Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

nbsp;    - Ну, братец, такие вещи легко не говорят.

   - А я тебе повторяю, во имя нашей дружбы, говори!..

   - Помни, что ты сам этого потребовал! Видишь ли... женщины не то, что мы, - это организации нервные, утонченные, способные питать чувство одним воображением и все-таки сохранять это чувство целые годы. Графиня тебя не любит, да едва ли когда-нибудь и привяжется к тебе, потому что она прежде любила...

   - Я убью этого проклятого... - проскрежетал граф, бледнея.

   - Ты не так меня понял! - проговорил граф Стоцкий, сам испугавшись последствий своих слов. - Я не говорю, что графиня любит и теперь... Я только хотел тебе посоветовать не становиться в глазах света смешным, пока ты не убедишься, что...

   Он не договорил, так как на террасу снова вышла Ольга Ивановна.

   - Графиня сейчас выходит в столовую, - сказала она Петру Васильевичу.

   Тот, мрачно сверкая глазами, порывисто пошел в дом.

   Тяжелые, резкие шаги его затихли только на ковре гостиной, к которой примыкала столовая.

   В столовой было пусто.

   Он прошел далее несколько комнат и незаметно очутился у будуара графини.

   Подойдя к нему, он вдруг остановился.

   До его слуха долетел какой-то странный, порывистый шепот. Шепот этот раздавался из будуара, отделенного от приемной графини, в которой он находился, только спущенной портьерой. Он прислушался.

   - Дорогая моя... Незабвенная! - с глубоким чувством говорила графиня. - Бог свидетель, как тяжела моя судьба, но среди величайшего горя я останусь верна клятве, которую дала тебе, как и клятве, данной мною перед алтарем... Мне стоит посмотреть на твои дорогие черты, и в душе моей возрождаются новые силы.

   Граф не разобрал, говорила ли его жена "дорогая", "незабвенная" или же "дорогой", "незабвенный", то есть относились ли эти эпитеты к мужчине или к женщине.

   Он не выдержал.

   Осторожно отмахнув портьеру, он прошел в будуар.

   Графиня Надежда Корнильевна стояла спиной к нему на коленях перед киотом с образами, и держала в руке чей-то портрет.

   Граф Петр Васильевич также беззвучно подкрался к ней по толстому ковру и быстро перегнувшись через ее плечо, увидел, что это был миниатюрный портрет ее матери.

   - Да! Только бы, Ты поддержал меня, Господь мой! - продолжала графиня, не замечая мужа. - Только бы Ты просветил его разум и открыл ему, как сам он глубоко несчастлив в своем ослеплении. А я... я, забывая себя, стану исполнять долг свой и дам ему все то счастье, какое может дать страстно любящая жена.

   - Аминь! - проговорил граф.

   Быстро обернувшись и вскочив с колен, графиня увидела, что на глазах ее мужа блестели слезы.

   - Ты... Здесь... И именно в эту минуту! - проговорила она растерянно.

   - За все сокровища мира не отдал бы я этой минуты! - воскликнул он. - Она не изгладится из души моей во всю мою жизнь. Прости, прости меня, Надя! Клянусь тебе!..

   - Полно, Петя, не клянись! Возблагодарим Бога и за то, что ок просветил тебя... Что ты сознал свои заблуждения... Лучшего счастия я не могла бы для себя сегодня пожелать!

   - Хорошо... Клясться я не стану... Но вот медальон... Он имеет форму сердца... Он открывается... Пусть он будет символом, что мое сердце всецело принадлежит тебе и всегда будет для тебя открыто... Верь мне, что из любви к тебе я готов на все лучшее, и что каждый раз, когда меня станет соблазнять что-либо дурное, мысль об этой минуте и об этом медальоне-символе и надежда хоть когда-нибудь добиться твоей любви станет воздерживать меня.

   С этими словами он надел ей на шею медальон на золотой цепочке в виде сердца, осыпанного бриллиантами,.

   Надежда Корнильевна взяла обеими руками его голову и поцеловала его в лоб.

   На лице графа Вельского отразилось испытываемое им блаженство от столь редкой искренней ласки его жены.

   - Зачем он так поспешил? - сказала между тем как бы про себя Ольга Ивановна. - Графиня, может быть, еще не вышла в столовую.

   - Как же не спешить влюбленному мужу к холодной, как мрамор, жене, - с явною насмешкою сказал граф Стоцкий, держа в руке сорванный им цветок.

   - Поверьте, граф, что все уладится между ними, и в конце концов они будут любить друг друга и жить счастливо. Я, по крайней мере, приложу все силы мои для этого и употреблю все свое влияние на Надю.

   - Ну, тогда, конечно, счастье их обеспечено, - снова ядовито усмехнулся Сигизмунд Владиславович.

   В это время на террасу из сада вошел приехавший из города Корнилий Потапович Алфимов.

   Он подозрительным, ревнивым взглядом окинул беседующую парочку.

   - Где же Надя? - сказал он, здороваясь со Стоцким и Хлебниковой.

   - Она с мужем в столовой... Я сейчас скажу им, что вы приехали.

   Ольга Ивановна ушла в комнаты.

   Корнилий Потапович и Сигизмунд Владиславович остались одни.

   - Однако вы сильно, как я вижу, приударяете за Ольгой Ивановной, - сказал старик, ударяя по плечу графа.

   - Я? - воззрился на него тот недоумевающим взглядом.

   - Ну, конечно, вы... О чем вы тут с ней ворковали?

   - Ошибаетесь, Корнилий Потапович, этот кусочек не для меня... Его, кажется, готовит себе ваш зятек...

   - Что! Граф Петр?..

   - Да, кажется, надо же ему утешиться от все возрастающей холодности его жены...

   - Ну, этому не бывать, - сверкнул Алфимов глазами из-под очков.

   - Вы что же хотите, чтобы он жил аскетом и был бы верен недоступной богине - своей жене? Ведь он моложе вас... У него кипит кровь и бьется сердце.

   - Кто сказал вам, что у меня не кипит она?

   - Все же не так.

   - Как знать... Эта девушка производит на меня одуряющее впечатление... Вам я признаюсь, так как хочу просить вашего содействия, если только вы сами...

   - Будьте покойны насчет этого... Она не в моем вкусе... Слишком серьезна и идеальна...

   - Вы часто бываете здесь, подготовьте ее исподволь к моему объяснению... Я хочу предложить ей руку и сердце.

   - Вы?

   - Да, я... Чему же вы удивляетесь?

   - Я подумал, как вы, считающийся финансовым гением, способны на такую невыгодную сделку...

   - Что вы этим хотите сказать?

   - Да то, что вы сразу набиваете цену на товар, который можно приобрести дешевле... Граф Вельский оказывается практичнее вас. Он начал с дешевенького, но блестящего парюра...

   - Но она честная девушка, да и отец ее...

   - И вы верите, при вашем знании жизни, в добродетель современных девушек и неподкупность нынешних отцов? Хлебников, ваш управляющий, и должен молчать, если не захочет потерять место... Вы возьмите ее в дом под видом присмотра за хозяйством. Вот и все.

   - Конечно, - после некоторого раздумья сказал Корнилий Потапович, - так было бы удобнее, но...

   - Какое там "но".

   - Я думаю, что она на это не пойдет...

   - Предоставьте это мне и Матильде Францовне.

   - Матильде?

   - Да, не бойтесь... Ревность не входит в число ее многих пороков, которые в ней кажутся добродетелями. При моем содействии, она, как женщина, уладит все по вашему желанию.

   Развитию подробностей этого гнусного плана помешали вышедшие на террасу граф и графиня Вельские и Ольга Ивановна. Муж и жена оба весело улыбались.

   - Однако у них, кажется, на самом деле начинается "совет да любовь", -- злобно проворчал граф Сигизмунд Владиславович.

  

  

   Командировка Федора Осиповича Неволина закончилась как раз в то время, когда он был, по мнению Корнилия Потаповича, совершенно безопасен для счастья его дочери.

   Надежда Корнильевна Алфимова уже несколько месяцев как была графиней Вельской.

   Положим, вскоре после свадьбы старик Алфимов начал сильно сомневаться в личном счастьи Нади, так как ее постоянное печальное настроение указывало на внутренние страдания, переносимые молодой женщиной.

   В душе Корнилия Потаповича сперва было зашевелилось даже нечто, вроде угрызения совести, но так как он, как мы знаем, не принадлежал к числу людей, способных предаваться "безделью", к которому причислял и сожаление о совершенном и случившемся, то скоро и нашел утешение в русской поговорке: "Стерпится - слюбится".

   Возникшая в его старческом уме, или лучше сказать, в его старческой крови страсть к Ольге Ивановне еще более отодвинула на задний план мысли о Наде.

   "Графиня богата, любима мужем, предупреждающим все ее малейшие желания... Какого ей еще рожна нужно?" - рассудил он и успокоился.

   Расположение к человеку, с его точки зрения, порождалось услугами, которые этот человек делает другому, к нему расположенному. Любовь - эгоистическое чувство необходимости для одного в другой, или для одной в другом, в том или другом, но непременно материальном смысле.

   Иного чувства Корнилий Потапович не понимал и называл его "блажью".

   Таковой "блажью" считал он и чувство его дочери к "докторишке", как называл он Неволина.

   Но вернемся к Федору Осиповичу Неволину.

   Его командировка, повторяем, кончилась.

   Она продолжалась, однако, более десяти месяцев, во время которых он еженедельно давал медицинский отчет "петербургской знаменитости" и получал изредка краткие извещения, состоявшие почти сплошь в одобрении принятого метода лечения.

   Больная, однако, умерла в Баден-Бадене.

   Об этом исходе правильного метода лечения Федор Осипович не замедлил сообщить "светилу медицинского мира", с указанием последних употребленных им средств.

   Ответа на это письмо он ждал с большим трепетом, боясь указания на существенные сделанные им промахи.

   Но ответ пришел успокоительный для него как для врача.

   "Светило медицинского мира" писал, что смертельный исход болезни произошел по всем правилам врачебной науки и при совершенно рациональном методе лечения.

   Репутация Неволина как врача в глазах "знаменитости" была сохранена.

   Федор Осипович мог отдаться всецело своему личному горю, или лучше сказать, предчувствию этого горя и начал спешно готовиться к отъезду на родину.

   К чести Федора Осиповича надо сказать, что обязанности врача он понимал очень высоко и не допускал, имея на руках больного, отвлекаться лично посторонними делами, хотя бы эти дела составляли для него вопрос жизни и смерти.

   Так было и в данном случае.

   Имея на руках порученную ему больную, он все свои мысли направил к всевозможному разъяснению по данным его науки ее болезни и столь же возможному если не излечению, то облегчению ее страданий, забывая носимую им в сердце страшную рану.

   Этой раной было непонятное для него молчание Надежды Корнильевны Алфимовой.

   Он написал уже несколько писем на имя ее горничной, но сам не получил ни одного.

   "Ужели она забыла меня? С глаз долой - из сердца вон", - иногда только мелькало в его голове.

   Он гнал от себя эту мысль, но воображение рисовало ему тогда нечто еще более ужасное.

   Федор Осипович знал о предполагаемом сватовстве со стороны графа Вельского и о настойчивом желании этого брака стариком Алфимовым, знал он также и о клятве, данной Надеждой Корнильевной у постели умирающей матери - повиноваться во всем отцу.

   "Ужели ее выдали замуж против ее воли?"

   Эта мысль холодила ему мозг.

   Он не мог себе представить, что Корнилий Потапович, так ласково, чисто по-родственному обошедшийся с ним при расставании, мог воспользоваться этой клятвой своей дочери, чтобы принудить ее согласиться на брак, который ей в будущем не сулит ничего, кроме несчастия.

   "Может быть, она больна... умерла..." - терялся он в догадках.

   Всецело, повторяем, овладели им эти мысли после смерти порученной ему больной, во время сборов в Петербург.

   Ранее с берегов Невы до него не долетало никакой весточки.

   Только что переведенный в Петербург, он не успел завести близких знакомств, не успел сойтись на короткую ногу с товарищами.

   К кому же он мог обратиться за щекотливыми сведениями о любимой девушке?

   Наконец поезд помчал его в Россию.

   В первый же день приезда в Петербург - на дворе стояли первые числа августа - он поехал на Сергиевскую.

   С трепетно бьющимся сердцем подъезжал он к подъезду дома Алфимова.

   Прежний бравый швейцар распахнул перед ним дверь.

   - Дома?..

   - Никак нет-с... на даче-с.

   - Где?..

   - На Каменном острове.

   - Все здоровы?

   - Все, слава Богу.

   - И Надежда Корнильевна?.. - чувствуя, как сжимается у него горло, спросил Неволин.

   - Ее сиятельство тоже изволят быть здоровы.

   Этот титул сказал ему все.

   - Ее сиятельство изволят быть здоровы... - машинально повторил он.

   - Точно так-с... - невозмутимо ответил швейцар. - Что с вами, барин, вам худо?.. - вдруг добавил он, видя, что Федор Осипович, бледный как смерть, прислонился к притолке двери.

   - Ничего, это так... со мной бывает... головокружение... Дай-ка мне стакан воды.

   Швейцар бросился за водой.

   Федор Осипович собрал всю силу своей воли, и когда вестник его горя возвратился, неся на подносе стакан с водой, он уже пришел в себя и, выпив залпом стакан, сказал:

   - Благодарствуй. Так я к ним на дачу понаведаюсь.

   - Там у них свои дачи поблизости... У Корнилия Потаповича и у их сиятельств... - пустился в объяснения швейцар.

   Но Неволин не слыхал его.

   Сунув в руку швейцара какую-то мелочь, он вышел из подъезда и, бросившись в пролетку ожидавшего его извозчика, крикнул:

   - Пошел!

   Без думы, в каком-то оцепенении ехал он по улицам Петербурга, сам не зная куда.

   Сообразительный извозчик, которого Федор Осипович взял от подъезда меблированных комнат на Екатерининской улице, где он временно остановился, привез его обратно к тому же подъезду.

   При остановке экипажа Неволин вышел из своего столбняка, бросил извозчику рублевую бумажку, вошел в подъезд, поднялся во второй этаж и, только очнувшись в своем номера, бросился ничком на постель и зарыдал.

   Слезы облегчили его.

   Он посмотрел на часы.

   Был четвертый час в начале.

   Он решился заехать в контору Корнилия Потаповича в надежде, что старик сам пригласит его к себе на дачу, и, быть может, сведет и к дочери.

   С графом Федор Осипович был почти не знаком, если не считать нескольких случайных и коротких встреч.

   Сказано - сделано.

   Неволин снова одел пальто, взял шляпу и поехал на Невский проспект.

   Корнилий Потапович оказался в конторе. В его кабинете Неволин застал и графа Вельского.

   "Счастливый случай!" - мелькнуло в его голове.

   Вскоре он, однако, разочаровался.

   Старик Алфимов принял его очень любезно, расспрашивал обстоятельно о его заграничной поездке, но не обмолвился приглашением.

   Граф Петр Васильевич Вельский при возобновлении знакомства с Федором Осиповичем обошелся с ним так холодно-вежливо, что о визите к нему не могло появиться и мысли.

   - Графиня теперь никого не принимает... - бросил он между прочим в разговоре, сильно подчеркнув эти слова.

   Неволин понял и вскоре, простившись, вышел из конторы Алфимова.

   Надежда увидеть графиню Вельскую открыто и честно рушилась.

   Приходилось прибегнуть к свиданию исподтишка.

   Страстное желание видеть молодую любимую им женщину все более и более охватывало Федора Осиповича.

   Он воспользовался возможностью отдыха после путешествия и не вступал в отправление своих обязанностей ординатора больницы.

   В продолжение нескольких дней просидел он безвыходно в своем маленьком номере.

   Голова его положительно шла кругом.

   В то, что сама Надежда Корнильевна польстилась на графский титул и на возможность играть роль в высшем петербургском свете или же даже что она разлюбила его и полюбила другого, он не верил.

   Он был глубоко убежден, что брак ее с графом Вельским был насильственный.

   Это убеждение подтвердилось и приемом, оказанным ему в конторе Алфимова Корнилием Потаповичем и графом Петром Васильевичем.

   Он ничего не сделал им дурного, и они оба не могли иметь против него ничего, кроме того, что его любила когда-то жена последнего.

   Если бы только любила и променяла добровольно, то граф Вельский, торжествующий победу, не был бы так холоден к своему бывшему несчастному сопернику.

   Отсюда ясен был вывод, что графиня любит его до сих пор и граф Петр Васильевич знает это.

   Прийдя к этой мысли, он вышел из своего добровольного заточения и отправился на Каменный остров.

   Без труда нашел он роскошную дачу графа Вельского, находившуюся в одном из лучших и тенистых летних уголков Петербурга, пользующихся за последнее время обидным пренебрежением.

   Он прошелся несколько раз мимо дачи, пошел далее, погулял и снова вернулся.

   Самый вид жилища горячо любимого им существа, казалось, вносил, с одной стороны, успокоение в его измученное сердце, а, с другой, между тем поднимал в нем целую бурю.

   Ощущения эти менялись мучительно одно за другим.

   Ощущение близости в несколько шагов от женщины, которая так же, как и он страдает в разлуке с ним и жаждет свиданья - за последнее время это убеждение всецело укрепилось в уме Неволина - давало ему нечто вроде нравственного удовлетворения.

   Дух сомнения между тем нашептывал ему другое.

   "Тюрьма или гнездышко?" - восставал в его уме мучительный вопрос при виде дачи, где жила с мужем графиня Вельская.

   Дача была поистине великолепна. Изящная постройка, расположенная среди окружающего тенистого сада с массой душистых цветов и мраморными фигурами в клумбах, фонтаном, бившим легкой и обильной струей и освежавшим воздух, - все, казалось, было устроено для возможного земного счастья двух любящих сердец.

   "Гнездышко!" - мучительно откликалось в душе Федора Осиповича.

   А между тем в этом месте, казалось, самой природой созданном для бьющей ключом жизни, - было пусто и мертво.

   В течение нескольких часов, которые Неволин провел около дачи и поблизости, она показалась ему прямо необитаемой.

   "Да здесь ли она?" - мелькнуло в его уме.

   В это время в воротах появилось живое существо - это был дворник, одетый в новую красную кумачовую рубашку, плисовые шаровары, сапоги со сборами и черном новом картузе.

   Он меланхолически остановился у ворот, куря свою носогрейку.

   Неволин перешел на ту сторону и, проходя мимо него, небрежно бросил:

   - Это дача графа Вельского?

   - Так точно.

   - Петра Васильевича?

   - Так точно.

   - Не живут?

   - Никак нет-с, живут-с, - отвечал дворник. - Только граф более все по делам в Петербурге, а их сиятельство графиня ведут жизнь уединенную.

   Федору Осиповичу показалось, что в нотах даже грубого голоса дворника он уловил сочувствие и сожаление к сиятельной затворнице.

   "Тюрьма!" - пронеслось в его голове.

   И странно, на этом последнем выводе он остановился с большим внутренним удовлетворением.

   Так скверно устроен человек, что, страдая сам, он находит себе утешение в страданиях ближнего.

   Стало уже совершенно смеркаться, когда Неволин уехал с Каменного острова.

  

  

   Ежедневно стал совершать свои мучительные прогулки на Каменный остров Федор Осипович Неволин.

   Какая-то непреодолимая сила тянула его туда. Им руководило, кроме того, предчувствие, что случай поможет ему увидеть графиню Надежду Корнильевну Вельскую. Это предчувствие не обмануло его.

   На пятый или на шестой день своего странствования около дачи Вельского он, как раз в то время, когда проходил мимо ворот, столкнулся лицом к лицу с выбежавшей из ворот девушкой, на голове которой был накинут шелковый платок.

   Он сразу узнал Наташу, горничную Надежды Корнильевны, на имя которой он писал из-за границы несколько писем, не получив на них ни строчки ответа.

   - Наташа! - окликнул он девушку, бросившуюся было от него в сторону.

   Та остановилась в недоумении, но вглядевшись в Неволина, только ахнула.

   - Федор Осипович, вы ли это?

   - Я, или не узнала?

   - Да и как узнать-то, похудели вы очень, побледнели, больны верно?

   - Нет, ничего, здоров.

   - Какое ничего, вот теперь в вас вглядываюсь... Краше в гроб кладут.

   - Что делать... Ты куда?

   Девушка смутилась.

   - Да так, пробежаться вздумалось... Ее сиятельство отпустили.

   - Мне бы с тобой поговорить надо... - через силу, сунув в руку Наташи первую попавшуюся в кармане кредитку, сказал Неволин.

   - За что жалуете... Я и так всегда готова... - сконфузилась молодая девушка, но бумажку сунула в карман.

   Наташа была скорее подругой, нежели горничной Надежды Корнильевны. Крестьянка села Отрадного, первая ученица тамошней сельской школы, она по выходе Алфимовой из института была взята в Москву и определена в услужение барышне, а затем с нею же переехала в Петербург.

   Не рассталась с ней Надежда Корнильевна и сделавшись графиней.

   Обе столицы быстро оказали свое действие на молоденькую деревенскую девушку, она приобрела тот внешний лоск и даже интеллигентность, которые отличают тип столичных горничных, прозванных некоторыми остряками "театральными".

   - Да ты, может, куда спешишь? - спросил Федор Осипович.

   - Нет, барин, ничего, не к спеху, подождет, не впервой и понапрасну дожидаться... - лукаво усмехнулась она.

   - Куда же нам пойти?.. - после некоторой паузы начал он.

   - Да пожалуйте к нам в сад, в беседку.

   - Неудобно.

   - Чего неудобно... В доме ни души... Графиня у себя в будуаре читает. Графа дома нет-с, пожалуй, не ранее, как под утро явится... Барышня Ольга Ивановна тоже в городе... Дом-то почитай, как мертвый.

   - Что так?

   Наташа только рукой махнула.

   - Эх, и среди золота не сладко живется, Федор Осипович!

   Сердце Неволина похолодело от этих слов.

   Он встал, вышел с Наташей во двор жилища графини, прошел в сад и вскоре очутился в закрытой беседке-павильоне.

   Беседка выглядела положительно бомбоньерочкой.

   С полом, обитым мягким ковром, с легкою гнутою мебелью и круглым столом, вся убранная цветами, она была положительно самым подходящим уголком для влюбленных.

   "Гнездышко!.." - снова было мелькнуло в голове Неволина, но только что сказанная Наташей фраза успокоила вспыхнувшее было в нем ревнивое чувство.

   "Тюрьма!.." - с каким-то радостным озлоблением подумал он.

   - Вот что, Наташа... - начал он дрожащим голосом... - У меня до тебя будет просьба.

   - Что прикажете?

   - Устрой, чтобы я мог увидеться с Надеждой Корнильевной.

   - Да разве вы приехать к нам не можете?

   Неволин объяснил ей, что видел графа Петра Васильевича и что он с ним встретился так холодно, что о визите в его дом не может быть и речи, а про жену свою сказал, что она никого не принимает.

   - Это правильно... Ее сиятельство совсем затворилась... Точно в келье... На будущей неделе Корнилий Потапович праздник у себя на даче устраивает, так и на него она, как граф ее ни уговаривал, ехать не хочет... Не знаю, на чем и порешат.

   - Так видишь ли... А видеть мне ее хоть один раз, быть может, последний раз, а нужно.

   - Понимаю, батюшка барин, понимаю, любовь-то не железо, не ржавеет, да и графинюшка моя, узнав, что вы вернулись, как обрадуется!

   - Да разве она не знает?

   - Ничегошеньки им об этом не говорили... Кабы знали они, и я бы знала... - с некоторой гордостью сказала Наташа. - Да и не скажут. Не любит вас молодой граф-то, просто ненавидит, можно сказать, да и натравливает его на вас тут другой, черномазый.

   - Кто такой?

   - Граф Стоцкий.

   - А, видел, знаю... Но что же я ему сделал?

   - Уж этого доложить доподлинно не могу, а только раз слышала я ненароком разговор их о том, что графиня-то по-прежнему вас любит, а потому с ним, то есть с графом Петром Васильевичем, так холодна.

   - А холодна разве?

   - Как чужие... На последях тут несколько понежней стали... Да и то не так, как муж с женой.

   Как ни отрадно было слышать это Федору Осиповичу, но он почувствовал какую-то брезгливость узнавать от прислуги семейные тайны любимой им женщины и перебил молодую девушку.

   - Так устроишь, а завтра я в это же время за ответом приду, против дачи буду.

   - Можно бы, кажись, устроить... Да не знаю, как ее сиятельство... Я, однако, не думаю, чтобы отказали принять вас... Граф же по вечерам дома не бывает, а Ольга Ивановна к сродственникам поехали и только в конце недели будут.

   - Так пожалуйста... До завтра.

   С этими словами он вышел из беседки, а затем из сада и со двора и направился к себе домой, полный надежды на завтрашний день.

   В тот же вечер Наташа, раздевая графиню, несколько таинственно сказала ей:

   - А я сегодня у дачи встретила старого знакомого.

   - Кого это?

   - Федора Осиповича Неволина.

   Надежда Корнильевна сначала побледнела, а потом вся вспыхнула.

   - Ты говорила с ним? - после некоторой паузы, прерывающимся от волнения голосом, сказала она.

   - Как же, они меня остановили и долго говорили со мной.

   - Давно он приехал?

   Наташа передала ей рассказ Неволина о посещении им петербургского дома и конторы Корнилия Потаповича и встречу в ней с графом Петром Васильевичем,

   - А-а!.. - протянула как-то неопределенно графиня.

   - Исхудал он, бедняга, страсть, - продолжала Наташа, - бледный такой, еле на ногах держится, просто краше в гроб кладут.

   - Что ты!

   - Христом Богом просили позволения увидеть вас... Говорили, что это, может быть, в последний раз в жизни. Ах, ваше сиятельство, сжальтесь над ним!.. Глядя на него, просто плакать хочется.

   - Перестань, Наташа! - вскричала графиня, едва превозмогая усиленное биение своего бедного, исстрадавшегося сердца. - Ты сама не понимаешь, что говоришь... Если граф увидит его здесь - он убьет его на месте.

   - Где ж граф увидит? Его каждый вечер дома нет... Вы можете принять его в беседке.

   - А если он его встретит или узнает, он убьет его.

   - Убьет или не убьет, это еще, ваше сиятельство, неизвестно, а с горя он умереть может. Он завтра в семь часов будет ждать ответа.

   - Уйди, я хочу спать! - резко, против своего обыкновения, сказала графиня.

   Наташа удалилась с лукавой улыбкой.

   "Заснешь ты, как бы не так... - думала она. - На свиданье-то завтра ты пойдешь".

   Наташа не ошиблась.

   Надежда Корнильевна не спала всю ночь и решила видеться последний раз с Неволиным, чтобы покончить с ним навсегда.

   С таким решением она заснула лишь под утро.

   На другой день до самого обеда она то снова отбрасывала мысль о свидании, то решалась на него. После обеда граф Петр Васильевич по обыкновению уехал из дому.

   "Сама судьба за него..." - решила Надежда Корнильевна.

   Без пяти минут семь графиня, ни словом не напомнившая Наташе о вчерашнем разговоре, прошла в сад и направилась твердой походкой решившегося человека к беседке.

   Следившая за ней целый день Наташа последовала туда же.

   - Прикажете просить, ваше сиятельство? - спросила она, когда графиня вошла в беседку.

   - Да, проси... - опустив глаза, отвечала Надежда Корнильевна и села на диванчик.

   - Слушаю-с! - быстро сказала молодая девушка и выбежала из беседки.

   - Наташа, Наташа! - крикнула вдруг графиня, на которую снова напала нерешительность.

   Но Наташа не слыхала, она была уже на другой стороне аллеи. Через несколько минут Неволин вошел в беседку.

   - Федор Осипович... Вы здесь! - вскочила с места Надежда Корнильевна, протягивая к нему обе руки, но тотчас же сдержалась.

   "О, что будет, если узнает об этом мой муж!"

   - Надежда Корнильевна, - начал он, - об этой минуте я мечтал в течение многих бессонных ночей. В ваших руках моя жизнь и смерть. Я знаю, что вы замужем, но вас выдали насильно. А теперь молю вас, ответьте мне на один вопрос, от которого зависит моя судьба. Любите ли вы своего мужа? Скажете вы "да", я клянусь вам - мы никогда больше не увидимся! Но если вы скажете "нет" - о, тогда я вправе носить ваш образ в моем сердце как святыню и сделаю ради него все на свете.

   - Я не могу ответить вам, - сказала графиня, едва сдерживая рыдания. - Я обязана забыть все, что было мне когда-то дорого, и о том же умоляю вас, сжальтесь - не делайте моего положения еще тяжелее.

   - Но разве я не могу быть вашим другом? Разве вы в друге не нуждаетесь?

   - Я молю Бога, чтобы он исцелил душу моего мужа и тогда мы станем друзьями.

   - А, так значит до сих пор этого не было! Ну, так на правах старого друга я спрашиваю вас: любите ли вы его?

   - Как вы меня терзаете! Но я знаю ваше благородное сердце и отвечу прямо: нет, не люблю!

   Он страстно схватил ее за руку.

   - Взгляните мне в глаза, и в них скажется вся чистота моего чувства к вам. Будет время, когда вы будете сильно нуждаться в бескорыстно преданном друге, и таким другом буду для вас я. Но как эта дружба, так и ваше признание дают мне право еще на один вопрос, любите ли вы меня? Не пугайтесь только нарушения ваших обязанностей. Я вижу, вы не совсем понимаете их. Вы поклялись быть верной женой графа Вельского, задушить в своем сердце лучшее из чувств, из которого родится все благороднейшее и прекраснейшее на земле. Это значило бы изгнать из души своей искру Божию, без которой не имеет смысла никакая жизнь!

   - Не мучьте меня... - произнесла графиня. - Удовольствуйтесь тем, что знаете, что я любила вас всеми силами своей души, что молила Бога быть вашею женой.

   - Нет, нет! Скажите мне прямо, что вы меня любите.

   Он обхватил ее плечи руками и смотрел на нее жгучим, пылающим взглядом.

   Она вся затрепетала, голова у ней закружилась, и против воли она склонилась к нему на грудь.

   - Я люблю свое горе! - прошептала она, закрывая глаза. Он потерял голову и с безумною страстью целовал полуоткрытые губы.

   В это время в воротах раздался шум въезжающего экипажа.

   - Граф вернулся! - проговорила Наташа, появившаяся в дверях, и тотчас же скрылась.

   - Ах, беги, беги, спасайся! Он убьет тебя! - проговорила она, уже обращаясь к нему на ты и вырываясь из его объятий.

   - Заплатить жизнью за миг блаженства не жаль... - возразил между тем он.

   - Иди же, иди, он может прийти сюда. Пожалей меня.

   - Хорошо, сейчас иду... Но вот что, Надя, исполни мою первую просьбу. Дай мне что-нибудь на память об этих минутах!

   - Что же мне дать тебе? - растерянно сказала она.

   - Вот на шее у тебя висит медальон в виде сердца... Дай мне его, и он будет напоминать мне, что твое сердце принадлежит мне, поддерживать во мне силу, энергию и веру в лучшее будущее...

   - Этот медальон подарил мне муж.

   - И ты не хочешь с ним расстаться?.. Ты меня не любишь.

   - Но уходи же, уходи... Он может прийти сейчас... Вот кольцо - оно от моей матери.

   - И подарок графа Вельского дороже тебе памяти о твоей матери? А я говорю тебе, дай мне этот медальон, или я не уйду отсюда.

   - Граф вышел на балкон... - сообщила появившаяся снова в беседке Наташа.

   - Иди же, иди... Или ты хочешь, чтобы он убил тебя?

   - Если не дашь мне медальона, то пусть убивает.

   - Но он убьет нас обоих... Он меня страшно ревнует.

   - Медальон!..

   Надежда Корнильевна, вся трепещущая от переживаемого волнения, быстро сняла медальон с шеи и отдала его Неволину.

   Тот страстно прильнул к ее руке и быстро вышел из сада.

   Графиня в изнеможении опустилась на диван.

   Опасения графини Надежды Корнильевны, как оказалось, были напрасны.

   Граф вернулся, позабыв дома бумажник и янтарный мундштук, оправленный в золото, с которым обыкновенно не расставался.

   Бумажник оказался в его кабинете, а мундштук он оставил на балконе, где курил послеобеденную сигару.

   Взяв то и другое, он снова уехал.

   Об этом возвестил графиню шум выехавшего из ворот экипажа.

  

  

   Положение Елизаветы Петровны Дубянской в доме Селезневых делалось день ото дня не только затруднительным, но прямо невозможным.

   Любовь Аркадьевна все более и более отдалялась от нее, а за последнее время стала оказывать ей пренебрежение, граничащее с дерзостью.

   Все это тяжело отзывалось в душе Елизаветы Петровны, искренно расположенной к порученной ее наблюдению несчастной молодой девушке и всей душой желавшей помочь ей устроить ее счастье.

   Дубянская порой переживала мучительные часы сомнения. Имеет ли она право жить в доме, нося в уме своем чудовищное подозрение, относительно дочери сердечно относящихся к ней родителей, не имея возможности подтвердить это подозрение фактами, а следовательно, и высказать его прямо и открыто.

   И почти всегда она разрешала этот вопрос отрицательно, а между тем оставалась в доме Селезневых, удерживаемая какою-то неведомою силой.

   Не жалованье и не стол с квартирою удерживали ее сложить с себя обязанности компаньонки девушки, которая смотрит на нее, как на врага, а самая эта девушка, в которой Елизавета Петровна чутким сердцем угадывала жертву чьей-то адски искусно задуманной и исполняемой интриги.

   Надвигающаяся на молодую Селезневу неизвестная опасность, от которой, быть может, ей, Дубянской, удастся спасти ее, притягивала Елизавету Петровну, как кролика взгляд змеи, и она не в силах была "отойти от зла и сотворить благо".

   Да и было ли "благо" в том малодушном, эгоистическом отстранении себя от помощи ближнему, находящемуся в опасности?

   Незаметно для самих себя, быть может, не так рельефно, как Елизаветой Петровной, но всеми живущими в доме Селезневых чувствовалось приближение катастрофы, атмосфера дома была так начинена электричеством, что раздавшийся удар грома не был бы ни для кого неожиданностью.

   Все бессознательно ходили, как бы насторожась, прислушиваясь, не грянет ли, и даже ждали этого грома, который так или иначе снимет тяжесть с души, освежит воздух и легче станет дышать.

   Исключением являлись только двое лиц: Любовь Аркадьевна и ее наперсница горничная Маша.

   Они также не были покойны, что было заметно по постоянно лихорадочному настроению, но они, видимо, знали, к