Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

gn="justify">   - О какой подачке вы говорите?.. Я хотел разделить с вами мое состояние...

   - А разве это не подачка? Разве значительность суммы может изменить дело, разве десять рублей не все равно, что десять тысяч, сто тысяч, миллион даже, разве сумма цены изменяет факт купли? - взволновано заговорила она и даже отделилась всем корпусом от спинки дивана.

   - Но... - растерянно и смущенно перебил ее Оленин, - я предложил вам этот дележ после того, как вы отказались обвенчаться со мной вторично и сделаться на самом деле моей законной женой... Я и теперь снова предлагаю вам это, вместо этой устроенной вами для меня тюрьмы и исполнения вами роли тюремщика...

   - Тюрьмы, - усмехнулась она. - За ваше преступление тюрьма небольшое наказание, а такого тюремщика вы и совсем не стоите... А, может быть, вам бы хотелось в его роли видеть Зинаиду Владимировну...

   - Ирена!

   - Что... Ирена... Я вам сказала, что я не перестану говорить о ней и не перестану...

   Она уже сползла с дивана и, опустив ноги на пол, топнула ножкой.

   - Но почему же вы не хотите быть моей женой? - прошептал он, совершенно подавленным голосом.

   - Не чувствую ни малейшего желания изменить свое положение.

   - Что же хорошего в этом положении?

   - А что же дурного? Я девица Родзевич... Живу со своей теткой. Свободна как ветер... Меня окружают поклонники, которым я, благодаря вам, могу безнаказанно дарить свое расположение в весьма осязательной форме...

   - Ирена... Замолчи! - вскрикнул он.

   - Почему я должна молчать... Мы вдвоем, и я говорю вам правду... Мне терять нечего... Надо только действовать с умом, а его я не пойду занимать у вас... Я довольствуюсь вашим состоянием...

   Она захохотала, но в этом хохоте слышались горькие ноты.

   - Возьмите его себе... Все... и освободите меня от этой муки! - выкрикнул он.

   В этом крике слышалась нестерпимая внутренняя боль.

   - Оно и так мое, - холодно сказала она. - Но мне нужно и вас.

   - Зачем?..

   - Вопрос более чем странен... Я затрудняюсь ответить, так как вы сейчас доказали мне, что не любите откровенности... Ну, хоть бы затем, чтобы быть холоднее с моими поклонниками...

   - Мне страшно понимать вас...

   - Какой вы стали боязливый... А почему вы не подумали, что мне будет страшно то, что вы заставили меня понять...

   - Я увлекся... Я любил вас...

   - А я, может быть, вас до сих пор люблю...

   - В таком случае... Ирена, дорогая... - он подошел и сел около нее на край дивана. - Почему ты не хочешь обвенчаться со мной?

   - К чему... Что изменит брак в наших отношениях? Ничего... Для вас, я понимаю, он был бы выходом из вашего тяжелого положения, для вас он был бы к лучшему, а для меня только к худшему... Я ведь не сказала вам, что я люблю вас до самопожертвования... Я люблю вас... люблю потому... потому что вы мне еще не разонравились...

   - Это откровенно...

   - Я предупреждаю вас, что буду только откровенной...

   - Но почему же, сделавшись моей женой, ваше положение изменится к худшему?

   - А вы этого не можете сообразить... Между тем это так просто... Теперь вы мой раб, а тогда я буду вашей рабою...

   - Как так?

   - Да так. Теперь вы в моей полной власти... Я могу распоряжаться вами и вашим состоянием...

   Он вздрогнул.

   - Не бойтесь, я не буду злоупотреблять этим... А тогда выдав мне свое имя, не лучше чем имя Родзевич, сочтете, как всякий мужчина, свой долг относительно меня исполненым... Вы устроите дом... будете отпускать мне суммы на хозяйство, на булавки. А себя сочтете свободным... На ревнивых жен не обращают внимания... Ревность жены - такое общее место... Ведь ей дано положение, место почетной прислуги... Ведь развлечения мужа на стороне не потрясают ее домашнего трона... Чего же ей нужно... Так рассуждают мужья и жены волей-неволей должны подчиниться... Не то в нашем положении... Я не потерплю не только малейшей измены, но даже возникшего подозрения... Вам придется забыть Зинаиду Владимировну...

   Он встрепенулся...

   - Но я не могу же не бывать там хоть изредка... Это покажется странным... Мы даже дальняя родня.

   - Как вы перепугались... Даже приплели родство... Бывать я вам разрешаю везде... Но знайте, что мне будет известно каждое ваше движение, каждое слово... И берегитесь, если вы от вашего немого обожания к этой девчонке, перейдете к более существенным доказательствам ваших чувств... Горе и ей... Впрочем, она мне поплатится и за прошлый год.

   В последних словах Ирены Станиславовны прозвучало столько злобы, что Виктор Павлович невольно вскочил с дивана и отошел в сторону.

   - За что же?.. В чем же она виновата?.. - простонал он.

   - В том, что стала на моей дороге... Вы знаете басню Лафонтена "Волк и ягненок". - Я волк - вы меня сделали им... Но довольно об этом, поговорим о вас... Вы хотите поступить снова на службу?

   - Хочу и поступлю, - резко ответил он, еще не успокоенный от раздражения.

   - Куда? - властно спросила она.

   Он как-то невольно подчинился ее авторитетному тону и покорно отвечал:

   - В гвардию... В тот же полк...

   - Вот как? Кто же это устроил вам?

   Он рассказал о ходатайстве Архарова и о встрече с государем.

   - Это хорошо... Значит мне хлопотать не придется...

   - Вам... - насмешливым тоном спросил он, думая хоть этим уязвить этого прекрасного "палача", как мысленно называл он Ирену.

   - Да мне... - спокойно сказала она.

   - Через ваших поклонников... Слуга покорный...

   - Вы ревнуете... Это мне почти нравится, - усмехнулась она.

   - И не думаю.

   - Не лгите... Но успокойтесь... Я хотела просить Шевалье.

   - Какую Шевалье?

   - Мою приятельницу... французскую актрису.

   - А... знаю... Что же могла тут сделать актриса?

   - Очень много... Пожалуй, более чем сам Архаров.

   - Каким образом?

   - Она хороша с Кутайсовым... Вы понимаете?

   - Понимаю...

   - Вот я в моей непрестанной заботе о вас, - насмешлево продолжала она, - хотела через нее добиться прощения вас государем... Но это уладилось иначе и я очень довольна! Чем меньше услуг мы требуем от наших друзей, тем лучше.

   - Относительно меня, вы, понятно, не держитесь этого правила?

   - Вы мне не друг... вы враг.

   - Вот как!..

   - Несомненно... Вы укрощенный мною зверь, и не будь у меня в руках хлыста, вы бы растерзали меня... Вы обвиненный, я палач, а разве палач и жертва могут быть друзьями.

   - Вы, однако, доволно правильно глядите на вещи... И такое положение укротителя и палача вам нравится? - сказал он.

   В голосе его звучала бессильная злоба.

   - Очень... Нет ничего лучше чувства власти... Вы, мужчины, очень хорошо знаете это. Почему же женщина не может воспользоваться обстоятельствами, дающими ей в руки эту власть.

   Он заскрежатал зубами.

   - Не сердитесь... Разве можно сердится на такую красивую женщину.

   Она встала во весь рост и закинув на голову свои обнаженные руки, лениво потянулась.

   Вся кровь бросилась ему в голову.

   - Садитесь сюда, рядом со мной! - села она снова на диван.

   Он повиновался. Она обвила его рукой за шею и потянула к себе.

   Снова мысли и думы, весь, только что окончившийся унизительный для него разговор, вылетел у него из головы и она снова наполнилась одною клокочущею горячею кровью.

  

  

   В описанный нами день треволнений для Виктора Павловича Оленина, день встречи его с Иреной Станиславовной и переезда, по ее требованию, под одну с нею кровлю, в доме генерала Владимира Сергеевича Похвиснева ждали гостей.

   Туда должен был приехать и Иван Сергеевич Дмитревский. Последний хотел прихватить с собой и своего племянника, но визит таинственной посетительницы и происшедший после него разговор с Олениным побудил старика не заикаться не только о совмествой поездке, но даже о предполагаемом им самим посещении семьи Похвисневых.

   Похвисневы, как мы уже сказали, приобрели домик за Таврическим садом, то есть по тогдашнему времени не только на окраине города, а за городом.

   Дом был деревянный, одноэтажный, окруженный забором, за которым с одной стороны был густой сад, а с другой обширный двор, со всевозможными службами, людскими и тому подобными хозяйственными постройками.

   Дом, как загородный, был приобретен за недорогую цену, и не только с мебелью, но со всею домашнею обстановкою и живым инвентарем, заключающимся в шести лошадях, четырех коровах, свиньях с поросятами, домашней птицей и прочим.

   Дом этот разыскала Ираида Ивановна и уплатила за него три тысячи рублей - цена даже по тому времени баснословно дешевая.

   Продавал, его один дворянин, имевший несчастье потерять жену, бывшую несколько лет сумасшедшею, а потому не только дом, но все вещи, находившиеся в нем, навевали на несчастного вдовца, впавшего по смерти жены в меланхолию, тажелое, гнетущее воспоминание.

   Этим объясняется дешевизна покупки.

   Ираида Ивановна, впрочем, благоразумно умолчала о прошлом обитателей приобретенного ею домика.

   Меблировка комнат, довольно обширных и чистых, если не многочисленных, то совершенно достаточных для таких семейств, как семейство Похвисневых, была более чем прилична, а главное - все было в порядке, под руками, и хозяйство, с помощью крепостных слуг, прибывших из Москвы вместе с господами, с первого же дня жизни в домике пошло, как бы о заведенному издавна порядку.

   Это радовало сердце хозяйки.

   Состояние Похвисневых не было из особенно больших. Сотня душ крестьян в подмосковной деревне да пятьдесят тысяч рублей, полученных в приданное за женою, - вот все, чем располагали Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна.

   При наличности двух взрослых дочек, по тому времени это была почти бедность, тем более, что довольно значительная часть капитала была прожита молодыми сунрагами в первые годы после свадьбы.

   За покупкой дома у них осталось лишь несколько тысяч.

   Часть родового имения, полученную еще при жизни отца Владимиром Сергеевичем, последний продал брату Сергею Сергеевичу за наличные, которые ушли на бурную и дорогую жизнь холостого молодого гвардейского офицера, как ушли и те несколько десятков тысяч, которые выделил ему тоже при жизни его отец, Сергей Платонович.

   У Владимира Сергеевича осталось лишь маленькое имение в Тверской губернии, чуть ли не с 15 душами крестьян.

   Пожалование трехсот душ государем пришлось очень кстати и было, пожалуй, важнее генеральского чина.

   Впрочем, последнему много обрадовались сам генерал, генеральша и их старшая дочь Зинаида Владимировна.

   Равнодушной к генеральству отца осталась младшая, Пелагея или Полина, как звали ее родители.

   Неблагозвучное имя Пелагеи она получила в честь бабушки, по матери, по требованию старухи, как имя, переходившее из рода в род и непременно бывавшее в потомстве и дочерей, и сыновей.

   Справлялось новоселье и праздновалась монаршая милость.

   Правда, приглашенных было немного, так как Похвисневы еще не успели завести круг знакомства, а все же хлопот оказалось довольно.

   Владимир Сергеевич любил общество и сам принимал участие в разговоре, и своими острыми подчас словечками смешил присутствующих.

   Ираида Ивановна, вполне светская дама, умела устраивать вечера и принимать гостей, как истая аристократка.

   Во время этих приготовлений Полина шмыгала из комнаты в комнату, как мышка; казалось, все заботы по хозяйству лежали на ней одной, потому что она так усердно хлопотала обо всем: то она ставила на стол серебряные корзины с печеньем, то насыпала сахар, то раскладывала по хрустальным вазам конфеты.

   Наконец, с раскрасневшими щеками, хорошенькая девушка подбежала к сестре и сказала:

   - Поди, посмотри сама, все ли сделано, как следует... Кажется все... Печенье повару удалось как нельзя лучше.

   - Ах, оставь меня, Полина, - возразила Зина. - Я успею посмотреть потом, а теперь у меня нет ни малейшей охоты напрасно утомляться. Тебе я также посоветовала бы немного отдохнуть... Ты вся раскраснелась и волосы твои растрепались...

   - Ах, это ничего! Премию за красоту я предоставляю тебе... Дяде Ване я нравлюсь и замарашкой... Недаром он называет меня "своей растрепкой" и это мне нравится.

   - Дядя Ваня! - насмешливо сказала Зинаида Владимировна. - Он опять будет мучить нас рассказами своих старых историй, которые я все давно знаю наизусть за то время, как он, бывало, гостил у нас в Москве... Если бы ты сделала одолжение, не пускала бы его ко мне, а сидела бы с ним сама. Я прихожу в нервное состояние, когда он начинает свои рассказы: "Я помню интересный случай, бывший со мною..." Или: "Когда я еще был кадетом..." Нет, это решительно невыносимо.

   - Замолчи! - воскликнула Полина. - Тебе вовсе не следует ставить ему в упрек его забывчивость. Все это нисколько не мешает ему быть славным, умным стариком, он совсем молодец... Хоть под венец веди...

   - С тобой?

   - Что же, я бы не прочь... Он лучше многих молодых, и я с ним охотнее беседую, чем с другими... Однако, я заболталась с тобою, а у меня куча дела, а времени осталось немного..

   Она быстро схватила связку ключей и убежала.

   Разговор происходил в очень изящно убранной комнате молодых девушек.

   Зинаида Владимировна поднялась со своего места и подошла к зеркалу.

   Простой, но изящный наряд оттенял ослепительный цвет лица и русые волосы, собранные в замысловатую прическу.

   Эти две сестры, одна вычурно одетая и причесанная, стоявшая у зеркала, и другая, только что выбежавшая из комнаты, в небрежном туалете, с волосами, заплетенными в одну косу, - были действительно очень похожи друг на друга, но вместе с этим они казались даже не сестрами, а совершенно чужими девушками, - такова была громадная разница между ними, в обхождении, в характере, в способе держать себя...

   Полина, как мы знаем, была лишь немного меньше ростом своей сестры, и только годом моложе ее, а тем она казалась перед ней совершенной девочкой.

   Это зависело от направления их развития, от взглядов на жизнь и от количества самомнения.

   Лицо Зинаиды Павловны было серьезно. Казалось, тревожные думы беспокоили ее хорошенькую головку.

   Она была тщеславна и самолюбива, ей хотелось блистать в большом свете. Жизнь в Москве на ограниченные средства родителей не удовлетворяла ее. Она не считала лучшим и теперешнее их положение, хотя перспектива представления ко двору, о возможности которого сообщил отец, мутила ее воображение.

   Она узнала вчера от своей горничной, всеведущей Дунянш, что Виктор Павлович Оленин в Петербурге, у своего дяди, того самого дяди Вани, которого так называла, по отдаленному свойству с их домом, Полина.

   "Он приехал для меня, - решила Зинаида Владимировна. - Он будет сегодня с Иван Сергеевичем".

   Это ей казалось несомненным, но все же какая-то тревога заставляла биться ее сердце.

   "Придет или не придет! Конечно придет... - рассуждала она... - А вдруг..."

   Беспокойство возобновлялось.

   Громадное состояние Оленина, кажется, более чем он сам, привлекало практическую девушку.

   - Близость ко двору и богатство... Одно без другого немыслимо... Я добьюсь и того, и другого! - мысленно несколько раз повторяла себе Зинаида Владимировна.

   Самолюбивая Ираида Ивановна пламенно желала видеть в руках своей дочери богатство Оленина и часто говорила с ней об этом.

   И теперь, войдя в комнату и застав дочь перед зеркалом, она заметила, что девушка создана для более лучшей жизни, чем та, которую она ведет теперь.

   - Ты совершенно права, мама, - согласилась с нею дочь, - я сама чувствую, что должна быть в другом месте. Зачем мне притворяться перед тобой, я знаю, что я красива и могла бы играть видную роль в большом свете, но ведь молодость и красота скоро проходят, мне скоро двадцать лет, приданного у меня нет...

   - А Оленин?

   - Что Оленин... Он, говорят, в Петербурге... Приедет ли сегодня? А если и приедет... Что толку, так странно сдержан, что мне, кажется, самой придется просить его руки, если я хочу быть его женой...

   Зинаида Владимировна захохотала, но в этом хохоте слышалась затаенная тревога.

   - Если он здесь, он, конечно, будет сегодня же у нас... Для кого он сидел столько времени в Москве? Для тебя... Если он сейчас же после нашего отъезда приехал в Петербург, то значит тоже только для тебя...

   - Но на самом ли деле он так богат, как говорят?.. - задумчиво, пропустив мимо ушей слова матери, спросила Зинаида Владимировна.

   - Конечно же... Кому же это знать лучше, нежели дяде Сереже... Он был его опекуном... Его дядя Дмитревский тоже богат, а он единственный его наследник...

   - Ну, дядя Ваня если кому и оставит состояние, то это Полине... - злобно, завистливым тоном заметила молодая девушка.

   - Что выдумала?.. Впрочем, это было бы хорошо... С тебя довольно и состояния племянника...

   - Вы думаете?

   Разговор был прерван приездом первого гостя.

  

  

   Этот гость был Иван Сергеевич Дмитревский.

   - Легок на помине! - подумала Ираида Ивановна, выходя к нему в гостиную.

   Атлетическая фигура Дмитревского поднялась при входе ее с кресла.

   Из гостиной вышмыгнула, уже успевшая приветствовать "дядю Ваню", но не успевшая сделать своего вечернего туалета, Полина.

   Генеральша недовольно покосилась вслед убежавшей дочери.

   - Вы одни? - обратилась она к гостю.

   - Один, матушка, ваше превосходительство... один... - отвечал, целуя руку Ираиды Ивановны. - А почему же вы думаете, что я не сам вдруг или сам третий?

   - Я слышала, ваш племянник... - смутилась генеральша, так как первый вопрос вырвался у нее под впечатлением разговора со старшей дочерью.

   - Приехал... Виктор приехал.

   - Так я думала...

   - Что он явится засвидетельствовать вам свое почтение... И хотел, матушка ваше превосходительство... Только я ему в том воспрепятствовал.

   - Это почему же?..

   - С дороги человек устал, да и недужится ему что-то... А рвался... ужас, как рвался... - фантазировал Иван Сергеевич, чтобы объяснить на самом деле странное отсутствие у Похвисневых Оленина.

   - Надеюсь, недужится не опасно? - спросила Ираида Ивановна.

   - Нет... пустяки... растрясло, дорогой растрясло... ну и недужится... - утешил ее Дмитревский.

   - С чего бы растрясти... Ведь в санях...

   - А ухабы, матушка ваше превосходительство, ухабы... - нашелся Дмитревский.

   - И то, а я не сообразила... И здесь, в городе-то, иной раз всю душу вымотает, ежели далеко...

   - Вот то-то и оно-то... Ну и растрясло... Как поправится мало-мальски... первый визит к вам... Ждет не дождется... - лукаво улыбнулся Иван Сергеевич.

   Гость и хозяйка уже сидели в креслах.

   - Вы не пройдете ли к его превосходительству?

   С получением ее мужем генеральского чина, она не называла его иначе, как полным титулом.

   - Пойду, пойду, вы идите, коли надо... Хозяйский глаз - смотрок... Я свои... И один посижу... и с его превосходительством покалякаю.

   - Я действительно пойду... Мне надо кое-что по хозяйству справить... - встала Ираида Ивановна.

   - Идите, идите, матушка.

   Та вышла и прямо отправилась в комнату барышень. Полина делала свой туалет.

   - Побойся ты Бога... Ведь ты причесалась какой-то чучелой, - кое-как, на лоб лезут пряди волос... Перечешись...

   - Нет уж, слуга покорная... я предоставляю тебе чуть не пол дня проводить у зеркала, а я не стану... Причесалась, оделась и в сторону.

   - Но как причесалась, как оделась...

   - Как могла и сумела.

   - Вели горничной.

   - Теперь не могу стоять как кукла, которую обряжают... Свои руки есть.

   Зинаида Владимировна пожала плечами и отошла.

   - Дура!.. - сквозь зубы, тихо, но так, что Полина слышала, сказала она.

   Полина Владимировна не обиделась, но, напротив, добродушно расхохоталась.

   - Вот странно, сердится на то, что для нее же лучше.

   - Как лучше? - обернулась к ней сестра.

   - Да так! Если я оденусь и расфуфырюсь как ты то пожалуй буду если не лучше тебя, так такая же и отобью... Оленина.

   - Благодарю за жертву... если для меня... Одевайся даже лучше меня. Я не боюсь.

   - Нет, я и для других...

   - Это любопытно...

   - Что им будет за радость смотреть на двух одинаковых, как две капли воды... Это скучно... Да притом, они не будут знать в кого им влюбляться, а теперь для них это ясно...

   - Как ясно?..

   - Влюбляться надо в тебя, любить меня.

   Разговор сестер прервал приход матери.

   - Там пришел Иван Сергеевич... - деланно-равнодушным тоном сказала она.

   - Один? - быстро обернулась к матери Зинаида.

   - Один... Виктор Павлович болен... Иван Сергеевич настоял, чтобы он остался дома...

   - Серьезно?

   - Нет... Просто с дороги... Мне кажется, старик преувеличивает.

   Ираида Ивановна вышла. За ней вскоре убежала и Полина.

   Зинаида Владимировна позвала горничную и чуть ли не в двадцатый раз начала поправлять свою прическу.

   Иван Сергеевич, между тем, отправился к генералу.

   Он застал Владимира Сергеевича в волнении, ходившим по кабинету.

   Генерал Похвиснев был полный, невысокого роста мужчина, с кругленьким брюшком и с коротенькими ножками. Он был одет в генеральском мундире, со всеми орденами. Оленина он встретил радушно, но рассеянно.

   - С чего это ты, брат, в таком параде? - удивленно спросил Иван Сергеевич.

   - Как с чего... все-таки будут гости...

   - Не финти, Владимир... ты кого-нибудь ждешь... Недаром ты в такой ажитации...

   Иван Сергеевич уселся в кресло. Генерал несколько раз молча прошелся по комнате и остановился перед своим приятелем.

   - Если уже говорить... так говорить... Тебе скажу... Я действительно ожидаю сегодня к себе одну особу...

   - Особу?

   - Да...

   - Какую же это?

   - Графа Ивана Павловича...

   - Кутайсова?

   - Его самого... Сам назвался...

   - Вот как... С чего бы это...

   - Генеральша с Зиной как-то были на утреннем разводе... Граф их там увидал... Справился: кто... Ему сказали... Он при встрече со мной во дворце и говорит: красавицу какую, ваше превосходительство, привезли к нам да под спудом держите... Дозвольте хоть к вам приехать... полюбоваться... Шутник... его сиятельство...

   Генерал остановился.

   - Ну, а ты что?

   - Я, известно, "сочту за честь" и все такое... как водится в этих случаях.

   - Он бабник... Турка... горячая кровь...

   - Может Зине суждено быть графиней...

   - Ну, это навряд... Там Шевальиха опутала его сиятельство с ног до головы...

   - Что Шевальиха... актерка... не жена...

   - Ну, такие-то хуже жен... - заметил Дмитревский. Ему почему-то в этот момент вспомнился Оленин. "Что-то он со... своей?.." - мелькнуло в его голове. Генерал продолжал ходить нервными шагами по кабинету.

   - Шевальиха, что Шевальиха... Такие и после свадьбы остаются... Не в этом дело... Капиталов у графа хватит... - говорил он, как бы рассуждая сам с собою.

   - Остаются-то остаются, но об этом следует спросить Зину... Останется ли довольна она.

   - Зинаида у меня умна... Такие пустяки ее не остановят.

   - Это праведницу-то? Уж подлинно в тихом омуте... - заметил Дмитревский.

   - Что ж праведница... Она умеет себя показать... Не всем надо знать, что кто думает...

   - Такая мудрость жизни в молодой девушке, по-моему, отвратительна...

   - Ну, пошел, поехал... Знаем мы тебя, уж поистине праведник, вас с Полиной на одну осину... Та тоже помешана на естественности и откровенности...

   - И прекрасно... Такова и должна быть девушка, этот цветок, растущий на воле и не изуродованный искусственным жаром теплиц... К сожалению, такие девушки теперь редки...

   - А по моему этот цветок, не сожженный жаром теплиц, просто дура... Она никогда не сделает партии...

   - Она выйдет по любви и будет счастлива...

   - Тебе хорошо, когда у тебя мошна-то по швам расползается, говорить о счастьи, а попробовал бы с сотней-другой душ...

   - Можно быть счастливым и при небольших средствах...

   - Вот что, Иван, ты это дело брось, и не вбивай еще больше дури в голову девчонке...

   - Я ничего никому не вбиваю, я говорю, что думаю...

   - Я ведь знаю, что ты стоишь горой за Гречихина, но этому не бывать... Слышешь, не бывать...

   - Слышу... Мне ведь от этого ни тепло, ни холодно... Жаль Полину, но ведь она не моя, а твоя дочь... Выдавай ее не только за турка, а хоть за китайца... - рассердился Иван Сергеевич.

   - Идите в гостиную, начинают съезжаться... - вошла в кабинет Ираида Ивановна и тотчас же вышла.

   - Вот что, брат, ты там не проболтайся на счет Кутайсова, я хочу им приготовить сюрприз...

   - Хорошо, хорошо, мне что за дело.

   - А может он и не приедет?

   - Может...

   - Нет, скажи серьезно... Ты его лучше знаешь.

   - Шевальиха задержит если...

   - Авось не задержит... - тревожным тоном заметил генерал, и поставив трубку, которую курил, ходя, на подставку, вместе с Иваном Сергеевичем вышел в гостиную.

   Там уже было человек десять посторонних.

   Гости принадлежали к числу военных, бывших сослуживцев майора, так внезапно сделанного генералом. Многие были тоже в отставке, а другие перешли в штатскую службу.

   Три дамы и одна золотушная девица, одетые по последней моде, вносили разнообразие в мужское общество.

   С дамами беседовала Ираида Ивановна, а с золотушной девицей - Зинаида Владимировна.

   Кто, как мы, по праву бытописателя, видел ее за какие-нибудь полчаса в ее комнате, посмотрев на нее теперь, не узнал бы ее.

   Это была совершенно другая девушка. Она придала своему лицу какое-то выражение неземного существа, мечтательной наивности - она сияла какою-то, казалось, неподдельною святостью. За это-то выражение Иван Сергеевич, давно раскусивший ее, и называл насмешливо "праведницей".

   Генерал начал здороваться с гостями. Иван Сергеевич оказался знаком со всеми.

   Мужчины окружили его и стали поздравлять. Обращаясь к нему, они называли его вашим превосходительством.

   Это не ускользнуло от внимания Ираиды Ивановны и Зинаиды Владимировны.

   Обе они подняли головы и прислушались.

   - Вы кажется Иван Сергеевич за компанию с Владимиром в генералы произвели? - крикнула она.

   - Да он и есть генерал... Разве вы не слышите, мы его поздравляем...

   - С чем? - вмешался в разговор Похвиснев, подходивший к ручке дам.

   - Как с чем. Разве вы не знаете? Он сегодняшним приказом назначен товарищем министра уделов и переименован в действительные статские советники... Завтра приказ выйдет.

   - Вот как... Хорош друг... Мне хоть бы словом... - укоризненно покачал головою генерал.

   - Я и забыл об этой неприятности, - засмеялся Дмитревский. - Да кроме того, ты меня так пушил в кабинете, что я не имел времени, если бы и помнил. Истинно по-генеральски распек...

   - За что?

   - Да так, у нас завязался философский спор о жизни... Мы ведь с ним всегда спорим...

   Разговор перешел на приключения с Владимиром Сергеевичем и Дмитревским.

   Оба, по просьбе гостей, рассказали подробно происшедшие с ними случаи.

   - Он счастливее меня отделался... - окончил свой рассказ Иван Сергеевич. - Ему воздали почести и оставили в покое, а меня запрягли... Буду я уж в этих уделах не у дел...

   - Ишь скромничаешь... Министром будет... - заговорили кругом.

   Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна стали глядеть на него более почтительно.

   Одна Полина смотрела на "дядю Ваню" своим обыкновенным светлым, любящим взглядом.

   Когда Иван Сергеевич отошел от группы мужчин, она тотчас подошла к нему.

   - Поздравляю, дядя Ваня... Отчего же ты мне не сказал?

   - Да право же забыл! Да и что интересного... Ведь оттого, что я стал товарищем министра, я не изменился и узоров на мне не нашили...

   - Вот я тоже, сделайся сейчас хоть царицей, осталась бы такой же как я есть...

   - Так и следует, человек должен быть прежде всего человеком...

   - Диву я даюсь на Зину...

   - Это на "праведницу"?

   - Ты ее не любишь, дядя, а мне ее жаль...

   - Жаль?

   - Ей, вероятно, очень тяжело быть не тем, что она есть и вечно следит за собою... Если бы ты видел ее перед гостями у нас в комнате.

   - Что же?

   - Она совсем другая... Нет этих ни опущенных глаз, ни сдержанной улыбки... Она, напротив, горячая... резвая, капризная...

   - Знаю, знаю... словом - "праведница".

   - Я еще вот что хотела сказать тебе дядя...

   - Что моя, растрепочка?

   - Она ведь влюблена.

   - В кого?

   - В Виктора Павловича.

   - Успокойся, голубчик, такие как она не влюбляются, они влюбляют только в себя.

   - То есть ей хочется выйти за него замуж.

   - Это другое дело...

   В это время вошедший слуга торжественно доложил:

   - Его сиятельство граф Иван Павлович Кутайсов.

   Генерал и генеральша бросились встречать почетного гостя.

  

  

   Графу Ивану Павловичу Кутайсову - любимцу императора Павла Петровича, было в то время сорок три года. Это был видный, красивый мужчина, со смуглым, выразительным лицом, обличавшим его восточное происхождение.

   Интересна судьба этого человека.

   Двенадцатилетний турчонок, присланный в подарок императрице Екатерине в первую турецкую войну 1769 года, он был, после совершенного над ним святого крещения, подарен ею сыну - великому князю Павлу Петровичу, которому шел в то время пятнадцатый год.

   Великому князю полюбился турчонок. Он разделял с ним и научные занятия, и игры, а затем был им определен в гатчинские войска и скоро достиг в них штаб-офицерских чинов.

   Павел Петрович был неразлучен со своим любимцем. Он был вместе с ним и по получении известия о кончине императрицы в ноябре 1796 года.

   По восшествии на престол, император Павел осыпал своего любимца почестями и наградами - он был сделан графом Российской империи.

   Граф Иван Павлович не остался неблагодарным за монаршие милости и был беззаветно предан своему государю. Любовь его к Павлу Петровичу доходила до обожания. Он ревниво охранял предмет этой любви от посторонних влияний.

   Увлекающийся по натуре, император доставлял Ивану Павловичу много горьких минут нравственных страданий.

   И теперь, несмотря на то, что исполнил слово, данное Владимиру Сереевичу Похвисневу и приехал полюбоваться на его красавиц, граф был, видимо, не в своей тарелке.

   Произошло это от одного события в интимной жизни двора, приблизившего к трону нового любимца.

   Этот любимец был иезуит - аббат Грубер.

   Аббат был один из выдающихся распространителей иезуитизма. Он родился в Вене, воспитывался в иезуитской коллегии и получил там прекрасное разностороннее образование.

   В орден он вступил в юношеских годах. В описываемое нами время ему было шестьдесят лет.

   Большую часть своей деятельности по службе ордену он отдал Австрии, а по уничтожении там Иосифом II ордена, перебрался, пользуясь покровительством иезуитам со стороны Екатерины II, в Белоруссию, а именно в город Полоцк, став во главе уцелевшего там остатка ордена Иисуса.

   Вскоре, однако, Полоцк показался, конечно, тесен для предприимчивого иезуита и он появился в Петербурге.

   Это было в последние годы царствования императрицы Екатерины.

   Иезуиты издавна стремились утвердить влияние ордена не только в русском обществе, но и при императорском дворе.

   Благосклонность императрицы к членам ордена Иисуса не простиралась, однако, до возможности осуществления для них этих надежд.

   Им дали убежище в Полоцке, но дальнейшее распространение влияния ордена не входило в расчеты мудрой монархии.

   Православная Россия и католический орден были, конечно, двумя параллельными линиями.

   У них не было и не должно быть точек соприкосновения.

   Иезуиты хорошо понимали это, но надеялись на счастливые обстоятельства и пытались утвердиться в столице под предлогом сношения с петербургской академией наук.

   Историк, механик, лигвинист, гидравлик, математик, химик, врач, музыкант и живописец, аббат Грубер явился в Петербург с целью представить академии некоторые сделанные им изобретения, между которыми были: водяной воздушный насос и ножницы для стрижки тонкого сукна, а также ознакомить это высшее русское ученое учреждение со своим проектом об осушке болот.

   Такова, по словам аббата, была единственная цель его приезда в столицу.

   Под предлогом отыскивания покровителей своим изобретениям и проектам, Грубер втерся в дома тогдашних вельмож и стал появляться во всех публичных собраниях.

   Кроме всесторонних основательных знаний, аббат обладал светским лоском, замечательным даром слова и умением заинтересовать слушателя.

   Он великолепно говорил по-немецки, по-французки, по-итальянски, по-английски, по-польски и по-русски и был замечательный знаток языков греческого, латинского и еврейского.

   В петербургском обществе заговорили о нем, как о необыкновенном ученом и благочестивом человеке.

   Молва дошла до великого князя и он вспомнил, что Грубер был представлен ему в Орше и произвел на него приятное впечатление.

   Смерть Екатерины II и вступление на престол Павла Петровича было событием, заставившим общество отодвинуть толки о симпатичном аббате на задний план.

   Это не входило в расчеты Грубера, с настойчивостью стремившегося к заветной цели.

   Случай - этот бог энергичных людей - помог ему.

   За несколько недель до момента нашего рассказа, у императрицы Марии Федоровны заболели зубы.

   Боль была страшно мучительна и все испытанные средства оказались бессильными не только прекратить, но хотя бы несколько успокоить ужасные страдания императрицы.

   Болезнь эта сильно тревожила Павла Петровича.

   Во время одного из болезненных припадков, одна из приближенных к ее величеству дам, графиня Мануцци, пе