Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

йте?..

   - Не знаю.

   - А я вам скажу... Вас... Извольте же, повторяю, завтра сказать императрице, что вы не намерены жениться ни на ком...

   - Кто вам сочинил такую басню?

   - Это не басня, а правда... Слышите, правда...

   - Хорошо... Но ведь вы знаете, что я не могу жениться. Чего же так волноваться...

   - А если бы могли, так неужели бы женились на этой мерзкой твари?..

   Оленин сделал сильную затяжку и скрылся в облаках табачного дыма. Его лицо сделалось совершенно пунцовым.

   - Только не доставало того, чтобы дворянин, гвардейский офицер женился бы на чужих любовницах, - продолжала Ирена Станиславовна, не обращая внимания на молчание Виктора Павловича.

   Она сделала паузу и вскинула на него глаза. Он, видимо, пересилив себя, сидел в крайне спокойной позе и молчал.

   - Весь Петербург знает, что эта ваша хваленая Похвиснева любовница Кутайсова, который пристроил ее ко двору... Подлая потаскушка сумела, кажется, влезть в доверие к ангелу-императрице и та ищет ей мужа, не зная, конечно, что играет в руку Кутайсова.

   Виктор Павлович несколько раз тяжело вздохнул.

   - Да и Кутайсов ли один может похвастаться этой лестной победой... Говорят, она не прочь дарить свою благосклонность всякому желающему... Хорошую, нечего сказать, невесту прочат за вас, Виктор Павлович.

   Ирена злобно захохотала. Виктор Павлович вдруг поднялся с дивана. Глаза его были налиты кровью. Он поднял чубук...

   - Уйдите... - прохрипел он. - Уйдите... Или я за себя не ручаюсь...

   Ирена Станиславовна, поняв, что дело принимает серьезный оборот и чубук может на самом деле опуститься на ее плечи, быстро выскользнула из комнаты в дверь, ведущую в кабинет.

   - Я еще покажу тебе и этой потаскушке! - крикнула она и исчезла в потайной двери.

   Виктор Павлович выронил чубук, упал ничком в подушки дивана и зарыдал.

  

  

   Ирена продолжала лежать недвижимо в своем роскошном будуаре. Мысли ее, несмотря на тяжесть головной боли, были всецело поглощены описанной нами последней сценой с Олениным.

   Она уже тогда поняла, что переполнила чашу терпения своего пленника и что он на самом деле мог ее ударить, если бы она не поспешила выскользнуть из комнаты. Она даже вздрогнула, точно почувствовав на своей спине удар чубука.

   "Ударить! - думала она далее. - Что же, если бы он и ударил... Я бы ведь тоже не осталась в долгу и изуродовала бы его, не долго думая, я бы в кровь исцарапала ему лицо..."

   Ирена машинально перевела свой усталый взгляд на свои выхоленные руки, с длинными, розовыми, острыми ногтями.

   Этими ногтями действительно можно было нанести глубокие царапины.

   "Зачем, зачем я не сделала этого... - мелькнула у нее мысль. - Он бы поневоле несколько недель высидел бы дома, а за это время я могла бы повлиять на Кутайсова и сама, и через Генриетту... Он сумел бы настроить государя против сватовства императрицы, а быть может и она сама, не видав выбранного ею жениха для Похвисневой несколько времени, забыла бы о нем и о своем плане".

   "Если бы ударил... Это еще ничего... Теперь он может сделать хуже... Он может признаться во всем государыне, даже государю... Они к нему благоволят и, кто знает, как могут посмотреть на его поступок, быть может, только, как на шалость, а не как на преступление... Он может это сделать сегодня, завтра, а она не успеет через того же Кутайсова представить государю все в ином свете... Да и как говорить об этом с Шевалье, с Кутайсовым, ведь это значит идти на огласку... А если он не скажет, если он, послушный ее требованию, откажется от женитьбы на Похвисневой... Он может сделать это... Он все-таки, как бы то ни было, честный человек... Тогда он по-прежнему будет принадлежать ей, хотя и связанный преступлением, поневоле, но что же из этого..."

   Жажда подчинения этого человека, готового выскользнуть из-под ее власти, сделалась уже вопросом ненасытного самолюбия и себялюбия Ирены. Почти бессилие чар ее красоты над ползавшим еще недавно у ее ног в припадках страсти Виктором Павловичем выводило ее из себя. В сущности она теперь даже не любила его, она его ненавидела, и знай она, что разлука с ней принесет ему хотя малейшую боль, она не задумалась бы прогнать его.

   Теперь же она хотела опутать его как можно крепче, приковать совершенно к себе; так как знала, что именно это заставляет его переносить страшные страдания.

   Она наслаждалась этими страданиями когда-то страстно любимого, но теперь еще страстнее ненавидимого ею человека.

   Она понимала, что оба они стоят на вулкане, и последняя сцена с Олениным была уже предвестницей близкого взрыва.

   Надо было подготовиться, принять меры, чтобы от него пострадал только он, этот ненавистный человек, смерть которого у ее ног, смерть мучительная, доставила бы ей высокое наслаждение.

   На этой мысли Ирену Станиславовну застала вошедшая неслышною походкою Цецилия Сигизмундовна. Она мало изменилась. Та же худая, высокая фигура, тот же слой белил и румян на лице, делающий ее похожей на восковую куклу, и та же черная одежда мальтийки.

   Тетка приблизилась к племяннице. Последняя, казалось, даже не заметила ее.

   - Рена, Рена... - шепотом окликнула ее Цецилия Сигизмундовна.

   Ирена молчала.

   Это молчание, видимо, совершенно не удивило Цецилию Сигизмундовну и она продолжала:

   - Там пришел Владислав и хочет тебя неприменно видеть...

   Ирена Станиславовна повела глазами на говорившую, но не промолвила ни звука.

   - Он говорит, - спокойно продолжала тетка, видимо привыкшая к такому способу беседы со своей племянницей, - что ему надо сообщить тебе нечто, касающееся твоего мужа.

   - Мужа, - лениво повторила Ирена Станиславовна. - Кстати, соберите со всех управляемых вами его имений как можно более наличных денег... Слышите, как можно более...

   - Как же, Рена, более... ведь оброки уже получены.

   - Надо взять, что возможно, продать леса на сруб, отпускать на волю, делать все, чтобы было больше денег... Слышите, больше.

   - Но можно продешевить... разорить, - заикнулась было Цецилия Сигизмундовна.

   - Дешевите, разоряйте... так надо!.. Слышите, так надо...

   - Слышу.

   - И главное, не теряйте времени.

   - Ты меня пугаешь, Ирена, разве он?.. - прошептала Цецилия Сигизмундовна.

   - Разве он, разве он... - вдруг опустила ноги на пол Ирена Станиславовна и даже выпрямилась на канапе. - Это не ваше дело, что он... Я говорю, значит надо делать, вы знаете, что я даром не говорю.

   - Хорошо, хорошо, сделаю, не волнуйся.

   Она замолчала, опустившись на одно из кресел, стоявших около канапе.

   Ирена тоже сидела молча, нахмурив брови.

   - Что же сказать Владиславу? - после некоторой паузы, задала вопрос старуха.

   - Пусть войдет, мне теперь лучше.

   Цецилия Сигизмундовна встала и также бесшумно удалилась, как вошла.

   Через несколько минут в ту же дверь вошел Владислав Станиславович Родзевич.

   - А ты все больна? - подошел он к сестре и нежно поцеловал ее руку.

   - У меня очень расстроены нервы... не говори так громко, - уронила Ирена.

   Владислав Станиславович сел на кресло, за несколько минут перед тем покинутое его теткой.

   - Охота тебе, я повторяю тебе это не первый раз, расстраивать себя из-за пустяков, - продолжал Родзевич, сдерживая, насколько мог, свой густой бас.

   - Хороши пустяки... разбитая жизнь! Вы, мужчины, этого не понимаете! - раздраженно отвечала Ирена. - Что ты еще узнал о нем? - вдруг перебила она сама себя вопросом.

   - Это впереди, и не волнуйся, пожалуйста, так как это только утешительно. Но сперва я не могу оставить без возражения сейчас сказанные тобою слова. Разбитая жизнь... Чем это она разбита? Сколько женщин, в твоем положении, считали бы себя более чем счастливыми.

   - Счастливыми! - нервно захохотала Ирена. - Может быть, но мне жаль тебя, милый брат!

   Она остановилась.

   - Меня? - удивленно переспросил ее Владислав Станиславович.

   - Да, тебя...

   - Почему же?

   - С плохими же ты женщинами сталкивался на своем пути, если многие из них считали бы себя счастливыми в моем положении... А, может быть, ты очень невысокого мнения лично о моей особе, тогда мне остается только тебя поблагодарить...

   - Не понимаю, чего тебе недостает? Ты молода, хороша, богата...

   - И ты думаешь, это все?..

   - Думаю.

   - Но ты забываешь положение в обществе... уважение...

   - Разве кто-нибудь осмеливается тебя не уважать?

   Глаза Родзевича сверкнули и он выпалил эти слова, как из трубы.

   - Боже, как ты кричишь!.. - воскликнула Ирена Станиславовна.

   - Я говорю не о том неуважении, от которого идут под защиту мужей и братьев... - продолжала она. - Но я для всех девушка, а в жизни девушек вообще есть срок, когда репутация их становится сомнительной... Моя же жизнь сложилась так, что для этой репутации слишком много оснований... В каком обществе вращаюсь я? Среди французских актрис и эмигрантов, а между тем, как жена гвардейского офицера, дворянина, как Оленина, я могла бы добиться приема ко двору, чего добилась же эта мерз...

   Она вдруг остановилась от нервных спазм, сжавших ей горло.

   - Успокойся же, успокойся... - прошептал Владислав Станиславович.

   - Не могу и не хочу я успокаиваться... - начала снова она голосом, в котором слышно было крайнее раздражение, - чем я Оленина, урожденная Родзевич, хуже хоть той же Скавронской, которая играет при дворе такую роль и выходит замуж за красавца - графа Литта... Ты видел ее?..

   Родзевич сделал утвердительный кивок головою.

   - Что же я хуже ее, что ли?..

   - Нет, не хуже, а гораздо лучше... - серьезно отвечал он.

   - Вот то-то же... А я, обесчещенная, опозоренная по милости этого негодяя, должна теперь еще переносить все муки женщины, которая надоела своему любовнику и которая даже не может отмстить ему, заведя другого... Я должна еще буду, к довершению всего, сделаться свидетельницей его счастья с другой.

   - С кем это?

   - С этой... Я не хочу называть ее имени... Ты знаешь...

   - Если ты говоришь о браке его с Похвисневой, который, как говорят, задумала императрица, то можешь успокоиться... Этот брак не состоится.

   - Не состоится? Почему? Откуда ты знаешь? - забросала Ирена Станиславовна вопросами брата, даже не обратив внимания на его громкий голос, который он снова забыл сдержать.

   - Он является неподходящим женихом для такого лица, которое имеет виды на красавицу...

   - На какую красавицу?

   - На Похвисневу...

   - И она, по-твоему, красива? Она отвратительна...

   - Не знаю, как на твой вкус... Женщины, да еще красивые, плохие судьи чужой красоты... По-моему, она очень хороша...

   Ирена Станиславовна сделала презрительное движение плечами.

   - Этот брак, значит, не входит в расчеты Кутайсова?

   - Да.

   - Почему же? Разве ему не все равно, кому ни сбыть свою любовницу?

   - В том-то и сила, что она еще ею не состоит, а для того, чтобы достичь этого, ему надо ее выдать замуж...

   - За сговорчивого мужа...

   - Конечно... А таким не будет влюбленный в нее до безумия Оленин...

   - Как знать...

   - Не как знать... Ты сама это хорошо знаешь... А потому ему и не видать Похвисневой, как своих ушей...

   - Откуда ты все это знаешь?

   - От самого Кутайсова, или, лучше сказать, от патера Билли, который только что подслушал его разговор с Генриеттой Шевалье...

   - Что за вздор! Станет Кутайсов поверять Генриетте свои любовные тайны...

   - О, женщины, женщины, как вы скоры на выводы... Неужели ему надо было поверять их ей в буквальном смысле, чтобы для патера, который подслушал их разговор, и для меня и Грубера, которым он его передал, нельзя было бы догадаться о невысказанных мыслях этого сладострастного турка.

   - Что же вы вывели? И какой это был разговор?

   - Вывели то, что ему надо человека титулованного, но бедного, которого он мог бы купить в мужья Зинаиды Похвисневой и который был бы относительно своей жены тем же, чем состоит майор де Шевалье относительно Генриетты...

   - Какой же был это разговор, из которого вы могли сделать такой вывод?

   - Генриетта рассказала Кутайсову о своем знакомстве с графом Казимиром...

   - С графом Казимиром? - побледнела Ирена и схватилась рукой за голову.

   - Что с тобой?

   - Ничего... ничего... Продолжай... Это пройдет... Это... мигрень...

   - Она рассказала ему о его стесненном положении... И он тотчас же согласился заняться устройством его судьбы... Он даже подумал при ней вслух: "Хорош, граф, беден, - это и надо".

   - Вот как!.. - кинула, видимо, перенявшая некоторые привычки от Оленина, Ирена.

   - Генриетта потребовала от него объяснения этих слов, сделала ему сцену ревности и добилась того, что он сказал ей, что хочет женить графа на Похвисневой... Что он друг ее родителей, которые спят и видят пристроить свою дочь за титулованного мужа... Что за деньгами они не погонятся, так как сами люди богатые...

   - И Генриетта поверила?..

   - Не думаю, она слишком умна для этого, но поэтому-то она и сделала вид, что поверила... Затем Иван Павлович ушел.

   - А Генриетта?

   - Позвала патера Билли и передала ему этот разговор, - он так, по крайней мере, сказал нам, но я продолжаю думать, что он его подслушал, на то он иезуит и всегда торчит около будуара, в комнате Люси, - и велела передать графу Казимиру, чтобы он завтра или послезавтра отправился бы утром во дворец, к Кутайсову.

   Он замолчал.

   Ирена сидела, снова уставившись в одну точку и видимо что-то усиленно обдумывала.

   - Это Люси, между прочим, преславная девчонка... Смерть люблю вздернутые носики... Патер кажется в ее комнате убивает двух зайцев.

   Родзевич захохотал.

   Ирена вздрогнула и посмотрела на брата.

   Она не слыхала его последней фразы.

   - Видишь ли, - начал он, - все устроится иначе, ты можешь быть спокойна за своего Оленина, а граф Казимир совершенно неожиданно поправит свои далеко не блестящие финансы...

   - Этому браку тоже не бывать! - вдруг сказала Ирена Станиславовна.

   Владислав Станиславович удивленно посмотрел на нее и даже развел руками.

   - Этого я уж совсем не понимаю...

   - Нечего тебе и понимать... Говорю не бывать, значит не бывать... Уйди, я лягу.

   Родзевич вышел, окинув Ирену недоумевающим взглядом.

  

  

   Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий, перебравшись вскоре после коронационных торжеств в Москве на берега красавицы Невы, был далеко недружелюбно принят северной Пальмирой.

   Если Москва была для него доброю родною матерью, то Петербург он мог пока без преувеличения назвать злою мачехою.

   Приехав из Белокаменной с небольшими средствами, оставшимися от широкой московской жизни, он в расчетливом и холодном Петербурге далеко не встретил такого радушия, какое оказывала ему старушка Москва, двери гостиных великосветского общества отворялись туго, сердца же петербургских женщин не представляли из себя плохо защищенных касс, какими для красавца-графа были сердца многих москвичек, а сами отворялись только золотым ключом.

   Сделав визиты Груберу и другим иезуитам и некоторым членам польской колонии в Петербурге, он был принят с предупредительною славщавою любезностью, под которой таился холод себялюбия и мелочного расчета.

   Он был засыпан обещаниями покровительства и помощи, и сначала этот бенгальский огонь любезности произвел на него чарующее впечатление, и прошло довольно продолжительное время, пока смрадный дым застелил блестящую картину. Он раскусил этот город, город обещаний по преимуществу.

   Граф не преминул сделать визит единственному знакомому ему семейству в Петербурге - Похвисневым. И тут, однако, его постигла неудача.

   Его приняла Ираида Ивановна; Зинаида Владимировна была во дворце.

   Начиналось знаменитое наступление на Нелидову, окончившееся ее отъездом.

   Совершенно отуманенная блестящей карьерой, открывающейся перед ее дочерью, генеральша Похвиснева третировала титулованного гостя даже несколько свысока. Титул его потерял для нее прежнее обаяние.

   Казимир Нарцисович, посидел несколько минут, откланялся. Он, затем, заезжал несколько раз, но Зинаиду Владимировну не заставая - она продолжала пребывать во дворце.

   - Ее величество так привязалась к Зинаиде, что положительно не может пробыть без нее и часу, она совершенно отняла у меня дочь... Я даже на днях заметила это ее величеству... - с напускною небрежностью, вся внутренне сияющая от счастья, сказала ему Ираида Ивановна в один из этих визитов.

   Он искал и добился разрешения представиться бывшему польскому королю Станислову Августу.

   Но король был в это время болен и представление было отложено в дальний ящик.

   В таком положении были дела графа Свенторжецкого, когда прибыло посольство мальтийских рыцарей, а с ним и Владислав Родзевич, с которым граф познакомился в Риме, в период самого разгара траты русских денег, и сошелся на дружескую ногу.

   Родзевич ввел его к сестре и, как мы знаем, представил Генриетте Шевалье.

   Последняя услуга приятеля оказалась крупной. Он произвел впечатление на француженку, и несколько слов, сказанных о нем Кутайсову, как мы видели, должны были сыграть большую роль в судьбе графа Казимира, как кратко называли его среди поляков.

   Граф Свенторжецкий жил на Васильевском острове, на углу 8-й линии и Большого проспекта.

   Он занимал несколько комнат в довольно большом деревянном доме, принадлежавшем двум сестрам дворянкам Белоярцевым.

   Елизавета и Надежда Спиридоновны, так звали хозяек графа, были уже в это время древние старушки-девицы.

   Дом их стоял в глубине палисадника, а ко двору примыкал густолиственный сад, наполненый старыми развесистыми яблонями, заглохшими в густой траве.

   Весь Васильевский остров знал сестер Белоярцевых и, главным образом, по их отцу, Спиридону Анисимовичу, славившемуся на весь Петербург необыкновенной силой. Он был очень рослый и тучный мужчина.

   Старики рассказывали, что в его сапоги вмещалась целая мера овса. Бывало, он летом ляжет отдохнуть в своем саду, где, с его же разрешения, всегда гуляли дети соседей. Ребятишки окружат его и начнут просить, чтобы он посадил их к себе на живот. Он согласится, втянет живот в себя и задержит дыхание. Но лишь только несколько шалунов усядутся на его живот, он вдруг освободит дыхание, выпустит живот и ребятишки летят как мячики в разные стороны.

   Однажды на его двор ставили к воротам новую дубовую верею. Тогдашние дубы не то, что нынешние, а для верей уже и обыкновенно берется что ни на есть самый толстый дуб. Десять человек мужиков с самого раннего утра возились с вереею, спустили ее в яму, но никак не могли установить ее как следует. Бились, бились, да, наконец, и из сил выбились.

   Проходил в это время Спиридон Анисимович по двору.

   - Бог помощь, мужички, - сказал он, подходя к ним, - чего вы тут трудитесь?

   - Да вот, батюшка, Спиридон Анисимович, все с дубом не уладим. Всунуть-то мы всунули его, черта, в яму, а повернуть-то и не повернем.

   - Отощали, мужички, видимо, отощали, - заметил Спиридон Анисимович, - пора обеденная... Подите-ка, мужички, лучше пообедайте, отдохните: соберетесь с силами, так и работа пойдет веселее.

   Выслушали мужички умную речь, переглянулись промеж себя, почесали в затылках и пробормотали:

   - Пойдем, что ли, ребята, обедать!

   Бросили рычаги, поклонились барину и пошли. Когда мужики ушли, Спиридон Анисимович, оставшись один, подошел к столбу, обхватил его могучими руками, приподнял, да и поставил на место.

   Таков был отец девиц Белоярцевых. Он умер в глубокой старости, за несколько лет до начала нашего рассказа.

   При нем дочери дожили до старости. Он слышать не хотел об их замужестве, так как обе они занимались хозяйством и рано овдовевшему отцу жилось с ними как у Христа за пазухой.

   Лет за десять до своей кончины, он однажды, вернувшись со своей обычной послеобеденной прогулки, к великому изумлению своих дочерей, привел с собою трехлетнюю девочку, со страхом державшуюся за огромную ручищу Спиридона Анисимовича.

   - Вот вам, зовут Марьей, по отчеству Андреева... Пусть живет... На сиротскую долю хватит, а вам забава.

   И Маша стала жить.

   К моменту нашего рассказа, это была красивая, пышная блондинка, с льняными волосами и несколько матовой кожей на миловидном личике, освещенном светящимися, задорными голубыми глазками. Нежный румянец оттенял белизну щек, а высокая грудь колыхалась под всегда чистеньким, даже нарядным платьицем.

   Обе старухи положительно молились на нее. Они, кроме того, исполняли завещание своего отца.

   Умирая, он поручил им хранить, как зеницу ока, свою любимицу...

   - Десять тысяч рублей ей на приданое, да выбирайте жениха с опаскою, народ ноне пошел другой, лоботрясы, прощалыги.

   Это были последние слова Спиридона Анисимовича.

   Свежесть и красота Маши, или как ее звали слуги, Марьи Андреевны, была разительным контрастом с безобразием ее "тетенек", как она звала Белоярцевых.

   Последние были очень некрасивы и сами они и вся обстановка их были чересчур неопрятны.

   Впрочем, они опустились так после смерти отца, сильно повлиявшей на обеих сестер, проживших со стариком более полувека.

   Они занимали в доме одну комнату и почти весь день сидели на своих почерневших от времени дубовых кроватях, на перинах, покрытых ситцевыми на вате одеялами.

   Тут же стоял простой сосновый стол.

   Одна из них имела на голове колтун, висевший свалявшимися клочьями, а у другой живот был так велик, что, когда нужно было обедать, она, положив на живот салфетку, ставила на нее преспокойно тарелку со щами.

   У Марьи Андреевны были две отдельные комнаты, всегда чисто прибранные и очень уютно, даже с некоторой роскошью обставленные и меблированные.

   При ней состояла няня Арина Тимофеевна, как все величали чистенькую старушку, лет пятидесяти, на попечение которой лет пятнадцать тому назад отдана была трехлетняя Маша.

   Арина Тимофеевна души не чаяла в своей воспитаннице и сопровождала ее на прогулку и к подругам-соседкам.

   У Арины Тимофеевны был такой "глазок-смотрок", что на него можно было положиться, и старушки Белоярцевы покойно продолжали сидеть на своих кроватях.

   Остальные комнаты дома пустовали и даже были заколочены со всею их обстановкою и в том виде, в каком застала их смерть хозяина.

   По совету некоторых из соседей, как раз в тот год, когда прибыл в Петербург граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий, старушки Белоярцевы отделили три коматы с парадным ходом и приказав омеблировать их лучшей из находившейся в запертых парадных комнатах мебелью, стали приискивать себе постояльца.

   Этим постояльцем явился, по рекомендации одного из поляков, живших по соседству, граф Свенторжецкий, встретивший соседа Белоярцевых совершенно случайно в кондитерской Гидля и разговорившийся о том, что, живя на постоялом дворе в Ямской, он, граф, испытывает неудобство.

   Белоярцевы с благодарностью приняли титулованного жильца, взяв с него сравнительно недорогую плату и окружив всевозможными удобствами.

   Для услуг к его сиятельству был прикомандирован казачек покойного барина Яшка, ставший теперь уже довольно почтенным Яковом Михайловичем.

   От внимания сластолюбивого графа, конечно, не ускользнула хорошенькая Марья Андреевна, но он скоро сообразил, что при строгом аргусе - Арине роман его с племянницей хозяйки не удастся, и он только может лишиться удобного и дешевого помещения.

   Взвесив оба эти обстоятельства, практичный граф отказался от покорения сердца обладательницы Грезовской головки.

   На Марию Андреевну, впрочем, граф и не произвел опасного для нее впечатления - она только боялась "черномазого жильца", как называла она Свенторжецкого.

   Арина и тетушки могли быть покойны.

   В эту-то квартиру графа Казимира и приехал прямо от Ирены Владислав Родзевич, исполняя поручение, данное ему патером Билли.

   Он, впрочем, ранее заехал в кондитерскую Гидля, думая застать там графа, но обманувшись в этой надежде, поехал на Васильевский остров.

   Граф был в этот день дома с самого утра. Расположение его духа не могло назваться хорошим.

   Он сегодня отдал деньги за квартиру и, впервые в своей жизни, увидал в своем бумажнике лишь несколько некрупных ассигнаций. Впереди не предвиделось ничего, кроме разве мелких подачек из кассы ордена иезуитов.

   Причины для дурного расположения духа, таким образом, были весьма основательны.

   Отсутствие денег, этого жизненного нерва, во все времена, и среди всех национальностей, роковым образом влияет на расположение духа людей.

   В высших классах это замечается особенно сильно.

   На тех же, которые всю жизнь имели под руками этот мировой рычаг, его отсутствие действует прямо угнетающим образом.

   Тоже произошло и с графом Казимиром Нарцисовичем Свенторжецким.

   Он сидел у себя в кабинете, в утреннем шлафроке, несмотря на поздний час дня, небритый, нечесанный, с всклокоченными усами и думал тяжелую думу, которая вся резюмировалась словами: денег, денег, денег!

   Обстановка его квартиры вообще, а кабинета в частности, чуть ли не первый раз пребывания его в Петербурге, совершенно гармонировала с его тяжелым настроением.

   От тяжелой, старинной мебели в готическом вкусе веяло грустными воспоминаниями прошлого, грустными, как это часто бывает, лишь потому, что оно прошлое.

   Каждая вещь в этой обстановке могла рассказать целую историю старинного дворянского рода Белоярцевых, и исследователь старины мог бы увлечься этим немым языком бездушной обстановки.

   Граф Казимир не понимал этого языка, или лучше сказать понимал иначе.

   Все окружающее его говорило ему лишь о том, что когда-то обладатели его жили в богатстве и роскоши, а теперь там, за стеной, две грязные, безобразные старухи являлись остатками этого былого, давно прошедшего.

   Это навевало на него мысли о будущем, о судьбе. Он содрогался за самого себя.

   Его думы прервал сильный звонок, и через несколько минут в кабинете появился Владислав Родзевич.

   От всей его фигуры веяло каким-то таинственным торжеством. Сердце графа Казимира усиленно забилось.

   Им овладело какое-то вдруг появившееся предчувствие, что это посещение приятеля далеко не спроста.

   Слова вошедшего подтвердили это.

   - Лежебочничает и грустит, когда должен бы кричать "виват".

   - С чего это? - нехотя возразил граф. - Дела так скверны, что хуже и быть им нельзя... Фортуна окончательно от меня отвернулась.

   - Не ты ли от нее, так как к тебе надо приезжать и говорить, что она тебе улыбается...

   Родзевич захохотал своим густым басом. Граф Казимир смотрел на него вопросительно-недоумевающими глазами.

   - Ты шутишь или нет? Если первое, то это грешно; мне совсем не до шуток...

   - Какое шучу, я говорю дело, поезжай завтра во дворец и доложи о себе Кутайсову, Ивану Павловичу, он взялся устроить твою судьбу... Потом заезжай к Груберу, он даст денег...

   - Опять гроши...

   - Нет, теперь он раскошелится...

   Владислав Станиславович уселся в кресло и подробно начал рассказывать графу все уже известное нашим читателям.

  

  

   Жизнь Похвисневых вышла из своего русла и потекла широкою рекою.

   Высшее назначение, полученное Владимиром Сергеевичем, приближение Зинаиды Владимировны ко двору отразилось на тщеславной жене и матери Ираиде Ивановне. Она, что называется, не чувствовала под собою ног.

   Они не переменили местожительства и остались жить в собственном доме, так как собственные лошади и экипажи скрадывали расстояние, отделявшее их от города или "центра города", как говорила Ираида Ивановна, ни за что не соглашавшаяся с тем, что их дом стоит за городской чертой.

   - Помилуйте, Таврический дворец в двух шагах, а вы говорите не город. Смольный институт рукой подать, так как же это не город.

   Против таких аргументов, да еще решительного тона говорившей, возражать не приходилось.

   С Ираидой Ивановной соглашались.

   - Оно конечно, хотя, но... все-таки...

   - И не говорите, по-моему - лучшая часть города, воздух чистый, простор...

   - С этой стороны, пожалуй, вы правы... - окончательно отступали споряшие.

   Ираида Ивановна оглядывала их с торжествующим видом победительницы. Старшая дочь, Зинаида, как мы знаем, пребывала во дворце.

   В доме начали вставать довольно поздно. Владимир Сергеевич уезжал на службу, Ираида Ивановна ездила ежедневно с визитами.

   Круг знакомств, стоявших на высоте, Похвисневых сделался громадным. Ираида Ивановна и Владимир Сергеевич всюду были желанные гости.

   Таким образом и вечера были заняты.

   Один только день - пятница - был приемный у них самих.

   Днем были назначены часы для визитов и Ираида Ивановна сидела дома, вечером собирались приглашенные к ней и ее мужу.

   В великосветском Петербурге того времени эти пятницы были в большом почете, приглашения на них ждали и искали.

   Общество, собиравшееся в гостиной Ираиды Ивановны, было самое избранное. Потому-то так свысока и встретила графа Свенторжецкого.

   Титул потерял для нее обаяние. Так блестящая театральная луна для находящихся на сцене представляется лишь масляным пятном.

   Нахлынувшая на семейство Похвисневых волна почестей не захватила лишь Полину и даже ничего не изменила в режиме ее жизни.

   Она по-прежнему рано вставала, вся была поглощена в хозяйственные хлопоты, читала и отводила душу в беседах с дядей и с появившимся недавно в Петербурге Осипом Федоровичем Гречихиным.

   Ираида Ивановна на свою младшую дочь махнула, как говорится, рукой.

   Эгоистичная по натуре, она была даже рада, что при ее рассеянной жизни есть существо, которое взяло на себя всю будничную мелочь жизни и что хозяйство в доме идет по-прежнему, как по маслу.

   - Останется в девках, сама виновата. Не умеет нравиться; кажется, такая же фрейлина, как и Зина, а куда-нибудь выехать, так канатом не вытащишь... "Да зачем я поеду, да к чему я поеду, да кому я нужна... Дома лучше..." - только и слышишь от нее... Пусть торчит дома... Мы не виноваты, мы все средства предоставили... Не хотела пользоваться... Будет пенять на себя, да поздно... - говорила Ираида Ивановна в интимных беседах с мужем, возбуждавшим не раз вопрос о своей младшей дочери, которую старик очень любил, и о ее образе жизни, совершенно отличном от образа жизни всей семьи.

   - Я просто диву даюсь... Ведь погодки, а какая разница... Зина и она... День и ночь... Кажется, вела я их одинаково, ни одну из них не отличала особенно, ни в загоне ни одна из них не была, воспитание получили одинаковое, а вот поди ж ты, совсем разные... - добавляла она.

   - Это уж такой характер... Это от Бога, не переделаешь... - умозаключил Владимир Сергеевич.

   - Пожалуй, ты это правильно, пожалуй, что это именно от Бога, даст оному талант, а оному два... - соглашалася с мужем супруга, что, впрочем, случалось с ней довольно редко.

   - Может неожиданно судьбу свою найдет... - успокаивал Владимир Сергеевич скорее себя, нежели Ираиду Ивановну в ее пессимистическом взгляде на будущность Полины.

   - Где уж, рохля рохлей... - парировала генеральша.

   - Не говори, бывает... Даже в сказках...

   - Так то, в сказках...

   - А ты сказками шутишь... Они тоже не без смысла пишутся...

   - Нашел смысл в сказках... Поди ты... О пустяках мне с тобой болтать недосуг.

   Ираида Ивановна уходила из кабинета мужа, где обыкновенно просходили подобные разговоры.

   Одна Полина не задумывалась о своем будущем. Оно для нее представлялось совершенно определенным, и она была счастлива в этом спокойствии за свою судьбу.

   Уже несомненно счастливее, нежели ее мать и сестра, перед которыми их будущее проносилось целыми рядами фантасмагорий, в несбыточности которых им зачастую приходилось убеждаться.

   Полина шла твердыми шагами к намеченной цели - сделаться женой своего ненаглядного Оси.

   Иван Павлович Кутайсов, по приезде в Петербург, после коронационных празднеств в Москве, вскоре в числе присланных на его имя писем нашел и докладную записку коллежского секретаря Осипа Федоровича Гречихина, с условной надписью на одном из углов: "Полина".

   В этот же день царский любимец столкнулся во дворце с Иваном Сергеевичем Дмитревским.

   Эта встреча напомнила ему о просьбе Полины, которую, как он знал, очень любил и баловал Иван Сергеевич.

   - А что у вас в министерстве не найдется ли одному чиновнику местечко? - спросил Иван Павлович.

   - Какое там местечко, и так много лишних понасажено, только потому и держим, что не гнать же, коли определили, ни с того, ни с сего... - отвечал Дмитревский.

   - А может потеснитесь, дадите местечко, только хорошее... не мелкое...

   - Уж не знаю, хороших-то совсем нет, на всех давно сидят, да и много младших старшие вакансии дожидаются...

   - Ну и пусть их подождут, а вы посадите новенького...

   - Это несправедливо... - вспыхнул Дмитревский. - Пусть это делает сам министр, а я никогда на это не решусь...

   - Может и решитесь... - загадочно улыбнулся Иван Павлович. - Заезжайте сегодня, пожалуйста, ко мне, коли досуг, я вам одну цидулочку покажу...

   Они разошлись.

   Иван Сергеевич из дворца завернул к Кутайсову.

   После взаимного обмена приветствий, тот подал ему докладную записку Гречихина.

   Дмитревский внимательно прочел ее. Осип Федорович в общих, неопределенных выражениях ходатайствовал перед Кутайсовым о переводе его в Петербург и доставлении какого-либо места в центральных учреждениях столицы.

   - Очень жаль... - Заметил Иван Сергеевич, подавая записку Ивану Павловичу. - Я знаю этого Гречихина, славный малый, хороший работник, умный, сообразительный, расторопный, но... мест теперь нет.

   - Так, вы говорите, нет... - заметил Кутайсов, не принимая бумаги.

   - Впрочем, я возьму записку и при первой открывшейся вакансии... Он ведь в Москве на месте, может подождать... И то место вначале будет не особенное... Справедливость прежде всего, нельзя сажать на головы своим служащим... Можно, наконец, предложить кому-либо из моих чиновников обменяться местами, для некоторых из них петербургский климат вреден.

   - Не то, Иван Сергеевич, не то, это надо сделать на днях, на этой неделе и место доставить хорошее... Я обещал.

   Дмитревский нахмурился.

   - В таком случае, Иван Павлович, потрудитесь обратиться к министру, а не ко мне, или в другие учреждения.

   - А я думал, - возразил снова, как и во дворце, загадочно улыбаясь, Кутайсов, - напротив, вам сделать удовольствие, оказать услугу любимой вами особе...

   - Я вас не понимаю...

   - Не мудрено, вы не прочли всего, что написано на этой бумаге.

   Иван Сергеевич раскрыл сложенный им лист и снова пробежал записку и даже развернул лист и посмотрел на обороте.

   - Нет, я прочел ее всю.

   - А в правом уголке, ваше превосходительство, в правом уголке, сверху...

   Дмитревский прочел написанное карандашем слово: "Полина", перечитал его несколько раз и вопросительно-недоумевающим взглядом уставился на Кутайсова.

   Оба они сидели в креслах обширного кабинета последнего.

   - Догадываетесь, батенька, в чем штучка? - засмеялся Иван Павлович.

   - Не совсем...

   Кутайсов рассказал Ивану Сергеевичу известный нашим читателям разговор его в Москве с Полиной и свое обещание сделать все возможное и невозможное - это уж так от себя теперь, - прибавил Кутайсов, - по докладной записке, в уголке которой будет стоять имя: "Полина".

   "Значит, это у н