Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

больны?

   - Ничуть.

   - Пойдемте заниматься музыкой.

   - Я не расположена.

   Лубянской после такого холодного приема ничего не осталось, как пройти в гостиную, где она застала Екатерину Николаевну.

   - Что делает Люба?.. - спросила последняя.

   - Я звала ее поиграть в четыре руки, но она отказалась. Мне кажется, что она не совсем здорова.

   - Так пошлите за доктором.

   - Не нужно. Мне лучше. Если вы не раздумали, пойдемте играть... - сказала внезапно вошедшая молодая девушка.

   - Но ты, на самом деле, страшно бледна... - сказала Селезнева.

   - Маленькая головная боль, теперь уже проходит... - отвечала дочь.

   Дни потекли за днями.

   Из общих знакомых в доме Селезневых Елизавета Петровна дружески сошлась с Иваном Корнильевичем Алфимовым, приятелем Сергея Аркадьевича Селезнева, который чрезвычайно симпатично с первого же раза стал относиться к компаньонке его сестры.

   Что касается до последней, то она продолжала держаться на стороже относительно приставленной к ней "шпионки", как она мысленно называла Дубянскую.

   Бывали, впрочем, минуты, когда Любовь Аркадьевна старалась побороть в себе это предубеждение против Елизаветы Петровны.

   С интересом и сочувствием слушала она рассказ молодой девушки о смерти ее отца.

   Когда она упомянула фамилию Неелова, Селезнева заметила что знает одного Неелова, который делал ей предложение.

   - Владимир Николаевич?

   - Да.

   - Это он самый.

   - Вероятно тот, так как я знаю, что он дружит с графом Стоцким.

   - Конечно, он... И он делал вам предложение?

   - Да, он любит меня, но папа отказал ему.

   - И слава Богу... Вы избегли большой опасности.

   - Почему?

   - Вы не знаете, как страсть к игре губит человека, а он игрок. Он сделал бы вас на всю жизнь несчастной. Он испорченный, дурной человек, даже ваша любовь не исправила бы его.

   "Она подучена моим отцом", - мелькнуло в уме Любовь Аркадьевны.

   - Вы были бы сто раз счастливее, если бы вышли за человека, который вас не любит, но уважает, даже если бы он был некрасив и немолод.

   "Она подразумевает графа Вельского, - подумала молодая девушка. - Значит, она все же орудие в руках моей матери... - О, милый Владимир! - работала далее ее пристрастная мысль. - Мы окружены врагами. Тебя хотят оклеветать, унизить в моих глазах, дорогой мой. Да, я буду недостойна твоей любви, если когда-либо усомнюсь в тебе".

   И снова она отдалялась от Елизаветы Петровны и снова уходила в самою себя.

   Бывали случаи, когда горничная Маша по приказанию барышни запирала ее на ключ в ее комнате и не давала этот ключ Дубянской.

   Чтобы не делать истории, Елизавета Петровна не доводила этого до сведения Екатерины Николаевны, очень хорошо понимая как свое положение, так и положение Любовь Аркадьевны.

  

  

   Среди известной нашим читателям компании, состоявшей из графа Стоцкого, Неелова, барона Гемпеля и графа Вельского, появилось новое лицо, Григорий Александрович Кирхоф.

   Он был представлен графом Сигизмундом Владиславовичем, не стеснялся в деньгах, вел большую игру и принимал с охотой участие в кутежах, пикниках, обедах и ужинах, в подписке и подарках актрисам и танцовщицам.

   Этого было достаточно, чтобы ставшая за последнее время довольно невзыскательной петербургская "золотая", или, правильнее, "золоченая", молодежь приняла его в свой круг, из которого он даже попал в некоторые дома столичной, как родовой, так и финансовой аристократии.

   Кто он был, откуда явился в столицу, какие имеет средства к жизни? - все эти вопросы, которыми не задается наше современное общество при встрече с незнакомцем, если он элегантно одет, имеет внушительный вид и обладает всегда полным бумажником. Последние условия всецело подходили к Григорию Александровичу, и прием его в среду людей, считающих друг друга, а в особенности, самих себя порядочными, состоялся беспрепятственно.

   В момент появления его в петербургском обществе трудно было установить его тождество с лицом, являвшимся к полковнице Усовой и ведшим с графом Стоцким довольно, если припомнит читатель, странный разговор.

   С того времени он возмужал, раздобрел и приобрел вид настоящего барина; костюм от лучшего портного также сделал свое дело, и никто бы, даже сама полковница Капитолина Андреевна, видевшая его хотя один раз, но чрезвычайно памятливая на лица, не узнала бы в нем Григория Кирова, изменившего свою фамилию лишь несколько на немецкий лад.

   Мы застаем его в его комфортабельно убранной холостой квартирке на Малой Конюшенной, в уютном кабинете, за интимной беседой с графом Сигизмундом Владиславовичем Стоцким.

   - Довольно мне быть твоим рабом, - говорил граф, - еще одна подобная записка, и я разорву эти адские цепи - чего бы мне это ни стоило.

   - Это тебе будет стоить каторги, мой друг,.. - со смехом заметил Григорий Александрович.

   - Как знать, не было бы тебе хуже, чем мне... Подделыватель фальшивых ассигнаций, шулер, вор!..

   - А ты разве не то же самое, что и я, но вдобавок еще убийца.

   Последнее слово Кирхоф - мы так и будем называть его - произнес пониженным шепотом.

   - Убийца! - повторил граф. - Докажи.

   - Изволь, если хочешь, я покажу тебе некоторые вещественные доказательства.

   Граф Стоцкий побледнел.

   Григорий Атександрович между тем продолжал деловым, равнодушным тоном.

   - Если бы не твоя угроза отделаться от меня во что бы то ни стало, я промолчал бы, но теперь я хочу доказать тебе, что ты ничто иное, как игрушка в моих руках, которую я могу уничтожить, когда она надоест мне, или не будет мне нужна! Твоя тайна в моих руках. Интересно тебе знать, насколько я проник в нее?

   - Никто ничего не может знать про меня... - задыхаясь, проговорил граф Стоцкий.

   - Ты думаешь? - улыбнулся Кирхоф. - Так слушай, что я расскажу тебе... Старик Подгурский был очень богат, но, собственно говоря, не имел никаких прав на свое состояние. Он женился на одной русской, у которой был ребенок, но не ее, а какой-то знатной дамы, которая обязалась выдать ей огромную сумму на воспитание... Ради этих-то денег Подгурский на ней и женился.

   - Какое мне дело до всего этого... Через тебя же я познакомился с ним десять лет тому назад, когда он уже был вдовцом.

   - Подожди, не торопись... Слушай дальше... У Подгурского была сестра, которую соблазнил один польский магнат, граф Владислав Стоцкий, ты теперь начинаешь понимать, что дело касается немного и тебя?

   Сигизмунд Владиславович был бледен, как полотно.

   Григорий Александрович заметил это и с презрительной улыбкой продолжал:

   - Подгурский запретил сестре показываться на глаза... Около этого времени вспыхнуло польское восстание. Граф Владислав Стоцкий принял в нем деятельное участие, за что был сослан в Сибирь, а имущество его конфисковано. Сын его от первого брака еще ребенком остался в Варшаве у родственников, а после ссылки отца, когда вырос и возмужал, уехал в Англию, сделавшись эмигрантом. Сестра Подгурского осталась нищей, но брат не сжалился над нею. Между тем спустя много лет граф Владислав Стоцкий был помилован, и ему была возвращена значительная часть его состояния. Вернувшись на родину, он стал разыскивать свою возлюбленную и, не найдя ее, написал завещание, по которому все свое состояние завещал ей и своему сыну Сигизмунду поровну, если же она умерла, то ее сыну, если и сын его Сигизмунд окажется умершим, то сестра Подгурского и ее ребенок делались единственными наследниками. Душеприказчиком он выбрал Подгурского, поручив ему все свое состояние. Сделав это распоряжение, старый граф вскоре умер.

   - А тот - Сигизмунд?

   - Не торопись, милый друг. Ты должен видеть, что я знаю больше, чем те газеты, которые десять лет тому назад извещали об убийстве известного подделывателя кредитных билетов и шулера Станислава Ядзовского. Сестра Подгурского и не подозревала о наследстве и ходила со своим сыном из дома в дом, прося подаяние. А Подгурский на ее деньги строил в Москве дома. Однажды от голода и холода она умерла на пороге одного из этих домов, где он жил. В старике проснулась совесть, он взял мальчика, не говоря ему, однако, о наследстве. Должно быть, мальчишка был негодяй, потому что убежал из дома своего дяди, чему тот от души был рад.

   Он остановился, чтобы перевести дух.

   - Дальше, дальше... - задыхаясь прошептал Сигизмунд Владиславович.

   - Изволь, дальше, чтобы не томить тебя, я сделаю скачек и перейду прямо ко времени нашего бегства. Наша фабрика процветала под Петербургом, как ты знаешь, не долго... Благодаря неосторожности одного из сообщников, все было открыто... Я должен был бежать, а также и ты, мой друг.

   - Это мне известно, ты хотел рассказать о молодом графе Стоцком.

   - Он совершенно случайно узнал, что его состояние у Подгурского в Москве, и написал ему, что приедет к нему по разным обстоятельствам тайно, чтобы взять часть своего наследства.

   - Я помню, - отдался воспоминаниям и граф Стоцкий, - это было в то время, когда мы бежали и остановились в Москве, где я по твоей протекции нашел пристанище в доме Подгурского. Он тогда говорил, что Бог знает что дал бы, чтобы кто-нибудь убрал с его дороги молодого поляка.

   - И мой молодой друг понял его, - прибавил Григорий Александрович.

   - Это ложь! Я не причастен к этому делу!

   - Ты думаешь, меня легко обмануть? А доказательства, о которых я говорил тебе...

   - Я его не убивал.

   - Выслушай и потом отрицай.

   Кирхоф пронизывающим взглядом смотрел прямо в лицо своего собеседника. Тот молчал.

   - Молодой человек не явился ни в тот день, ни после. На другой день, когда его ожидали, я прочитал в газетах, что в Сокольничьей роще, недалеко от роскошной дачи Подгурского, нашли убитым разыскиваемого петербургской полицией преступника Станислава Ядзовского... Я пошел посмотреть на труп моего друга Пальто, сюртук, бумаги - все было твое, кроме лица. Я ничего не сказал, решив, что для тебя же лучше, если тебя сочтут умершим. Каким образом очутилось твое платье и бумаги на убитом?

   - То и другое было у меня украдено.

   - Старая песня острожников! Но вот что важно: молодой граф не являлся больше к Подгурскому за наследством, а все бумаги прощенного впоследствии правительством Сигизмунда Стоцкого у тебя.

   - Все это могло бы иметь значение, если бы было доказано что убит не первый встречный, а граф Сигизмунд Стоцкий.

   - Совершенно справедливо, но слушай дальше... За границей я познакомился с Николаем Герасимовичем Савиным, который затем наделал столько шуму в Европе и который теперь сидит здесь в доме предварительного заключения. У него в Париже была прекрасная квартира и в кабинете множество портретов. Один из них, красивого молодого человека лет двадцати, заинтересовал меня и я спросил его кто это?

   - Это мой старый друг, я с ним сошелся еще в Варшаве, затем он уехал в Англию, но там в бытность мою я не мог его разыскать. Его звали...

   - Как ты думаешь, чье имя он назвал? - спросил Григорий Александрович, наслаждаясь смущением и испугом графа Стоцкого.

   - Графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого, - продолжал он после некоторой паузы. - Я упросил Савина позволить мне переснять этот портрет под предлогом, что он очень похож на моего покойного брата, который не снимался при жизни, и получил разрешение. Хочешь, я покажу тебе его?

   С этими словами он направился к бюро.

   Граф Сигизмунд Владиславович, все лицо которого исказилось от злобы, готов был в эту минуту кинуться на своего смертельного врага и задушить его.

   - Не надо, не надо... верю... - прохрипел граф.

   Кирхоф вернулся на место и подозрительно посмотрел на Стоцкого.

   Прежде чем продолжать дальше беседу, он взял стакан вина, стоявший перед ним, но поднеся его к губам, поставил обратно на стол и позвонил.

   - Вылей это вино и дай новый стакан. Только не пей его... - приказал он лакею.

   - Ты боишься яду? - спросил граф Сигизмунд Владиславович с худо скрытой злобой. - На этот раз ты напрасно опасался, но если ты меня вынудишь...

   - Дурак! - возразил Григорий Александрович. - Разве ты меня не знаешь. Или ты думаешь, что я, зная, что ты ради своего спасения можешь стать убийцей, буду ждать от тебя пощады? Я осторожнее тебя. Все, что я рассказал тебе, я написал, запечатал в конверт и передал верному человеку. В случае, если я умру насильственною смертью, этот конверт будет передан в руки правосудия, если же своею - будет уничтожен.

   Граф Сигизмунд был окончательно уничтожен. Он действительно оказывался игрушкой в руках своего бывшего сообщника и друга.

   - Я вижу, что улики против меня, - сказал он, - но повторяю тебе, не я убил его.

   - Ха, ха, ха! Однако, ты очень храбро отпираешься.

   - Я нашел его в роще уже мертвым и действительно переменил его одежду на мою и взял бумаги.

   - Но кто же поверит этой сказке?

   Сигизмунд Владиславович молчал. Наконец, после долгой паузы он сказал:

   - Признаю, что я вполне в твоей власти, но предупреждаю, если ты уже слишком затянешь петлю, в которую я попал, я предпочту умереть, чем влачить эти тяжелые цепи прошлого. Чего ты от меня хочешь? Ты живешь, ничего не делая и ничем не рискуя, - а я? Я ежеминутно должен дрожать, чтобы не попасться. Мне грозит ежеминутно тюрьма, Сибирь. Подумай об этом и сжалься. А ты требуешь от меня все больше и больше.

   - Я нахожу, что с некоторых пор ты заленился, и я нарочно призвал тебя, чтобы посоветовать тебе действовать энергичнее.

   - Да разве я могу что-нибудь сделать, когда граф Вельский под влиянием жены стал избегать нашего общества, и я боюсь настаивать, чтобы не лишиться его совершенно.

   - Его? Не ее ли? - с насмешкою заметил Кирхоф.

   - А если бы и так, - строго и дерзко ответил граф Стоцкий. - Тебе все равно, откуда я беру для тебя деньги... Они будут.

   С этими словами он простился со своим сообщником-властелином и вышел.

  

  

   Григорий Александрович Кирхоф был прав, заметив, что графу Стоцкому не желательно потерять не "его", а "ее", то есть не графа Петра Васильевича Вельского, а графиню Надежду Корнильевну.

   Последняя стала графиней недавно.

   Медовый месяц молодых только что подходил к концу.

   О выдающейся по роскоши и блеску свадьбе молодого графа Вельского с дочерью банкира Надеждой Корнильевной Алфимовой продолжал еще говорить великосветский Петербург.

   Молодые после венца не последовали установившейся моде отправляться в путешествие, а напротив, по окончании венчания в церкви пажеского корпуса, начавшегося в семь часов вечера, широко распахнули двери своего великолепного двухэтажного дома-особняка на Сергиевской, убранство которого, с великолепным зимним садом, освещенным, как и весь дом, причудливыми электрическими лампочками, напоминало страницу из сказок Шехерезады.

   Многолюдный бал, роскошный буфет с серебряными боченками шампанского, окруженными серебряными миниатюрными, сделанными в русском вкусе ковшами, залы, переполненные тропическими растениями в цвету, букеты цветов, привезенных прямо из Ниццы, раздававшиеся в виде сюрприза дамам, великолепный оркестр и даже вначале концертное отделение с выдающимися петербургскими артистами - все делало этот праздник исключительным даже для избалованного в этом отношении Петербурга и долго не могло заставить забыть о нем присутствующих.

   Все было весело и оживленно, и лишь небольшим облачком этого светлого пира являлось личико новобрачной, подернутое дымкой грусти.

   Мы говорим небольшим, потому что большинство присутствовавших объясняло это выражение лица Надежды Корнильевны понятным смущением невесты в день свадьбы.

   Немногие угадывали, какую приносило это молодое существо жертву клятве, данной ею у постели ее умирающей матери.

   К числу этих немногих принадлежали знакомые нам Масловы, Ястребовы и граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий...

   Последний, впрочем, знал только одно, что Надежда Корнильевна не любит своего мужа и обвенчалась с ним по принуждению отца.

   На этом он строил свои планы.

   Предприняв вместе с Матильдой Руга, тоже присутствовавшей на балу и даже исполнявшей два номера в концертном отделении, поход на состояние графа Вельского, стараясь для этого излечить графа Петра Васильевича от любви к Надежде Корнильевне, онтпонял, что сам и незаметно для самого себя влюбился в Алфимову с тою роковою последней вспышкою страсти пожившего и уже немолодого человека, которая туманит ум и может заставить человека решиться на все, включая и преступление.

   Холодность Надежды Корнильевны, скажем более, почти брезгливость относительно его, не уменьшали этой страсти, не уязвляли даже его самолюбия, чрезвычайно чувствительного в других случаях, но напротив, все более и более, все сильнее и сильнее тянули его к молодой девушке, будущей графине Вельской.

   Он зачастую забывал свой главный план относительно капиталов графа, и любовь последнего к невесте возбуждала в Сигизмунде Владиславовиче не опасение за будущее, а ревнивое чувство настоящего.

   Граф Стоцкий бесился, стыдился самого себя за такое мальчишеское увлечение, а между тем ничего не мог поделать с собою.

   Еще не видя Надежду Корнильевну, он давал себе слово не поддаваться ее обаянию, здраво рассуждая, что из этого чувства не может быть ничего, кроме его собственного унижения и даже, быть может, несчастия, но при первом свидании с предметом своей любви все эти рассуждения разбивались в прах и он снова страдал, мучился и старался безуспешно вызвать в ней хотя малейшее к себе расположение.

   Это состояние его сердца в связи с постоянным "дамокловым мечом", висевшим над ним в виде Григория Александровича Кирхофа, делали его жизнь, пожалуй, не лучше избегаемой им каторги.

   Недаром он, выйдя из квартиры бывшего своего сообщника после описанной нами беседы с ним и садясь в щегольскую коляску, подумал: "Опять та же каторга!"

   Прохожие, видя изящно одетого, солидного барина, удобно развалившегося на подушках шикарного экипажа, думали, вероятно: "Вот счастливец". Если бы они знали, что на душе этого счастливца и многих ему подобных, катающихся на рысаках по улицам Петербурга, целый ад мук и тревог, они не пожелали бы ни этой одежды, ни этого экипажа злому своему лиходею.

   - На Сергиевскую! - крикнул граф Сигизмунд Владиславович кучеру.

   Тот, ловко подобрав вожжи, тронул лошадей.

   Они помчались крупной рысью.

   Графиня Надежда Корнильевна Вельская сидела с работой в руках в угловой гостиной, когда по ковру вдруг раздались чуть слышные шаги.

   Она подняла голову.

   Перед нею стоял граф Стоцкий.

   - Вашего супруга нет дома, графиня?

   - Вам, вероятно, это уже сообщили слуги, - ответила она с презрительной холодностью.

   - Да, графиня, но непреоборимое желание увидеть вас одну и сказать вам все то, что я перечувствовал с тех пор, как увидел вас впервые, придало мне смелость явиться сюда. Вы несчастны, графиня, - продолжал он, садясь возле нее и как бы не замечая, что она смотрит на него строго и вопросительно. - Вы не любите вашего мужа и ломаете себя, чтобы казаться любящей женой.

   - Милостивый государь, какое право вы имеете говорить мне все это?

   - Право глубокого и искреннего чувства.

   - Вы - друг моего мужа.

   - Ваш муж не достоин вас.

   - Чего же вы, наконец, хотите?.. - воскликнула она, гневно вставая с кресла.

   - Ваш муж сегодня вечером приглашен к князю Инкову, там будет большая игра... Позвольте мне явиться сюда, - начал он, тоже вставая с кресла.

   - Презренный, низкий человек, - смерила его с головы до ног пылающим взглядом оскорбленной женщины графиня. - Я сегодня же все расскажу моему мужу...

   - Если вам угодно... Только посмотрим, кому из нас он больше поверит... Кроме того, графиня, предупреждаю вас, будет время - и оно уже недалеко - что я потребую от вас того, о чем прошу сегодня, как милости. Ваш муж проиграл все свое состояние... Ваше богатство и даже богатство вашего отца не покроют его долгов...

   - Здравствуй, Сигизмунд... - раздался сзади него голос вошедшего графа Вельского.

   - Здравствуй! - ничуть не смущаясь, сказал граф Стоцкий, в то время как графиня быстро вышла из гостиной. - Что ты сегодня такой сияющий?

   - Еще бы... Чуть не первый раз в жизни выиграл...

   - Да что ты... Днем?

   - На бирже, друг, на бирже... Десять тысяч рублей... Сегодня они мне пригодятся у Инкова.

   - Господи, как я рад!.. - казалось, с неподдельною искренностью воскликнул Сигизмунд Владиславович, с чувством пожимая руку графа Петра Васильевича.

   - О, Сигизмунд, друг, как ты, стоит миллионы!

   - Надеюсь, что ты имел случай убедиться в моей преданности. А впрочем, клевета может разъединить даже таких друзей... - меланхолически добавил он.

   - Клевета. Да кто же станет клеветать мне на тебя?..

   - Мало ли кто... Например, я знаю, что жена твоя ненавидит меня... Я все боюсь, что именно она внушит тебе недоверие ко мне. Женщины гораздо умнее и сильнее нас нравственно. Она и сегодня так оскорбила меня своим приемом, что я решил не бывать у тебя в доме.

   - Полно, Сигизмунд, у женщин всегда есть свои неискоренямые предубеждения. Жена считает тебя моим соблазнителем... Но не лишаться же мне ради этого твоей дружбы.

   - Я всегда останусь твоим другом. Но эти постоянные наущения против меня...

   - Ну, этому никогда не бывать, что бы она ни выдумывала, - проговорил граф Вельский.

   - Благодарю, благодарю тебя, мой друг! - с чувством пожал Сигизмунд Владиславович руку графа Петра Васильевича, - А теперь скажу, зачем я к тебе приехал... Я тоже собираюсь к князю Инкову, вчера получил приглашение и, знаешь, быть между этими людьми и...

   - Не иметь денег? Тебе нужно?..

   - Да, хоть несколько сотен рублей.

   - И отлично, бери половину того, что у меня есть. Станем играть пополам - и выигрыш, и проигрыш общие.

   - Отлично... По рукам... Славный ты товарищ.

   - Пойдем в кабинет...

   Оба друга вышли из гостиной.

   Графиня между тем отправилась из гостиной к себе в будуар, где и сидела в немом отчаянии.

   "Боже, Боже, - думала она, - чего только не насмотрелась и не наслушалась я за короткое время моего замужества! Мне никогда не думалось, что на свете может быть что-нибудь подобное!.. Но лишь бы мне удалось спасти его!"

   Дверь будуара беззвучно отворилась, и горничная доложила, что приехала Ольга Ивановна Хлебникова.

   Подруга графини вскоре после проведенного вечера у полковницы Усовой уехала в Отрадное к своим родителям, и несмотря на просьбы Надежды Корнильевны, не была отпущена ими на ее свадьбу.

   Иван Александрович сам написал Алфимовым почтительное письмо, в котором уведомлял, что его дочь нездорова и не может пуститься в дорогу.

   Будущая графиня была неутешна и каждый день писала письма своей подруге, в которых просила, как только она поправится, приехать погостить к ней, так как она положительно умирает от тоски по ней.

   Хлебниковы, видя такую настойчивость, и думая, что с женитьбою молодого графа опасность для Оли миновала, и кроме того, получив сведения, что молодая графиня ведет затворницкую жизнь, решились наконец отправить дочь в Петербург.

   - Оля, милая Оля! - бросилась графиня навстречу почтительно остановившейся у двери молодой девушки. - Да что с тобой, разве я все не та же, как и была в Москве и в нашем Дорогом Отрадном?

   - Я глубоко тронута, графиня, что вы еще не забыли...

   - Что за "вы"? Для тебя я та же Надя...

   - Я думаю, что ты очень счастлива, Надя... - после некоторой паузы сказала Хлебникова, садясь по приглашению графини с ней рядом на маленький диванчик. - Я ведь знала, что раньше ты не хотела выходить за него, но теперь, когда ты его узнала ближе - ты, конечно, его любишь...

   - Нет, Оля! Я многое знала и предчувствовала моим сердцем, но действительность оказалась хуже предчувствий.

   - Значит, ты его не любишь?

   - Тебе я могу сказать правду - нет...

   - Несчастный, бедный! Да за что же?.. Он молод, хорош, богат...

   - Одного нет - чистого сердца... И молод, и хорош, и знатен, и богат, но все это я бы отдала за то, чтобы сердце у него было чистое...

   "Да, она говорит правду... - неслось в голове Ольги Ивановны. - Она его не любит... Мне следует его утешить, хотя дав ему ту дружбу, о которой он меня просил".

   - Я просила тебя приехать так настойчиво потому, что мне страшно тяжело, - продолжала между тем Надежда Корнильевна с порывом безнадежной тоски. - Я ведь совершенно, совершенно одинока. Исполни мою просьбу, Оля, останься навсегда со мною. Ты будешь поддерживать, ободрять меня...

   - Я останусь у тебя, Надя, с радостью, очень долго, сколько ты захочешь, если против этого не будут иметь ничего мои родители и, наконец, твой муж...

   - О, он ни в чем мне не отказывает, а твоим родителям я напишу письмо, которое их тронет.

   В это время в будуар вошел граф Петр Васильевич.

  

  

   Ольга Ивановна Хлебникова, хотя была, как мы знаем, почтительная и любящая дочь, но в этом почтении и любви к родителям не было того рабского подчинения, которое подчас вырабатывается в детях, содержимых, выражаясь "по-московски", в ежовых рукавицах.

   Единственная дочь у отца и матери, она была, конечно, кумиром своих родителей и ничего, кроме ласк и выражения самой нежной любви, от них не видала.

   Добрая и честная по натуре, она не испортилась баловством отца и матери, не сделалась ни своевольной, ни капризной, но живя одна, почти без подруг, если не считать единственную Надю Алфимову, девушку без всякого характера, мягкую, как воск, "святую", как прозвали ее в институте, выработала в себе силу воли и характер, и подчинить ее чужой воле, если эта последняя не была основана на разумных и ей понятных причинах, было трудно даже для отца и матери.

   Таким образом, если бы Ольга Ивановна пожелала бы присутствовать на свадьбе Нади Алфимовой и графа Петра Вельского, она была бы на ней, так как нездоровье было только предлогом вежливого письма ее отца к дочери своего хозяина, предлогом, выставленным с разрешения самой Ольги Ивановны.

   Молодая девушка сама дошла до решения не быть на свадьбе и даже совсем не ездить более в Петербург. Это решение согласовалось с желанием ее родителей, которым она, однако, его не высказывала, а лишь последовала данному ими совету.

   Какие же причины руководили молодой девушкой для такого разрыва с другом своего детства и с человеком, которому она дала слово быть другом - графом Вельским, ставшим мужем ее подруги?

   Надо заметить, что после на первых порах так возмутившего Ольгу Ивановну почти насильственного увода ее с вечера полковницы Усовой ее дядей и перерыва разговора молодой девушки с графом Петром Васильевичем на самом интересном месте, она много передумала об этом происшествии.

   Конечно, ни дядя, ни тетка не объяснили ей, чего они опасались от дальнейшего пребывания ее в доме полковницы Капитолины Андреевны и чему так обрадовались, что не опоздали увезти ее оттуда.

   Она дошла до этого своим собственным умом.

   Восстановив в своей памяти всю обстановку квартиры Усовой, общество, которое она там встретила, особенно дамское, вспомнив некоторые брошенные вскользь фразы и слова ее новой подруги Софьи Антоновны, она поняла, что попала, действительно, в такое место, где не следует быть порядочной, уважающей себя девушке, и внутренне была глубоко благодарна дяде за то, что он увез ее оттуда.

   Вывод этот подтверждался тем, что Софья Антоновна после эпизода на вечере Усовой не появлялась более у Костиных.

   Она канула, как в воду.

   Образ графа Петра Васильевича Вельского восставал между тем в уме молодой девушки в таких соблазнительных красках, которые она считала не гармонирующими с ее дружбой с его будущей женой.

   Вопрос, почему граф очутился в обществе лиц с сомнительной репутацией, разрешен был молодой девушкой легко и просто: "Он несчастен, не любим девушкой, которую любит, и на которой женится... Он ищет забвения... Ему это нельзя ставить в вину..."

   Так всегда рассуждает женщина, когда хочет оправдать мужчину.

   Что граф "несчастен" - это в глазах Ольги Ивановны Хлебниковой доказывал его разговор с ней.

   Она припомнила все сказанное им, интонацию его голоса; и слова его, как тогда, так и теперь, находили отклик в ее сердце.

   Она с ужасом даже додумалась, что ею руководит не одна жалость к нему как к человеку вообще, и поймала себя на ревнивом чувстве к Наде Алфимовой: ей стало казаться, что она могла бы вернее сделать графа Вельского счастливым мужем, чем эта "святая".

   В первый раз она сама, даже мысленно, назвала свою подругу этим насмешливым институтским прозвищем.

   Она чувствовала, повторяем, что готова полюбить жениха, а через несколько дней мужа своего единственного друга детства.

   Она понимала, что о присутствии ее и графа Вельского на вечере у полковницы Усовой нельзя рассказывать Наде Алфимовой, ни теперь, когда она его невеста, ни тогда, когда она сделается женой графа.

   Значит, она не может быть уже совершенно искренней и откровенной, как прежде, со своей подругой.

   Между ней и графом Петром Васильевичем, таким образом, является случайно связующая их тайна, и тайна серьезная, так как данное ею ему слово быть его другом, "ангелом-хранителем", как он выразился, налагало на нее известные по отношению к нему обязанности.

   Может ли она их выполнить, не рискуя спокойствием своим и своей подруги.

   Под первым впечатлением нахлынувших на нее опасений она ответила на этот вопрос отрицательно.

   "Надо уйти от них подальше, надо с ними более не встречаться Наши дороги разные... Пусть каждый идет по своей..."

   С этим решением она и уехала в Отрадное, вскоре после полученного оттуда известия, что Корнилий Потапович с сыном и дочерью выехали в Петербург. "Так как, говорят, скоро состоится свадьба", - прибавлял в письме ее отец.

   Всем этим первоначальным настроением духа молодой девушки объясняется ее решение не присутствовать на свадьбе Алфимовой и не возвращаться в Петербург, решение, так согласовавшееся с заветными затаенными мечтами ее родителей.

   После первых дней радостной встречи с отцом и матерью, когда были исчерпаны все привезенные дочерью петербургские новости, исключая, конечно, уличного знакомства с Софьей Антоновной и неудачного вечера у полковницы Усовой, словом, когда домашняя жизнь в селе Отрадном вошла в свою колею и Ольга Ивановна волей-неволей оставалась часто наедине сама с собою, на прогулке в саду и в лесу, мысль ее заработала с усиленной энергией, вращаясь, конечно, на интересовавших ее лицах: Наде Алфимовой и графе Вельском.

   Несмотря на получение частых писем от первой, в которых сперва невеста графа, а затем графиня горько жаловалась на свое одиночество и настойчиво звала к себе свою дорогую подругу. Ольга Ивановна не могла думать о своей бывшей товарке по институту без какого-то для нее самой непонятного озлобления.

   Ей казалось в ее предубеждении, что и нежные письма графини Вельской поддельны и искусственны.

   "Просто хочет, чтобы я присутствовала при ее светских триумфах, при ее дебюте в качестве графини... У... святая!" - думала Ольга Ивановна Хлебникова и сама сердилась на себя за такие дурные мысли, но не могла от них отвязаться.

   "Нет, не поеду, ни за что не поеду я туда!" - решала она уже, по крайней мере, в сотый раз, как бы сама себя убеждая быть твердой в раз принятом решении.

   Это-то повторение себе самой намеченной программы действий уже одно доказывало, что ей очень хотелось найти случай, предлог, но непременно серьезный, чтобы изменить эту программу.

   Человек всегда найдет то, чего он сильно желает.

   Так было и с Ольгой Ивановной.

   "А что он?" - начала она себе задавать вопрос.

   Под этим "он" подразумевался граф Петр Васильевич Вельский.

   "Несчастный! _:- продолжала работать мысль молодой девушки. - Красавец, молодой, знатный, богатый, любящий и не любимый... Разве эта "святая" поймет его, оценит, исправит, он с нею погибнет так же, как и без нее. Надо сильное чувство, чтобы вернуть его на настоящий путь, чтобы направить его способности и его состояние на полезную деятельность... Женщина должна всецело подчинить его, подчинить для его же пользы... А разве графиня Надежда такая женщина?.. Святая..."

   И снова злобное чувство против подруги волной захлестывало молодую девушку.

   В этих рассуждениях о графе снова сквозила мысль, в которой Ольга Ивановна не призналась бы даже самой себе.

   Она именно такая жена, какая нужна графу, в ней нашел бы он и подчинившее его сильное чувство, и сильную волю, направившую бы его на все хорошее и отвлекшую бы от всего дурного.

   О, как бы она хотела быть его женой!.. Но там уже все совершилось, все кончено, другая женщина владеет им, а, следовательно, не может дать ему того счастья, которого он так стоит и которого он так жаждет.

   Раз заработавшая в таком направлении мысль привела вскоре к отмене решения никогда не возвращаться в Петербург.

   Письма графини при этом были настойчивее и настойчивее... Она звала ее.

   "Сама зовет!.. А он-то как будет рад... Это судьба", - решила Ольга Ивановна и, переговорив с родителями, которые тоже были тронуты последними письмами графини Надежды Корнильевны, Уехала в Петербург.

   Злобное чувство к бывшей подруге не покидало ее до самого порога ее будуара, чем и объясняется ее почти официальное приветствие графини...

   Но неподдельная радость молодой женщины растопила ледяную кору, окружившую было сердце Хлебниковой в Отрадном относительно своего друга детства.

   - Я только что просила Олю остаться у нас навсегда, - сказала графиня мужу, когда тот с нескрываемой радостью поздоровался с приезжей.

   - Я был бы за это беспредельно благодарен.

   - Да, да, она стала бы добрым гением нашего дома.

   - Ты, кажется, воображаешь, что этот дом населен злыми духами? - проговорил граф Петр Васильеывич, хмурясь. - Я знаю, что друзей моих ты ненавидишь, но прошу не проявлять этого хоть им в глаза.

   - Да пойми же, что ты братаешься с людьми, которые тебя недостойны.

   - Прошу тебя не оскорблять моих друзей, я их знал раньше и лучше, чем ты...

   - Но у меня есть доказательства... Например, граф Стоцкий...

   - А, я так и знал! Только не трудись клеветать на него. Я знаю, ты его ненавидишь.

   - Даже больше! Я глубоко презираю его. Он оскорбил меня. Он дошел в своей наглости до того, что объяснился мне в любви.

   Граф громко расхохотался.

   - Стоцкий и любовное объяснение. Да это так же возможно, как и падение неба на землю.

   - Следовательно, ты даже не намерен вступиться за меня?

   - Горе тому, кто осмелится оскорбить тебя, Надя, но и тебя я прошу не оскорблять моих друзей... Я приказываю, чтобы графа Сигизмунда принимали в этом доме всегда - здесь я или нет... Больше мне нечего сказать тебе, - сказал граф и вышел.

   - Он несется к погибели очертя голову! - простонала графиня.

   "О, если мне удалось бы разъяснить недоразумение, разъединяющее эти два сердца!" - думала Ольга Ивановна.

  

  

   В банкирской конторе "Корнилий Алфимов с сыном", занимавшей роскошное помещение на Невском проспекте, шла оживленная работа.

   Человек двадцать служащих исполняли свои сложные обязанности с быстротой и точностью машины.

   В те дни, когда сам Корнилий Потапович не мог по тем или другим обстоятельствам бывать в конторе, его замещал сын Иван Корнильевич.

   Это был симпатичный белокурый молодой человек с лицом, на котором еще не исчезли следы юношеского румянца, и лишь некоторая синева около добродушных глаз, выражением своим напоминающих глаза его сестры, указывала, что яд Петербурга успел уже всосаться в недавно еще девственную натуру скромного москвича.

   Он сидел в кабинете отца за письменным столом, заваленным кипами бумаг и счетов, но все его внимание было сосредоточено на личных счетах.

   Он просматривал их с видимой мучительной тревогой.

   - Двадцать тысяч рублей! - прошептал он. - Да где же я их возьму! Проклятая игра! О, с какой радостью отказался бы я от нее. Но ведь мне необходимо добыть денег... а другого способа нет... Отец... Но как сказать ему о таком проигрыше... Он ни за что не выдаст мне даже моих денег... или же предложит выделиться и идти от него, куда я хочу, с проклятием матери за спиною... Он неумолим... Тронуть капитал для него хуже смерти... А я дал клятву матушке... Хотел выручить граф Сигизмунд, но и он что-то не появляется... Как тут быть?..

   И он опять принимался нервно пересчитывать на бумаге роковые для него цифры.

   Несчастный молодой человек представлял из себя новую жертву "теплой компании" графа Стоцкого, Неелова и барона Гемпеля.

   Познакомившись с ними через графа Вельского, он был введен в круг "золоченой молодежи" Петербурга и петербургские притоны, подобные салону полковницы Усовой.

   На почти не тронутого жизнью юношу одуряющая атмосфера этих притонов и отдельных кабинетов п