мольбы антрепренера, не пожелавшей возобновить контракта, в Москву.

   Первые дни свободы около прелестной женщины, конечно, были для Николая Герасимовича в полном смысле медовыми, но затем в этот мед снова попала ложка дегтя в форме мучивших самолюбивого до последних пределов Савина воспоминаний об артистической деятельности Мадлен де Межен в Петербурге.

   Появилась чуть заметная натянутость отношений, не оставшаяся, повторяем, тайной для чуткого сердца женщины.

   В Москве они вели веселую жизнь. Николай Герасимович счастливо играл, что вместе с полученным им остатком его состояния позволяло ему не отказывать ни в чем ни себе, ни Мадлен де Межен.

   Счастье в игре, по-видимому, его, однако, не радовало.

   "Счастлив в картах, несчастлив в любви, - часто появлялось в его мыслях. - Несомненно, в Петербурге она не была безгрешна", - вдруг умозаключил он, стараясь, как всегда это бывает, сам найти доказательство того, чему хотел бы не верить, даже в предрассудках.

   Другого доказательства у него не было, да и быть не могло.

   Так жили они в Москве до встречи в Петровском парке с Нееловым и Селезневой.

   После катанья они весело поужинали в ресторане "Мавритания" и Мадлен де Межен увезла Любовь Аркадьевну к себе ночевать.

   С того вечера молодые женщины стали неразлучны.

  

  

   Кирхоф продолжал одолевать графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого все более и более возраставшими требованиями.

   Тот бился, как рыба об лед, и положительно терял голову.

   Вскоре после бала у Алфимова граф снова получил лаконичную записку своего бывшего сообщника:

   "Приезжай и привези денег. К.".

   Раб своего прошлого, граф Стоцкий на другой же день утром отправился к Кирхофу.

   - Привез денег? - встретил его последний вопросом, произнесенным повелительным тоном.

   - Нет, привезу завтра вечером две тысячи.

   - Этого мало, привезешь и две с половиною.

   Граф Сигизмунд Владиславович бешено зашагал взад и вперед по комнате.

   - Так продолжать нельзя, ты становишься ненасытен!

   - А ты будешь, разумеется, неистощим, дружище! Это в твоих интересах. Видишь ли: всякому свой черед. Прежде я таскал для тебя каштаны из жара, а теперь ты потаскай за меня.

   Граф Стоцкий сделал отчаянный жест.

   - Не бесись, сердечный... У тебя там нож под сюртуком, зарезать хочешь? Смотри, не просчитайся! Все наши с тобой дела, как я уже говорил тебе, в руках третьего человека, и тронь ты один волос у меня на голове, он пустит их в ход! Одним словом, клянусь тебе честью каторжника - и жить, и погибать мы будем вместе.

   - О, уезжай, уезжай отсюда, куда бы то ни было, и я заплачу тебе все, что ты хочешь! - скрежетал граф Сигизмунд Владиславович.

   - Ведь я уже сказал тебе, что во второй раз дурака не сломаю! - спокойно отвечал Кирхов, сидя развалившись в кресле у письменного стола. - Мне хорошо и здесь, а твои заботы я ценю внше миллиона, и ты мне его сделаешь. Так успокойся же, дружочек, ступай и создавай деньги, а то я дольше завтрашнего вечера ждать не могу.

   Граф Стоцкий вышел и так хлопнул дверью, что в квартире задрожали окна.

   Вечером за ужином у Матильды Руга никто не мог и подозревать, что этот веселый человек в душе несчастнее каторжника.

   Граф Сигизмунд Владиславович по приглашению певицы уехал последний.

   Когда гости разъехались, она строго обратилась к нему.

   - Почему вы не были у меня сегодня утром?

   - Меня задержал Кирхоф!

   - О, ненавистный человек! Хотите, я достану вам яду.

   - Нет, я дорожу его жизнью, как своей собственной.

   - Все это прекрасно, но он забирает у нас чуть не половину добычи.

   - Увы!

   - Значит, необходимо ускорить дело с графом Петром, а для этого нужно прежде всего отдалить его от жены. После этой несчастной истории с медальоном он чувствует себя виноватым и, кажется, еще более привязался к ней.

   - Да, и мне трудно стало настраивать его против нее. Он запрещает мне говорить о ней.

   - Вы видите, что это серьезно.

   - Вижу! Но что же делать?

   - Я уже кое-что придумала... Капитолина Андреевна Усова будет праздновать рождение своей шестнадцатилетней дочери Веры и на этом балу первый раз покажет ее публично. Девочка в полном смысле красавица... Вы знаете, кому она предназначена?

   Граф Стоцкий утвердительно кивнул головой.

   - Надо раздразнить тщеславие графа Вельского.

   - Нет, из этого едва ли что-нибудь выйдет! - возразил граф Сигизмунд Владиславович. - Надо устроить, чтобы граф и графиня возненавидели друг друга... Ольга Ивановна составит для графини достаточную причину.

   - Ах, да, расскажите, как вы туда ездили и знает ли она, кто...

   - Она поселилась у своих дяди и тетки. Меня встретил ее дядя, и так грозно, что я почти струсил... Затем вышла она сама. Когда она меня увидала, только побледнела, как мертвец. Я поскорее достал письмо графа и подал ей. Она не берет. "Нет, - говорит, - у нас с графом нет и не может быть ничего общего". Тут дядя ее взбесился окончательно. Схватив письмо, распечатал и прочел его, да еще вслух. Пока он возился с конвертом, я думал, что тут, черт знает, что выйдет, но оказалось, что граф Петр очень вежливо уговаривает ее вернуться, а затем рассыпается в любезностях по адресу своей супруги. Дяденька даже опешил, а Ольга Ивановна дослушала до конца, тихо вскрикнула и упала в обморок. "Ничего не понимаю", - проворчал дядя и унес девушку из комнаты, как ребенка. Затем вскоре вернулся ко мне и объявил: "Ответа на письмо не будет. Моя племянница останется здесь. А будь то, что я подозреваю, правда - вашему графу пришлось бы поплатиться головой. Честь имею кланяться!" Мне оставалось только поскорее унести ноги.

   - Да, но хорошо и то, что вы узнали, что она не знает, кто был героем ее романа... - заметила между тем Матильда Францовна.

   - Мне же думается, что мое посещение Костина принесло нам и другие выгоды.

   Певица посмотрела на него вопросительно.

   - Мы знаем теперь, - продолжал граф, - что ее дядя, а тем более отец, когда они узнают все, способны мстить за дочь, ни перед чем не задумавшись, и запугав ими старика Алфимова, мы можем брать с него все, что вздумаем. С другой стороны, Ольга Ивановна не могла скрыть от родных своей любви к графу Петру Васильевичу. После обморока у ней открылась нервная горячка и она все бредит Вельским. Если ее приключение станет известным графине, конечно, в том смысле, что его герой - ее муж, она возненавидит и прогонит его, а он с горя и злобы очутится в наших руках бесповоротно. А чтобы спасти его от мести отца и дяди, мы его увезем в Париж. Насколько это удастся, мы узнаем скоро.

   - Вы умный и предусмотрительный человек... - заметила Руга. - Кстати, Корнилий Потапович был сегодня у меня, и я уже его напугала, если не дядей, которого не знала, то отцом... Он пришел в восторг от младшей дочери Усовой, но я его огорчила тем, что сказала, что за ней ухаживает граф Петр Васильевич.

   - И что же он?

   - Он с сердцем воскликнул: "Эх, вечно этот человек у меня на дороге!.. Нельзя ли его и на этот раз устранить?"

   - Разлакомился, старый черт!.. - заметил граф Стоцкий. - Что же дальше?

   - Дальше начал справляться об Ольге Ивановне, но за вестями о ней я его направила к вам. Он, верно, будет у вас завтра.

   - И прекрасно, я с ним поговорю.

   Граф Сигизмунд Владиславович простился со своей сообщницей и уехал.

   Матильда Францовна не ошиблась.

   Еще не было двенадцати часов, как Корнилий Потапович явился к графу Стоцкому.

   Первый вопрос его был об Ольге Ивановне.

   - Говоря откровенно, - сделал граф серьезное лицо, - она серьезно меня тревожит... Она у своего дяди, во всем призналась ему и тетке, те написали ее родителям... Покуда он и она думают, что это был граф Петр, но...

   - Ну и прекрасно! И прекрасно! Пусть их думают, что это был граф Петр. Он человек молодой и легче с ними справится.

   - Но граф мой лучший друг, - с жаром сказал граф Сигизмунд Владиславович, - и я из дружбы к нему обязан...

   - Ну, так что же? Ведь и вы мне друг. А я... готов на всякие жертвы...

   - Да ведь это известно не одному мне, это знает Матильда Францовна и ее подруга... Они могут обратиться к графу Петру и он, чтобы оправдаться, способен будет...

   - Ну, да это ничего, ничего... Им денег дать нужно... Я дам столько, сколько у Вельского нет... А на вас я рассчитываю.

   - Право, не знаю... Это очень неприятное и щекотливое дело... - с расстановкою нерешительным тоном сказал граф Стоцкий.

   - Перестаньте, граф! Ведь вы знаете, я очень богат и уже стар... Сын мой имеет отдельное состояние, дочь тоже... Хранить для них мои деньги я не намерен... Так вот что, моя касса всегда к вашим услугам... Я куплю молчание Матильды и ее подруги... и заживем по-прежнему... По рукам?..

   - Хорошо, так и быть, по рукам... Я считаю вас таким же моим другом, как и графа Петра... Я не знаю, что делать между двух друзей.

   - Молчать.

   - Хорошо...

   - Благодарю вас.

   Алфимов с чувством пожал руку графу Стоцкому.

   - Вы куда? - спросил он, увидев, что граф взял перчатки.

   - К графу Петру...

   - Так поедемте вместе... Мне надо узнать, будет ли он на вечере у Усовой.

   Графиня Надежда Корнильевна сидела у себя в будуаре среди целой груды полотна, батиста и кружев и с нежными мечтами женщины, впервые готовящейся быть матерью, рассматривала крошечные рубашечки, чепчики и остальные принадлежности для новорожденного.

   Вошел граф Петр Васильевич и, нежно поцеловав у жены руку, опустился рядом с ней на диван.

   - О, как я счастлив, Надя! - воскликнул он, смотря на нее восторженным взглядом. - Я не могу на тебя насмотреться и нарадоваться тому, что ты стала такая спокойная, светлая, даже на щеках появился румянец.

   - Я очень рада, что ты доволен.

   - Да, ты спокойна! Но счастлива ли ты, Надя? Простила ли ты мне все горе, которое я тебе причинил? Любишь ли ты меня хоть чуть-чуть?..

   - Ты видишь все мои поступки, знаешь все мои мысли, тайн от тебя у меня нет. Суди сам.

   - Ах, что за дурак я был! - вскричал граф, снова целуя руку у жены. - Убивать время в кутежах вместо того, чтобы наслаждаться чистым, прочным счастьем.

   - Сам Бог внушает тебе такие мысли, милый!

   - А какой у тебя здесь беспорядок... - рассмеялся граф Петр Васильевич, оглядывая комнату, но, мгновенно поняв в чем было дело, еще раз с глубокой нежностью поцеловал руку Надежды Корнильевны.

   - О, Надя, если бы ты знала, как я безгранично счастлив...

   - Я искренно радуюсь этому... А что, ты ничего не знаешь об Оле? - спросила графиня.

   - Нет! С минуты на минуту ожидаю Сигизмунда... Я поручил ему разузнать, где она и что с ней.

   Надежда Корнильевна поморщилась, однако промолчала.

   - Чрезвычайно странно, что она так уехала! И еще эта записка, которую она оставила... Я думала, что ты один можешь объяснить это... Скажи мне правду, Петя?

   - Клянусь тебе, я сам ничего не понимаю! С Ольгой Ивановной я вел себя, как брат. Бывали случаи, что я бесился на тебя за твою холодность и старался заставить тебя ревновать, но с тех пор, как понял, что ты слишком чиста и высока для ревности, я веду себя так же честно.

   - И слава Богу!..

   - Граф Стоцкий желает видеть его сиятельство! - доложила Наташа.

   - Вот сейчас и узнаю об Ольге Ивановне, - сказал граф Вельский, целуя руку у жены и уходя.

   Графиня проводила мужа долгим взглядом.

   Она верила ему. Граф принадлежал к числу людей испорченных и бесхарактерных, но он не был лгуном.

   Это было, быть может, одно из его достоинств, но для его жены оно было хуже всех его пороков.

   Он был откровенен с Надеждой Корнильевной, откровенен до мелочей, и эта-то откровенность заставила страдать и самолюбие, и нравственное чувство этой чистой женщины.

   В данном случае, впрочем, эта черта характера ее мужа успокаивала ее.

   Со дня завтрака у ее отца у нее не выходило из головы письмо, адресованное ей Ольгой Ивановной.

   По письму выходило, что ее подруга считает себя преступницей, а потому не может видеть ни ее, Надежду Корнильевну, ни ее мужа, значит...

   Графиня даже мысленно не хотела делать вывода.

   "Ужели... в доме ее отца... с ее единственной подругой? Нет, не может быть!"

   Надежда Корнильевна гнала от себя эту мысль, а она упорно все лезла ей в голову.

   "Граф бы сказал ей, - думала она теперь после разговора с мужем, - или бы смутился после поставленного ею прямо вопроса: "Скажешь мне правду?"

   Не случилось ни того, ни другого, хотя он и дал некоторое объяснение, за которое схватилась графиня Надежда Корнильевна.

   Ухаживание графа, ухаживание для возбуждения ревности к жене, вскружило голову Ольге Ивановне, она влюбилась в ее мужа и, считая это чувство преступлением, бежала и скрылась... Это было логично, особенно для такой идеалистки, какою была графиня Вельская.

   "Но зачем муж вмешал в это дело графа Стоцкого? - снова при воспоминании о Сигизмунде Владиславовиче поморщилась Надежда Корнильевна. - Мог бы сам разузнать".

   Она бы поехала сама, но ей не позволяли продолжительных прогулок и, главное, волнения.

   "А где ее искать?.. Впрочем, увидим, что скажет граф".

   На этом Надежда Корнильевна успокоилась.

  

  

   Большой вечер у полковницы Капитолины Андреевны Усовой по случаю шестнадцатилетия ее младшей дочери Веры состоялся лишь через месяц после назначенного дня, ввиду постигшей новорожденную легкой болезни, и отличался обычным утонченным угодничеством самым низким страстям развратных богачей.

   Откровенные разговоры и не менее откровенные костюмы присутствовавших дам и девиц, запах бьющих в нос сильных духов, соблазнительные жесты и позы, все наполняло залы Усовой той наркотической атмосферой, которая возбуждает разбитые нервы и пробуждает угасающие силы.

   Молоденькая красавица Вера Семеновна, решительно не понимавшая ужасной доли, которую предназначила ей ее заботливая родительница, была царицей этого вечера.

   И молодежь, и старики наперерыв старались привлечь на себя ее внимание или таинственно отводили в сторону полковницу и она, не стесняясь, вступала с ними в постыднейшие торговые переговоры, прикрывая их заботами о счастье дочери.

   Сама Вера Семеновна была буквально перепугана всем, что происходило вокруг нее, и часто с мольбой поднимала глаза на мать, но та отвечала ей только циничными, насмешливыми улыбками.

   Вначале концерта, отличавшегося самыми свободными текстами песен и романсов, в зале появились, совершенно неожиданно для графа Стоцкого, уже предвкушавшего увлечение графа Петра Васильевича Вельского молоденькой Усовой, Григорий Александрович Кирхоф и Николай Герасимович Савин.

   Граф Сигизмунд Владиславович не знал Савина в лицо, но слышал, что он приехал в Петербург и возобновил знакомство с Кирхофом, а потому каким-то чутьем угадал, что это был он.

   Граф смутился... Сердце его усиленно забилось, что случалось с ним очень редко, он знал, что Николай Герасимович был дружен с настоящим графом Сигизмундом Владиславовичем Стоцким, и теперь ему придется под этим же именем знакомиться с ним.

   Он сумел, однако, побороть свое волнение и несколько прийти в себя, когда увидал, что оба вошедшие в залу посетителя направляются прямо к нему.

   "Зачем Василий привел его сюда? - неслось в голове графа Стойцкого. - Что это, развязка, или же начало игры втроем?"

   - Позволь, граф, тебя познакомить, - прервал его размышления голос подошедшего Кирхофа, - мой давнишний приятель Николай Герасимович Савин, много за свой крутой нрав претерпевший на своем веку...

   Григорий Александрович подчеркнул особенно эпитет "крутой".

   - Граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий, - представил он графа Савину.

   - Граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий... - медленно, с расстановкой повторил Николай Герасимович, пристально глядя на своего нового знакомого.

   Тот не вынес этого взгляда и побледнел. "Что это, конец или начало? - снова промелькнуло в его голове. - И что из двух лучше?"

   - Очень приятно!.. - любезно тотчас сказал Савин и крепко, с чувством пожал руку Сигизмунду Владиславовичу.

   "Начало!" - мысленно решил последний. Завязался общий светский разговор.

   - Однако я тебя не представил хозяйке и ее двум дочерям, младшая из которых виновница настоящего торжества. Это новый распустившийся цветок в оранжерее полковницы... - спохватился Григорий Александрович и отвел Савина от графа Стоцкого с целью разыскать хозяек и ее дочерей.

   - Ну, что? - шепотом спросил он Николая Герасимовича, когда они шли по залу по направлению к гостиной.

   - Конечно, не он...

   - Но это пока между нами.

   - Понятно.

   Капитолина Андреевна приняла Савина холодно-любезно. Она знала, что дела его не из блестящих, а к таким людям полковница не чувствовала симпатии. Красота Савина, между прочим, заставляла ее опасаться за младшую дочь; чутьем матери она провидела, что Николай Герасимович именно такой человек, которым может увлечься очень молоденькая девушка, а это увлечение может, в свою очередь, расстроить все ее финансовые соображения, которые по мере возрастающего успеха ее дочери среди мужчин достигали все более и более круглых и заманчивых цифр.

   Екатерина Семеновна при его представлении глядела на Савина почти плотоядно.

   Вера Семеновна вся зарделась.

   Николай Герасимович внимательно взглянул на нее, и его поразила и красота ее, и выражение тоски и ужаса в ее прекрасных глазах.

   "Такой цветок и между таким чертополохом!" - подумал он.

   С чувством поздравив молодую девушку, он заговорил с ней так задушевно, что она взглянула на него с доверием и благодарностью.

   Окружавшие Веру Семеновну мужчины были, видимо, раздражены ее боязливостью и холодностью.

   В особенности горячился Корнилий Потапович и, воображая, что обязан этим графу Петру Васильевичу Вельскому, сказал ему несколько колкостей.

   С досады на него последний решил, что добьется благосклонности Веры Семеновны, но вскоре заметил, что, хотя и впервые в жизни, но потерпит поражение и он.

   Из залы послышались звуки Штраусовского вальса.

   Молодая девушка решила не танцевать, но мужчины налетели на нее с приглашениями наперебой, как коршуны на голубку.

   Вера Семеновна испугалась еще больше и, как бы ища защиты, бросилась к старшей сестре, но та встретила ее насмешками.

   - Да что вы на нее смотрите, Корнилий Потапович, - сказала она Алфимову. - Возьмите эту недотрогу, отведите ее в зал насильно и заставьте танцевать с собой...

   Ослепленный страстью, старый банкир даже не понял насмешки, заключавшейся в этом предложении ему танцевать с молоденькой девушкой.

   Вера Семеновна готова была разрыдаться.

   Наблюдавший за ней издали Савин вдруг подошел к ней и низко поклонился.

   Она радостно подала ему руку и пошла с ним в залу.

   - Я не хочу принуждать вас танцевать против воли, мне хотелось только избавить вас от этих нахалов.

   - О, да, да, спасите меня!

   - Клянусь вам, что сделаю все! Но лучше бы все-таки, если бы ваша матушка...

   - Ах, мама такая странная! Она сама смеется надо мною. Да нет! Я больше здесь не останусь! Я сейчас скажу ей, -прибавила она, увидя мать у буфета и, оставя руку Николая Герасимовича, подошла к ней.

   Произошла гнусная, безобразная сцена.

   Мать, то ласково соблазняя, то сердясь и угрожая, объясняла дочери ту роль, которую предстояло ей играть в обществе, и резко приказывала ей быть любезною с богатыми кавалерами и не шептаться с прогоревшим барином и вдобавок с авантюристом.

   Савину, стоявшему невдалеке, стало противно.

   Он решил уехать, но в это время к нему снова подошла Вера Семеновна.

   - Я совсем не понимаю, чего хочет от меня мама... - наивно, жалобным тоном сказала она.

   - И дай Бог вам никогда этого не понять... - серьезно сказал Николай Герасимович.

   Молодая девушка окинула его недоумевающе-вопросительным взглядом.

   - Мне, к сожалению, надо проститься....

   - Вы уже уезжаете! - вскричала она тоскливо. - О, вы себе представить не можете!.. Значит, никого не останется...

   Савин был тронут.

   - Я останусь, чтобы сегодня охранять вас.

   - Только сегодня? - наивно сказала молодая девушка.

   - Кто знает будущее?.. - загадочно сказал Савин.

   Он действительно не отходил от нее целый вечер, пока выведенная из терпения Капитолина Андреевна не позволила дочери идти спать, видя, что самые богатые из гостей уже задумали играть в карты и ворчали на графа Стоцкого, который отговаривался нежеланием.

   В конце концов он согласился.

   Николай Герасимович, простившись с удалившейся в свою комнату и искренно рассыпавшейся перед ним в благодарностях Верой Семеновной, тоже присоединился к игрокам.

   Граф Сигизмунд Владиславович метал банк. Он недаром отказывался играть.

   Он боялся именно участия Савина.

   И действительно, под пристальным взором Николая Герасимовича он терял свое обычное хладнокровие, руки его дрожали и волей-неволей он должен был представить игру, действительно, счастию, оставив на следующие разы искусство.

   Как всегда бывает с играющими нечисто - счастье им не улыбается в картах.

   Граф Стоцкий проигрывал.

   Не выиграл, впрочем, и Николай Герасимович, одна за другой карты его были биты, но к его благополучию, он, не расположенный в этот вечер к серьезной игре, ставил на них незначительные куши.

   Граф Петр Васильевич Вельский, напротив, был в ударе, делал крупные ставки и выигрывал карту за картой, наконец сорвал банк.

   - Будет!.. - прохрипел граф Сигизмунд Владиславович, подвигая кучу кредитных билетов и золото графу Вельскому. - Больше я не могу, сегодня мне не везет фатально.

   - А мне вдруг повезло - это редкость! - воскликнул граф Петр Васильевич.

   - Значит, не везет в другом... - заметил граф Стоцкий.

   - Что ты хочешь этим сказать?

   - Ты проиграл сегодня у Веры Семеновны...

   - Ну, это еще посмотрим... Я надеюсь, и тут крикну "ва-банк".

   - И карта твоя будет бита.

   Николай Герасимович, беседуя в это время с Кирхофом, правым ухом слышал этот разговор.

   "Несчастлив в картах - счастлив в любви", - припомнилась ему поговорка. - Ужели этот ребенок?.."

   Перед духовным взором Савина восстала обаятельная фигурка молодой дочери Усовой.

   Какая-то давно уже им не испытываемая теплота наполнила его сердце - ему показалось, что именно это чувство он испытывал только тогда, когда проводил незабвенные, быстро промчавшиеся минуты около его несравненной Марго.

   "Ужели я влюблен?" - мысленно воскликнул Николай Герасимович и внутренне рассмеялся над самим собой.

   Желающих метать банк не нашлось.

   Игра прекратилась.

   Гости стали расходиться по домам.

   Только некоторые сдались на усиленные просьбы Капитолины Андреевны и остались ужинать.

   Одни из первых простились с хозяйкой Николай Герасимович Савин и Григорий Александрович Кирхоф.

   Полковница их особенно не удерживала.

   Была великолепная звездная ночь.

   Приказав экипажу следовать за ними, Савин и Кирхоф пошли пешком.

   - И вы говорите, что этот человек держит все нити в своих руках?.. - спросил Николай Герасимович своего спутника.

   - Это так же верно, как то, что мы идем рядом с вами...

   - Это очень хорошо, мне бы хотелось вывести на чистоту всю эту историю... Вы, значит, как и я, уверены, что Сиротинин невинен?

   - Я это знаю давно.

   - Это ужасно... Только я, испытав на своем веку весь ужас тюремного заключения, могу безошибочно судить, что это такое... У меня была еще надежда на оправдание, а тут...

   - Тут нет никакой надежды... Все улики против него...

   - Надо спасти его...

   - Наш "граф", кажется, не очень хорошо чувствует себя в вашем присутствии.

   - Вы заметили?

   - Еще бы... А потому...

   - Вы думаете, что моя просьба на него подействует?

   - Она будет для него приказанием, как и моя.

   - Как и ваша?

   - Я его держу в руках тем же, да кроме того, у меня есть с ним старые счеты... Вы мне в них не помешаете, а потому-то я так охотно повез вас сейчас же к нашей "дорогой полковнице".

   - Я вам очень благодарен, мне так хотелось бы оказать услугу Елизавете Петровне Дубянской.

   - Ах, это компаньонке Селезневой, которая бежала с Нееловым?

   - Она теперь госпожа Неелова.

   - Он на ней женился? А здесь поговаривали, что он раздумал...

   - Ему не позволили этого...

   - В эту Дубянскую влюблен Иван Корнильевич Алфимов, а она друг детства Дмитрия Павловича Сиротинина, и как обыкновенно бывает, детская дружба перешла в более серьезное чувство... Быть может, ревность молодого Алфимова и была побудительной причиной: спасая себя, погубить кассира и соперника?..

   - Какая подлость! - воскликнул Николай Герасимович.

   - Бедный юноша не так виноват, он всецело в руках нашего пресловутого графа, и тот играет им как куклой... Если бы Корнилий Потапович вторично теперь сделал ревизию кассы, то он бы сам понял, кто был и первый вор.

   - Вы думаете?

   - Я в этом убежден... Но ему не до того... Старик совсем сошел с ума и только и бредит женщинами... Он ревнует к ним даже сына...

   - Этот старый коршун... - с гадливостью сказал Савин.

   - Да! Наш Сигизмунд помогает обоим и умеет устроить, чтобы старик и молодой не встречались на одной дорожке!...

   - Ну, дела!.. - заметил Савин.

   - Да, уж такие дела, что и не говорите. Чего стоит одна наша полковница... Видели?

   - Видел... и на первых порах мне даже пришлось сыграть роль доброго гения этой чистой голубки, попавшей в стаю галок и коршунов...

   - И конечно, голубка совсем очаровалась своим добрым гением?

   - Она дитя...

   - Детям-девочкам именно и нравятся такие...

   - Какие?

   - Как вы... Рыцари без страха и упрека.

   Николай Герасимович вздохнул. Образ Веры Семеновны Усовой снова восстал перед ним, и снова он ощутил приятную теплоту в своем сердце.

   Собеседники вышли на набережную Невы, сели в экипаж и поехали по домам, продолжая беседовать друг с другом.

  

  

   Владимир Игнатьевич Неелов был очень доволен, свалив со своих плеч "обузу", как он называл Любовь Аркадьевну, и окунулся с головой в вихрь московских удовольствий.

   Он стал даже, действительно, серьезно ухаживать за дочерью одного московского купца-толстосума, имевшего великолепные дачи в Сокольниках и любившего перекинуться в картишки.

   Неелов пропадал у него на даче с утра до вечера, гоняясь за двумя зайцами, обыгрывая отца и расставляя тенета богатейшей московской невесте.

   Мадлен де Межен все более и более привязывалась к молодой девушке и, повторяем, почти была с нею неразлучна.

   Часто она оставляла Любовь Аркадьевну ночевать у себя, и они по целым ночам говорили "по душе".

   Николай Герасимович также с некоторого времени бывший не прочь пользоваться "холостой свободой", ничего не имел против этого, а, напротив, чрезвычайно любезно присоединял свои просьбы не оставлять Мадлен одну, когда он должен уезжать "по делам", к приглашениям своей подруги жизни.

   Долинский оказался правым.

   Савин совершенно легально проживал в Москве, и из адресного стола посыльным "Славянского Базара" была доставлена точная справка о его местожительстве.

   На другой же день по получении этой справки Сергей Павлович поехал к Николаю Герасимовичу.

   Он застал его за завтраком вместе с Мадлен де Межен и Любовью Аркадьевной, как раз в этот день ночевавшей в гостинице "Англия".

   - Боже мой, какими судьбами! - воскликнул было Савин при входе, в номер Долинского, но остановился, увидав Любовь Аркадьевну, которая, смертельно побледнев, встала со стула, но тотчас же снова не села, а скорее упала на него...

   Из рассказов Мадлен де Межен он знал, что молодой адвокат близок с домом Селезневых, - любил молодую девушку и даже желание ее отца было, чтобы он сделался ее мужем.

   Николай Герасимович догадался, что Сергей Павлович приехал в Москву по следам беглецов.

   Этим объясняется и испуг молодой девушки, вскоре, впрочем, оправившейся и бросившейся к Долинскому.

   - Вы из Петербурга, что папа и мама, что брат?..

   - Папа и мама здоровы, а ваш брат со мной в Москве, с нами и Елизавета Петровна Дубянская.

   - Где она? Где? - воскликнула радостно Любовь Аркадьевна.

   Только теперь, когда положение ее выяснилось, она поняла и оценила свою бывшую компаньонку.

   - Очень рад, очень рад вас видеть... Сперва надо хлеба и соли откушать, а потом успеете переговорить на свободе, мне надо уехать, а Мадлен... Но позвольте вас представить.

   Савин представил Долинского Мадлен де Межен.

   - Я очень рада, заочно я знаю вас давно и благословляю как спасителя Nicolas, - сказала француженка.

   - Какое там спасение... - улыбнулся Сергей Павлович.

   - Мадлен тоже пойдет переодеваться. У ней это продолжается несколько часов.

   - Nicolas! - с упреком сказала молодая женщина.

   - Уж верно, матушка, да я ведь к тому, что у Сергея Павловича будет время переговорить с Любовь Аркадьевной. А теперь милости просим.

   Слуга по звонку Николая Герасимовича принес лишний прибор, и Долинский уселся за стол.

   Разговор за завтраком, конечно, не касался цели его приезда в Москву, а вертелся на петербургских новостях.

   По окончании завтрака Савин тотчас же уехал, а Мадлен де Межен удалилась в другую комнату.

   Молодые люди остались с глазу на глаз.

   Наступила довольно продолжительная пауза.

   Вдруг Любовь Аркадьевна как-то вся вздрогнула и залилась слезами.

   - Вы плачете... О чем? - встав со стула, сказал Сергей Павлович и подошел к молодой девушке.

   Молодая девушка продолжала рыдать.

   Он взял со стола недопитый ею стакан содовой воды и поднес ей.

   - Выпейте и успокойтесь... Не терзайте меня.

   Он смотрел на нее с выражением мольбы.

   Она порывистыми глотками выпила воду и подняла на него свои чудные заплаканные глаза.

   Он взял ее за руку и отвел к маленькому диванчику, на котором и усадил ее, а сам сел рядом.

   - Нет, - начала она, - так нельзя, я думал, что найду вас счастливой и довольной, рука об руку с любимым человеком.

   Любовь Аркадьевна вздрогнула.

   - А между тем, - продолжал он, - я нахожу вас среди чужих людей, грустной и, видимо, несчастной. Это выше моих сил, мне тяжело было бы видеть вас счастливою с другим, но несчастной видеть еще тяжелее... Я был когда-то вашим другом... Вы сами дали мне право считаться им. Теперь же я скажу вам, что я любил и люблю вас без конца.

   Он вдруг порывисто схватил ее руку и поднес ее к своим губам. Молодая девушка с каким-то испугом отняла ее.

   - Ах, оставьте, пощадите меня! -воскликнула она со слезами в голосе.

   - Поймите же, Любовь Аркадьевна, что я готов отдать жизнь, чтобы заменить ваши слезы веселой улыбкой... Наконец, я помню, что вы когда-то относились ко мне сердечно... Почему же вы не хотите быть со мною откровенны?

   - Нет! Нет! Это невозможно... О, если бы вы знали все!

   - Ну, а если я... если я уже почти все знаю! - воскликнул Сергей Павлович.

   Молодая девушка мертвенно побледнела и долго смотрела на него широко открытыми глазами, в которых мгновенно исчезли слезы горя и появилось мучительное выражение безысходного отчаяния.

   - Вы знаете... Вы знаете... Все?

   - То есть, как все...