Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

ее уже совершенная загадка.

   - А между тем это так... Для того, чтобы ценить лучше, надо знать толк во многом и в дурном, и в хорошем... Только в разнообразии испробованных яств можно выбрать и остановиться на самом вкусном, а выбрав, убедиться в этом совершенно испробовав и остальные...

   - Если вы убеждены, что он не найдет ее лучше, то чего же вы так боялись ее влияния?

   - Наше великое дело должно быть ограждаемо даже от самых невозможных случайностей... Нельзя полагаться на то, что мы думаем... Мы можем ошибиться... Как знать...

   - Значит она лучше меня!.. - воскликнула Генриетта.

   - Это дело вкуса... Вам же кажется Оленин лучше Кутайсова... - уронил, как бы невзначай, патер.

   Актриса закусила до боли свою нижнюю губу, но замолчала и в несколько глотков опорожнила свою чашку шоколада.

   Патер Билли также выпил свой шоколад.

   - Значит вы сообщите графу Свенторжецкому, что Кутайсов его ждет на днях утром... - встала Генриетта, давая этим знать, что беседа окончена.

   - Непременно это сделаю сегодня же... - сказал Билли и тихо удалился.

  

  

   Выйдя от своей, нельзя сказать, чтобы почтительной, духовной дочери, патер Билли своею частою, как бы скользящею, походкой направился на Большую Миллионную.

   Улица эта, идущая от Дворцовой площади к Марсову полю, и тогда была густо заселена.

   Патер шел с видом человека, цель путешествия которого строго намечена и, действительно, пройдя несколько домов по правой стороне улицы, он вошел в стеклянную дверь, над которой висела вывеска с надписью "Кондитерская".

   Эту кондитерскую содержал швейцарец Гидль, и она служила местом собрания явных и тайных иезуитов, - к числу последних принадлежал и сам хозяин, - и для них в ней была отведена даже совершенно отдельная комната.

   При входе патера Билли, все от находившегося за прилавком, в первой комнате, хозяина, благообразного брюнета с сильною проседью, до свободного гарсона, стоявшего невдалеке от двери, поклонились ему с тою фамильярной почтительностью, которую оказывают завсегдатаю.

   Патер Билли, ответив на поклоны, выразительно посмотрел на Гидля, сделав глазами знак по направлению к двери, шедшей во вторую комнату помещения кондитерской.

   Хозяин незаметно наклонил голову, а стоявший гарсон пошел впереди зашагавшего в эту комнату патера.

   Как первая, так и вторая комнаты кондитерской были уставлены столиками, которые почти все были заняты посетителями.

   Всюду слышались французский и польский языки, перемешанные изредка латинскими изречениями.

   Билли прошел, предшествуемый гарсоном, вторую комнату и достиг маленькой двери, которую гарсон отворил и, почтительно пропустив в нее почетного гостя, снова плотно затворил и удалился в первую комнату кондитерской.

   Отдельная комната, в которой очутился патер Билли, была довольно обширным помещением.

   Здесь не было маленьких столиков, а посредине стоял большой стол, покрытый чистой желтоватой клеенчатой скатертью.

   Ряд стульев стоял по стенам.

   Потолок этой комнаты был, как и других, сводчатый, и в ее переднем углу было помещено большое распятие, в котором гипсовая фигура Спасителя рельефно выделялась на черном фоне креста.

   За столом сидело только двое посетителей.

   Один из них был знакомый нам аббат Грубер, а другой - красивый молодой человек, черты лица которого напоминали Ирену Станиславовну Родзевич, но были более выпуклы и резки, олицетворяя собою идеал мужественной красоты.

   Это был Владислав Станиславович Родзевич - новициат ордена мальтийских рыцарей, долженствовавший в скором времени вступить в орден на правах полноправного члена.

   В тот момент, когда патер Билли вошел в отворенную гарсоном дверь, молодой человек что-то с жаром говорил Груберу, но по бесстрастному лицу иезуита нельзя было догадаться, интересуют ли его и в какой мере сообщения собеседника.

   С таким же безразличным выражением лица он встретил и вошедшего собрата.

   Патер Билли поздоровался с обоими посетителями, пододвинул стул и сел по правую сторону Грубера, сидевшего посреди узкого края стола.

   Грубер не обратил даже внимания на севшего рядом с ним иезуита и продолжал начатый со своим собеседником разговор.

   - Так вы говорите, что государь обещал графу уполномочить князя Куракина выяснить окончательно отношения его величества к вашему ордену?.. - спокойно-равнодушным тоном сказал аббат Грубер.

   - Этим окончилась продолжительная беседа графа с его величеством, - отвечал Родзевич, состоявший секретарем при графе Джулио Литта и знавший все, касающееся дел чрезвычайного посольства мальтийских рыцарей. - И, кроме того, его величество выразил графу свои намерения поговорить с его братом, папским нунцием в Петербурге, о некоторых частностях по щекотливому, как изволил выразиться государь, вопросу о возможности иностранному государю стать во главе католического ордена.

   - Значит государь согласился? - живо спросил иезуит и на мгновение его глаза сверкнули радостным блеском.

   Но это было только на мгновение.

   Он быстро опустил их вниз, придав своему лицу снова выражение полного безразличия.

   - Меня интересует ваша беседа только как доброго католика, который хорошо понимает, что его церкви угрожает опасность со стороны тлетворного влияния революционных идей, очагом которых стала несчастная Франция... Ваш орден в течение многих и долгих веков вел борьбу с неверными и был оплотом христианства от завоевательных стремлений последних. Но теперь христианству уже не страшны поклонники Магомета, у него появился новый и пожалуй опаснейший враг - это бывшие поклонники Христа, выкормленные и пригретые, подобно змеям, на лоне католической церкви... Ими-то разрушается все, что зиждется на началах христианского учения, подвергается уничтожению и позору все, что носит на себе печать священной старины... Ваш орден естественно должен вступить в борьбу с этими новыми врагами Христа - и, конечно, не только исход этой борьбы, но каждый шаг ее интересен, даже не для одних добрых католиков, к каковым я осмеливаюсь причислять себя, но для всякого христианина, не исключая зараженного схизмою, - тихо проговорил аббат Грубер, как бы в объяснение того, что при посредстве Ирены, назначил свидание ее брату и выразил желание получить от него некоторые подробности о ходе дел мальтийского посольства.

   - Именно тоже самое, достопочтенный аббат, - отвечал Родзевич, - говорил граф Литта государю в частной аудиенции, назначенной его величеством по собственному побуждению.

   Взгляды, по временам бросаемые Владиславом Станиславовичем на иезуита, давали понять, что его откровенность есть результат далеко не опрометчивости молодости и что он знает, что дело, которое ведет орден мальтийских рыцарей, затрагивает интересы партии, во главе которой стоит Грубер, в гораздо более сильной степени, нежели старался сейчас объяснить ему аббат. Христианские чувства добрых католиков хотя и играли тут роль, но не в смысле горячего сочувствия к борьбе ордена с западными безбожниками.

   Родзевич знал хорошо, что Ватикан, явно покровительствующий ордену мальтийских рыцарей, тайно опирался на все же могущественнейший, хотя и считавшийся уничтоженным, орден иезуитов в деле распространения главенства папы над обширной Россией.

   Переписывая доклады графа Литты в Рим, он знал все подробности о ходе дел ордена в России, но, конечно, не первому встречному стал бы их откровенно сообщать.

   Он действовал в данном случае с разрешения графа Джулио Литта, который нашел удобным через своего секретаря доводить до сведения могущественного при дворе русского императора иезуита обо всех беседах его с Павлом Петровичем, дабы донесения его в Ватикан согласовались с таковыми же со стороны Грубера.

   Владислав Станиславович, впрочем, дипломатически тонко вел эту игру мнимой розни сеятелей на одной и той же ниве.

   - Что же граф категорически предложил государю власть гроссмейстера вашего ордена? - спросил иезуит.

   - Граф намекнул на это более чем прозрачно... Он описал ему печальное положение ордена и прямо заявил, что единственная надежда рыцарей, это надежда на помощь его величества. Он стал умолять государя употребить хотя ничтожную долю его необъятных средств на защиту ордена, оказав таким образом громадную услугу и христианству, и монархиям.

   - Что же государь?

   - Его величество сам пошел навстречу вопросу, выразив мысль, что нашему ордену ничего более не остается, как отступив от своего монашеского устройства и необходимого соединения с ним выборного начала власти, признать над собой наследственную власть одной из царствующих в Европе христианских династий, что только при таком условии орден найдет полную поддержку со стороны христианских государей.

   - Граф, конечно, тотчас же и воспользовался этим направлением разговора...

   - Конечно! Он заметил его величеству, что все европейские христианские монархии находятся теперь в опасности надвигающегося на них революционного урагана, и что только единственно он, русский монарх, стоит перед этой стихийной силой незыблемым колоссом... Граф даже пал на колени перед его величеством, взывая о помощи...

   - Граф умный человек, - как бы про себя уронил Грубер.

   - Я объявил себя протектором ордена, но не нахожу удобным принять его под свою непосредственную власть, - отвечал государь. - Я не хочу давать тему моим врагам, которые начнут кричать, что я сделал это с целью территориальных приобретений...

   - Остров Мальта - эта голая скала, едва ли может считаться выгодным приобретением, и едва ли его присоединение породит подобные толки, - заметил аббат.

   - Это именно и высказал государю граф, хотя указал и на значение нашего острова, как пункта на Средиземном море, лежащего между Европой и Африкой, как точки опоры в стратегическом и торговом отношении...

   - Что же возразил на это его величество?

   - Государь изволил заметить, что он не хочет вызывать даже малейшим подозрением сомнения в своем прямодушии, качестве, которое признано за ним всеми европейскими державами... Что как во внутренней, так и во внешней политике он ведет свое дело начистоту, что ему противно учение Маккиавели, что он, как русский царь, враг всякого лицемерия и двоедушия как у себя дома, так и при внешних сношениях. Объявив себя правителем ордена, он сделал уже этим решительный шаг и не находит нужным делать второй...

   - Он сказал это? - удивленным голосом произнес Грубер.

   - Да, но он добавил, что если он, вынужденный защитить Мальту силою оружия, нападет на республиканцев и таким образом приобретет этот остров, то он не затруднится присоединить его к своим владениям. При этом государь вспомнил, что еще будучи наследником престола, в поданной им покойной государыне, его матери, записке высказал мысль, что России следует отказаться от завоевательной политики и умножать только оборонительную военную силу. "Теперь же, к прискорбию моему, - продолжал государь, - я вижу что мысль эта была ошибочна, и что Россия должна выходить на бой, с оружием в руках против врагов общественного порядка, не дожидаясь не только нападения, но даже малейшего вызова с их стороны, и я для уничтожения гибельных революционных стремлений, воспользуюсь этою властью и теми средствами, которыми располагаю, как самодержавный русский император". Говоря это, государь был необычайно одушевлен.

   - Не выразил ли государь мысль о религиозных препятствиях к принятию им власти великого магистра католического ордена? - спросил Грубер.

   - Вы хорошо, видно, изучили государя, аббат, вы читаете в его сердце... Государь именно выразил ту мысль, что не покажется ли странным Европе, что он, иноверный государь, глава церкви, которую католики называют схизмой, станет во главе ордена, члены которого обязаны прежде всего повиноваться главе католической церкви - римскому папе. На это граф возразил, что избранный католиками-рыцарями своим вождем, инославный монарх явится свидетельством перед целым светом того могущества, которое заключается в руках этого монарха, и того великодушия, которое окажет он, государь, христианству, забыв несчастный разрыв между церквами восточной и западной. Это был бы, - заметил граф, - небывалый пример того, как должны поступать христианские монархи, когда безверие грозит поколебать не ту или другую церковь, а все евангельское учение.

   - Граф красноречивый человек... - снова уронил аббат.

   - Последний довод, видимо, подействовал сильнее прочих на его величество.

   - Из чего вы это заключаете?

   - Он заметил графу, что если бы он принял на себя власть великого магистра, то титул "altesse eminentissime" надо было бы изменить на "majesté imperiale emineptissime", то есть "преимущественнейшего, преосвященнейшего императорского величества", а затем, как я уже говорил вам, его величество выразил намерение переговорить с папским нунцием и уполномочить князя Куракина для ведения дальнейших переговоров с графом Литта.

   Родзевич замолчал.

   Аббат Грубер некоторое время сидел в глубокой задумчивости.

   - Я думаю, - начал, наконец, он, - что ваш уважаемый бальи сумел искусно забросить семя и что оно попало на плодородную почву и еще на наших глазах даст плод сторицею... Не скрою от вас, откровенность за откровенность, что кроме личных дел мальтийского ордена, былая слава которого, положенная к стопам такого могущественного монарха, как русский император, воскресла бы и зажглась бы снова, католический мир заинтересован в принятии русским государем звания великого магистра католического ордена, как в важном шаге в деле соединения церквей. Его святейшество Пий VI, при благополучном обороте дела, выразил намерение отправиться в Петербург, чтобы вести лично с государем переговоры по этому вопросу. Вы можете передать это бальи... Впрочем, я вскоре увижусь с ним сам, хотя знаю, что он очень занят.

   Грубер сделал ударение на последнем слове.

   - Кажется тоже вопросом о соединении церквей... - добавил он, улыбнувшись.

   Родзевич посмотрел на него вопросительно.

   - Графиня Скавронская православная, а он католик... - пояснил аббат, добродушно рассмеявшись.

   Оба собеседника, если только можно назвать таковым и все время молчавшего патера Билли, тоже рассмеялись.

   - Имеете ли вы, дорогой Билли, сообщить мне что-либо без свидетелей... - обратился Грубер к патеру.

   Молодой Родзевич приподнялся со стула.

   - Нет, - поспешно заговорил Билл, - пан Родзевич не помешает нашему разговору, тем более, что его результатом будет поручение, которое он, надеюсь, не откажется исполнить...

   - Я весь к услугам вашим, господа.

   Патер Билли подробно рассказал о визите к Генриетте Ивана Павловича Кутайсова, желании его принять участие в графе Свенторжецком и тех видах, которые Кутайсов имеет на графа.

   Аббат Грубер внимательно слушал обстоятельный доклад своего единомышленника, но снова не выразил ни вопросом, ни выражением лица степень важности для него сообщенных фактов.

   - Пан Родзевич, конечно, не откажется передать графу эту радостную для него весть... Как я слышал, дела его далеко не так хороши, чтобы он мог брезговать открывающеюся для него блестящею перспективой...

   - Я сегодня же исполню это поручение и Казимир завтра же будет у Кутайсова... Вы не ошибаетесь, аббат, он очень стеснен в средствах...

   - Пусть он зайдет и ко мне, у меня всегда открыта касса для добрых католиков... - заметил аббат.

   Он встал с места и простившись с патером Билли и Родзевичем, вышел. Вскоре за ним последовал и патер Билли. Последним удалился из кондитерской Владислав Родзевич.

  

  

   Граф Джулио Литта недаром сносился с аббатом Грубером через посредство Владислава Родзевича.

   Его прямому, открытому и честному характеру претил в главе русских иезуитов его скромный, приниженный вид, при той силе, почти могуществе, которыми он пользовался в придворных сферах и в высшем петербургском обществе.

   Представителю мальтийского ордена в России, конечно, была хорошо известна та связь, которая существовала между этими, совершенно, казалось, противоположными католическими конгрегадиями, и внутренно граф Литта возмущался печальною необходимостью слияния ордена, к которому он принадлежал, с далеко несимпатичным ему орденом иезуитов.

   Но эта-то печальная необходимость и заставила его подчиниться.

   Аббат Грубер пользовался слишком большим влиянием при дворе, чтобы его можно было игнорировать.

   Влияние это ревностный иезуит употреблял для того, чтобы всюду, где только было возможно, расставлять тайные сети, ловя ими добычу и захватывая прибыль для своего ордена.

   Находившиеся в Петербурге иностранные дипломаты, видя то положение, какое успел занять Гавриил Грубер в России, заискивали его расположения, считая его одним из пригодных орудий для достижения своих целей.

   Австрийский посланник граф Кобенцель, представитель королевской Франции граф Эстергази и посланник короля неополитанского герцог де Серра-Каприоли постоянно были готовы к услугам скромного аббата, который, кроме того, успел завести обширные сношения и вне Петербурга, почти во всех государствах Европы.

   Следуя издавна принятой иезуитским орденом систем, Грубер, прежде всего, захотел установить влияние ордена на воспитание молодого поколения.

   Пользуясь дозволением Павла Петровича жить в Петербурге, иезуиты учредили здесь свой капитул и открыли при нем училище и пансион, о котором вскоре распространилась в высшем обществе столицы самая лестная молва и главным начальником которых был сделан Грубер.

   Обстоятельства чрезвычайно благоприятствовали ему.

   По присоединении Западного края к России, польские магнаты приезжали беспрестанно в Петербург.

   Одни из них, для того, чтобы, представившись новому государю, обратить на себя его милостивое внимание; другие являлись сюда с политическими целями, домогаясь удержать в присоединенном крае прежние порядки; третьи приезжали хлопотать по своим частным делам и тяжбам и, наконец, четвертые навещали Петербург с целью приискать для себя в России богатых и знатных невест.

   Император Павел Петрович чрезвычайно благосклонно принимал поляков, и из числа их граф Илинский был одним из самых близких к нему людей.

   Приезжающие в Петербург богатые паны очень охотно отдавали своих сыновей на воспитание Груберу, в заведываемый им иезуитский пансион.

   Примеру их стали подражать и русские бары, так что вскоре заведение это наполнилось мальчиками из самых знатных в то время русских фамилий.

   Аббат воспитывал своих питомцев в строго католическом духе, желая более всего подготовить в них будущих деятельных пособников иезуитского ордена.

   Материальные средства иезуитского ордена в России были в то время громадны.

   В присоединенных от Польши областях орден, в общей сложности, владел на праве помещика 14000 крестьн и, кроме того, располагал собственными капиталами более чем на полтора миллиона тогдашних серебряных рублей, независимо от разных доходов, пожертвований и приношений, постоянно стекавшихся в его кассу в огромном количестве.

   Большая часть всего этого назначалась жертвователями на устройство учебных и воспитательных заведений под попечением иезуитского ордена.

   Вообще положение общества Иисуса в России, во время управления им аббата Гавриила Грубера, было чрезвычайно блестяще, и орден, благодаря ловкости и энергии аббата, стал приобретать силу.

   Мало-по-малу аббат вошел во все знатные дома Петербурга: в одном он являлся умным и занимательным гостем, в другом - мудрым советником по разным делам, в третьем - другом семейства, в четвертом - врачем, в пятом - красноречивым проповедником, глаголам которого русские барыни внимали с особым благовением.

   Словом, в царствование императора Павла Петровича, иезуит Грубер был одной из самых заметных личностей в высшем петербургском обществе.

   Поддержке иезуитского ордена в России содействовали немало и прибывшие в Петербург из Франции эмигранты.

   При дворе и в высшем петербургском обществе смотрели на них, как на неповинных ни в чем страдальцев, принужденных покинуть родину и лишенных всего достояния, вследствие злобы и ненависти богомерзких якобинцев.

   Громкого родового имени, даже частички "де" перед фамилией и заявления о несокрушимой преданности королевскому дому Бурбонов и старому монархическому порядку достаточно было для того, чтобы каждому французу был открыт прямой доступ к императору, который охотно представлял им высшие военные и придворные должности.

   Французский король Людовик XVIII, брат несчастного Людовика XVII, жил в Митаве, где при нем находились герцоги Ангулемский и Беррийский.

   Император Павел Петрович особенно благоволил к Людовику XVIII.

   Он принудил его сложить с себя название графа Лильского, под каковым именем наследник французского престола приехал искать убежища в России, окружить себя телохранителями, принять титул короля и требовать оказания себе почестей, подобающих этому титулу.

   В Петербурге жило другое развенчанное коронованное лицо - польский король Станислав Август.

   Его окружало тоже довольно значительное число поляков-католиков.

   Все эмигранты-французы кляли в один голос революцию, ниспровергнувшую религию сперва во Франции, а теперь угрожавшую тем же самым и всей Европе.

   В охранении католической церкви они видели единственное средство к восстановлению политического порядка и сильно рассчитывали на помощь в этом случае иезуитского ордена.

   При таком положении дел, аббат Грубер находил самых деятельных для себя пособников и среди являвшихся в Петербург французских эмигрантов, пользовавшихся большим влиянием в придворных сферах, и среди польской партии, с графом Илинским во главе.

   Покровительство, оказанное императором Павлом Петровичем мальтийскому ордену, не без основания считали явным выражением его желания поддерживать католическую церковь на западе Европы, разумеется не столько для собственного ее благосостояния, сколько для водворения политического порядка, столь долго процветавшего там, в неразрывной связи с господством этой церкви.

   Обстановка для происков иезуитов в России была, таким образом, очень благоприятна.

   Были, впрочем, и враги ордена иезуитов, и враги эти, самые опаснейшие и злейшие, находились, как это ни странно, среди русского римско-католического духовенства.

   Во главе их стоял архиепископ могилевский и митрополит всех римско-католических церквей в России Станислав Сестренцевич.

   Императрица Екатерина очень благоволила к последнему и ценила его достоинства и заслуги.

   Она старалась, чтобы римский папа возвел его в сан кардинала, но римская курия отказала в этом.

   Опасалась ли она, что в России князь римской церкви не будет пользоваться подобающим ему почетом, или уже в то время иезуиты провидели в нем своего антагониста и их всемогущим влиянием объясняется отказ курии - неизвестно.

   Император Павел Петрович собственной волей облек Сестренцевича в кардинальский пурпур и настоял у папы, чтобы одежда эта была удержана и за преемником митрополита.

   Этот-то Сестренцевич, имевший тоже при дворе свою, хотя небольшую, партию, старался внушить государю поставить в делах католической церкви светскую власть выше духовной, и иезуиты очень опасались, чтобы под этим влиянием государь не отказался от той защиты, которую он был, видимо, готов оказать его святейшеству папе, ордену мальтийских рыцарей и вообще христианству на Западе.

   По мнению митрополита Сестренцевича, какие бы революционные перевороты ни происходили в Европе, католическая церковь в России может остаться на тех же основаниях, на каких она и теперь существует, и что всегда есть возможность устроить ее управление по примеру галликанской церкви, без всякого ущерба для основных догматов католичества.

   Он иначе и вернее, чем папа и иезуиты, понимал евангельские слова: "царство Мое - не от мира сего".

   Аббат Грубер догадывался, что за последнее время около императора находятся лица, не слишком благосклонные к обществу Иисуса, и что они стараются внушить государю недоверие к этому учреждению, выставляя те опасности, какие могут угрожать России, вследствие участия иезуитов в воспитании русского юношества. {Е. Карнович, "Мальтийские рыцари в России".}

   Опасение, к довершению всего, потерять защитника в лице Ивана Павловича Кутайсова, вследствие привязанности его к схизматичке Похвисневой, племянницы Дмитревского, явно выказывавшего аббату свое нерасположение, делало то, что Грубер переживал за это время тревожные дни.

   Не трудно догадаться, что беседа в кондитерской Гидля с Родзевичем и доклад патера Билли были тем живительным бальзамом, который уврачевал больное сердце встревоженного иезуита.

   Он слишком хорошо знал императора Павла Петровича, чтобы не видеть в его заключительных вопросах, обращенных к графу Литте о необходимости изменить титул великого магистра, почти созревшее в уме его величества решение принять этот титул, а следовательно, официально стать во главе католического учреждения, большинство членов которого, как мы знаем, принадлежали вместе с тем и к обществу Иисуса.

   Несмотря на то, что аббат Грубер далеко не благоволил к графу Джулио Литта, он не мог отказать ему в убедительном красноречии и дипломатической ловкости, с которыми и он вел свою беседу с государем.

   Гавриил Грубер был доволен этим еще и потому, что этот способный и умный человек, рано или поздно - аббат знал это - будет в его руках и вместе с тем в руках общества Иисуса.

   Граф Литта был в положении бумажного змея, свободно летающего в поднебесьи на слабо натянутой бичевке, конец которой держал в своих руках аббат Грубер и каждую минуту мог начать наматывать ее на руку и спустить змея с неба на землю.

   Доклад патера Билли о желании Ивана Павловича Кутайсова посватать графа Свенторжецкого и фрейлину Похвисневу доставлял с одной стороны возможность провести в придворные сферы еще одного лишнего приверженца, который, по своему материальному положению, всецело зависел от ордена.

   Аббат, как и патер Билли, видел в этом попечение промысла Божия о дальнейшем процветании славного общества Иисуса.

   Оставалось только увенчать борьбу против митрополита Сестренцевича, лишив его доверия императора и даже, если возможно, совершенно уничтожив его.

   Тогда несомненность победы ограждена бы была от всех возможных случайностях.

   Занятый этими мыслями, планами и надеждами аббат Грубер незаметно дошел до дома, где он жил, на Невском проспекте, и поднялся во второй этаж.

   Отворившая ему дверь миловидная и франтоватая служанка доложила, что его в приемной дожидается уже давно старый монах.

   - Кто такой? - спросил Грубер.

   - Не знаю, господин аббат, он никогда еще не был у нас...

   - Откуде же он?

   - Он сказал, что он приезжий и имеет до вас неотложное дело...

   - Зачем же вы, Франциска, позволили ему дожидаться, он мог бы зайти в другой раз... Вы знаете, что я не люблю, когда без меня в моей квартире находятся посторонние лица.

   - Он сам изъявил непременное желание дожидаться вашего возвращения, господин аббат, а я не посмела отказать такому почтенному человеку... Он очень стар, господин аббат.

   Грубер, сняв верхнее платье, вошел в приемную. При его входе с одного из стульев, поднялась сгорбленная сухая фигура старого монаха. Он скорее походил на обтянутый кожей скелет, нежели на живого человека.

   Он казался выходцем с того света, и только живые черные, блестящие глаза, глядевшие из глубоких орбит, говорили о жизни этого живого покойника.

   Хозяин и гость обменялись приветствиями.

   Грубер пригласил монаха в кабинет, находившийся рядом с приемной. Старик довольно твердою походкой прошел вслед за хозяином.

  

  

   Ирена Станиславовна за последнее время страдала частыми и продолжительными мигренями.

   Мы застаем ее полулежащею на канапе в ее будуаре, с обвязанной ярко-красным шелковым шарфом головой. Шарф закрывал лоб до бровей и крепким узлом был завязан на затылке, а концы его спускались на правое плечо, вместе с полураспущенною косою.

   Светло-голубой, из легкой шелковой материи, пеньюар красивыми складками облегал роскошные формы красавицы и позволял видеть даже округлость бедер.

   Из-под пеньюара выглядывали светло-голубые туфельки, турецкого фасона, без задков, чуть-чуть державшиеся на миниатюрных ножках в телесного цвета чулках.

   Под головой красавицы было несколько подушек в белоснежных наволочках. Полуоткрытые глаза глядели в одну точку.

   В продолжении уже довольно долгого времени Ирена Станиславовна не сделала ни малейшего движения и для художника это был бы самый удобный момент набросать с такого очаровательного оригинала жанровую картину в восточном вкусе.

   Последнему способствовала и обстановка будуара Ирены.

   Все, что может выдумать человеческий ум для неги и комфорта - соединялось в этой комнате и гармонировало с ее прелестной обитательницей.

   Мебель, выписанная из Парижа, персидские ковры, венецианские зеркала, итальянский мрамор - все было, хотя и в незначительном количестве, собрано в этой небольшой, уютной комнате - кунсткамере.

   Обстановка остальных комнат квартиры тетки Ирены, Цецилии Сигизмундовны, отличалась тоже не столько богатым убранством, сколько выдержанным стилем и тою не показною роскошью, которая доказывает, что обитатели квартиры не случайно разбогатевшие люди, а родились и выросли в обстановке, изощряющей вкус и привыкли к настоящему комфорту, как к чистому воздуху.

   Даже будуар Ирены Станиславовны, несмотря на то, что мы назвали его кунсткамерой, не бросался в глаза своею роскошью, и только при внимательном осмотре оказывалось, что каждая принадлежность этой комнаты сама по себе представляет из себя чудо искусства.

   Но вернемся к лучшему украшению этого прелестного уголка, к его хозяйке.

   Ирена Станиславовна, как мы уже сказали, лежала совершенно неподвижно. Это было единственное средство, которое облегчало ее страдания. Кругом было все тихо.

   Окна будуара выходили на двор, а потому уличный шум не достигал сюда, в самой же квартире во время припадков мигрени у Ирены Станиславовны, сама Цецилия Сигизмундовна и все слуги и служанки ходили на цыпочках, еле касаясь пола, так что можно было не преувеличивая, если не слышать полета мухи, то все же услыхать малейший шорох.

   Причину, почему за последнее время нервы молодой женщины окончательно расшатались, надо было искать, главным образом, в обострившихся отношениях ее к обитателю нижнего этажа, Виктору Павловичу Оленину.

   Думы о нем парализовали даже универсальное средство от мигрени - безусловный покой и почти абсолютную неподвижность, после которых боли обыкновенно стихали.

   Ирена Станиславовна старалась хотя на несколько времени отделаться от этих дум, а они назойливо и властно заполняли ее больную голову.

   Странные отношения были у нее к этому человеку, обманном связавшему с ней свою судьбу.

   Она несомненно любила его, когда он был ее женихом, полюбила еще сильнее, когда он сделался ее мужем.

   Это явление наблюдается со всеми страстными по натуре женщинами, у них настоящая любовь, не в романическом, а в естественном значении этого слова, начинается после того, когда они сделались предметом обладания понравившегося им человека.

   Момент, когда девушка падает в объятия мужчины - великий момент всей ее жизни, не в смысле условной нравственности, а в смысле того глубокого психического переворота, который происходит в ней, открывая новый мир неизведанного наслаждения, срывая последнюю завесу с окружающего ее жизненного горизонта.

   В глазах девушки мужчина, открывший ей этот новый мир, приобретает двойную цену, она привязывается к нему не только духовно, но и телесно, и этой двойной привязанностью наполняет свою жизнь.

   Она не считает его мужчиной в смысле того неприятного чувства стеснения и стыда, которое она испытывала ранее перед всеми мужчинами, а теперь перед остальными, кроме него.

   Это последнее чувство уже нарушило бы установившуюся гармонию ее жизни, и это только одно зачастую останавливает женщину от измены.

   Стыд - это чувство по преимуществу в сильнейшей степени присущее женщинам, является величайшим стимулом их жизни, единственной точкой опоры их добродетели.

   Потеряв его, женщина падает в пропасть, откуда ей нет возврата на истинный путь. Это знают женщины, почему и дорожат так своею первою любовью. Вторая любовь уже шаг в сторону с истиного пути.

   Этим вполне объясняется настойчивое желание Ирены Станиславовны сохранить возле себя первого своего обладателя Оленина, несмотря на то, что он поступил с ней более чем предосудительно.

   Ей, впрочем, даже перед собой не хотелось сознаться, что он ей необходим для полноты жизни, и она придумывала, как мы знаем, другую причину, почему она настаивала на продолжении их отношений, эта причина - возмездие за его вероломство.

   В сущности она продолжала любить его. Ее красота давала ей над ним временную власть. На ее страсть он отвечал ей страстью. Она довольствовалась этим, хотя внутренно считала себя оскорбленной, и за это-то оскорбление мстила ему сценами ревности и угрозами.

   Она любила его, как принадлежащую ей вещь, к которой она привыкла, которая составляет часть ее жизненного комфорта и которую она вовсе не намерена уступать кому-либо.

   Ей мало было дела до того, что эта вещь - живой человек, способный чувствовать, привязываться, любить и желать быть свободным.

   Ей представилась возможность взять власть над этим живым существом, обратить его в вещь, в собственность, она воспользовалась этой властью и не намеревалась от нее отказаться.

   Раб, становящийся господином, делается деспотом - тоже должно сказать и о женщинах. Женщина, если она не раба, то величайший деспот. Середины нет.

   Первые месяцы странного, почти совместного сожительства Ирены Станиславовны и Виктора Павловича прошли сравнительно благополучно.

   Почти годичная разлука сделала то, что, как мы уже имели случай заметить, красавица Ирена в глазах Оленина имела всю прелесть новизны, и под ее чарами он, отуманенный страстью, был, по временам, послушным и верным ее рабом.

   Но дни шли за днями. Прелесть новизны исчезла.

   Та двойственность чувств, за которую так презирал себя Виктор Павлович, начала понемногу исчезать. Образ Зинаиды Владимировны все чаще и чаще восставал перед очами Оленина и своим ровным светом убаюкивал его душу, и появление в его кабинете Ирены, подобно вспышкам адского пламени, до физической боли жгло его сердце.

   Ирена предчувствовала это и ее посещения не были часты, но, увы, она убедилась, что и при этом условии чары ее потеряли над ее пленником свою силу.

   Сперва она благоразумно удалилась и не была внизу более месяца, но когда и после этого, показавшегося ей вечностью, срока, она встретила с его стороны лишь вынужденную притворную любезность, она не выдержала.

   Начался ряд самых ужасных сцен, отравлявших жизнь и ей, и ему, и разбивших окончательно ее нервы.

   К нему, презрительно-холодному, отталкивающему ее от себя, тянула ее какая-то страшная сила, и за прежнюю его ласку, за прежнее мгновение страстного объятия она готова была отдать, не задумываясь, жизнь.

   Она снова безумно влюбилась в Виктора Павловича. Он мог бы воспользоваться этим настроением молодой женщины и получить от нее согласие на брак, единственное средство сбросить с себя надетые ею оковы, но Оленин за последние дни до того возненавидел ее, что даже смерть казалась ему лучшим исходом, нежели брак с этой мегерой, как он мысленно называл Ирену.

   Они стали, таким образом, в окончательно враждебное друг к другу положение, но Ирена все же каждый поздний вечер появлялась в кабинете Оленина и заставляла выслушивать его ряд инсинуаций по адресу любимой им девушки.

   Она знала, что он часто бывает во дворце, назначаемый на дежурство или по приглашению на малые собрания и там встречался с Зинаидой Похвисневой.

   Это доводило ее до исступления, а между тем она понимала, что не могла запретить ему исполнять его служебные обязанности и заставить отказываться от высочайшего приглашения, равняющегося повелению.

   На днях она получила известие, что императрица взялась устроить брак своей любимицы с капитаном гвардии Олениным. Ей сказали об этом вскользь, так как и не подозревали, что она имеет какое-либо отношение к намеченному государыней для своей фрейлины жениху.

   Ирена со свойственной ей силой воли, не показала и виду, что это известие ошеломило ее, но в тот же вечер она появилась перед сидевшим на диване мрачным и озлобленным - таково было его постоянное настроение за последнее время - Олениным.

   - Любопытную новость я слышала сегодня. - начала она, усевшись в кресло против полулежавшего с трубкою в зубах Виктора Павловича, не переменившего даже позы при ее появлении.

   Оленин молчал.

   - Мне казалось бы, что мне ее надо бы было знать раньше других, так как я ваша жена... Вы слышите?

   - Слышу...

   - Что же вы ничего не говорите... Берегитесь, мое терпение может лопнуть.

   - Что же мне говорить... Я пока еще ничего не понимаю, - ленивым взглядом окинул Виктор Павлович Ирену.

   - Не понимаете... Он не понимает! - взвизгнула она. - Вы должны понимать... Я вам приказываю понимать...

   - Что? Что понимать-то? - раздраженно спросил он.

   - А то, что если муж от жены хочет жениться на другой, то за это не хвалят...

   - Какой муж, от какой жены?..

   - Вы, мой муж, вот какой...

   - Я, кажется, ни на ком не собираюсь жениться...

   - В таком случае не следует подавать повода. Извольте завтра же сказать государыне прямо, что вы никогда не намерены жениться.

   - Государыне?.. Завтра... Да вы в своем уме? Здоровы?

   - Здорова... и в полном уме, не беспокойтесь... Я вам уже раз навсегда сказала, что от меня ничего не укроется, что я буду знать каждый ваш шаг...

   - Послушайте, говорите толком, причем тут государыня, - отодвинулся даже от спинки дивана и сел на край Виктор Павлович.

   - А при том, что мне нынче сообщили приятную новость, что государыня намерена сватать свою фрейлину Похвисневу, эту потаскушку...

   Ирена остановилась, окинув злобным взглядом Оленина. Тот только весь вспыхнул и до боли закусил нижнюю губу, но молчал.

   - Вам неизвестно за кого?

   Виктор Павлович молчал.

   - Отвечайте, если вас спрашивают... Иначе я не ручаюсь за себя, я начну кричать и позову людей.

   - Боже мой, - вздохнул Оленин. - Но что же мне отвечать вам?

   - Известно ли вам, кого избрала государыня в мужья для этой потаскушки...

   - Вы перестанете...

   - Не перестану... Отвеча