Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

е расти и расти... Но вопрос, что будет дальше, как объяснить ей эту ошибку с ее стороны.

   - Ничего, Корнилий Потапович, все обойдется, ей теперь нет выбора... - заметил граф Стоцкий. - А вот граф Петр, он виновник вашего счастья.

   Старик Алфимов сам пошел ему навстречу. Граф Вельский поздравил тестя.

   - Порадовал ты меня подарком вчера, а я умею быть благодарным.

   - Каким подарком?

   - Однако, ты отличный актер.

   - Я не понимаю вас, Корнилий Потапович! - воскликнул граф Петр Васильевич.

   - Ну, ну, не горячись, я понимаю, что это щекотливо... Но у тебя отличный адвокат, граф Сигизмунд Владиславович, он говорил мне о твоих делах... а я устроил... Вот.

   Старик торопливо сунул в руку графа свернутую бумажку и тотчас отошел.

   Граф Вельский развернул ее.

   Она оказалась чеком на сто тысяч рублей.

   - Что за чудеса с ним? И какие он пустяки мне сейчас болтал? - спросил граф Петр Васильевич графа Сигизмунда Владиславовича, показывая ему чек.

   - Очень просто, я знал о твоих затруднительных обстоятельствах и уговорил его.

   - Но о каком подарке он толковал?

   - Ах, это пустяк! Просто была маленькая уловка, чтобы его умилостивить.

   - Спасибо, Сигизмунд, за дружескую услугу.

   - Радуюсь, что ты еще веришь моей дружбе и не считаешь меня за клеветника по поводу той истории с медальоном... Но это дело еще не окончено, а пока позволь мне дать тебе совет.

   - Что такое? - холодно спросил граф, которого история с медальоном действительно несколько восстановила против графа Стоцкого.

   - Брешь в твоих делах заткнешь этими ста тысячью только на время... Что же будет дальше?.. Очевидно, тебе необходимо отыграться... Здесь же невозможно... Твоя жена...

   - Оставь в покое мою жену.

   - Ну и разные другие обстоятельства, - не смущаясь, продолжал граф Сигизмунд Владиславович. - Поезжай в Монте-Карло. Там при счастье и уменье можно выиграть миллион... Я сам знаю одного недавно приехавшего оттуда такого счастливца.

   Глаза графа Петра Васильевича заблестели.

   Игра была его главною страстью.

   Матильда Францовна между тем разговаривала с графиней Надеждой Корнильевной, и та, хотя положительно знала, что говорит со своим заклятым врагом, но не могла от нее отделаться.

   Руга хвалила вчерашний праздник и намекнула, что заметила мрачное расположение графа Петра Васильевича в начале бала.

   - Да, Петя бывает иногда капризен... - сказала графиня. - Вчера он вдруг обиделся, что я не надела подаренный им мне недавно медальон.

   - Какая странность, графиня, - наивно сказала певица. - Я недавно видела точно такой же медальон у одного доктора, Неволина... Он был так сконфужен... Вы его знаете, конечно, Графиня.

   - Я знаю его, Матильда Францовна, но не знаю, зачем вы мне это сообщаете... - проговорила Надежда Корнильевна, глядя ей в глаза, спокойно, гордо и холодно, - хотя знаю также, что если вы передадите это и моему мужу, то ошибетесь в расчете... Он верит мне, и между нами нет тайн... И скоро он окончательно научится различать своих истинных друзей от таких, которые его эксплуатируют.

   Опытная интриганка Руга растерялась перед спокойной чистотой графини и не знала, что сказать, но на ее счастье к ним подошел Корнилий Потапович.

   - Дитя мое, говорят, Ольга Ивановна заболела и уехала к себе.

   - Когда, как? - встревожилась графиня.

   В это время в гостиную вошла Наташа и подала Надежде Корнильевне письмо.

   - Кто принес?

   - Ольга Ивановна просила передать вашему сиятельству, - сказала горничная и удалилась.

   Графиня вскрыла письмо и прочла следующее.

   "Я бегу, как преступница, Надя. Не разыскивай меня, не разузнавай и причин, которые побуждают меня бежать... Я уже никогда, никогда не должна видеть ни тебя, ни... его. Не сожалей обо мне, что бы ты ни услыхала. Я сожаления не стою.

   - Что это значит, что это значит? - спрашивала графиня взволнованным голосом, передавая письмо подошедшему мужу.

   "Вчера я оскорбил ее!" - промелькнуло у него в голове и сердце его болезненно сжалось.

   - Положительно ничего не понимаю, - вслух прибавил он, пожав плечами. - Надо вернуть ее и разузнать.

   Он быстро вышел.

   - Ну, вот теперь если с нею что-нибудь случится, все станут обвинять меня! - жаловался старик Алфимов Матильде Францовне. - Это способно отравить всякое удовольствие.

   - Полноте! Все станут винить не вас, а графа Петра Васильевича.

   - Ах, да, да! Вот это отлично!

   "Еще бы! Как не отлично! Теперь вы оба у нас в руках", - думала Матильда Руга.

  

  

   Чтобы объяснить разрушенную интригу графа Стоцкого и Матильды Руга с медальоном, взятым, если припомнит читатель, почти насильно доктором Федором Осиповичем Неволиным у Надежды Корнильевны, и появление этого медальона снова на груди графини Вельской к положительному недоумению интриганов, нам необходимо вернуться за несколько времени назад.

   Разговор между графом Стоцким и графом Петром Васильевичем после вечера, проведенного последним с женой, признавшейся ему, что она готовится быть матерью, был подслушан горничной графини - Наташей.

   Преданная своей барыне, любящая ее до обожания, молодая девушка, убедившись, что "черномазый", как она звала графа Сигизмунда Владиславовича, интригует против Надежды Корнильевны и восстанавливает против нее графа, не упускала случая, чтобы не подстеречь, когда граф Петр Васильевич останется наедине со своим приятелем, и не подслушать, не плетет ли что "черномазый" на графинюшку.

   Так было и в тот раз, когда Сигизмунд Владиславович торжественно предъявил доказательство неверности графини Надежды Корнильевны, предложив графу Вельскому попросить ее надеть подаренный им медальон на бал к Корнилию Потаповичу.

   Граф Стоцкий постарался успокоить взбешенного графа и объяснил ему, что доказательство будет полно и несомненно только тогда, когда он потребует, чтобы его жена надела медальон в день бала или даже лучше всего, когда бал начнется, иначе-де она может возвратить его от "того человека", то есть от доктора Неволина, на время или навсегда.

   Мы знаем, что граф Петр Васильевич сдержался и последовал совету своего коварного друга. Друг оказался неправым. Медальон заблистал на шее графини и своим блеском рассеял мрак опутавшей было ее гнусной интриги.

   Но вернемся к рассказу. Подслушав этот разговор и быстро сообразив, что барыне готовится крупная неприятность, даже несчастье, Наташа в тот же вечер, захватив с собою футляр, в котором был медальон и на котором была выгравирована фирма ювелира Иванова, отправилась к доктору Неволину.

   Федор Осипович жил на Загородном проспекте и занимал хорошенькую холостую квартирку в четыре комнаты.

   Успокоенный сознанием, что любимая им женщина тоже любит его, вырастив в своем сердце какую-то странную уверенность, что так или иначе, несмотря на то, что она замужем, они будут счастливы в недалеком будущем, Неволин рьяно принялся за работу над приготовлением к докторскому экзамену и диссертации, а также занялся практикой, которая началась для молодого врача очень удачно.

   Этим он отчасти обязан был "знаменитости", при помощи которой Корнилий Потапович Алфимов отправил его в почетную ссылку.

   "Светило медицинского мира", быть может, чувствуя угрызения совести по поводу той роли, какую он сыграл в судьбе молодого врача, стал чрезвычайно благоволить к нему и назначил даже своим ассистентом.

   Небольшая планета, восшедшая на петербургском медицинском горизонте в лице Федора Осиповича Неволина, позаимствовав свой свет от этой самосветящейся звезды, засветилась, в свою очередь, довольно ярким блеском, и пациенты, как бабочки в темную летнюю ночь, полетели на этот свет.

   Имя Неволина стало понемногу приобретать известность в столице.

   В числе его пациенток была и Знаменитая певица Матильда Францовна Руга.

   Почти еженедельно, а иногда и чаще певица призывала его к себе, жалуясь на недомоганье, расстройство нервов, головные боли.

   Доктор осматривал больную, обыкновенно не находил ничего опасного (собственно, не находил ничего), прописывал успокоительное и, получив хорошую визитную плату, уезжал.

   Матильда Францовна попробовала было над ним силу своего кокетства, неотразимую для других мужчин, но на Неволина она не произвела, к озлоблению красивой женщины, ни малейшего впечатления и таким образом увлечь молодого врача и выпытать от него его отношения к графине Вельской, для чего собственно и лечилась так старательно здоровая певица, не удалось.

   - Стрелы амура не действуют... - шутил граф Стоцкий, когда его сообщница передавала ему безуспешность своего кокетства.

   - Как стене горох.

   - Значит, он любит ее искренно... - заметил граф.

   - Идиот! - озлобленно умозаключала Руга.

   - Видно, под них не подкопаешься... - подзадоривал ее Сигизмунд Владиславович.

   - Поверьте, что я-то подкопаюсь, не я буду... - кипятилась Матильда Францовна.

   - Едва ли...

   - Не злите меня.

   - Расстроятся нервы, пошлете за Неволиным... Да смотрите, не влюбитесь сами не хуже того, как он влюбился в графиню. Это бывает. Еще Пушкин сказал:

  

   Чем меньше женщину мы любим,

   Тем больше нравимся мы ей...

  

   - Не беспокойтесь, не влюблюсь ни в Неволина, ни в вас.

   - Я, кажется, об этом беспокоюсь меньше, чем Неволин.

   - А мне это безразлично, на мой пай и других дураков хватит.

   - Других... Остается благодарить.

   - Не стоит благодарности.

   В ночь после этого разговора Матильда Францовна долго совещалась со своей камеристкой, вертлявой хорошенькой девушкой Иришей, обыкновенно ходившей к доктору Неволину с приглашением от барыни и сумевшей пленить сердце лакея Федора Осиповича, красивого, молодого франтоватого Якова.

   - Не извольте беспокоиться, Матильда Францовна, в лучшем виде все выспрошу и такое наблюдение устрою, не хуже сыскной полиции, потому что Яков у меня вот где.

   Ириша топнула ножкой, обутой в изящные ботинки, отданные ей барыней.

   - Так смотри же, можешь, пока я сплю, хоть каждый день туда ездить, извозчик на мой счет. Да возьми себе мое голубое платье.

   - Очень вам благодарна, ангел вы, а не барыня! - бросилась целовать руки Матильды Францовны Ириша.

   - Только обо всем мне сообщить!

   - Будьте покойны, все разузнаю и выспрошу. Он - Яков-то - передо мной ведь тает и млеет, на манер мокрой курицы.

   - Понимаю, понимаю, - улыбнулась Руга.

   Разузнать Ирише, впрочем, долго многого не пришлось, несмотря на то, что Яков не чувствовал под собой ног от радости, когда предмет его мечтаний и настойчивого ухаживания сам явился к нему, особенно узнав цель этого появления.

   - К барину? - спросил он. - Уехал с визитом.

   - Ну вас к ляду с вашим барином, - лукаво улыбнулась Ириша. - Урвалась на минутку. Семь-ка {А ну, давай, ну-ка.}, думаю, посмотрю, не завел ли мой Яков какую ни на есть зазнобушку. Испытать захотела, словам-то мужчин тоже верить, ох, погодить надо.

   - Ну, уж касательно меня это, совсем напротив, - весь сияя от счастья, произнес Яков, все стоя перед Иришей в передней и любуясь ее стройной фигуркой, одетой по-модному.

   - Так гостью тут на торчке и принимать будете? - спросила, улыбаясь, молодая девушка.

   - Ах, я телятина, пожалуйте ко мне в горенку!

   - То-то же.

   Так начались счастливые дни для Якова Никандровича, как звали полным именем лакея Неволина. Посещения "от себя", а не "от барыни", Ириши участились, она сама даже как будто привязалась к своему поклоннику, с которым ее связывало секретное поручение барыни. Предупредительная любезность, возможное исполнение капризов, маленькие подарки, все льстило самолюбию Ириши и заставило ее, если не любить, то "уважать", выражаясь жаргоном петербургских горничных, Якова Никандровича. Расспросы о барине, однако, повторяем, были безрезультатны, несмотря на то, что влюбленный Яков готов был выложить все перед своей возлюбленной.

   - Занимается, ездит по визитам, у себя принимает больных, - вот все, что мог рассказать о жизни Неволина его лакей.

   - А барыни-то у вас бывают?

   - Больные бывают.

   - Ну, может, эта болезнь-то одна прилика?

   - Нет, этого не заметно. Можно сказать, что этого нет. Я сам диву даюсь. Молодой, из себя красивый, а живет монах монахом.

   - Не врешь?

   - Перед вами-то... Да я как на духу.

   - Так-таки совсем и живет без женского сословия?

   - Может, где сам бывает, мне не известно, а чтобы у нас, ни-ни...

   Ириша все неукоснительно докладывала Матильде Францовне. Та была недовольна, хотя видела, что ее наперсница искренна и получала сведения из верного источника.

   "Пожалуй, и впрямь не подкопаюсь под них..." - кусала Руга себе губы.

   Случай - этот слуга дьявола - пришел к ней на помощь.

   Однажды, заехав утром к Якову, когда Федор Осипович только что уехал в больницу, Ириша застала своего возлюбленного за уборкой комнат и вместе с ним вошла в спальню Неволина.

   Вдруг в глаза молодой девушки бросился лежавший на мраморной доске умывальника осыпанный бриллиантами медальон на золотой цепочке.

   - Это чей?.. - схватила она его. - Ты чего же мне, пес, врал, что никакого женского сословия у твоего барина не бывает, что монах-де он монахом. Ишь расписывал, а что это, мужская вещь, по-твоему, забыла зазнобушка ранним утречком...

   Яков насилу мог прервать разглагольствования Ириши.

   - Экая беда какая. Схоронись ко мне в горенку. Сейчас, значит, вернется.

   - Кто вернется, она?

   - Какая там она, никакой тут "ее" нет. Баринов медальон, завсегда на нем, на теле носит. Только второй раз позабывает, умываясь, так в первый раз приехал назад бледный, весь дрожит... и прямо к умывальнику.

   - Рассказывай, рассказывай, так я и поверила... - заметила Ириша, продолжая любоваться медальоном. - Хорошая вещица, дорого стоит.

   В это время в передней раздался сильный прерывистый звонок.

   - Он... Положи на место и схоронись.

   Ириша вздрогнула от звонка, положила на умывальник медальон и скрылась в комнату Якова. Это действительно возвратился Федор Осипович и прямо прошел к себе в спальню и, взяв забытый медальон, тотчас же уехал.

   Ириша убедилась, что Яков ей не врал.

   "А все-таки, значит, зазнобушка у него есть", - решила молодая девушка.

   - Может, померла она, в память носит... - высказал свое соображение Яков.

   - Может быть... - согласилась Ириша.

   В тот же день Матильде Францовне была доложена ею во всей подробности история с медальоном, который был точно описан молодой девушкой.

   - Ты говоришь, в виде сердца?..

   - Так точно-с.

   - Весь осыпан бриллиантами?

   - Да-с...

   - Хорошо, ступай... Благодарю тебя... Это очень важно... Можешь взять себе мой бархатный лиф, шитый стеклярусом.

   Ириша поцеловала руку у своей барыни и вышла.

   "Это тот медальон, который граф подарил своей жене в день ее рождения", - решила Руга.

   Она на другой же день при свиданьи сообщила об этом графу Стоцкому.

   На этом и была расставлена сеть графине Надежде Корнильевне, если бы Наташа, подслушав разговор двух графов, не приняла меры и не свела гнусных замыслов интриганов к нулю.

   Наташа застала Федора Осиповича дома.

   - Доложите, - сказала она Якову.

   - Как прикажете? - спросил тот, приняв ее за барыню.

   - Скажите, что Наталья Ивановна.

   Яков доложил.

   - Проси сюда! - сказал Неволин, догадавшись сейчас, кто была посетительница, и, встав от письменного стола, начал ходить нервными шагами по кабинету.

   - Ты от барыни? - дрожащим голосом спросил он, когда Наташа вошла в кабинет, плотно притворив за собою дверь.

   - Никак нет-с... Не от их сиятельства, а по поводу их...

   - То есть, как это? Что случилось?

   - Пока еще ничего, Федор Осипович, а может случиться, ой, нехорошее дело для их сиятельства.

   - Что такое? Говори...

   Наташа, не торопясь, обстоятельно передала содержание подслушанного ею разговора между графом Стоцким и графом Петром Васильевичем.

   - Если теперь узнают, что медальона у графини нет, беда будет, - заметила она.

   - Я с ним не расстанусь, - как-то болезненно выкрикнул Неволин.

   - Понимаю-с я, даже очень, что вам, Федор Осипович, тяжело, а все надо придумать, как и графиню из беды вызволить. Я вот футлярчик от медальона принесла. Где он куплен, значит...

   Она остановилась.

   - Что же дальше? - спросил Федор Осипович, глядя на нее помутившимися глазами.

   Перспектива расстаться с медальоном, который он хранил как святыню, отняла у него способность соображать.

   - Может, подумала я, в магазине точно такой же найдете медальон... - продолжала Наташа.

   - А, понимаю... Давай футляр.

   Наташа подала.

   - А если я не найду, что тогда? - спросил Неволин.

   - Придется, Федор Осипович, хотя на время отдать его, чтобы не подвести барыню.

   - О, Боже мой... Теперь открыты магазины?

   - Надо быть, открыты... еще не поздно.

   - Едем.

   Неволин отпер ящик письменного стола, вынул оттуда все свои сбережения за последнее время и, сунув деньги в карман, вышел вместе с Наташей в переднюю и затем, надев с помощью своего лакея пальто, вышел из квартиры.

   Яков ничего не подозревал, предположив, что барин уехал к больной.

   К счастью Федора Осиповича, у ювелира Иванова оказался медальон точь-в-точь такой же, как был у него.

   Заплатив, не торгуясь, за него триста шестьдесят рублей, он отдал его Наташе.

   В тот же вечер последняя подала футляр с медальоном графине;

   - Он возвратил! - побледнела Надежда Корнильевна, хотя, как припомнит читатель, сама собиралась взять его обратно у Неволина.

   - Нет, нет-с... Разве он с ним расстанется, умрет скорее, чем отдаст... Это другой.

   - Я не понимаю.

   Наташа рассказала все по порядку.

   - Благодарю тебя, ты истинный друг... - сказала растроганная графиня.

   Таким образом, козни графа Стоцкого и певицы Руги были на этот раз разрушены.

  

  

   Елизавета Петровна Дубянская была отчасти права.

   Любовь Аркадьевна Селезнева хотя еще смутно, но начинала понимать, что, доверившись любимому человеку, сделала непоправимую жизненную ошибку.

   Перспектива вечной, как ей казалось, близости к любимому человеку, наполнившая все ее существо сладким трепетом, через несколько дней после бегства сменилась томительным гнетущим сомнением.

   Беглецы на лошадях, чтобы замести след, доехали до Колпина, где сели в купе первого класса и прямо поехали в Москву.

   Не останавливаясь в Белокаменной, Неелов с похищенною им "невестою", каковою Любовь Аркадьевна считала себя, и каковой считал ее первое время совершенно искренно и Владимир Игнатьевич, отправился во вновь купленное имение.

   Погода, как мы уже говорили, в тот год стояла прекрасная, и влюбленные провели на лоне природы несколько дней, упиваясь восторгами близости и свободы.

   Любовь Аркадьевна в чаду своего счастья позабыла обо всем, о родителях и даже об обещании тотчас же венчаться, данном ей любимым человеком.

   Ей казалось, что чудным мгновениям, часам блаженства никогда не суждено кончиться.

   Она начала только жить полною жизнью женщины, пресыщение наслаждениями любви было далеко от нее - она не допускала и мысли о возможности охлаждения со стороны ее ненаглядного Володи; что же касается себя самое, то она думала, что никогда не изменится к нему.

   Но, увы, охлаждение мужчины наступило скоро.

   Поживший, и сильно поживший, Неелов, поддавшись обаянию молодого, красивого, полного жизни существа, почувствовал сам прилив невозвратной юности и вернувшейся пылкой страсти, но, увы, это было проходяще: наступила реакция, и утомленный наслаждениями Владимир Игнатьевич вдруг стал тяготиться ласками своей молодой подруги.

   Любовь Аркадьевна с ужасом сделала это открытие.

   Она не понимала, что это происходило от невозможности с его стороны ответить на эти ласки, это раздражало его самолюбие, как мужчины.

   Она удвоила свою нежность, холодность любимого человека еще более разжигала ее страсть и она не сдерживала ее проявления.

   Она думала этим привлечь снова его к себе, получить на ее чувственные порывы такой же ответ.

   Результат, конечно, вышел противоположный.

   Он уклонялся сначала от ее объятий почти деликатно, но наконец была произнесена фраза, послужившая роковой гранью для их отношений прошлого и настоящего.

   - Оставь, Люба, нельзя же вечно лизаться!.. - сказал Неелов, отстраняя от себя молодую девушку.

   Любовь Аркадьевна побледнела.

   "Он меня не любит!" - промелькнула в ее голове роковая мысль.

   Это было начало конца.

   Мельком пробежавшая мысль вернулась и скоро стала господствующей в уме молодой девушки.

   - Он меня не любит... Я ему надоела... - на разные лады повторяла она себе с утра до вечера.

   Поведение Владимира Игнатьевича подтверждало это гнетущее ее сердце открытие.

   Он стал уезжать из дома по хозяйству, на охоту, и даже один раз к соседям по имению.

   Это было накануне их отъезда из деревни.

   Молодая женщина сидела одна в кабинете Владимира Игнатьевича и писала письмо родителям. Это было то письмо, после получения которого из Петербурга выехали на розыски беглецов Долинский, Селезнев и Дубянская.

   - О, папа... папа... - шептала она, не будучи в силах писать, так как глаза ее затуманивались слезами. - Как я огорчила тебя... Но ты мне простишь... И мама простит... Милые, дорогие мои... Ведь я же теперь раба, раба его! Он говорит, что если я не буду его слушаться, он опозорит меня... И ко всему этому он не любит меня... Что делать, что делать... Нет, я не напишу вам этого, чтобы не огорчать вас... Он честный человек, он честный...

   Она снова склонилась над письмом. Вдруг она вздрогнула, быстро спрятала письмо и отерла слезы. Дверь отворилась, и вошел Владимир Игнатьевич.

   - Как я соскучилась, Володя, почти целый день, как мы не виделись... - проговорила Любовь Аркадьевна, силясь ему улыбнуться.

   - Надеюсь, что тебе здесь было всего достаточно... - раздраженно отвечал он.

   - Мне не доставало тебя, ведь ты один у меня на свете. Без тебя мне так сиротливо и страшно!..

   - Перестань ребячиться! Не маленькая... - холодно остановил ее Неелов. - Я был у соседей... Играл и выиграл...

   - Зачем ты играешь?! Ведь ты достаточно богат. Одного моего приданого...

   - Твоего приданого!.. Да еще неизвестно, что скажут твои родители...

   - Они согласятся и простят... Я в том уверена... Я на днях напишу им.

   - Нам надо уехать отсюда... - перебил ее Неелов.

   - В Петербург?

   - Ну, нет... Надо еще узнать ответ от твоих родителей... Мы поедем в Москву... После первого письма ты напишешь второе, где скажешь, чтобы они прислали ответ до востребования.

   - Но ведь ты сам хотел поселиться здесь...

   - Здесь невыносимо скучно...

   - Скучно!..

   - Чему же ты удивляешься... Нельзя же проводить время, глядя друг другу в глаза... Это не жизнь...

   - Не жизнь...

   - Мне надо познакомиться с московским обществом...

   - А я буду опять оставаться, как сегодня, по целым дням одна.

   Владимир Игнатьевич молча пожал плечами.

   - Послушай, Володя, помнишь, ты обещал мне обвенчаться, как только мы сюда приедем... Папа и мама тогда уж наверное простят нас... Не поедем в Москву... Обвенчаемся и поедем в Петербург.

   Она смотрела на него взглядом, полным мольбы. Он не смотрел на нее.

   - Ах, как ты мне надоедаешь, Люба! - воскликнул он. - Целыми днями ты изводишь меня то своей любовью, то хныканьем. Ну да, я обещал обвенчаться, но поверь, я знаю, что делаю, и обвенчаюсь тогда, когда это действительно будет нужно, учить тебе меня нечего... Лучше ступай готовиться к отъезду... Поезд уходит через час.

   - Сегодня?.. Так поздно?..

   - До станции рукой подать... Нас не съедят волки...

   Молодая девушка вышла из кабинета, едва сдерживая слезы. "Такую глупость, как связать себя с этой дурой, можно было сделать только в порыве... Уж правду говорят, захочет Бог наказать, разум отнимет".

   На вечерний поезд, однако, они не попали, так как Неелова задержали дела со старостой, и отъезд был отложен до другого дня до часового поезда.

   По прибытии в Москву Неелов и Селезнева остановились в отделении "Северной гостиницы", находящейся недалеко от вокзала.

   Хозяин этой гостиницы был знаком с Владимиром Игнатьевичем по Петербургу, где служил буфетчиком одного из шикарных ресторанов, а потому формальностей прописки, неудобной для Неелова и невозможной, за неимением документов, для его спутницы, можно было избежать.

   Любовь Аркадьевна действительно не ошиблась за свое будущее.

   Начались для нее томительные, скучные дни сидения в гостинице одной, так как Владимир Игнатьевич уезжал с утра и не являлся до позднего вечера.

   Молодая девушка старалась не показывать виду, что она страдает и мучается, но эти страдания и мучения против ее воли написаны были на ее побледневшем и осунувшемся лице, и эта печать грусти раздражительно действовала на Владимира Игнатьевича.

   Видимо, чувствуя все-таки некоторое угрызение совести, Неелов предложил Любовь Аркадьевне прокатиться раз вечером в Петровский парк.

   Она, конечно, с радостью согласилась.

   Сколько наслаждений доставила несчастной девушке эта прогулка. Только теперь она поняла, что особую прелесть этой прогулке придало почти недельное заключение в четырех стенах отделения гостиницы.

   Любовь Аркадьевна была весела и оживлена. На впавших щечках появился даже румянец. Эта поездка, к счастью для нее, даже освободила ее от дальнейшего заточения.

   Неелов в Петровском парке встретился с Николаем Герасимовичем Савиным, катавшимся с Мадлен де Mежен.

   Владимир Игнатьевич, как мы знаем, был товарищ Николая Герасимовича. Они встретились с искреннею радостью и познакомили своих дам.

   Савин, желая поговорить с Нееловым, предложил Любовь Аркадьевне место в своей коляске и пересел сам в коляску Владимира Игнатьевича.

   Таким образом, дамы продолжали прогулку с глазу на глаз и через какой-нибудь час уже были приятельницами. У женщин, особенно молодых, это происходит очень быстро. Не этим ли объясняется, что это чувство приязни бывает зачастую не только мимолетно, но даже является порой основанием для будущей неприязни.

   На Любовь Аркадьевну красота Мадлен, ее наряд, фигура, ее симпатичный голос, произвели неотразимое впечатление.

   У очень молоденьких девушек и женщин, сильных своей молодостью и сознанием силы своей привлекательности, отсутствует чувство зависти к другим женщинам, чувство, которое неизбежно приходит впоследствии.

   Такие девушки и женщины могут совершенно искренно увлекаться другими хорошенькими женщинами, почти влюбляться в них. Так произошло и с Любовь Аркадьевной. Она влюбилась в Мадлен де Межен. Последняя тоже почувствовала к ней необычайную симпатию. Основанием для этого явилась прежде всего возможность оказать молоденькой женщине покровительство. Красивые и молодые женщины ужасно любят являться в ролях покровительниц своих подруг.

   Симпатия, внушенная молодой француженкой Любовь Аркадьевне, побудила последнюю на откровенность.

   Быть может, впрочем, переполненная горькими думами головка и оскорбленное за последнее время сердце сделали то, что молодая девушка невольно выложила свою душу первой женщине, которая, как ей показалось, отзывчиво отнеслась к ее рассказу.

   - Это ужасно... Однако, какой он... странный... - не могла подобрать подходящего слова Мадлен де Межен.

   - Я сама не знаю, что с ним сделалось за последнее время.

   - Попробуйте с ним быть холодны...

   - Я не могу...

   - Это-то более всего и губит женщину в глазах мужчин... Им не надо показывать всю полноту чувства, мужчина всегда должен оставаться относительно чувства женщины в некоторой неизвестности... Это заставит его быть к ней внимательнее... Они ведь, эти мужчины, в сущности, не любят нас, в нас они любят себя самих, свои удобства, свой комфорт, свое наслаждение... Потому мужчина более всего боится не потерять любимую им женщину, а быть ею брошенным... Смерть своей жены или любовницы мужчина всегда предпочтет разлуке, где первою ушла женщина... Надо всегда поэтому держать мужчину под "дамокловым мечом" - возможности такой оскорбительной для него разлуки...

   Любовь Аркадьевна слушала этот первый жизненный урок своей новой подруги с широко открытыми глазами.

   В следующей за первой коляске между Нееловым и Савиным шел тоже оживленный приятельский разговор.

   Вспоминали прошлое, друзей, товарищей, женщин...

   - Кто это с тобой? - спросил Николай Герасимович.

   - Ох, не говори... - сделал гримасу Владимир Игнатьевич. - Попутал меня черт... Увлекся, похитил ее из родительского дома... Привез из Петербурга в имение, а затем сюда, живу в гостинице, жду, что родители вступят в переговоры, а между тем не рассчитал, что страсть моя к ней прошла, а она влюблена, как кошка, и страшно этим наскучила...

   - Да, попался в переплет...

   - Мне необходимо быть вне дома, а она одна... Понимаю сам, что ей скучно... Но что же я поделаю... С глазу на глаз с ней мне еще скучнее.

   - Отлично, Мадлен тоже скучно, когда я уезжаю, она возьмет ее под свое покровительство.

   Эта мысль улыбнулась Неелову.

   - Вот это прекрасно! - заметил он.

   Таким образом мужчины решили отдельно то, что было решено в первой коляске дамами.

  

  

   Николай Герасимович Савин и Мадлен де Межен занимали великолепное отделение в гостинице "Англия" на Петровке.

   В Москву они прибыли из Петербурга всего месяца с два.

   Оправданный калужским окружным судом по обвинению в поджоге, освободившись таким образом от гнета тяготевших на нем в России обвинений, из-за которых он претерпел столько мытарств этапа и тюремного заключения, Савин полетел, как вырвавшийся школьник, на берега Невы, где ожидала его любимая и любящая женщина, покинувшая для него родину, родных и друзей, оставшихся в ее милой Франции.

   Вернувшись в Париж, верная своему слову, она, покончив в нем свои дела, уехала к своей кузине и там, в глуши французской провинции, стала жить ожиданием весточек от ее "несчастного друга", как называла Мадлен де Межен Савина.

   Весточки приходили, но короткие и печальные.

   Краткость объяснялась необходимостью отдавать написанные письма на просмотр тюремного начальства, что заставляло Николая Герасимовича быть сдержанным в проявлении своих чувств, обреченных, как ему казалось, на профанацию посторонних, чуждых и неумеющих понять их людей.

   Печальны они были потому, что настроение духа Савина в русских тюрьмах, не исключая и образцового дома предварительного заключения, за последнее время было мрачно и озлобленно.

   Письма, таким образом, не удовлетворяли молодой женщины, думавшей, что при переписке она сохранит душевную близость с любимым человеком.

   Этой близости, увы, она не чувствовала.

   Гнетущая тоска все сильней и сильней стала сжимать ее сердце.

   Наконец она не выдержала и снова уехала в Париж, не сказав ни слова своей кузине о цели своей поездки.

   Цель эта между тем была во что бы то ни стало пробраться в Россию и хотя присутствием с "несчастным другом" в одном городе ободрить и утешить его, доказав ему, что обещания следовать за ним даже в "холодную Сибирь" - не были с ее стороны пустыми словами.

   Обладая небольшим, но приятным сопрано, Мадлен де Межен зачастую между своими певала модные шансонетки и знала таким образом все новинки Парижа в этом роде.

   На своем, хотя и коротком веку, она перевидала множество представительниц шансонетного жанра парижских бульварных сцен и усвоила без труда их шик и методу.

   С таким аристократическим запасом она легко могла появиться перед русской публикой в качестве "звезды", тем более, что условия ее были много скромнее настоящих "парижских звезд".

   Очень скоро через одного из театральных агентов она добыла сверх ожидания даже очень выгодный ангажемент в Петербург.

   Агент расписал ее антрепренеру самыми яркими красками и сам хлопотал, чтобы не продешевить свежеиспеченную "звезду", так как его вознаграждение составлял процент с ее гонорара.

   Она получила солидный аванс и уехала с берегов Сены на берега Невы.

   При самом выезде из Парижа она написала письмо Савину, но при формальности передачи писем арестантам он получил его тогда, когда она уже второй день жила в шикарном номере "Европейской гостиницы" в Петербурге.

   Она приехала как раз накануне дня, назначенного для судебного разбирательства дела Савина в Петербурге, и когда он вернулся в свою камеру, довольный своим оправданием, его там ожидала другая радость - письмо от Мадлен де Межен.

   Прочтя письмо, он понял, что Мадлен уже в Петербурге, и стал ожидать свидания.

   Он был уверен, что Мадлен де Межен добьется этого свидания.

   Действительно, не без труда и хлопот Мадлен де Межен добилась свидания с ее "несчастным другом".

   Чего не добьется любящая женщина?

   Свидание произошло в конторе дома предварительного заключения и, несмотря на присутствие помощника смотрителя, деликатно, впрочем, отошедшего в противоположный конец комнаты и остановившегося у окна, Мадлен и Савин бросились друг к другу в объятия.

   В разрешенные им полчаса они переговорили о многом.

   Молодая женщина рассказала, как она сделалась артисткой с единственной целью попасть в Петербург.

   - И подумай, я произвожу фурор... Меня буквально засыпают цветами и подарками, - не могла не похвалиться своим успехом Мадлен де Межен.

   Николай Герасимович поморщился, но не сказал ничего.

   - Мне уже косвенно, конечно, делали самые выгодные предложения... Здесь, говорят, у вас совсем нет женщин... - продолжала она вполголоса свою болтовню.

   Разговор, конечно, шел по-французски.

   - Что ты за вздор болтаешь?.. Как нет женщин?..

   - Ну, то есть изящных женщин... Ваши мужчины имеют вид голодных собак при виде каждого смазливого личика.

   Николай Герасимович не выдержал.

   - Перестань болтать пустяки... Поговорим лучше о деле.

   Он сообщил ей о положении своих денежных дел, о надежде на вторичное оправдание в Калуге и некоторых планах будущего.

   - Тебе, конечно, придется бросить свою сценическую деятельность, - сказал он, подчеркнув последнее слово.

   - Почему?

   - А потому, что я ненавижу сцену, - резко отвечал он. Перед ним промелькнуло его тяжелое прошлое.

   Он вспомнил Маргариту Гранпа, которую погубила и отняла та же сцена. Припомнился ему неожиданный его арест в Большом театре и поездка в Пинегу, откуда он вернулся, чтобы узнать, что девушка, которую он одну в своей жизни любил свято и искренно, начала свое гибельное падение по наклонной плоскости сценических подмостков.