Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

за, какая не забывается долго.

   Кутайсов со страхом вспомнил о сплетенной из воловьих жил и стоявшей в углу кабинета Павла Петровича палке, которой государь расправлялся с ним в минуты его гнева из-за какой-нибудь и не такой оплошности, как ходатайство неизвестной польки об отдельной аудиенции через посредство его, Ивана Павловича.

   Как ни раскидывал он умом, выходило, что и приступить с такой просьбой к государю было крайне опасно.

   А между тем он обнадежил Ирену.

   Как было выйти из этого затруднения?

   Он вспомнил о воскресных приемах.

   Просить государя обратить внимание в воскресенье на красивую женщин, представлялось делом сравнительно легким.

   "Сегодня пятница, - подумал Кутайсов, - она может приехать послезавтра".

   Иван Павлович уже подъезжал к Зимнему дворцу, когда под наитием осенившей его мысли, приказал кучеру ехать на Гороховую.

   Ирена Станиславовна была дома и очень удивилась, когда ей доложили о приезде графа Ивана Павловича Кутайсова.

   - Он где?

   - Их сиятельство в гостиной, - сказала, передавшая доклад лакея, горничная.

   Родзевич поправила только у зеркала свою прическу и вышла.

   - Граф, какими судьбами... Чему я обязана такой чести?

   - Я давно собирался посмотреть на гнездышко такой жар-птицы, как вы, - шутя сказал Иван Павлович, - и именно сегодня загнала меня сюда моя же опрометчивость.

   - Опрометчивость, - повторила Ирена Станиславовна. - Что же мы стоим... Садитесь, граф.

   Они уселись в кресла.

   - Я совсем потерял голову, когда вы сделали мне удовольствие и обратились ко мне с просьбою... Да и не мудрено было потерять ее в обществе таких двух красавиц.

   - В чем дело? - нетерпеливо перебила Родзевич, догадавшись, о чем будет разговор и бледнея от внутреннего волнения.

   - В том, красавица моя, что то, о чем вы меня просили, а именно, об особой аудиенции у государя, хотя и возможно, но для того, чтобы выхлопотать ее, необходимо более или менее продолжительное время... Я даже теперь в состоянии определить вам сколько именно...

   - Это равносильно отказу... - уронила Ирена.

   - А вам необходимо это очень скоро?

   - Завтра, послезавтра, чем скорее, тем лучше...

   - Но в чем же заключается то дело, о котором вы хотите говорить с государем? Я снова прошу вас сказать мне... Может быть, смотря о его важности, я и найду возможность тотчас же доложить о вас и о вашем желании, хотя опять же не ручаюсь за успех. В какой час скажется, как выслушается.

   - Это я могу сказать только лично государю...

   - Не настаиваю... не настаиваю... Но в таком случае, вот что придумал я...

   Кутайсов остановился.

   - Что же вы придумали? - злобно-насмешливо спросила рассерженная неудачей Ирена Станиславовна.

   Иван Павлович не заметил или не хотел заметить этого тона...

   - Вы можете говорить и видеться с государем послезавтра.

   - Послезавтра? Где и как?..

   - Послезавтра, в воскресенье... В приемной дворца, по окончании обедни.

   - Но там будут и другие?

   - Да.

   - Это неудобно...

   - Ничуть, вам не придется говорить при других, государь пригласит вас в следующую комнату или даже в кабинет.

   Иван Павлович подробно рассказал ей правила воскресных приемов, не скрыв, что многие посетители так и не могут добиться, чтобы государь обратил на них свое внимание.

   - А если так случится и со мною?.. Мне не только три воскресенья, но даже до следующего ожидать невозможно.

   - С вами этого не случится... Я сумею приготовить государя к вашему появлению и вы будете иметь, повторяю, возможность говорить с ним послезавтра.

   - Тогда мне все равно, я вам очень благодарна, - уже более спокойным тоном сказала Ирена.

   - Теперь вопрос о вашем костюме.

   - О костюме? Разве это так важно?

   - Важнее, чем вы думаете... Чрезвычайно трудно, вообще, приноровить дамский наряд к прихотливому вкусу государя...

   - Я одену русское платье... При дворе оно принято...

   - Было, было, красавица, а теперь избави вас Бог надеть этот наряд, заимствованный императрицею Екатериною, во время посещения ею города Калуги, от тамошних купчих... Государь терпеть не может его.

   - Тогда я оденусь пышно, по моде...

   - Не знаю, что сказать вам на это... Иногда государь бывает недоволен этой выставкой перед ним суетной роскоши и высказывал не раз, что он гораздо более любит скромные, женские наряды, нежели пышные...

   - Значит, я и оденусь просто...

   - Решительно и этого посоветовать не могу... Он бывал часто недоволен и простотой наряда, не соответственно средствам дамы и считал это неуважением, оказанным его особе.

   - Однако, вы правы, что это очень трудный вопрос...

   - Очень трудный, красавица моя, очень трудный... Самый цвет платья требует счастливой угадки; иной день его величеству не нравятся яркие цвета, а другой темные, а между тем, произвести на него при первом появлении, чем бы то ни было, неприятное впечатление означает испытать полный неуспех в обращенной к нему просьбе...

   - Благодарю вас, граф, за указания... Я сама постараюсь придумать себе туалет и надеюсь, что женским чутьем угадаю ту гармонию цветов и то соединение роскоши и простоты, не переходящих границ, которые не должны будут произвести на его величество дурное впечатление.

   - Так, так, красавица... Это, пожалуй, верно... В этом случае относительно туалета, действительно, женский ум лучше всяких дум.

   Условившись с Иреной, что она будет в Зимнем дворце в воскресенье, к известному часу, Иван Павлович простился, с чувством поцеловав ее руку.

   Остальной вечер и следующий день Ирена Станиславовна провела в обдумывании предстоящего свидания с государем вообще, и в частности подробностей своего туалета.

   Отправляясь во дворец, она постаралась прибрать такой наряд, чтобы он не бросался в глаза императору особенною пышностью, но чтобы в то же время не обратить его внимания излишнею простотою.

   Это ей, действительно, как нельзя более удалось. Ранее обыкновенного поднялась она в тот день с постели и уже к исходу восьмого часа была в приемной Зимнего дворца.

   Ей пришлось ждать недолго. Дверь из церкви отворилась и в зале появился государь.

   Он был в своем обычном костюме.

   Большие ботфоры и белые лосины на ногах, узкий мундирный двубортный фрак, застегнутый на все пуговицы, с широкими рукавами.

   Павел Петрович, как мы знаем, не был красив. Он был очень мал ростом и ходил, топыря грудь и вышвыривая ноги.

   Лицо его было чистое, белое, с розоватым оттенком, нос маленький и вздернутый, а под ним несоразмерно большой рот, глаза светло-голубые, всегда соловые, кроме минут гнева, выражение лица доброе и беспокойное...

   Государь, окинув быстрым взглядом собравшихся в приемной, быстрыми шагами подошел к стоявшей несколько в стороне Ирене.

   - Что вам угодно, сударыня? - несколько в нос, по обыкновению, спросил он.

   - Ваше величество... - нервным шепотом начала Ирена, - перед вами несчастная обманутая и поруганная женщина, жертва мужского сластолюбия и эгоизма...

   Она приложила платок к глазам.

   - Пройдемте дальше, здесь неудобно, - заметил Павел Петрович более ласковым голосом.

   Видимо, красота просительницы не осталась незамеченой, а ее прерывистый шепот вызвал в нем сострадание. Он двинулся из приемной. Ирена следовала за ним. Государь привел ее в кабинет и плотно затворил за собою дверь.

   - Говорите!.. Нас не слышит никто, - сказал император.

   - Государь...

   Ирена стремительно бросилась к его ногам. Павел Петрович сначала в недоумении отступил, затем быстро бросился к ней и наклонился.

   - Встаньте, встаньте...

   - Оставьте, мне лучше так, у ног моего царя и повелителя.

   Павел Петрович выпрямился. На него, видимо, это фраза произвела приятное впечатление.

   - Говорите же...

   - Я незаконная жена капитана мальтийской гвардии Оленина, рожденная Родзевич... Ирена Станиславовна...

   - Оленина... Виктора... Разве он женат?..

   - Да, женат... на мне...

   - Почему же вы говорите, что вы незаконная жена?

   - Потому, что он обманул меня... Я католичка, но он убедил меня венчаться на дому у православного священника.

   Она остановилась, переводя прерывистое дыхание.

   - И что же?

   - Нас обвенчали... Я не знала обрядов православной религии...

   - Но успокойтесь, если вы венчались по православному обряду, то в России брак признается законным, если бы даже священник венчал вас и не в церкви...

   - Увы, государь, нас венчал не священник...

   - Кто же?.. - испуганно-удивленным взглядом окинул ее Павел Петрович.

   На мгновение он подумал, что перед ним сумасшедшая.

   - Его товарищ, артиллерийский офицер, Григорий Романович Эберс, переодетый священником...

   - Вы это можете доказать?..

   - Мой брат, рыцарь мальтийского ордена, Владислав Родзевич и другие, были при этой гнусной комедии...

   Ирена Станиславовна назвала фамилии нескольких гвардейских офицеров.

   Государь подошел к письменному столу и сделал отметки с ее слов на лист бумаги.

   - Я не подозревала обмана, отдалась моему мужу, который через месяц объявил мне в глаза, что я ему не жена, а любовница, и предложил заплатить мне...

   Ирена Станиславовна зарыдала.

   - Я с негодованием отвергла это предложение, а заявила ему,тчто буду жить с ним и так... Я любила его... Я и до сих пор... люблю... его... Но он окончательно меня бросил и хочет теперь жениться на фрейлине Похвисневой...

   - Этому не бывать! - гневно крикнул государь. - Я разберу это дело, и если то, что вы говорили, правда... вы останетесь его единственною законною женою... Встаньте...

   Павел Петрович подал ей руку. Она осыпала ее поцелуями, обливая слезами.

   - Встаньте... - повторил государь.

   Ирена Станиславовна поднялась с колен, но вдруг пошатнулась. Павел Петрович поддержал ее и усадил в кресло.

   Она продолжала плакать. Когда она несколько успокоилась, государь повторил ей, что в тот же день расследует ее дело, и решение, если все то, что она рассказала подтвердится, будет в ее пользу.

   Успокоившаяся Ирена встала и, сделав государю глубокий реверанс, пошла к выходу.

   Павел Петрович проводил ее до приемной, откуда, круто повернувшись, вернулся в свой кабинет.

   Дальнейший "воскресный прием" не состоялся.

  

  

   В семье Похвисневых и не ожидали, конечно, готовящегося удара.

   Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна со дня на день ждали, что Виктор Павлович Оленин сделает предложение их дочери, что они будут объявлены женихом и невестой и день свадьбы будет назначен в недалеком будущем.

   Они лелеяли эту мечту и не поверили бы, если бы кто-нибудь назвал ее неосуществимой.

   Они видели свою любимую дочь пристроенной за любимцем государя, пристроенной по воле ее величества, которая, конечно, не оставит ее своими милостями.

   Им заранее мерещились те роскошные свадебные подарки, которыми осыплет императрица свою любимицу - невесту.

   "Конечно, - рассуждала сама с собой Ираида Ивановна, - государь не останется глух к просьбам своей августейшей супруги и наградит Оленина баронским или графским титулом".

   Эту мысль заронила в ум матери дочь.

   Титулованная богатая жена молодого человека, с блестящей карьерой впереди, - такая радужная судьба их дочери Зинаиды не оставляла желать большего.

   По наведенным Ираидой Ивановной справкам, оказалось, что Оленин вел чрезвычайно скромную жизнь, а потому Похвиснева, зная первоначальное, полученное от опекуна состояние Виктора Павловича, прибегнув к точным вычислениям, решила, что его доходы, и без того громадные, должны были увеличиться на значительную сумму.

   Она и не подозревала, какие метаморфозы, по указанию Ирены Станиславовны, были произведены теткой последней Цецилией Сигизмундовной с имениями и капиталами Виктора Павловича Оленина.

   В этих мечтах о будущем счастье своей старшей дочери, она не замечала, что делается с младшей - Полиной Владимировной.

   А делалось с ней что-то очень неладное.

   С некоторого времени она страшно похудела и бродила по дому, как тень, грустная, задумчивая.

   Домашние, видя ее ежедневно, как это всегда бывает, не замечали происходившей в ней постепенно перемены, а отец и мать, повторяем, слишком поглощены были придворной жизнью и решавшейся у ступеней трона судьбою их старшей дочери, чтобы обращать должное внимание на состояние здоровья и духа младшей.

   Тем более они не заметили, что посещавший чуть не ежедневно их дом Осип Федорович Гречихин с некоторого времени совершенно не появлялся в их доме.

   Не заметив, как мы уже сказали, перемены в их дочери, Владимиру Сергеевичу и Ираиде Ивановне, конечно, и в голову не могла прийти мысль, что между редкими посещениями Гречихина и этой переменой существовала несомненная связь.

   Один Иван Сергеевич Дмитревский остался верен своей любимице и по-прежнему свободные от занятий и светских отношений вечера проводил с нею с глазу на глаз в домике у Таврического сада.

   Он видел, что она таяла как свеча, болел душой вместе с нею, но помочь ей было не в его силах.

   Он не мог ей вернуть Гречихина, вернуть его любовь, а только это могло быть ее спасением.

   Он пробовал ее уговаривать, подавал советы благоразумия, взывал к ее самолюбию, но все это делалось им почти что только для очистки совести.

   Он понимал, что рана, нанесенная ее любящему сердцу любимым человеком, если не смертельна, то неизлечима.

   Когда он увидел, что отношения между Осипом Федоровичем и Полиной вдруг как-то странно и неожиданно порвались и что последний стал, видимо, избегать ту, которая еще так недавно составляла для него все в жизни, то потребовал объяснения от Гречихина.

   Это было после обеда, недели через три после рокового для Гречихина бенефиса Шевалье и еще более рокового у ней вечера.

   - Что с тобой, Осип Федорович, делается за последнее время? - спросил Иван Сергеевич, раскуривая трубку.

   Он говорил ему "ты" по просьбе его и Полины.

   - Что такое? Со мной, кажется, ничего... - смешался и густо покраснел Гречихин.

   - Не виляй, брат, нехорошо... Что произошло между вами с Полиной?

   - Ничего...

   - Как ничего, когда ты туда по неделям глаз не кажешь... Она, между тем, убивается, худеет, бледнеет, сделалась такая, что краше в гроб кладут...

   Дмитревский замолчал и пристально посмотрел на Осипа Федоровича.

   Тот тяжело дышал, но не отвечал ни слова.

   - Нехорошо, брат, так поступать с девушкой... Увлекать, обнадеживать, а потом вдруг оборвать... Тебе-то это как с гуся вода, а ей каково...

   - Но ведь, Иван Сергеевич, между нами не было ничего решено окончательно... Полина Владимировна, как вы сами знаете, не хочет идти против воли своих родителей, а на их согласие расчитывать трудно... При высоком положении они, конечно, пожелают для своей дочери не такой ничтожной партии, как я...

   Гречихин проговорил это все запинаясь, бледнея и краснея, видимо, совершенно смущенный.

   Иван Сергеевич несколько времени молча и пристально глядел на него, когда он кончил.

   - Вот ты какую песню запел... Нехорошо, брат, нехорошо! - покачал он головой. - Нехорошо, потому что не искренно... Все, что ты сказал теперь, ты знал и в Москве, и здесь по приезде, но это не мешало тебе торчать около нее ежедневно и нашептывать ей о своей любви... Я же, старый дурак, еще покровительствовал твоей любви, думая, что ты честный человек...

   - Иван Сергеевич... - простонал Осип Федорович.

   - Ничего, брат, выслушай правду... Это не вредит, напротив, полезно вашему брату, молокососу...

   - Но что же мне делать, что делать? - воскликнул Гречихин.

   - Но что же случилось? - уже участливо спросил Дмитревский, видя неподдельное отчаяние молодого человека.

   - Я люблю другую... - прошептал, после некоторой паузы, Осип Федорович.

   - Кого? - вырвалось у Дмитревского.

   Гречихин молчал.

   - Впрочем, мне-то какое дело... - как бы про себя заметил Иван Сергеевич... - И это серьезно и бесповоротно?

   - Увы! - воскликнул Осип Федорович.

   Это "увы" было так выразительно, что Иван Сергеевич понял, что Полина вычеркнута из сердца Гречихина навсегда.

   - Жаль, жаль... и ее жаль, а тебя еще более, - сказал он. - Едва ли ты здесь, в Петербурге, найдешь чище сердца и светлей душу, нежели у так безжалостно отвергнутой тобою Полины...

   Гречихин сидел, низко опустив голову.

   - Если это тобой решено бесповоротно, то оборви сразу и не бывай там... Нечего ей и растравлять напрасно сердце... Это будет все-таки честнее... А я уже сам как-нибудь постараюсь ее успокоить... Уговорю, утешу... Забудет... Должна забыть. Не стоил ты ее, брат, и не стоишь... Вот что...

   На глаза старика набежали слезы.

   Гречихин, увидав эти слезы, схватился обеими руками за голову и простонал.

   - О, я несчастный, несчастный!..

   Иван Сергеевич смахнул слезы и с состраданием посмотрел на Осипа Федоровича.

   Он решил прекратить тяжелую и бесполезную сцену.

   - Однако, мне надо кое-чем заняться... - сказал он по возможности спокойным голосом и, последний раз затянувшись трубкой встал с дивана, на котором сидел, и поставил ее на подставку.

   Гречихин тоже встал и отправился в свою комнату.

   Здесь он снова упал в кресло и снова с отчаянием воскликнул:

   - О, я несчастный, несчастный!

   Голова его опустилась на грудь и слезы крупными каплями полились из его глаз.

   Осип Федорович не ошибался. Он, действительно, был глубоко несчастен.

   Не прошло недели после посещения им Генриетты Шевалье в вечер ее бенефиса и более чем странного разговора его с Иреной Станиславовной Родзевич, как сенатский швейцар подал ему раздушеную записку на фисташкового цвета почтовой бумажке, запечатанную облаткой с изображением мальтийского креста.

   Озадаченный Гречихин с неподдельным удивлением взял из рук швейцара это послание, распечатал его и прочел:

   "Я жду вас сегодня к шести часам вечера.

   Ирена".

   Осип Федорович побледнел. Сердце его усиленно забилось. Сильное впечатление, произведенное на него девушкой, имя которой он увидал в конце этой коротенькой записки, с первого же раза смешалось с каким-то мучительным предчувствием несчастья, которое его ожидает при продолжении с ней так неожиданно начатого знакомства.

   Это предчувствие появилось у него в ночь по возвращении из дома Шевалье и продолжалось вплоть до дня получения записки.

   Поэтому-то Гречихин внутренно решил не делать визита приглашавшей его к себе Родзевич.

   Он даже старался вовсе не думать. Это, впрочем, ему не всегда удавалось.

   Соблазнительный образ красавицы нет-нет да и восставал в его воображении, заставлял усиленно биться его сердце, туманил голову и болезненно действовал на нервы.

   С запиской в руках он стал подниматься по главной лестнице сената.

   "Идти, или не идти?" - восставал в его уме вопрос.

   "Не идти..." - шептал ему внутренний голос благоразумия.

   Дивный облик Ирены Станиславовны плыл, между тем, перед Гречихиным и мешал ему прислушиваться к этому голосу.

   Он вдыхал, несмотря на прошедшую неделю, памятную для него атмосферу каких-то одуряющих ароматов, окружающих эту восхитительную девушку.

   Последнее происходило от духов, которыми была пропитана записка, и которую он держал в руках.

   "Посмотрим, еще до вечера долго..." - решил он и сунул записку в карман.

   Рассеянно он провел служебные часы. Назначенное свидание не выходило из его головы.

   "Меня ждет сегодня Полина..." - вдруг вспомнил он и сердце его болезненно сжалось.

   "Как же быть?"

   Он ушел со службы, так и не решив этого вопроса. Не решил он его и после обеда, когда лег, по обыкновению, вздремнуть часок, другой.

   В этот день, однако, ему не спалось.

   "Куда ехать, к Похвисневым или к Ирене?" - вот вопрос, который гвоздем сидел в его голове.

   Нельзя сказать, чтобы он решил его в том или другом смысле даже тогда, когда стал одеваться, чтобы выйти из дому.

   Случилась только, что в шесть часов он звонил у подъезда квартиры Ирены Станиславовны Родзевич.

   "Как это случилось?" - он не мог дать себе впоследствии отчета.

   - Судьба! - успокоил он себя этим банальным словом.

   Ирена Станиславовна ждала его в своем будуаре. В нем царствовал таинственный полусвет и царила атмосфера одуряющих ароматов.

   Хозяйка поднялась с канапе, на котором полулежала, когда горничная ввела Осипа Федоровича в это "убежище любви", как он потом называл будуар Ирены, и удалилась.

   Ирена Станиславовна подала ему руку.

   Он невольно наклонился и поцеловать эту руку долгим поцелуем.

   - Наконец-то вы появились... Надо было писать... Я соскучилась... Это со мной случилось первый раз... - сказала она.

   Он не нашелся, что отвечать ей. Она снова полулегла на канапе, усадив его рядом в кресло.

   Она была в легком домашнем платье цвета свежего масла, казавшегося белым.

   Мягкая шелковая материя красиво облегала ее чудные формы. Широкие рукава позволяли видеть выше локтя обнаженную руку.

   Он сидел, как очарованный, перед этой соблазительной женщиной, под взглядом ее чудных глаз, искрившихся страстью.

   - Как вы решили тот вопрос, который я вам задала у Генриетты? - вдруг спросила она среди начавшегося незначительного разговора о городских новостях, разговора, в котором он принимал какое-то машинальное участие, весь поглощенный созерцанием своей собеседницы.

   - Какой вопрос?.. - спросил он, пораженный неожиданной переменой разговора.

   - Вы забыли, так я напомню вам...

   Она быстро соскочила с канапе, бросилась к нему, обвила его шею своими обнаженными руками и обожгла его губы горячим поцелуем.

   - Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя...

   Он забыл весь мир, заключил ее в свои объятия и отнес снова на канапе...

   Странное, неиспытанное им еще впечатление вынес он из этого пароксизма страсти.

   Ему казалось, что он, мучимый страшною жаждою, наклонился к холодному, прозрачному роднику, пил ледяную воду, пил, не отрываясь, не переводя дыхания...

   Родник скрылся под землей и он остался все с той же неутолимой жаждой.

   В девять часов вечера он вышел из квартиры Родзевич и пошел домой.

   Все мысли в голове его были спутаны и над ними всеми царила она, девушка, так неожиданно, и, как казалось ему, так безраздельно отдавшаяся ему.

   По некоторым, брошенным Иреной фразам, он, отуманенный, неспособный рассуждать, уверенно заключил, что она еще никому, кроме него, не дарила своей девственной ласки.

   Он вспомнил о Полине, о их взаимных мечтах о будущем, мечтах, окончательно разрушенных в течение последних нескольких часов.

   Образ златокудрой девушки, еще так недавно бывшей для него дорогим и священным, ушел куда-то далеко, далеко и был еле виден за блеском чудного образа "его" Ирены.

   "Моя Ирена..." - повторял он несколько раз самодовольным тоном.

   Весь роман с Полиной представлялся ему ребячеством в сравнении с тем, что произошло два часа тому назад.

   Там были одни разговоры, там ничего не было решено, а тут он связан долгом чести человека относительно всецело доверившейся ему девушки.

   Он оправдает ее доверие, доверие "его" Ирены. Он чувствовал ее присутствие около себя.

   Сама мысль о Полине исчезла.

   О ней напомнил ему Иван Сергеевич Дмитревский.

  

  

   Разговор с Иван Сергеевичем Дмитревским заставил окончательно прозреть Осипа Федоровича Гречихина.

   Он ясно понял, что Полина потеряна для него навсегда, но этого мало, из слов Дмитревского он мог заключить, как тяжело отразилась на бедной девушке неожиданная измена любимого человека, как безжалостно он разбил это чистое сердце.

   "Чище сердца и светлее души едва ли ты найдешь в Петербурге!" - припомнились ему слова Ивана Сергеевича.

   Гречихин почувствовал истину этих слов. Разве он знал душу и сердце Ирены?

   Нет, он не знал их.

   Его влекло к ней, влекло с непреодолимой силой нечто иное, чем то, что заставляло его чувствовать себя счастливым возле Полины.

   То чувство могло сравниться с зеркальной поверхностью моря, без малейшей зыби, когда лазурное небо, освещенное ярким солнцем, кажется как бы опрокинутым в бездонной глубине, в которой, между тем, светло и ясно и заметны малейшие переливы световых лучей.

   Покойно, не колыхаясь, стоит корабль в такие минуты мертвого штиля, но, увы, стоит неподвижно, не рассекая гладкую поверхность воды, в сладкой дремоте, в обворожительной неге, не делая ни шагу вперед.

   То же, что он ощущал теперь в своем сердце, было подобно буре среди густого мрака южной ночи, когда бурливое, седое море, клубясь и пенясь, взлетает высокими валами из своей бездонной пропасти и рвется к пропасти неба, где изредка блестят яркие звезды и молниеносные стрелы то и дело бороздят мрачный свод, отражаясь в бушующих волнах.

   Корабль, как щепку, бросает из стороны в сторону и сердитые волны налетают на него со всех сторон, как бы оспаривая друг перед другом свою жертву.

   Вся прелесть ощущения опасной борьбы, вместе с ожиданием ежеминутной гибели, заставляет его переживать сердцем восхитительная Ирена.

   Он отдал предпочтение последнему чувству, да и мог ли он поступить иначе?

   Покой хорош после борьбы, без нее нельзя оценить его сладость.

   Ирена Станиславовна хорошо поняла это, она пробудила в нем страсть, и расчитанной заранее на успех игрой стала мучить свою намеченную ранее жертву.

   На другой день после свидания, перевернувшего совершенно духовный мир Осипа Федоровича, он на крыльях радости помчался к своей Ирене.

   Его не приняли.

   Это его поразило. Он провел бессонную ночь; как потерянный ходил целый день, дожидаясь вечера.

   В шесть часов он снова уже звонился у подъезда квартиры Родзевич.

   Она была дома.

   Он вошел.

   Она его встретила в гостиной и представила тетке. Завязался общий разговор на городские темы. Он удивленно по временам взглядывал на Ирену.

   Ее с ним обращение было холодно-любезное и не напоминало ничего того, что происходило за день перед тем.

   Спокойно выносила она его красноречивые взгляды, казалось, соверщенно не понимая их.

   К концу вечера, показавшегося ему пыткой, он начал почти думать, что все то, что произошло в будуаре Ирены, он видел во сне.

   Только при прощании Ирена слегка пожала ему руку.

   Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал ее долгим поцелуем.

   Это пожатие вознаградило его за проведенный мучительно вечер.

   В такую странную, мучительную для него, форму вылились их отношения.

   Она лишь изредка принимала его в своем будуаре, осыпала в припадке страсти бешеными поцелуями, а затем вдруг отстраняла его от себя на целые недели, была холодно-любезна при встрече, или же несколько дней совсем не принимала его у себя.

   Через некоторое время он стал сталкиваться в ее гостиной с графом Казимиром Нарцисовичем Свенторжецким.

   Ирена умышленно при нем кокетничала с последним, разжигая страсть и ревность влюбленного без ума Гречихина.

   Он мучился, терзался сомнениями и ревностью, каждый день назначал для решительного объяснения и для разрыва с "бездушной кокеткой", как он мысленно называл Ирену, но в ее присутствии смущался, робел и покорно выносил ее издевательства.

   Он был похож на ту привязавшуюся к человеку собаку, которая лижет руки бьющего ее хозяина.

   Решительное объяснение пугало его.

   "А вдруг она меня прогонит! Что тогда?" - восставали в его уме тревожные вопросы.

   "Смерть!" - шептал ему внутренный голос.

   "Без нее мне действительно не жить!.." - решил он.

   Его только разжигаемая обладанием, но неудовлетворенная страсть к этой женщине дошла до своего апогея.

   Все это отрывочными мыслями проносилось в голове Осипа Федоровича, сидевшего с поникшей головой в своей комнате, после беседы с Иваном Сергеевичем Дмитревским.

   Наконец, он поднял голову и осмотрелся кругом. Вдруг в его уме мелькнула мысль:

   "Зачем он здесь?"

   На самом деле жизнь в доме человека, видевшего в нем будущего мужа своей любимой племянницы при изменившихся обстоятельствах была более чем неудобна.

   "Я завтра поблагодарю Ивана Сергеевича за гостеприимство и перееду на другую квартиру".

   Он вспомнил, что один из его товарищей говорил ему, что рядом с ним освободилась комната, здесь же, на Морской, ближе к Гороховой.

   "Ближе к ней", - не утерпел подумать он.

   "Но сегодня я решительно объяснюсь с ней... Вот уже два дня, как я не могу застать ее дома... Сегодня она меня, вероятно, примет... Я ей выскажу все, я заставлю ее сказать решительное слово, любит ли она меня!? Я ведь не знаю даже этого!"

   Он схватился за голову.

   "Боже, Боже... Я прямо теряю всякое соображение... Что делает со мной эта женщина? Я не могу даже добиться от нее причины, почему она выбрала меня... Так быстро, так нелепо быстро... На мои вопросы она или не отвечает, или же отделывается ответом, равносильным молчанию: "Сама не знаю почему". "Не ты, так другой". Боже, как это мучительно, как невыносимо мучительно... Не знать, любит ли тебя женщина, которую ты держишь в объятиях, когда эти объятия составляют для тебя суть всей твоей жизни, когда ты чувствуешь, что ты только и живешь в них и для них".

   В таком почти бессмысленном полубреду вылились бессвязные мысли его отуманенного страстью ума.

   Он быстро оделся, вышел из дому и пошел привычной дорогой по направлению к Гороховой.

   Это было в понедельник вечером, на другой день после приема Ирены Станиславовны государем.

   С трепетным замиранием сердца дернул он за звонок.

   - Дома?..

   - Никак нет-с... Только что сейчас уехали, - сказал отворивший ему лакей.

   Осип Федорович стоял молча перед полуоткрытой дверью.

   Лакей, подождав несколько времени, затворил и запер дверь.

   Гречихин еще несколько секунд простоял, как бы оцепенелый перед запертой дверью, потом повернулся и пошел совершенно в противоположную сторону, нежели та, где была его квартира.

   Около двух часов бродил он бесцельно по улицам Петербурга и, наконец, усталый и измученный, вернулся домой.

   "Может быть, и на самом деле уехала, - успокаивал он сам себя. - Пойду завтра..." - решил он.

   Заснуть он долго не мог и только под утро забылся тревожным сном, но не на долго.

   Его пришли будить.

   Пора было отправляться на службу. Он встал, умылся, оделся и отправился в сенат.

   Все это он делал машинально. Одна мысль, одна дума сидела в его голове.

   "Увижу ли я сегодня Ирену?"

   Он вошел в канцелярию и уселся на свое место, поздоровавшись с сослуживцами.

   Он развернул даже было одно из "дел", приготовленных для ближайшего доклада, и силился заняться им.

   Это ему начинало удаваться, как вдруг до него из группы разговаривавших невдалеке товарищей явственно донеслась фамилия Родзевич.

   Он инстинктивно оторвался от "дела" и стал прислушиваться.

   Еще не вникнув в смысл разговора, он почувствовал, как сжалось его сердце от томительного предчувствия.

   - Во время последнего воскресного приема она явилась во дворец... Государь обратил на нее внимание... - говорил один голос.

   - Еще бы, Ирена Родзевич - красавица, - вставил другой.

   - И объявила его величеству, что тайно обвенчана с капитаном мальтийской гвардии Олениным, которого государыня прочила в мужья дочери генерал-прокурора своей любимой фрейлине Похвисневой.

   - Вот так штука... Значит женишок выдавал себя за холостого... Как же ему жена это до сих пор дозволяла? Это уже давнишняя история... Не могла же она не знать?.. Ведь они живут в одном доме...

   - Он не признавал ее своей женой, так как их венчал не священник... - продолжал первый голос.

   - Кто же?..

   - Переодетый священником офицер... Мне даже говорили его фамилию... Позвольте, позвольте, сейчас вспомню... Эберс...

   - Григорий Романович... я его знаю, - вставил один из слушателей. - Бедняжка... Ему не поздоровится... Государь шутить не любит.

   - Уж не поздоровилось... Родзевич была у его величества в воскресенье, а вчера, в понедельник, к вечеру сам государь дело это все разобрал, вызвал Оленина и Эберса и указанных обманутой свидетелей...

   - И что же?

   - Оленин сознался, свидетели подтвердили. Эберс тоже не стал отпираться... Государь, как говорят, спросил его: "Как же ты решился на такой поступок?" "Из любви к ближнему..." - отвечал Эберс. "У тебя наклонности к духовной жизни, а ты офицер... Ступай в монахи..." - решил государь.

   - А Оленин отделался гауптвахтой? - послышался вопрос.

   - Ничуть, он наказан иначе, - засмеялся рассказчик. - Его брак с Иреной Родзевич государь признал законным и приказал ему представить его жену ко двору...

   - Какое же это наказание?

   - Как какое... Он терпеть не может свою жену и безумно влюблен в фрейлину Похвисневу. Положим, она очень хороша... Но на мой взгляд Родзевич, теперяшняя Оленина, лучше. Это дело вкуса.

   - Значит, один Эберс поплатился за всю эту историю карьерой?

   - Он со вчерашнего дня послушник Александро-Невской лавры.

   - Жаль, славный малый, прекрасный товарищ, лихой собутыльник, - послышались замечания.

   Осип Федорович, чутко прислушивавшийся к этому разговору, не проронил ни одного слова.

   Он сидел, как пригвожденный к столу, бессмысленно уставив глаза в открытую страницу лежавшего перед ним "дела".

   "Что же это такое, - думал он. - Она замужем!.. Значит она насмеялась, надругалась надо мною... В то время, когда она была в моих объятиях, она обдумывала план, как узаконить свой брак с Олениным, с которым она жила под одною кровлею... Быть может даже виделась... Быть может так же ласкала, как меня... Непременно ласкала... если не теперь, то раньше, после их свадьбы".

   Кровь клокотала в мозгу Осипа Федоровича.

   Он продолжал сидеть неподвижно, как бы углубленный в занятия.

   "И она теперь жена другого, она потеряна для меня навсегда, а между тем, я чувствую, что как ни безнравственна она, я не могу и не хочу вырвать ее образ из моего сердца".

   Силой воли он заставил себя на мгновение успокоится.

   "Я потребую от нее объяснения... сегодня... сейчас же".

   Сказав своему помощнику, что чувствует себя нездоровым, он ушел со службы.

 &nbs