Гейнце Николай Эдуардович - Самозванец

sp;    - Хотя бы с Савиным... Это безразлично...

   - Но он гол, как сокол... У него француженка содержанка!

   - Гол не гол, а денег у него теперь осталось немного... Что касается француженки, то они разошлись, и она уехала вчера из Петербурга.

   - Моя дочь ее заменила... Несчастная! - мелодраматично воскликнула полковница.

   - Не увлекайтесь материнским чувством, - с иронической улыбкой заметил граф Стоцкий, - ведь вы же и готовили ее, чтобы она кого-нибудь при ком-нибудь заменила, так как ваши избранники все люди пожилые и, конечно, не живут без женшин... Дело только в том, что ее судьбой распорядились не вы, а я... Вы меня не раз называли другом.

   - Хорош друг...

   - Вы измените ваше мнение, когда дослушаете до конца. Савину она очень понравилась... По моим с ним отношениям я не мог отказать ему в содействии соединить их любящие сердца... Долго их связь не продолжится, а между тем он лучше всякого другого сделает из нее львицу полусвета, и я ручаюсь вам, что старик Алфимов убьет в нее все состояние, из которого, конечно, значительная толика перепадет и нам с вами... С финансовой точки зрения вы не в убытке. Зачем же поднимать скандал...

   По мере того, как он говорил, лицо Капитолины Андреевны приобретало постепенно прежнее спокойное выражение, и наконец она даже сказала:

   - Если бы это было так...

   - Это так и будет... Мы не первый год работаем вместе, и, кажется, никогда мои советы не были вам в ущерб.

   - Я и не говорю этого... С первого раза меня это поразило и взволновало... Если вы говорите, что этот ее роман долго не продолжится, то пусть ее позабавится, поиграет в любовь, я ничего не имею, но все же сделаю вид, что сержусь на нее... Когда она вернется, то будет послушнее.

   - Умные речи приятно слушать... Значит, давайте мне бумаги и объявите гостям, что она нездорова.

   - Ох, боюсь я, как бы она совсем не пропала для меня, ведь мать я, сколько заботы с нею было, расходов...

   - Покроем сторицей, говорю вам.

   - Я вам верю...

   Граф отпер дверь. Они вышли.

   Капитолина Андреевна прошла в спальню и через несколько минут вынесла дожидавшемуся ее в коридоре графу Сигизмунду Владиславовичу метрическое свидетельство Веры Семеновны.

   - Извините мою девочку... Она и верно расхворалась... Жар, озноб... - объявила через минуту в зале и гостиной полковница.

   Все выражали искреннее сожаление.

   На другой день утром граф Стоцкий послал Николаю Герасимовичу метрическое свидетельство его новой подруги жизни.

   В описываемое нами время метрическое свидетельство заменяло для несовершеннолетних девушек вид на жительство, и полиция свободно прописывала их.

   Это только и было нужно Савину для избежания недоразумений с администрацией гостиницы.

  

  

   Время летело со своею ледяною бесстрастностью, не обращая никакого внимания ни на комедии, ни на трагедии, ни на трагикомедии, совершающиеся среди людей, ни на их печали и радости.

   Через месяц после возвращения Дмитрия Павловича Сиротинина в банкирскую контору Алфимова в почетном звании главноуправляющего состоялась его свадьба с Елизаветой Петровной Дубянской.

   Свадьба была более, чем скромная.

   Венчание происходило в церкви святого Пантелеймона, а оттуда немногочисленные приглашенные, в числе которых были Аркадий Семенович, Екатерина Николаевна и Сергей Аркадьевич Селезневы, Долинский, Савин и Ястребов с женой, приехали в квартиру молодых, где, выпив шампанского и поздравив новобрачных, провели вечер в дружеской беседе и разошлись довольно рано, после легкой закуски.

   Сиротинин переехал в том же доме на Гагаринской улице, но только занял квартиру в бельетаже, более просторную и удобную, с парадным подъездом с улицы.

   Его мать, по настоянию невесты и сына, осталась жить с ними.

   Корнилий Потапович, по праву посаженного отца, подарил невесте великолепный изумрудный парюр, осыпанный крупными бриллиантами, стоимостью в несколько тысяч.

   Шаферами у невесты был молодой Селезнев, а у жениха - Сергей Павлович Долинский.

   Когда гости разъехались и молодые остались одни в гостиной - Анна Александровна занялась с прислугой приведением в порядок столовой - Елизавета Петровна подошла к мужу и, положив ему руки на плечи, склонилась головой ему на грудь и вдруг заплакала.

   - Что с тобой, Лиза, дорогая, милая?.. - тревожно заговорил Дмитрий Павлович.

   - Ничего, Митя, ничего... Это так, хорошо, хорошо...

   - Что же тут хорошего - плакать?

   - Не говори, молчи. Дай поплакать, это слезы счастья... Ведь всего месяц назад я не могла думать, что все так хорошо, скоро и счастливо устроится... Ведь сколько я пережила за время твоего ареста, один Бог знает это, я напрягала все свои душевные силы, чтобы казаться спокойной... Мне нужно было это спокойствие, чтобы обдумать план твоего спасения, но все-таки сомнение в исходе моих хлопот грызло мне душу... А теперь, теперь все кончено, ты мой...

   Елизавета Петровна подняла голову, обвила голову мужа своими руками и впилась в него счастливым взглядом любящей женщины.

   На глазах ее еще были слезы, напоминавшие капли летней росы на цветах, освещенных ярким летним утренним солнцем.

   - Сокровище мое, как я люблю тебя... Сколько счастья ты уже дала мне и сколько дашь впереди...

   Об обнял ее.

   Губы их слились в нежном, чистом, святом поцелуе.

   - Едва ли в Петербурге, что я говорю, во всем мире сыщется пара людей счастливее нас! - восторженно воскликнул он.

   - Не говори так... Не сглазь... - с суеверной тревогой проговорила она.

   - Такое счастье нельзя сглазить... Оно лежит не вне нас, оно не зависит ни от людей, ни от обстоятельств, оно - внутри нас, в нашем чувстве, и это счастье взаимной любви может кончиться только смертью...

   Как бы подтверждая слова своего мужа, Елизавета Петровна снова склонила голову к нему на грудь и крепко прижалась к нему.

   В квартире было тихо.

   Разъехавшиеся из квартиры Сиротининых, из этого вновь свитого гнездышка, гости были все под тем же впечатлением будущего счастья молодых, счастья, уверенность в котором, как мы видели, жила в сердцах новобрачных.

   Все уехали домой в прекрасном расположении духа, подышав этой атмосферой чистого чувства, царившего в квартире Сиротининых, и лишь в сердце Николая Герасимовича Савина нет-нет да и закипало горькое чувство.

   Сердце его было, кроме того, переполнено каким-то тяжелым предчувствием.

   Он не сознался бы в этом самому себе, но ему была завидна эта перспектива тихого счастья, развертывавшегося перед Сиротиниными; его, Савина, горизонт между тем заволакивался грозными тучами.

   Он с грустью думал о будущем.

   Ослепленные страстью глаза прозрели. Он увидал, что его новая подруга жизни из "неземного созданья" обратилась в обыкновенную хорошенькую молоденькую женщину, пустую и бессердечную (последними свойствами отличаются, за единичными исключениями, все очень хорошенькие женщины), да к тому же еще всецело подпавшую под влияние своей матери.

   Капитолина Андреевна Усова через несколько дней после побега дочери явилась в "Европейскую" гостиницу, заключила в свои материнские объятия сперва свою "шалунью-дочь", как она назвала ее, а затем и Савина и благословила их на совместную жизнь.

   - И молодец он у тебя, люблю таких, сразу полонил тебя, - обратилась она к сперва смущенной ее появлением, а затем обрадовавшейся дочке, - с ним не пропадешь.

   Полковница осталась с "детьми", как она назвала их, пить кофе и уехала, обещая навещать и пригласив к себе.

   С этого и началось.

   Насколько молодая девушка была, по выражению Капитолины Андреевны, "упориста" относительно ее, настолько молодая женщина стала в руках интриганки-матери мягка, как воск.

   Это видел Николай Герасимович, но был бессилен бороться с тлетворным влиянием Усовой, которую вдруг почему-то со всею силою дочерних чувств полюбила Вера Семеновна.

   - Милая, добрая мама, она простила меня, - твердила молодая Усова, - как она меня любит, как была она права, говоря, что желает мне добра.

   И это убеждение в высоких нравственных качествах матери было невозможно выбить из юной головки.

   Влияние Капитолины Андреевны вскоре сказалось. Молодая женщина стала мотать деньги направо и налево, как бы с затаенной целью вконец разорить своего обожателя.

   К чести Веры Семеновны надо сказать, что у нее самой такой цели не было, она была лишь исполнительницей ловких наущений своей матери.

   Оставшиеся у Савина пятнадцать тысяч приходили к концу, и он с горечью в сердце чувствовал, что ему вскоре придется отказывать своей "Верусе", как звал он Веру Семеновну, в тех или других тратах.

   Первый пыл страсти миновал, а восставший денежный вопрос способный, как известно, парализовать и последние вспышки этой страсти, заставил поневоле Николая Герасимовича делать невыгодное для Веры Семеновны сравнение с Мадлен де Межен.

   Савин подчас тяжело вздыхал при этом воспоминании.

   Последний поступок любящей француженки окончательно доконал его, и вместе с тем, еще более возвысил в его глазах так недавно близкую ему женщину.

   В первые дни восторгов любви Николай Герасимович совершенно позабыл о своем намерении написать Мадлен де Межен об окончательном с ним разрыве.

   В минуты даже кажущегося счастья человек не хочет вспоминать о тяжелых обязанностях жизни, он старается отдалить их.

   Так было и с Николаем Герасимовичем, писать письмо о разрыве когда-то безумно любимой им женщине было именно этою тяжелою обязанностью.

   Мадлен де Межен его предупредила, как предупредила и в вопросе о своем отъезде из Петербурга.

   Через неделю после того, как он проводил ее на Николаевский вокзал, на его имя было получено заказное письмо с русским адресом, написанное писарскою рукою.

   Он распечатал конверт и в письме узнал почерк Мадлен.

   В письмо вложен был перевод на государственный банк в пятнадцать тысяч рублей на его имя.

   Николай Герасимович побледнел при виде этой бумажки.

   Он понял, что Мадлен де Межен возвращает ему его деньги.

   С жадностью он стал читать письмо.

   В нем молодая женщина, видимо, хладнокровно сообщала ему, что обстоятельства ее жизни изменились, что она не уезжает во Францию, а остается в России и едет в день написания письма в Одессу, где получила очень выгодный ангажемент в опереточную труппу. Деньги она возвращает, думая, что ему они понадобятся скорее, чем ей, так как она в настоящее время совершенно обеспечена.

   "Возврат к прошлому, - между прочим говорилось в письме, - невозможен, так как если воспоминание об моей артистической деятельности в Петербурге, которую я предприняла исключительно для тебя, вызывало в тебе сомнения, омрачившие последние дни нашей жизни, а между тем я была относительно тебя чиста и безупречна, то о настоящем времени я в будущем уже не буду иметь право сказать этого".

   "Дай Бог, - заканчивалось письмо молодой женщины, - чтобы m-lle Вера дала тебе больше счастья, нежели могла дать я, хотя искренно этого хотела. Прощай".

   Письмо выпало из рук Николая Герасимовича, он откинулся на спинку кресла, стоявшего у письменного стола, за которым он сидел, и несколько минут находился в состоянии беспамятства, как бы ошеломленный ударом грома.

   "Она все узнала... Теперь я понимаю ее отъезд... Но как?.." - мелькнуло у него в голове, когда он очнулся.

   Он вспомнил найденное им под чернильницей письмо Веры.

   "Она прочла его..." - догадался он.

   Теперь только, по прочтении письма молодой женщины, он с ужасом почувствовал, что в его сердце, действительно, таилась надежда снова вернуть ее себе.

   Теперь все кончено. Последние строки рокового письма - это прозрачное признанье - вырыло между ним и ею непроходимую пропасть.

   Взгляд его упал на валявшийся на столе перевод.

   Он выдвинул ящик письменного стола и бросил его туда.

   Он решил узнать адрес Мадлен и возвратить ей ее деньги.

   "Я напишу ей, - с наболевшею злобою подумал он, - что если она берет плату за настоящее, то что же мешает ей взять эту плату и за прошлое... Пятнадцать тысяч хороша плата даже для "артистки".

   Он с яростью подчеркнул мысленно последнее слово.

   Но, увы, все возраставший аппетит "Веруси" к нарядам и драгоценностям заставил его вскоре изменить решение.

   По переводу были получены деньги, и ко дню свадьбы Сиротинина с Дубянской от них оставалось всего около четырех тысяч рублей.

   Окончательное безденежье стояло перед Савиным близким грозным призраком.

   Все, что было им за последнее время пережито и переживаемо, сделало то, что, возвращаясь из квартиры молодых Сиротининых, этого гнездышка безмятежного счастья, Николай Герасимович, повторяем, чувствовал зависть, и это чувство страшною горечью наполняло его сердце.

   "Разве я не мог бы точно так же быть счастливым с Мадлен?" - пронеслось в его голове.

   На счастье с Верой Семеновной он и не рассчитывал.

   Он понимал, что связь их основана на извлекаемых этой женщиной - так скоро преобразившейся в "петербургскую львицу-акулу" - из него выгодах, и что с последней вынутой им из кармана сотенной бумажкой все здание их "любви" - он мысленно с иронией произнес это слово - вдруг рушится, как карточный домик.

   За последнее время предчувствие этой катастрофы с его "зданием любви" все чаще и чаще посещало его сердце.

   При возвращении от Сиротининых последнее как-то особенно было полно этим предчувствием. Сердце не обмануло Николая Герасимовича.

   Возвратившись в гостиницу, он был удивлен, что встретивший его лакей подал ему ключ от его отделения.

   Савин вздрогнул.

   - А где же барыня? - сдавленным голосом спросил он.

   - Барыня уехали, за ними приехала их мамаша, они уложили вещи...

   - Хорошо, ты мне не нужен... - не дал ему договорить Николай Герасимович.

   Он сам отпер дверь и вошел.

   - Там вам письмо... - успел доложить ему вдогонку слуга.

   На письменном столе Савин увидел лежавшее на нем письмо Веры Семеновны.

   Николай Герасимович дрожащей рукой распечатал его. В письме было лишь несколько строк:

   "Прости, что я уезжаю от тебя, не объяснившись. Объяснения повели бы лишь к ссоре.

   Ты сам приучил меня к роскоши и исполнению всех моих прихотей. Отвыкнуть от этого я не могу, да и не хочу.

   Я молода. У тебя же, я это знаю достоверно, нет больше средств для продолжения такой жизни, какую мы вели. Иначе же я жить не могу, а потому и приняла предложение Корнилия Потаповича Алфимова и переехала в купленный им для меня дом.

   Ты, надеюсь, меня не осудишь. Человек ищет, где лучше, а рыба - где глубже.

   В этом письме сказалась и мать, и дочь.

   Оно произвело на Савина впечатление удара по лицу, но вместе с оскорблением, нанесенным ему этою женщиною циническим признанием, что она жила с ним исключительно из-за денег, он почувствовал, что письмо вызвало в нем отвращение к писавшей его, хотя бы под диктовку мегеры-матери.

   Глубоко вздохнув, как человек освободившийся от тяжести, он разорвал в мелкие клочки прочтенное письмо и стал ходить по комнате.

   Постепенно к нему возвращалось спокойствие.

   "Не гнаться же за ней... Ее дорога известная... Я взял от нее лучшее, и теперь, бросив ее в толпу, отплатил этой толпе за свою разбитую жизнь... О, Мадлен, на кого я променял тебя!.."

   Он не спал всю ночь, обдумывая свое будущее. Планы за планами роились в его голове.

   На другой день с почтовым поездом Николаевской железной дороги он уехал из Петербурга, решив никогда не возвращаться в этот город каменных домов и каменных сердец.

  

  

   Владимир Игнатьевич Неелов перенес ампутацию блистательно, а механическая фальшивая нога, выписанная из Парижа, давала ему возможность ходить, почти как здоровому.

   Любовь Аркадьевна была для него самой внимательной сиделкой, но как только опасность миновала, она стала избегать его.

   Он сам почувствовал, насколько его общество тягостно для нее, и решился оставить ее одну в имении.

   - Здесь ты можешь жить, как тебе угодно, а я не стану отравлять твое существование своим присутствием. Поеду искать наслаждений, которые еще доступны калеке. Но если ты вздумаешь вызвать меня, то я явлюсь, - сказал он ей.

   Она ничего не ответила на это.

   Он уехал на другой день после этого заявления. Имение, вследствие безалаберности графа Вельского и небрежности Неелова, было запущено.

   Лучшие из старых служащих, недовольные новыми порядками, разошлись.

   Любовь Аркадьевна тосковала, и чтобы заглушить горе, поставила себе целью восстановить порядок в именье и принялась за хозяйство.

   Владимир Игнатьевич отправился в Москву и поселился там.

   Анна Павловна Меньшова содержала в Белокаменной совершенно такой же тайный увеселительный и игорный дом, как полковница Усова в Петербурге, с тою только разницею, что в виду щепетильности москвичей доступ к ней был гораздо труднее.

   Она жила в одном из первых построенных в описываемое нами время на петербургский образец домов, так называемых Петровских линиях, занимая громадную и роскошную квартиру на третьем этаже.

   Неелов, обжившись в Москве, был с нею в хороших отношениях и даже успел войти в соглашение относительно известного процента с выигранного им рубля, за что ему предоставлялось доставлять карты.

   В описываемый нами вечер он был, по-видимому, особенно в духе, врал, болтал разный вздор и согласился метать банк только по усиленной просьбе молодого Лудова.

   Данила Иванович Лудов был одним из полированных отпрысков старого. московского купечества.

   Едва достигнув совершеннолетия, он остался один распорядителем миллионов своего умершего ударом в Сандуновских банях тятеньки. Маменьку Господь прибрал, по его выражению, годом ранее.

   Вырвавшись из ежовых тятенькиных рукавиц, молодой Лудов тотчас же поехал за границу, людей посмотреть и себя показать.

   Об его заграничном житье-бытье ходило после по Москве множество анекдотов.

   Рассказывали, например, что он несколько дней подряд хотел поехать на конке в местность Парижа, где он не бывал, в "Комплет".

   Вскакивал на конки, где была эта надпись, но был выпроваживаем кондуктором, с одним из которых он вступил в драку и попал в полицию.

   Там ему только разъяснили, что надпись на конке "Комплет" (Complet), которую он принял за неизвестную ему местность Парижа, куда отправляется вагон, означала, что конка "полна" и что мест более нет.

   В том же Париже, по приезде, он в ресторане обратился к лакею за разъяснением, что такое омары - при жизни у тятеньки он не имел понятия ни о каких заморских кушаньях.

   - Это род раков, - отвечал слуга.

   - Дай-ка мне дюжину.

   - Дюжину!.. - повторил удивленно гарсон, но пошел исполнять приказание.

   Через некоторое время Лудову принесли двенадцать омаров, на двенадцати блюдах.

   Лудов затем совершил кругосветное путешествие, но это не помешало ему вернуться в Москву таким же купеческим обломом, каким он уехал, лишь всегда одетым по последней европейской моде.

   Впрочем, он привез с собою прирученного тигра, который долгое время служил предметом толков досужих москвичей.

   Этот-то Данила Иванович Лудов в описываемое нами время прожигал уже в родной Москве тятенькины капиталы.

   Кроме Лудова был еще обрусевший англичанин мистер Пенн, приятель Данилы Ивановича и тоже большой оригинал, всегда ходивший с хлыстом, как отличительным знаком знатока лошадей и охотничьих собак.

   На собачьих выставках в московском манеже мистер Пенн был постоянным экспертом.

   Было и еще несколько человек из представителей "веселящейся Москвы".

   Игра завязалась легкая, веселая, ставка была скромная.

   Только Лудов и Пенн заметно волновались и сосредоточенно следили за игрой.

   - Дама бита шесть раз... Ставь на даму, - шепнул Даниле Ивановичу мистер Пенн.

   - Дама пять тысяч! - крикнул Лудов.

   - Ого... - проговорил Неелов, принимаясь изящно и, непринужденно метать карты. - Десятка - туз, осмерка - валет, тройка - семерка, дама... бита... Ну, вам огорчаться этим, Данила Иванович, нечего. Никакой даме против вас долго не устоять... Ставьте еще.

   - Дама - пять тысяч!

   - К чему ты горячишься?.. - заметил ему мистер Пени. - При таких условиях игра перестанет быть забавой.

   - Владимир Игнатьевич, мечите, - упрямо отрезал Лудов.

   Дама была бита.

   - Дама десять тысяч! - отчеканил Данила Иванович. Кругом поднялся ропот, но Лудов настоял на своем. Неелов стал метать.

   Дама опять была бита.

   - Дама - двадцать тысяч! - проговорил Лудов, почти с бешенством.

   - Послушай, оставь... - начал было мистер Пенн.

   - Если ты намерен мне мешать, то убирайся отсюда! - крикнул Данила Иванович.

   - Нет, мистер Пенн прав... Это безумие, - подтвердили другие.

   - Я никого и ничего знать не хочу! - кричал Данила Иванович в исступлении. - Владимир Игнатьевич, мечите. Дама - двадцать тысяч!

   Неелов притих, пожал плечами и стал метать. Дама опять была бита.

   Мистер Пенн проиграл тоже около трех тысяч рублей. Он поставил последние бывшие у него в кармане пятьсот рублей.

   Карта была бита.

   Вдруг мистер Пенн вскрикнул:

   - Карты меченые! Я сейчас только увидал это, как увидал и то, что вы передернули.

   Неелов вскочил и быстро, вместо ответа, стал собирать со стола выигранные деньги.

   - Ах, ты мерзавец! - заревел рассвирепевший англичанин и стал бить Неелова бывшим в его руках хлыстом.

   В зале поднялся шум.

   Владимиру Игнатьевичу удалось добраться до лестницы, но здесь он оступился со своею искусственною ногой, кубарем скатился вниз и остался без движения на асфальтовом полу швейцарской с разбитой головой.

   С помощью призванных дворников и городового несчастного подняли, уложили в извозчичьи сани и повезли в ближайшую Ново-Екатерининскую больницу, но он дорогою, не приходя в сознание, умер.

   Газеты отметили этот факт под заглавием "Несчастный случай", каким и представили это дело местной полиции, не знавшей закулисных сторон дела.

   Заметка эта прошла незамеченной, тем более, что в этот же день московские газеты поместили обширное описание самоубийства купеческого сына Ивана Корнильевича Алфимова в одном из веселых притонов Москвы.

   Репортеры в этом случае не придали этому самоубийству романтического характера в погоне за традиционным пятачком; происшествие само по себе действительно имело этот характер.

   В заметке рассказывалось, что молодой человек покончил с собой выстрелом из револьвера в том самом притоне, откуда год тому назад бежала завлеченная обманом жертва Клавдия Васильевна Дроздова и из боязни быть вновь возвращенной в притон бросилась с чердака трехэтажного дома на Грачевке и была поднята с булыжной мостовой без признаков жизни.

   Самоубийство Алфимова ставили в ближайшую связь с этим происшествием, так как покойная Дроздова была девушка, которую он любил и на которой ему не разрешил жениться его отец, известный петербургский финансовый деятель и миллионер.

   Последнее, как известно нашим читателям, несколько расходилось с истиной, но в общем связь между самоубийством Дроздовой и молодым Алфимовым существовала.

   Читатель, вероятно, помнит, какое страшное впечатление произвела на Ивана Корнильевича случайно прочтенная им заметка о самоубийстве Клавдии Васильевны Дроздовой.

   Граф Стоцкий, с присущим ему апломбом, успел убедить его, что дело шло о самоубийстве тезки и однофамилицы Клодины.

   Находясь, видимо, под влиянием своего сиятельного друга, молодой Алфимов поверил и успокоился.

   Он снова окунулся в водоворот веселой петербургской жизни, особенно после происшедшей с ним катастрофы, когда он принужден был признаться в произведенной им растрате и был изгнан отцом из дома с наследованным после матери капиталом.

   Капитолина Андреевна оказалась права относительно способностей своей старшей дочери Кати и не таких, как молодой Алфимов, не только забирать в руки, а с руки на руку перекидывать.

   Иван Корнильевич вскоре сильно привязался к молодой девушке и ходил отуманенный ее ласками, часто перемешанными с капризами.

   Он совершенно позабыл не только о Клодине, но и о своей последней, казалось ему, безумной любви к Елизавете Петровне Дубянской, ставшей госпожой Сиротининой.

   Проектированная графом Сигизмундом Владиславовичем заграничная поездка состоялась. С ним вместе отправились граф Вельский, барон Гемпель, Кирхоф и молодой Алфимов, а с последним ставшая с ним неразлучной Екатерина Семеновна Усова.

   Граф Стоцкий первое время восстал против проекта своего молодого друга взять с собою Катю, доказывая ему, что ехать за границу с женщиной все равно, что отправиться в Тулу со своим самоваром.

   Но Иван Корнильевич стоял на своем, и граф, скрепя сердце, согласился.

   Какое-то предчувствие говорило ему, что эта "баба ему дело испортит".

   Он утешался, впрочем, одним, что Екатерина Семеновна была тоже в его руках и не посмеет отступить от даваемых ей им инструкций.

   Предчувствие, однако, не обмануло его в этот раз, хотя порча дела произошла со стороны, совершенно не ожидаемой для графа Стоцкого.

   Как-то раз оставшись вдвоем - они жили в одном из лучших отелей Ниццы - Екатерина Семеновна совершенно случайно вспомнила увлечение своего возлюбленного белокурой Клодиной.

   - Она некрасиво поступила со мной... - заметил Иван Корнильевич.

   - Ну, что поминать лихом покойную, - отвечала Екатерина Семеновна.

   - Как покойную? - дрожащим голосом спросил Алфимов.

   - Разве ты не знаешь, что она покончила жизнь самоубийством в Москве?

   И Екатерина Семеновна, ничего не подозревая, рассказала историю жизни Клодины за последние дни в Петербурге, об увозе ее в Москву и описанном в газетах смертельном прыжке молодой девушки с чердака трехэтажного дома на мостовую.

   - Так это была она? - сказал весь бледный Иван Корнильевич, но тотчас оправился и не произнес более ни одного лишнего слова.

   На другой день он исчез из Ниццы, бросив своим товарищам по путешествию свою подругу жизни.

   Он с утренним поездом поехал в Россию и через несколько дней был уже в Москве.

   В Белокаменной он принялся за тщательные розыски и с помощью денег вскоре разузнал всю историю бросившейся на мостовую "жертвы веселого притона", памятную для местной полиции.

   Матильда Карловна, хотя по суду и была лишена права быть хозяйкой учреждения, которое она скромно именовала "нечто, вроде ресторана", но сумела передать его фиктивно своей бедной родственнице, оставшись негласной его хозяйкой.

   Молодой Алфимов поехал туда.

   Из рассказов "пансионерок" Матильды Карловны, которых он в этот вечер положительно залил шампанским, Иван Корнильевич узнал все подробности самоубийства Клодины, а Ядвига, как звали брюнетку, с первых шагов Клавдии Васильевны в "притоне" принявшая в ней участие - показала ему даже фотографическую карточку, оставшуюся в узелке несчастной, которую молодая девушка до сих пор без слез не могла вспомнить.

   Карточку эту, как память о покойной, Ядвига хранила у себя в комоде.

   Сомнения не было.

   Клодина была верна ему, Алфимову, до самой смерти.

   Он пригласил Ядвигу распить с ним наедине бутылку шампанского и после того, как бутылка была опорожнена, удалил молодую девушку под каким-то предлогом из кабинета.

   Вернувшись, Ядвига застала тароватого гостя распростертого на ковре кабинета с простреленным черепом.

  

  

   Прошло полгода.

   Судебное дело о самоубийстве Ивана Корнильевича Алфимова окончилось утверждением в правах наследства после него его сестры, графини Надежды Корнильевны Вельской.

   Наследственное имущество составляло капитал в шестьсот тысяч рублей, хранившийся в государственном банке под именной распиской отделения вкладов на хранение, найденной в кармане самоубийцы.

   Более двухсот тысяч рублей он уже успел прожить - или, лучше сказать, ими успели поживиться граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий и его сподвижники.

   Получение наследства графиней спасло ее почти от нищеты или, в лучшем случае, от зависимости от Корнилия Потаповича, потому что все ее состояние, составлявшее ее приданое, было проиграно и прожито графом Петром Васильевичем, который ухитрился спустить и большое наследство, полученное им после смерти его отца, графа Василия Сергеевича Вельского.

   Дом в Петербурге, где жила графиня, оказался обремененным двумя закладными, кроме долга кредитного общества, и к этому времени закладные были просрочены, и бедная графиня могла лишиться последнего собственного крова.

   Быть может, и полученные ею шестьсот тысяч пошли бы на безумную страсть ее мужа, бесстыдно эксплуатируемого его "другом" графом Стоцким, так как графиня Надежда Корнильевна, по чисто женской логике, отказывая своему мужу в любви и уважении, не решалась отказывать ему в средствах, передав ему все свое состояние.

   Ей казалось, что этим она успокаивает свою совесть, возмущенную ложной клятвой, данной перед алтарем по принуждению ее названного отца.

   Но, увы, через несколько дней после получения ею известия о доставшемся ей наследстве после покончившего с собою самоубийством ее брата в петербургских газетах появилось сообщение из Монте-Карло о самоубийстве в залах казино графа Петра Васильевича Вельского, широко перед этим жившего в Париже и Ницце, ведшего большую игру и проигравшего свои последние деньги в рулетку.

   Надежда Корнильевна, нельзя сказать, чтобы встретила спокойно известие о трагической смерти ее мужа.

   Ее верная горничная Наташа нашла ее без чувств в будуаре, а около нее валялась прочитанная ею газета.

   Произошло ли это от того, что она все же привыкла считать графа близким себе человеком, или же от расстройства нервов, чем графиня особенно стала страдать после смерти своего сына, родившегося больным и хилым ввиду перенесенных во время беременности нравственных страданий матери и умершего на третьем месяце после своего рождения - вопрос этот решить было трудно.

   Испугавшаяся Наташа бросилась за доктором и почему-то фатально вспомнила о Федоре Осиповиче Неволине.

   Он оказался дома и через полчаса уже всеми доступными его науке средствами приводил в чувство безумно любимую им женщину.

   Обморок продолжался более часу.

   Наконец Надежда Корнильевна пришла в себя ив наклонившемся над ее постелью человеке узнала Неволина.

   - Вы здесь, зачем? - вскрикнула она.

   - Я здесь как врач около больной, - спокойно, настолько, насколько это было возможно в его положении, отвечал Федор Осипович, хотя это "зачем" больно резануло его по сердцу.

   - А... - произнесла больная и закрыла глаза.

   Тяжелый вздох против воли вырвался из груди Федора Осиповича.

   Он отдал некоторые распоряжения относительно ухода за больной присутствовавшей в спальне Наташе и вышел с грустно наклоненной головой.

   Чувствительная девушка проводила его сочувственным взглядом и даже метнула взгляд укоризны на лежавшую с закрытыми глазами больную графиню Надежду Корнильевну.

   На другой день вечером Федор Осипович снова заехал к графине Вельской.

   - Как здоровье графини? - спросил он у отворившего ему дверь лакея.

   - Их сиятельство сегодня встали и чувствуют себя, как кажется, лучше.

   - Доложи, что приехал доктор. Не пожелает ли графиня меня принять?

   - Слушаюсь-с, - сказал лакей и удалился, оставив доктора Неволина в зале.

   Мы уже говорили, что Федор Осипович был почему-то твердо уверен, что безумная любовь, питаемая им к подруге своего детства и разделяемая ею не только в прошлом, но и в настоящем, должна увенчаться браком.

   Смерть графа Вельского, о которой он узнал тоже из газет даже ранее Надежды Корнильевны, нисколько не поразила его.

   Эта смерть - так сложилось его внутреннее убеждение - была неизбежна, она устраняла последнее препятствие к соединению любящих сердец.

   Как-то особенно сладко было ощущать Неволину висевший у него на груди медальон графини Вельской.

   Он, как сумасшедший, стремглав помчался на призыв Наташи к почувствовавшей себя дурно графине Надежде Корнильевне и вдруг...

   Холодное, почти тоном упрека сказанное вчера молодой женщиной "зачем" леденило мозг Федора Осиповича.

   "Ужели она теперь не примет меня, - неслось в его голове, в ожидании возвращения лакея, - меня, который любит ее всем сердцем, жизнь которого не полна без нее, и для которой я готов ежеминутно пожертвовать этой жизнью?"

   Федору Осиповичу казалось, что лакей не возвращался целую вечность.

   Наконец он появился и почтительно произнес:

   - Ее сиятельство вас просит.

   Неволин облегченно вздохнул.

   Графиня Надежда Корнильевна встретила его весьма приветливо.

   Она была еще бледна после вчерашнего обморока, но в общем состояние ее здоровья оказалось удовлетворительным.

   Не будучи в состоянии забыть вчерашнее роковое "зачем", Неволин вел себя более, чем сдержанно, и начал беседу с графиней только как с пациенткой.

   Она, видимо, поняла это сама и перевела разговор на более общие темы.

   - Я только сегодня получила официальное уведомление о смерти моего мужа и о том, что он уже и похоронен там, - между прочим сказала графиня.

   Федор Осипович молчал, опустив голову.

   - Я и не знаю, перевозить ли его тело сюда, или же не тревожить его праха?

   - У него здесь в Петербурге не осталось после смерти отца никаких близких, кроме вас, - сказал Неволин, с трудом произнося последние слова.

   - Да, он последний в роде, родственников у него нет... Может быть, впрочем, дальние... Я не знаю... Вы говорите: "Кроме меня"... Это-то и составляет для меня вопрос. Если я не перевезу его тело, меня осудит общество, если же я исполню всю эту печальную церемонию, то должна буду лицемерить... Я вам как старому другу должна признаться, что известие о его смерти поразило меня лишь неожиданностью... Успокоившись теперь, я не нахожу в сердце к нему жалости, несмотря на то, что он был отец моего милого крошки, которому Бог так мало определил пожить на этом свете... Я не любила графа, выходя за него; он не сумел даже заставить меня к нему привыкнуть... Притворяться убитой горем на его похоронах я не была бы в силах.

   Она остановилась.

   Федор Осипович продолжал сидеть молча.

   - Вам может показаться с моей стороны бессердечным, что я так говорю все это на другой день по получении известия о смерти мужа, да еще такой страшной, трагической смерти, но что делать, если он сам сделал меня по отношению к нему такой бессердечной...

   - Я полагаю, графиня, что в Петербурге никого не найдется, кто бы решился вас осудить за это... Слишком хорошо знали вашу жизнь с графом или, лучше сказать, слишком хорошо знали его жизнь...

   - Как знать... Но если и осудят меня, Бог с ними... Я была так далека от них всех и останусь далека... Друзья же мои, их немного, меня знают... - она как-то невольно протянула руку Федору Осиповичу.

   Тот почтительно поцеловал эту руку, хотя ему стоило больших усилий эта почтительность.

   С этого дня доктор Неволин стал довольно частым гостем графини Вельской.

   Он оказался правым.

   Общество не осудило графиню Надежду Корнильевну за бессердечность к своему мужу, оставленному ею лежать в чужой земле.

   Покойный граф слишком уже бравировал своим презрительным отношением к разоренной им жене, чтобы на самом деле мог найтись человек, в котором смерть его вызвала бы сожаление, а хладнокровное отношение к ней вдовы - порицание.

   - Он не знал о получении графиней наследства после брата, иначе он повременил бы годок разбивать свою пустую голову, - сказало даже одно почтенное в петербургском свете лицо, хотя и отличавшееся ядовитою злобою, но, быть может, этому самому обязанное своим авторитетом в петербургском обществе.

   С его мнением почти всегда соглашались. Согласились и в данном случае.

   Частые посещения доктора Неволина, уже успевшего сделаться "петербургской знаменитостью", вызвали было некоторые пересуды.

   Злые языки заработали, но не надолго.

  &n