Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

овным шашням... В этом отношении он более чем строг, и едва ли найдется человек даже из очень близких к нему, который решился бы доложить ему о подобном деле...

   - Увы, я знаю это сам, и она это знает... - опустил голову Виктор Павлович.

   - Что же ты намерен делать?

   - Исполнить ее волю.

   - В чем же состоит она, можно полюбопытствовать?..

   Оленин рассказал вкратце желание Ирены Станиславовны.

   - Ее нельзя назвать требовательной, - заметил Дмитревский.

   - Ты думаешь?

   - Я не только думаю, но это очевидно, другая потребовала бы открытой совместной жизни.

   - Это было бы лучше.

   - То есть как лучше?..

   - Так, это не было бы тем дамокловым мечом, который теперь висит надо мною и не дает мне дышать спокойно. Она это знает... Я ей предлагал обвенчаться - она отказалась.

   - Вот как!

   - Да, она знает, что тогда я буду ее господином, а теперь я ее раб.

   - Но в чем же дело? - невольно спросил Иван Сергеевич.

   - Я не могу этого сказать тебе.

   - Мне?

   - Ни тебе, никому на свете.

   - Но почему же? Ведь я не пойду доносить, - обиделся старик.

   - Не то... Это тоже одно из ее условий.

   - Но она не узнает.

   - Она узнает все.

   - Ты ею напуган, как малый ребенок.

   - Ты ее не знаешь... Наконец, я дал ей только сейчас честное слово.

   - Это другое дело. Я не настаиваю.

   Оба снова замолчали.

   Дмитревский стал по прежнему ходить медленным шагами по кабинету, а Оленин снова погрузился в свои думы.

   - Письмо! - вошел в кабинет Петрович и подал на подносе Ивану Сергеевичу большой конверт, запечатанный круглою печатью черного сургуча.

   Дмитревский взял письмо и сел на диван. Сломав печать, он вынул из конверта в четверо сложенный лист толстой бумаги, развернул его и стал читать.

   - Это касается и меня, и тебя, Виктор, - сказал он, окончив чтение.

   - Меня?

   - Это письмо от Архарова; он пишет, что завтра выйдет высочайший приказ о назначении меня товарищем министра уделов, а относительно тебя пишет, что он говорил государю и его величество благосклонно отнесся к причине, задержавшей тебя в Москве. На днях он уведомит тебя, когда можно представить тебя государю... Ты будешь - он, по крайней мере, надеется - принят снова на службу в гвардию, тем же чином...

   - Не забыл... Спасибо ему... А тебя, дядя, поздравляю от души.

   - Есть с чем... Я даже не знаю, что я буду делать... В этом министерстве уделов, я, кажется, буду не у дела...

   - С твоей-то светлой головой, да ты сразу обнимешь всю их канцелярскую премудрость...

   - Однако, своего дела ты не хочешь доверить рассудить этой светлой голове, - съязвил Иван Сергеевич.

   - Дядя, - укоризненно начал Оленин.

   - Молчу, молчу, я пошутил.

   В это время раздался звонок.

   Оказалось, пришли два бывших сослуживца-товарища Дмитревского, Беклешов и князь Друцкой. Дмитревский познакомил их со своим племянником.

   Хозяин стал рассказывать гостям о своем трехдневном аресте, о двукратном представлении государю, обеде во дворце и наконец предстоящем назначении.

   Подали шампанское и поздравили нового будущего товарища министра.

   Разговор перешел к злобе дня - реформам нового царствования.

   - Цесаревич Александр - правая рука своего отца в делах правления, - заметил князь Друцкой.

   - Еще бы! После того, более чем доблестного поступка, которым он проявил свою сыновнюю преданность, государь, говорят, не чает в нем души, - проговорил Беклешов.

   - А что такое? - спросил Оленин.

   - Разве вы не знаете? Впрочем, вы долго были в отсутствии. Еще в последние месяцы царствования покойной императрицы распространилась повсеместная, хотя и тайная, молва, что государыней оставлена духовная, по которой наследником своим она назначает своего внука Александра Павловича, минуя сына. Духовная доставлена была в сенат, для вручения после ее смерти великому князю Александру Павловичу, и действительно была вручена ему.

   - Что же он? - спросил заинтересованный Виктор Павлович,

   - Он поступил, как достойный внук Екатерины и предпочел долг сыновний своей собственной выгоде и завещанию своей августейшей бабки. Он пошел прямо к своему отцу и упал перед ним на колени, держа в руках запечатанный пакет с этим завещанием, при чем сказал великие слова: "Се жертва сына и долг к отцу! Делайте с ним и со мною что вам угодно". {А. Т. Болотов. "Памятник протекших времен".} Этот благородный поступок так тронул государя, что он со слезами на глазах обнял своего сына и спросил его, что он желает, чтобы он для него сделал. Великий князь пожелал только быть начальником над одним из гвардейских полков и пользоваться отеческою любовью государя. Вот как поступил цесаревич, - закончил рассказчик.

   - Едва ли это правда, - заметил Дмитревский. - Хотя, действительно, после того, как цесаревич назначен был полковником в семеновский полк и первый присягнул своему отцу, а за ним вся гвардия, на него посыпались милости государя и он поручил ему важнейшие должности в государстве.

   - Он их и достоин; несмотря на свою молодость, он одарен великими качествами ума и сердца; даже, если то, что я рассказал, и не было на самом деле, а только слух, который, однако, упорно держится повсеместно в народе, - заметил Беклешов. - Люди лгут и я тоже.

   - Но как же народ относится к этому поступку цесаревича? - спросил Оленин.

   - Он благословляет его, так как всякий благомыслящий сын отечества легко мог предусмотреть, государь мой, что такой случай мог бы произвести бесчисленные бедствия и подвергнуть всю Россию неисчислимым несчастиям, - отвечал князь Друцкой.

   - За это, говорят, и Самойлов пожалован орденом и четырьмя тысячами душ крестьян; уверяют, что государь этой милостью исполнил лишь волю своей покойной матери, - заметил Беклешов.

   - Самойлов... Он был генерал-прокурором? - спросил Дмитревский.

   - Да. И он-то, как говорят, и внес завещание государыни в сенат, а затем вручил его цесаревичу.

   - Сенат знал о содержании этого завещания?

   - Нет, оно было внесено в запечатанном конверте.

   - Я утверждаю, что это пустая молва. Просто анекдот, - заметил Иван Сергеевич.

   - Если и анекдот, то он указывает на мнение народа о цесаревиче, как о человеке, способном на высокодоблестный поступок.

   - Это несомненно, народ не обманывается, - кивнул головою Дмитревский. -

   Беседа продолжалась еще несколько времени, а затем гости простились и ушли.

   - Я сейчас поеду, дядя!.. - дрогнувшим голосом сказал Виктор Павлович, взглянув на часы.

   Был шестой час вечера.

   - Поезжай, но помни, если что понадобится, обратись ко мне, - сказал Иван Сергеевич.

  

  

   Виктор Павлович вышел из кабинета, отдал наскоро приказание своему камердинеру Степану отвезти его вещи по данному Иреной Станиславовной адресу на Гороховую улицу.

   Улица эта носила ранее название Адмиралтейской, но во время царствования Екатерины II на ней жил и торговал купец Горохов, который был на столько популярен, что заставил забыть народ прежнее название улицы и звать ее по его фамилии - Гороховою.

   Степан, молодой парень, с добродушно-плутоватой физиономией, почтительно выслушал объяснение смущенного барина о новой квартире, куда следовало перевезти все сундуки и чемоданы, привезенные из Москвы.

   Надо заметить, что Степан, ехавший следом за своим барином с вещами, поотстал от него на дороге и прибыл только на другой день в Петербург, но имел менее причин к рассеянности, а потому твердо помнил адрес Ивана Сергеевича Дмитревского, который Оленин дал ему в Москве, и привез вещи прямо в квартиру дяди Виктора Павловича.

   - Понял? - обратился к нему Оленин.

   - Понял-с, как не понять, что же тут мудренного. Сейчас добуду ломового извозчика и перевезу мигом... тут недалече..

   - А ты почем знаешь?

   - Как не знать... Я тоже эти дни походил по Питеру, да и не впервой с вами в этой столице мы проживаем, как не знать... - усмехнулся Степан.

   Действительно, он был приставлен к Виктору Павловичу еще его опекуном Сергеем Сергеевичем, когда Оленин еще был сержантом, и во время разъездов последнего оставался в Петербурге присматривать за вещами.

   Он, конечно, был из крепостных Оленина, что не мешало ему порой проявлять свою самостоятельность, возражать своему барину и спорить с ним.

   Виктору Павловичу сначала это надоедало, затем он свыкся с этим и привык к одному и тому же, выроставшему перед ним по его зову лицу.

   Сколько раз он грозил своему верному Личарде изгнанием, отправкой в деревню, но Степан только ухмылялся, зная, что это пустая угроза, которую Виктор Павлович никогда не приведет в исполнение.

   Надо, впрочем, сознаться, что за Степаном и был только один недостаток слуги: он любил рассуждать.

   В описываемое нами время этот недостаток считался, впрочем, из крупных.

   Рассуждения Степана происходили от того, что он был самоучка-грамотей и очень кичился этой грамотой и умом.

   Другое свойство этого слуги была слабость к женщинам.

   Для смазливого личика он был готов на все жертвы, до измены барину включительно, хотя к Виктору Павловичу он был очень привязан и готов идти за него в огонь и в воду, не по долгу слуги, а по собственному побуждению.

   Поэтому, когда Ирена Станиславовна подала Виктору Павловичу нераспечатанные письма, Оленину почему-то пришла на память круглолицая Франя, горничная Ирены, и он тотчас же решил, что это дело Степана.

   "Надо его положительно отправить в деревню, - мелькнуло в его голове. - Но чего я этим достигну! Возьму другого, его можно будет купить за деньги - еще хуже".

   Он, как всегда, отстранил мысль изгнания Степана.

   Последний знал все его привычки, он был ему положительно необходим, при том же непостоянен и влюбчив. Увлечение Франей пройдет и тогда он снова будет на стороне своего "красавца-барина", как звал Степан за глаза, а иногда и в глаза Виктора Павловича.

   "Если тут не далеко, я пройду пешком", - решил Оленин и, одевшись с помощью Петровича, так как Степан уже ушел исполнять приказание относительно вещей, вышел на улицу.

   Был ранний зимний день. Морозило. Небо было безоблачно и звезды сияли как-то особенно ярко. В городе было тихо, лишь изредка кое-где слышался визг санных полозьев.

   Полною грудью вдыхал Оленин резкий, холодный воздух, медленно шагая по направлению к своей тюрьме, как называл он приготовленную ему Иреной Станиславовной квартиру.

   А вот и дом купца Арсеньева, как значилось на данном ему адресе.

   Это был двухэтажный деревянный дом на каменном фундаменте. По фасаду каждый этаж имел по семи окон, с зелеными ставнями, которые в настоящее время были закрыты.

   Для дверей в оба этажа был общий подъезд под деревянным навесом.

   Дом был видимо новый, еще недавно окрашенный в коричневую краску, а ставни в зеленую.

   Две медные ручки звонков, находившиеся одна под другой в узкой полосе стенки между дверьми, блестели, как золото.

   Вообще вид дома был очень представительный для того времени и среди домов тогдашнего Петербурга, принадлежавших частным лицам.

   Виктор Павлович, остановившись на деревянной панели, шедшей мимо этого будущего его жилища, внимательно осматривал его и внутренне остался доволен.

   Он, однако, не решился сейчас же войти в него.

   "Что я буду там делать? Степан еще не перевез вещей. Я лучше немножко пройдусь!" - мелькнуло в его голове.

   Он не хотел сознаться самому себе, но он трусил.

   Ему казалось, что вот одна из этих дверей, смотря потому в какой звонок позвонит он, откроется, он войдет и та же дверь, затворившись за ним, навсегда разлучит его со всем тем, что дорого ему в Петербурге, с Зиной... со свободой...

   Он ощутил какую-то внутреннюю дрожь.

   "Я пройдусь!" - снова повторил он сам себе.

   Он снова оглядел внимательно дом. Он казался необитаем, ни малейшей полоски света не проникало между ставнями.

   Были ли они так плотно и аккуратно пригнаны, или же в доме не зажигали огня?

   "Верно на улицу парадные комнаты... Внутренние выходят на двор", - подумал он, и даже отошел на середину улицы, чтобы посмотреть, далеко ли тянется постройка на двор.

   Оказалось, что дом занимал и на дворе довольно большое пространство.

   Оленин снова перешел на панель, несколько минут постоял в раздумьи и двинулся далее.

   Он шел, и мысли одна другой несуразнее неслись в его голове.

   То казалось ему, что, вернувшись и войдя в жилище Ирены, он найдет ее мертвой. Живо неслась в его воображении картина: эта красавица-женщина, лежащая в гробу со сжатыми, побелевшими губами, с которых еще не успела сойти та презрительная усмешка, которую он видел на них несколько часов тому назад, с крестообразно сложенными руками.

   "Теперь ты не будешь держать меня в них, как в железных тисках!.." - думалось ему при виде этих красивых рук, с длинными пальцами и розовыми ногтями.

   То вдруг ему представлялась та же Ирена с веселым лицом, с доброй улыбкой на губах и со смеющимися глазами.

   "Что, испугался?.. А я пошутила... Ты свободен... Иди..."

   И он стоит перед ней, и так хорошо ему, что он может уйти, что он свободен, и он не хочет уйти... Ему хорошо с ней, с такой...

   Но вот из-за ее спины выглядывает другое лицо, лицо Зины.

   "И почему это дядя говорит, что она вся "земля"? - мелькает в его уме. - Ужели я могу так в ней ошибаться... Нет, она ангел... Она добра, нежна... Она не от мира сего... Его, дядю, обманывает эта русская красота, это белое, как кипень, тело... Однако, он говорит, что Поля лучше... а они так похожи..."

   "Боже, Боже, когда я вырвусь к ним... Сейчас вернусь, войду в дверь, дверь захлопнется и все кончено..." - несется в его голове.

   "Вздор, почему же все, ведь я мужчина, ведь у меня тоже есть характер... Я сломаю ее..." - решает он в одну минуту, но образ грозной Ирены восстает перед ним.

   Сердце его снова падает...

   Виктор Павлович медленно идет все прямо.

   Его выводит из задумчивости шум ехавшей и вдруг остановившейся почти около него кареты. Он поворачивает голову в сторону стоящего на середине улицы экипажа.

   У кареты отворяется дверца, откидывается подножка и из нее появляется нарядно одетая в бархатный салоп с дорогим мехом воротником дама.

   В это время мимо кареты и Оленина медленно проезжают сани, запряженные в одну лошадь.

   В санях сидит военный. Это сам государь Павел Петрович. Дама, стоя на подножке, приседает. Виктор Павлович по-военному вытягивается в струнку и отдает честь.

   Государь кланяется даме и рукой подзывает к себе Оленина.

   Дама скрывается снова в карете, подножка поднимается и экипаж едет далее.

   Виктор Павлович, ни жив, ни мертв, подходит в императору, сидящему в санках.

   - Военный? - спрашивает государь.

   - Бывший, ваше величество.

   - Что так, молод кажись, рано на покой...

   - Исключен, ваше величество.

   - За что?

   - Опоздал из отлучки, ваше величество.

   - Кто такой?

   - Капитан гвардии Виктор Павлович Оленин.

   - Оленин... - повторил государь и на минуту задумался.

   Виктор Павлович стоял на вытяжке, не шелохнувшись и не сводя глаз с государя.

   - Оленин... - повторил государь. - За тебя просил Архаров... Ты опоздал, задержавшись с опекунскими делами...

   - Точно так; я, ваше величество, ходатайствую о снисхождении, о принятии вновь на службу... До последней капли крови готов служить вашему величеству...

   - Хорошо... по одежде вижу, не модник... - сказал Павел Петрович, внимательно оглядев Оленина с головы до ног.

   Платье, сшитое по последнему высочайше утвержденному фасону, произвело, видимо, на его величество весьма приятное впечатление.

   - Приходи завтра во дворец... Сегодня же велю зачислить... Завтра объявлю куда... Тогда и шей форму... Офицер у меня без формы ни шагу... Слышишь...

   - Слушаю-с, ваше величество... Благодарю вас, ваше величество.

   Государь протянул руку.

   Виктор Павлович тут же, около саней, опустился на одно колено и поцеловал перчатку государя.

   - Где живешь?

   - У дяди... у Дмитревского... - почему-то сказал Оленин. Ему не хотелось упоминать дома Арсеньева.

   - Ты ему племянник?

   - Точно так-с, по матери, ваше величество...

   - Хороший человек... Будь и ты такой же.

   - Рад стараться, ваше величество.

   - Так до завтра... Зачислю в гвардию... где служил, - сказал государь. - Трогай! - крикнул он кучеру.

   Сани унеслись.

   Виктору Павловичу все это показалось сном.

   Такая неожиданная встреча с государем, в сравнительно позднее для последнего время дня, сразу изменившая его судьбу, произвела на него ошеломляющее впечатление.

   Он несколько минут, несмотря на то, что санки государя уже давно скрылись из виду, стоял как вкопанный.

   - Однако, надо все же идти... туда... - пришел он, наконец, в себя.

   Он повернул назад.

  

  

   На звонок Виктора Павловича, данный им не без внутреннего волнения, дверь ему отворил Степан. Широко улыбаясь, встретил он своего барина.

   - Сюда пожалуйте! - заторопился он, указывая рукой на дверь, находившуюся в глубине, освещенную фонарем, повешенным на стене сеней.

   В фонаре ярко горела восковая свеча.

   Оленин вошел в переднюю, освещенную таким же фонарем с восковой свечей, но более изящной формы. Снимать с него шубу бросился другой лакей, одетый в щегольской казакин.

   Сняв шубу, Виктор Павлович уставился на нового слугу.

   - Кто ты?

   - Герасим, крепостной вашей милости...

   - Откуда?

   - Тульский!

   - Ага... - протянул Оленин и прошел в залу.

   За ним шел следом Степан, продолжая как-то блаженно-радостно улыбаться.

   Все комнаты были освещены.

   В большой зале, в четыре окна на улицу, горела одна из двух стоявших по углам маслянных ламп на витых деревянных подставках; в гостиной массивная бронзовая лампа стояла на столе и, наконец, в кабинете на письменном столе горели четыре восковые свечи в двух двойных подсвечниках.

   Виктор Павлович был в полном недоумении.

   Убранство пройденных им комнат не оставляло желать ничего лучшего, комфорт был соединен с изяществом, везде была видна заботливая рука, не упустившая ни малейшей мелочи, могущей служить удобством, или ласкать взор.

   Оленин был доволен. Такая забота о нем льстила его самолюбию, и он стал улыбаться почти так же, как и шедший за ним Степан.

   Широкий турецкий диван в кабинете, около которого стояла подставка с расставленными уже Степаном трубками своего барина, манил к покою и неге.

   Мягкие ковры гостиной и кабинета заглушали шаги.

   Виктор Павлович с наслаждением опустился на этот диван и тут только обратил внимание на остановившегося у притолки двери Степана, улыбавшегося во весь его широкий рот.

   - Ты чего улыбаешься? - крикнул на него Оленин.

   - Да как же барин, очень чудно...

   - Что чудно?

   - Да, вдруг, квартира вся в аккурате... И прислуга... земляки... Я ведь тоже тульский...

   - Кто же тут еще?

   - А как же: лакей Герасим... другой Петр... повар Феоктист, кучер Ларивон, казачек Ванька, судомойка Агафья и горничная девушка Палаша.

   - Вот как, весь штат.

   - Все как следует... Я диву дался, как сюда вещи привез... Ишь, думаю, какой барин скрытный, мне хоть бы словом обмолвился. С Палашкой-то мы ребятишками игрывали...

   Степан лукаво ухмыльнулся.

   - Халат! - прервал его разглагольствования Оленин. - Спальня рядом?

   - Точно так, через нее ход в гардеробную, а оттуда в столовую.

   Виктор Павлович прошел в спальню.

   Она тоже была убрана с тщательным комфортом. Широкая кровать под балдахином с пышными белоснежными подушками, красным стеганым пунцовым атласным одеялом, ночной столик, туалет, ковер у постели - все было предусмотренно.

   Оленин разоблачился, надел халат, осмотрел остальные комнаты, которыми также остался доволен; вернувшись в кабинет, он приказал подать себе трубку и, отпустив Степана, уселся с ногами на диван.

   - Позвонить изволите, когда нужно, тут везде звонки-с, - доложил Степан.

   Над диваном, действительно, висела шитая разноцветной шерстью сонетка.

   - Хорошо, позвоню, ступай.

   Слуга вышел.

   Виктор Павлович стал делать глубокие затяжки и скоро сидел окруженный клубами душистого дыма.

   Кругом все было тихо.

   Ни извне, ни извнутри не достигало ни малейшего звука, несмотря на то, что был только восьмой час в начале, как показывали стоявшие на тумбе из палисандрового дерева с бронзовыми инкрустациями английские часы в футляре черного дерева.

   "Что могло это все значить? - восставал в уме Оленин вопрос. - Что это. любовь или хитрость?"

   Появление его крепостных в Петербурге не могло удивить его настолько, насколько удивило Степана. Он отдал в распоряжение тетки Ирены Станиславовны свое тульское имение, о чем и написал управителю, поэтому Ирена и могла сделать желательные ей распоряжения.

   Не удивила его и окружающая роскошь, так как опекун не стеснял его в средствах и большая половина доходов переходила к той же Ирене и ее тетке Цецилии Сигизмундовне.

   Оленин сделал последнюю затяжку. Трубка захрипела и потухла.

   Он бережно поставил ее у дивана и откинулся на его спинку.

   "Что-то делается там, у Таврического сада?" - мелькнуло в его уме, и вдруг рой воспоминаний более далекого прошлого разом нахлынул на него.

   - Таврического сада... - прошептал он.

   Этому саду, видимо, назначено было играть в его судьбе роковую роль.

   После смерти светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, дворец его объявлен был императорским и в нем осенью и весною любила жить императрица Екатерина.

   Таврический сад вошел в моду у петербуржцев и сделался местом модного и многолюдного гулянья.

   Там Виктор Павлович, будучи уже гвардейским офицером, в первый раз увидал Ирену Станиславовну Родзевич.

   Он теперь припомнил эту роковую встречу.

   Она была далеко не первой. Девочку-подростка, черненькую, худенькую, с теми угловатыми формами и манерами, которые сопутствуют переходному времени девичьей зрелости, всегда в сопровождении худой и высокой, как жердь, дамы, с наклоненной несколько на бок головой, он, как и другие петербуржцы, часто видал в садах и на гуляньях.

   Лета дамы опеределить было трудно. Быть может, она была средних лет, а, быть может, и старой женщиной.

   Ее лицо было сплошь покрыто густым слоем притираний, делавшим ее очень схожей с восковою куклою.

   Одевалась она в яркие и пестрые цвета.

   Все обращали на нее невольное внимание, черненькая же девочка оставалась в тени.

   Изредка разве кто, заметив взгляд ее черных, вспыхивающих фосфорическим блеском глаз, скажет бывало:

   - Ишь, какая востроглазая!

   Виктор Павлович был даже несколько знаком с накрашенной дамой, которую звали Цецилия Сигизмундовна Родзевич.

   Худенькая, черненькая девочка была ее племянница, дочь ее умершего брата - Ирена.

   Познакомил его с ними его товарищ по пансиону, артиллерийский офицер Григорий Романович Эберс.

   Оленин, однако, ограничился лишь, так называемым, шапочным знакомством, и прошло около двух лет, как потерял из виду и тетку и племянницу.

   Тем более была поразительна встреча с ними.

   Виктор Павлович гулял под руку с тем же Эберсом. Вдруг последний толкнул его локтем.

   - Смотри, Родзевич!

   Их давно не было видно. Оленин посмотрел и положительно обомлел.

   Рядом с ничуть не изменившейся Цецилией Сигизмундовной шла величественною поступью высокая, стройная девушка, красавица в полном смысле этого слова.

   Мы уже слабым пером набросали портрет Ирены Станиславовны, а потому произведенное ею впечатление на молодого гвардейского капитана более чем понятно, если прибавить, что в то время молодой девушке недавно пошел семнадцатый год и она была тем только что распустившимся пышным цветком, который невольно ласкает взгляд и возбуждает нервы своим тонким ароматом.

   Эберс вывел его из оцепенения и подвел к Родзевич. Знакомство возобновилось.

   Надо ли говорить, что Виктор Павлович уже теперь не только не ограничился одними поклонами, а стал искать всякого случая встречи с "крашенной" теткой, как называл он мысленно Цецилию Сигизмундовну, и с очаровательной Иреной.

   При посредстве того же Эберса, он через несколько времени получил приглашение в дом к Родзевич.

   Они занимали более чем скромную квартиру на второй линии Васильевского острова.

   Квартира была убрана с претензиями на роскошь, на ту показную убогую роскошь, которая производит впечатление худо прикрытой нищеты, и вызывает более жалости, нежели нищенские обстановки бедняков.

   Начиная со сплошь заплатанного казакина прислуживавшего лакея, но казакина, украшенного гербовыми пуговицами, и кончая до невозможности вылинявшим ковром, покрывавшим пол маленькой гостиной, и разбитой глиняной статуи, стоявшей на облезлой тумбе - все до малейших мелочей этой грустной обстановки указывало на присутствие голода при наличности большого аппетита.

   Ирена Станиславовна была, на фоне этой квартиры, похожа на сказочную владетельную принцессу, временно одетую в лохмотья.

   Такое, как припомнил теперь Оленин, произвела она на него впечатление при первом приеме у себя.

   Когда она вышла в эту маленькую и разрушающуюся гостиную, то ему показалось, что он сидит в царских палатах, среди утонченной роскоши, блеска золота и чудной игры драгоценных камней.

   Она способна была скрасить всякую обстановку, как та сказочная принцесса, которая носила свои лохмотья, казавшиеся на ней королевской порфирой.

   Он не обратил внимания на смешные приседанья, которыми встретила и проводила его Цецилия Сигизмундовна, и лишь во второй или третий раз ему бросился в глаза ее домашний костюм.

   Он резко отличался от тех, которые она носила, выходя из дома; весь черного цвета, он состоял из ряски с кожанным кушаком и полумантии с какой-то странной формы белым крестом на плечах.

   Он обратился за разъяснением к Ирен.

   - Тетя - мальтийка... - просто сказала молодая девушка.

   - Мальтийка?.. - недоумевающе-вопросительным взглядом окинул он красавицу.

   Это слово было для него непонятным.

   Ирена Станиславовна в кратких словах объяснила ему историю мальтийского ордена и сообщила, что ее брат Владислав новициат этого же ордена, то есть готовится принять звание рыцаря.

   - Где же теперь ваш брат? - спросил Оленин.

   - Я не могу наверное сказать вам, или в Риме, или же на Мальте... Он давно не писал ни мне, ни тете...

   Виктор Павлович залюбовался на дымку грусти, которая искренно, или притворно заволокла чудные глаза его собеседницы.

   - Я тоже посвящу себя этому ордену... - томно заметила Ирена.

   - Вы?

   - Да, я. Чему вы так удивились?.. Для меня нет ничего в жизни... Посвятить себя Богу - мое единственное и постоянное желание.

   Она подняла глаза к небу.

   - Как для вас ничего... для вас... в жизни... все... - взволнованно заговорил Оленин.

   - Что же это все? - усмехнулась она углом своего прелестного рта.

   - То есть как что... все?.. Все, что вы хотите...

   - О, я хочу многого... недостижимого...

   - Для вас достижимо все.

   - Вы думаете?

   - Я в этом уверен... С вашей поражающей красотой...

   - Поражающей... - улыбнулась она.

   - Именно поражающей... - пылко перебил он ее. - Вам стоит только пожелать.

   - И все будет, как по волшебству... Ну, это сомнительно... Я слишком много желаю и... слишком мало имею... - медленно произнесла она, презрительным взглядом окинув окружающую ее обстановку.

   - Да кто же бы отказался исполнить ваше малейшее желание, если бы даже оно стоило ему жизни!.. - восторженно воскликнул Оленин.

   - Вы большой энтузиаст и фантазер!.. - подарила она его очаровательной улыбкой.

   С каждым свиданием он терял голову. Прирожденная кокетка играла с ним, как кошка с мышью.

   Он видел, впрочем, что это его восторженное поклонение далеко не противно очаровавшей его красавице, но все же оставался только в области намеков на свое чувство, не решаясь на прямое объяснение.

   Ирена Станиславовна, даря его благосклонными улыбками, искусно держала его на таком почтительном отдалении, что готовое сорваться несколько раз с его губ признание он проглатывал под строгим взглядом этого красивого ребенка.

   Ребенок был сильнее его - мужчины. Он, по крайней мере, считал себя таковым.

   Время шло.

   Он ходил как растерянный, похудел, побледнел, стал избегать товарищей. Это не укрылось от их внимания, а в особенности от внимания Григория Романовича Эберса.

   Последний, к тому же, лучше всех знал причину такого состояния своего приятеля. Он заставил его высказаться и помог ему... но как помог?

   Виктор Павлович весь дрогнул при этом воспоминании.

   - Зачем он послушался этого совета, казавшегося ему тогда чуть не гениальным... А теперь!

   - Добро пожаловать, дорогой муженек! - вдруг раздался около Оленина голос.

   Он пришел в себя, обернулся и увидел Ирену, стоявшую на пороге двери, ведущей из спальни в кабинет.

  

  

   В широком капоте из тяжелой турецкой материи, в которой преобладал ярко-красный цвет, с распущенными волосами, подхваченными на затылке ярко-красной лентой и все-таки доходившими почти до колен, стояла Ирена Станиславовна и с улыбкой глядела на растерявшегося от ее внезапного оклика Оленина.

   В этой улыбке была не радость приветствия, а торжество удовлетворенного женского самолюбия.

   Она несколько минут молча глядела на него своими смеющимися, прекрасными глазами.

   Он тоже молчал, невольно залюбовавшись так неожиданно появившейся перед ним прекрасной женщиной.

   Она, действительно, была восхитительна.

   Тяжелые складки облегали ее роскошные, рано и быстро развившиеся формы, высокая грудь колыхалась, на матовых, смуглых щеках то вспыхивал, то пропадал яркий румянец, - след все же переживаемого ею, видимо, внутренного волнения.

   Высоко закинутая голова, деланная презрительная улыбка и деланный же нахальный вид доказывали последнее еще красноречивее.

   Виктор Павлович сидел под взглядом этой женщины, как в столбняке, - он похож был на кролика, притягиваемого взглядом боа и готового броситься в его открытую пасть, чтобы найти в ней блаженство гибели.

   Все думы, все мысли как-то моментально выскочили из его головы, и она, казалось, наполнялась клокочущею, горячею кровью.

   - Ирена... - задыхаясь, произнес он и бросился к ней.

   Она как будто ожидала именно этого и отстранила его, бывшего уже совсем близко от нее, своей рукой.

   Разрезной рукав капота позволил ему увидеть точно отлитую из светлой бронзы, обнаженную почти до плеча руку.

   - Я не ожидала, что вы так рады встрече со мной, Виктор Павлович! - насмешливо произнесла она.

   Руки, поднятые для того, чтобы обнять эту чудную женщину, опустились.

   Он отступил и как-то весь съежился.

   Обливаемый у колодца горбун почему-то пришел ему на память.

   Холодная дрожь пробежала по его телу.

   - Ирена... - тоном мольбы, снова произнес он.

   - Добро пожаловать, дорогой муженек... Довольны ли вы своей холостой квартирой?

   Он молчал.

   - Присядем, что же мы стоим... Вы как-то странно принимаете гостью, даже не предложите сесть...

   Она звонко засмеялась, сделав особое ударение на слове "гостья".

   Он бросился подвигать ей кресло.

   - Нет, я сяду здесь, - сказала она и быстро направилась к турецкому дивану, уселась на нем, вытянув свои миниатюрные ножки в красных сафьянных туфельках и чулках телесного цвета.

   Виктор Павлович стоял, судорожно сжимая рукой спинку кресла.

   Она снова подняла на него свои смеющиеся глаза.

   - Что ж вы не ответили мне, довольны ли вы вашей квартирой, которую я убрала с такой заботливостью, с таким старанием и с такой... любовью...

   Она снова захохотала, подчеркнув это последнее слово. Этот хохот произвел на него впечатление удара бичем.

   - Что вам от меня надо?.. Зачем вы меня мучаете?.. - прохрипел он.

   Его горло, видимо, сдавливали нервные спазмы.

   - Ха, ха, ха... - снова разразилась она веселым хохотом, - мучаю... Чем же это, позвольте вас спросить, мучаю... Не тем ли, что позаботилась устроить вам удобную квартиру, сообразную положению капитана гвардии... Вы, впрочем, исключены, кажется... Вы забыли и о службе, и о карьере для прекрасных глаз Зинаиды Владимировны...

   - Ирена, - перебил он ее, - я запрещаю вам произносить это имя...

   - Запрещаю... - фыркнула она... - Запрещаю... Кто же это вам дал право мне что-нибудь запрещать или позволять?.. Если так, то вы каждый вечер будете слышать от меня это дорогое имя, которое я профанирую, по вашему мнению, моими грешными устами. Грешными... А ведь они были, быть может, почище и посвятей, чем уста Зинаиды Владимировны... А кто сделал их грешными? Отвечайте!

   Виктор Павлович молчал, до боли закусив нижнюю губу.

   - Вы молчите... Извольте, я не буду задавать вам более таких щекотливых вопросов, но помните, что слово "запрещаю" относительно меня вы должны навсегда выбросить из вашего лексикона.

   - И вы для этих разговоров удостоили меня своим посещением, да еще и незвестным мне путем? - делано-холодным тоном спросил Оленин.

   - Для чего бы то ни было, я имею полное право, когда хочу, приходить к моему мужу, а путь очень прост. Вам стоило обратить внимание на глубину двери, ведущей отсюда в кабинет, чтобы догадаться, что в толстой стене, разделяющей эти комнаты, устроена лестница, ведущая наверх, а в боковой стене двери есть другая, маленькая дверь, запирающаяся только изнутри, и ключ от которой находится у меня. Удовлетворено ли ваше любопытство?

   - Это, однако, не объясняет мне ничего в наших отношениях, да и самое требование ваше о моем переезде сюда, в квартиру с такими странными приспособлениями, мне, признаться, совсем непонятно...

   - Вот как... А вам было бы, конечно, понятнее, проделав с бедной, беззащитной девушкой постыдную комедию, лишив ее честного имени, бросить ей подачку и передать другому, успокоившись устройством таким способом ее судьбы... Это для вас понятнее?