Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

их совсем серьезно, - неслось в это время в мыслях Дмитревского, - если Полина решилась обратиться с просьбой к Кутайсову, которого она недолюбливает".

   - Так как же? Найдется местечко? - спросил Иван Павлович.

   - Уж и не знаю... Надо подумать... Устроить его здесь надо...

   - Устройте, устройте, ваше превосходительство, и это-то и будет высшая справедливость...

   - То есть как же это?

   - Да так... Высшая справедливость заключается не в том, чтобы соблюдать канцелярский порядок да черед, а в том, что, находясь при власти, делать посредством ее большее количество людей счастливыми, да и давать не призрачное, а настоящее счастье... Если какой-нибудь Сидоров получит повышение и сядет на место Петрова, умершего или вышедшего в отставку, то в жизни Сидорова прибавится лишь несколько десятков или сотен рублей жалования и больше ничего... Он теперь доволен своей судьбой, и тогда лишние деньги он пропустит мимо рук, растратит на пустяки или же станет копить, и после его смерти их истратят его наследники; назначением же Гречихина вы приобретете делового человека, и вместе с тем упрочиваете, или же кладете первый камень благополучия двух любящих сердец, одно из которых принадлежит дорогому для вас существу... Оба они будут счастливы, и вы, власть имеющий, на них же будете радоваться... Ну, и очередному можете наградку там дать, что ли... Рублями-то у него больше будет, если уж в том его счастье...

   Нельзя не сознаться, что теория эта несколько отдавала иезуитизмом.

   Недаром Иван Павлович находился под влиянием Генриетты Шевалье, духовной дочери патера Билли.

   Это самое мелькнуло в уме Ивана Сергеевича.

   Он улыбнулся.

   - Будь по-вашему... Для Полины покривлю душой... Постараюсь, впрочем, сделать так, чтобы в этом случае пострадали немногие из моих подчиненных... Чтобы все они были счастливы полным счастьем... Гречихин получит место...

   Ивану Сергеевичу удалось перевести одного из своих высших чиновников на новую должность, учрежденную при одном из присутственных мест, и поместить на его место Гречихина. Чиновник же, который мог расчитывать получить место переведенного сотоварища, принял предложение перевода в Москву на место Осипа Федоровича, так как там жили все его родные.

   Все устроилось так, что, как говорит пословица, и овцы остались целы, и волки были сыты.

   Дмитревский принял явившегося Гречихина, как родного, и предложил ему у себя комнату и стол.

   - Пока обзаведетесь "своим домком и хозяйством", - загадочно добавил он.

   Осип Федорович понял намек и покраснел от удовольствия и сладкой надежды, вспыхнувшей в его сердце.

   Он, конечно, не преминул поехать к Похвисневым, где и был принят радушно, как свой человек. Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, положим, не обращали на него почти внимания, генерал также только иногда вскользь удостоивал его разговором, но зато Полина встретила его с неподдельным восторгом, отразившимся в ее светлых, как ясное небо, глазах.

   Он сделался частым гостем и один, и с "дядей Ваней", как и он, подражая Полине, стал заочно звать Дмитревского. В беседе-то с ним и отводила Полина Владимировна душу.

   Рассеянная, светская жизнь ее родителей и отсутствие дома сестры давали ей большую свободу. Она была очень довольна течением своей жизни.

   Вместе с "дядей Ваней" и ненаглядным Осей она проводила целые вечера в мечтах о будущем, которое молодой девушке казалось несомненным, а мечты не нынче-завтра готовыми перейти в действительность.

   В это время Зина, в один из приездов домой, сообщила о том, что государыня императрица взялась устроить ее брак с Олениным.

   Она рассказала это матери и не утерпела, чтобы не похвастаться и перед сестрой.

   - Ему дадут высокое назначение, пожалуют придворное звание и графский титул... Десять тысяч душ крестьян... - приврала, для большего эффекта, Зинаида Владимировна. - Да он и без того очень богат... - добавила она, испугавшись, видимо, сама своих фантастических предположений.

   Полина при первом свидании сообщила эту новость Ивану Сергеевичу и Осипу Федоровичу.

   Дмитревский глубоко задумался.

   Он любил Оленина и понимал, что если это сватовство и состоится, то не обойдется для Виктора Павловича без тяжелых жизненных потрясений, и что ему придется пережить много дрязг и неприятностей и даже лишиться большей части его состояния. Он видел, что и теперь блестящий по виду офицер глубоко несчастен в своей странно и загадочно сложившейся домашней жизни. Кроме того, наконец, Иван Сергеевич не видел для Виктора особого счастья сделаться мужем тщеславной и двуличной девушки, какова была Зинаида Владимировна. Одно только несколько успокаивало Дмитревского, это то, что он знал, что Виктор Павлович давно искренно и горячо любит Зинаиду Похвисневу.

   "Он ее совсем не знает... Надо ему открыть глаза, - мелькнула было у него мысль, но он тотчас же оставил ее. - Разве можно разубедить любящего человека в достоинствах любимого им существа?.. Напрасный труд! Это все равно, что маслом брызгать в огонь..."

   "Будь, что будет, значит, судьба... А может быть, она, после свадьбы, переменится".

   Он вспомнил пословицу: "Женится - переменится".

   "Это говорится о мужчинах, но кто знает, быть может иногда касается и женщин... Чем черт не шутит, она может сделаться хорошей женой и доставит ему счастье. Он стоит счастья... Он хороший, честный малый..."

   - Что же, дай Бог... - заметил он вслух... - Совет да любовь... Веселым шиком, да за свадебку... На счет титулов да пожалований она приврала, ну, да и без титулов проживут, коли любят друг друга... Так ли, детки? - окинул он любовным взглядом Полину и Гречихина.

   - Конечно же так! - в один голос, со вздохом отвечали они.

   - О чем же вы так вздыхаете?.. Зависть, что ли, берет на других, хочется поскорей и самим под венец?.. Хочется?..

   - Хочется... - в один голос снова ответили молодые люди.

   - Потерпите немножко... Дайте одну свадьбу справить... По старине так и следует, чтобы старшая раньше выходила замуж... А там и за вас примемся, живо тоже окрутим... Мамаша-то с папашей, пристроив дочку, будут в елейном настроении духа... ну, авось не откажут... Я уже сказал, что за вас ходатайствовал... Устрою, все устрою, только подождите немножко...

   - Мы ждем, ждем... - опять в один голос воскликнули Полина и Гречихин.

   - А там меня, старика, и крестить зовите.

   Полина густо покраснела. Лицо Осипа Федоровича приняло смущенно-серьезное выражение.

  

  

   Время шло.

   Среди товарищей по службе Осипа Федоровича Гречихина, знакомых Дмитревского и Похвисневых частые посещения молодого человека, хотя и друга детства дочерей Владимира Сергеевича, конечно, возбудили толки.

   Скоро тайна взаимной любви переведенного из Москвы и пользующегося покровительством обер-прокурора сената Дмитревского чиновника Гречихина и младшей дочери генерал-прокурора Похвиснева была разгадана и стала достоянием светских сплетен.

   Надо заметить, что вскоре по получении места обер-прокурора 3-го департамента сената, Иван Сергеевич, перетащил Осипа Федоровича Гречихина в обер-секретари.

   Последний, живший вместе с обер-прокурором, представлял уже известную силу для петербургского чиновничьего мира.

   В нем заискивали, его приглашали в гости, на его знакомство навязывались.

   Осип Федорович, однако, не поддавался соблазнам и вел жизнь чрезвычайно замкнутую.

   Единственный дом, где он бывал в свободное от служебных занятий время, был дом Похвисневых. Изредка, впрочем, он посещал театр.

   Весь Петербург кричал про приближавшийся бенефис любимицы публики Генриетты Шевалье и о готовящейся торжественной постановке на сцене французского театра "Ифигении", трагедии Расина.

   Этим спектаклем был очень заинтересован и молодой Гречихин, но от надежды попасть в театр надо было отказаться, так как все места уже были записаны и достать билет не было никакой возможности.

   Счастливый или, лучше, несчастный случай помог ему. Иван Сергеевич, получивший билет в кресло от самой Генриетты Шевалье и заплативший за него, по обычаю, крупную сумму, почувствовал себя в день спектакля, вернувшись со службы, нездоровым и слег.

   Вспомнив о билете на бенефис, он предложил его Гречихину. Последний чуть не подпрыгнул от радости и, заехав на несколько минут, несмотря на громадность расстояния, в заветный домик у Таврического сада, поспел к самому началу представления.

   Театр был буквально набит битком.

   Все, что только было в Петербурге знатного и богатого, можно было видеть на этот раз в театральной зале, блиставшей великолепными нарядами дам, придворными шитыми кафтанами и гвардейскими мундирами.

   Без пяти минут шесть - время, когда в ту пору начинались спектакли, прибыл император Павел Петрович в парадном мундире Преображенского полка, в шелковых чулках и башмаках, с голубою лентою через плечо и андреевскою звездою на груди.

   Все встали при его появлении и сели только после поданного им рукою знака.

   Павел Петрович сел в своей ложе в кресло, имевшее подобие трона и поставленное на некотором возвышении. За креслом стоял, с обнаженным палашем, кавалергард.

   Позади императора, на табуретах, помещались великие князья Александр и Константин, а за ними, в некотором отдалении, находились, стоя: граф Кутайсов, оберцеремониймейстер Валуев и дежурный генерал-адъютант Уваров.

   В присутствии императора в театре воцарилась необычайная тишина. Все как-будто замерло.

   Но вот оркестр заиграл знаменитую в то время увертюру Глюка к опере "Ифигения".

   По окончании увертюры взвился занавес и на сцене появилась Шевалье, в том самом костюме, который мы видели на ней в ее будуаре, при чтении ею своей роли перед Кутайсовым.

   Красный цвет избранного ею наряда приятно подействовал на государя.

   С напряженным вниманием следил он за ходом пьесы, которая местами как нельзя более кстати соответствовала современному положению дел европейской политики.

   Раздоры между союзниками, греческими царями, отправлявшимися под Трою, готовность верховного вождя их, Агамемнона, пожертвовать для успеха общего дела своею дочерью Ифигениею, которую он должен был принести в жертву разгневанной Диане, его старания водворить согласие между начавшими враждовать друг с другом союзниками - производило на Павла Петровича сильное впечатление.

   Его лицо принимало выражение то гнева, то удовольствия, то задумчивости, и он, понюхивая, время от времени, табак, повторял те из стихов Расина, которые, казалось ему, подходили к образу его действий и намекали на отношения к союзникам, расстраивавшим его планы, тогда как он сам был готов пожертвовать всем для восстановления порядка в Европе, потрясенной французской революцией.

   Во время одного из антрактов, Осип Федорович Гречихин встретил одного из своих товарищей по службе, который обратился к нему с вопросом:

   - Вы не знакомы с Родзевич?

   - Нет.

   - Как, вы не знаете и никогда не видали Ирену Станиславовну?

   - Нет, не слыхал и не видал, - отвечал удивленный таким вопросом молодой человек.

   - А между тем она обратила на вас внимание. Счастливец!

   - Счастливец? - вопросительно-недоумевающе переспросил Осип Федорович.

   - Да как же не счастливец!.. Возьмите подзорную трубу и посмотрите на третью ложу с правой стороны.

   Гречихин машинально исполнил совет.

   - Надеюсь, что вы теперь не удивляетесь, что я назвал вас счастливцем...

   Осип Федорович не отвечал, как бы застыв на месте с трубкой у глаза.

   - Перестаньте так долго смотреть, неприлично... Хотите лучше я вас представлю... Тогда смотрите вблизи, сколько хотите...

   - Меня... представить... этой красавице... Да разве можно?..

   - Не только можно, но должно... Так как это ее собственное желание...

   - Ее желание?..

   - Да... Боже, какой вы стали вдруг бестолковый... Неужели один взгляд на нее ошеломил вас... Я говорю вам, что вы счастливец... Она сама спросила меня, когда я ей откланивался в ее ложе, кто сидит на кресле Дмитревского... Я назвал вашу фамилию... "Представьте его мне!" - сказала она... Я и шел за вами...

   На самом деле произошло следующее...

   Ирена Станиславовна, как близкая подруга Генриетты Шевалье, конечно знала, кто на какие места записался в день бенефиса последней.

   Она считала, хотя и незнакомого с ней, Ивана Сергеевича Дмитревского в числе сторонников ее мужа и запомнила его место, чтобы посмотреть на одного из своих врагов.

   За последнее время ей повсюду мерещились враги.

   Во время первого действия она, наведя подзорную трубу, увидала, что на кресле, которое купил Дмитревский, сидит красивый молодой человек в сенатском мундире.

   В первый же антракт вошел служащий тоже в сенате, знакомый ей молодой человек.

   Она спросила его, кто сидит на месте Дмитревского и указала ему рукой на партер и ряд кресел.

   - Он в сенатском мундире... - добавила она.

   - Это наш обер-секретарь Осип Федорович Гречихин... любимец Дмитревского. Он и живет вместе с ним...

   - А-а... - небрежно протянула Ирена.

   - Говорят, что он еще не объявленный, но жених Похвисневой...

   - Какой Похвисневой... Зинаиды?.. - спросила Родзевич.

   - Нет... младшей... Рассказывают, что это у них давнишний роман, еще с Москвы... Он друг детства обеих сестер... и без ума влюблен в младшую, Полину... Та отвечает ему тем же, а дядя Дмитревский покровительствует любящим сердцам... Для устройства их судьбы он и перевел его в Петербург...

   Глаза Ирены во время этого рассказа нет-нет да вспыхивали злобным огоньком.

   - Представьте его мне... - вдруг сказала она.

   - Вам? - удивленно вскинул на нее глаза молодой человек. - Когда прикажете?..

   - Сейчас... Сию минуту... - нервно сказала Родзевич. Чиновник бросился исполнять волю красавицы.

   На Осипа Федоровича вызывающая красота Ирены Станиславовны произвела действительно ошеломляющее впечатление. Его состояние можно было сравнить с состоянием никогда не пившего человека, вдруг проглотившего стакан крепкого вина.

   Первую минуту его ошеломило, затем по всему организну пробежали точно огненные нити, голова закружилась и во всем теле почувствовалась какая-то истома.

   Он не сразу даже сообразил, что эта красавица, на которую он сейчас смотрел через подзорную трубку, будет находиться так же близко около него, как стоявший товарищ, будет говорить с ним.

   "Она, она сама пожелала со мной познакомиться..." - мелькала в его голове ласкающая его самолюбие мысль.

   - Так пойдемте к ней... Я вас представлю... - сказал чиновник.

   Осип Федорович машинально последовал за товарищем. Ирена Станиславовна приняла его очень любезно.

   - Везите его после театра к Генриетте... - бросила она, между прочим, в разговоре представившему Гречихина, сделав очаровательно в сторону последнего кивок головой.

   - Привезу... - отвечал тот. Оркестр, видимо, оканчивал пьесу. Молодые люди вышли из ложи.

   - Слыхали?.. - спросил чиновник.

   - Что? - положительно очарованный и еще вдыхавший в себя душистую атмосферу, окружавшую эту чудную девушку, спросил Гречихин.

   - Приказано нам ехать с вами к Генриетте...

   - К какой Генриетте?

   - Как, вы не знаете, что Шевалье, которая играет Ифигению, зовут Генриеттой!

   - Но я с ней незнаком...

   - Это ничего, вас представят... Если Ирена Станиславовна приглашает, это все равно, что сама Шевалье, она с ней задушевная подруга.

   - Но будет поздно... - пробовал возразить Осип Федорович.

   - Что делать... Воля Родзевич - закон... Я по крайней мере должен буду вас представить живого или мертвого, - заметил, улыбаясь, чиновник. - Выбирайте...

   Гречихину почему-то вдруг стало очень весело.

   - Везите уж лучше живого... - улыбнулся и он.

   - Так-то лучше... Да и не раскаетесь... Время у нее проводят очень весело... Так, до свиданья, я сижу в местах более отдаленных... Я к вам подойду по окончании последнего акта.

   - Хорошо... - согласился Гречихин. Товарищи расстались.

   В то время, общественная жизнь в Петербурге совершенно изменилась против прежнего: не было не только блестящих празднеств и шумных балов, какие еще недавно задавали екатерининские вельможи, но и вообще были прекращены все многолюдные увеселения и даже такие же домашние собрания.

   Полиция зорко следила за тем, чтобы в частных домах не было никаких сборищ и вмешательства ее в общественные увеселения дошли даже до того, что запрещено было "вальсовать или употреблять танцы, которые назывались вальсеном".

   Несмотря, однако, на бдительность и строгость полиции, по рассказам одного иностранца, жившего в Петербурге в царствование Павла Петровича, здесь господствовало бешеное веселье.

   Приезжавшие на вечер гости отпускали домой свои экипажи, и шторы, с двойной темной подкладкой, мешали видеть с улицы освещенные комнаты, где не только танцевали до упаду, между прочими и "вальсен", но и велись речи, самые свободные, и произносились суждения, самые резкие.

   Дома же и квартиры артисток-иностранок были даже вне этого запрещения, или лучше сказать полиция смотрела на них сквозь пальцы.

   Спектакль окончился.

   Павел Петрович приказал Валуеву поблагодарить госпожу Шевалье за удовольствие, доставленное его величеству, а при выходе из ложи государь с дружелюбною усмешкою потрепал Кутайсова по плечу.

   Иван Павлович был наверху блаженства, видя торжество своей ненаглядной Генриетточки.

   Из театра все приглашенные отправились в дом бенефициантки, где их ожидал чай и роскошный ужин. Туда же отправился и Гречихин со своим товарищем.

   В квартире артистки было оживленно и весело. Ирена Станиславовна, к удивлению и досаде своих поклонников, обращала все свое внимание на скромного молодого человека. Она сама представила его хозяйке, которую успела предупредить еще в театре, зайдя к ней во время одного из антрактов в уборную.

   - Генриетта, я к тебе приведу новичка-гостя.

   - Кого это?

   - Гречихина...

   - Как!

   Ирена повторила, но француженка, как ни старалась усвоить себе и произнести эту фамилию, не смогла.

   - Какая глупая фамилия!.. - рассердившись, произнесла она. - И за чем тебе нужен человек с такой странной фамилией?

   - Он мне нравится...

   Шевалье пожала плечами.

   Она уже привыкла к странностям своей подруги.

   - Так можно? Ведь я его уже пригласила...

   - Конечно, можно... Ты ведь с ним и будешь заниматься...

   - Да, я займусь... - многозначительно сказала Ирена. И действительно, она занялась.

   Выбрав один из уютных уголков, как бы нарочно предназначеных для тете-а-тете'ов, которыми изобиловала квартира Генриетты, она посадила Осипа Федоровича около себя и засыпала его вопросами, кокетничая с ним, что называется, во всю.

   - Много раз вы были влюблены? - вдруг, среди какого-то обыденного разговора, в упор спросила она его.

   Он весь вспыхнул.

   - Это допрос...

   - Пожалуй и так... Я хочу знать.

   - Зачем?

   - Значит надо... Может вы и теперь влюблены, даже воображаете, что любите.

   - Почему это воображаю? - обиделся Гречихин.

   - Ага, поймала, значит любите?

   - Всем своим существом и навеки, - отвечал Осип Федорович, которому вдруг захотелось позлить эту красавицу, которая обращалась с ним, как с мальчишкой.

   - Она молода и красива?

   - Молода и красива.

   - Лучше меня?

   - Как на чей вкус...

   - А на ваш?

   - Лучше... - после некоторой паузы, с трудом проговорил Гречихин.

   - Вот как... - кинула Ирена. - А она вас любит?

   - Надеюсь и верю.

   - Значит взаимная любовь... Вы признались друг другу, может быть даже поклялись?

   - Поклялись.

   - Остается только идти под венец... и... беспрепятственно производить потомство, - со смехом сказала она.

   - Что же тут смешного?

   - Ничего... Боже, какой вы еще юноша... Вы не знаете даже, что часто женщина хохочет тогда, когда ей хочется плакать... и наоборот.

   - О чем же вам плакать?

   - Как знать... Еще один вопрос... Он может быть вам покажется очень смел, рискован... но... что бы вы сделали, если бы женщина, молодая, красивая объяснилась бы вам сама в любви и от охватившей ее восторженной страсти, как безумная, бросилась бы в ваши объятия?..

   Она глядела на него не отводя своих лучистых глаз, красноречиво говорившими, что эта женщина она сама.

   Он был снова так же, если не более, ошеломлен, как тогда, когда первый раз глядел на нее в театре.

   - Это мне кажется совершенно невероятным! - прошептал он.

   - Почему вы знаете? Все возможно, - многозначительно заметила она.

   Он молчал.

   - Все случается... И если бы это действительно случилось... как бы вы приняли?

   Она остановилась, ожидая ответа.

   - Я не знаю, - прошептал он с пылающим лицом.

   - Не знаете... Приготовтесь, однако, это может случиться. А пока до свидания... Я живу недалеко от вас, по Гороховой, в том же доме, где живет племянник вашего начальника Дмитревского - Оленин... Буду рада, если вы будете у меня.

   Она подала ему руку, к которой он совершенно бессознательно прильнул долгим поцелуем. Ирена Станиславовна перешла к другим группам гостей и вскоре уехала.

   Осип Федорович несколько времени просидел на месте в полном, казалось ему, полузабытьи, затем очнулся, розыскал своего товарища и вместе с ним выбрался из дома. Молодой человек, представивший его Ирене и привезший к Шевалье, оказалось, жил с ним по соседству. Они отправились вместе домой, не прощаясь с хозяйкой, как это было в обычае у Генриетты.

   В первый раз по приезде в Петербург Осип Федорович Гречихин вернулся домой позднею ночью, с отуманенною от всего пережитого и перечувствованого головой.

   Он, впрочем, приписал это излишне выпитому вину.

  

  

   После отъезда Владислава Станиславовича Родзевича, принесшего графу Свенторжецкому так неожиданно и так своевременно весть об "улыбке фортуны", граф Казимир прошелся несколько раз по своему кабинету, затем бросился в кресло и глубоко задумался.

   На его красивом лбу появилось несколько глубоких морщин, а на чувственных пунцовых губах скользнула горькая усмешка.

   Он был слишком умен, чтобы не понимать, какую роль готовят ему при этом сватовстве за фрейлину Похвисневу и какою ценою он должен будет купить то материальное благосостояние и то общественное положение, которое сулят ему в будущем.

   Кровь отца - русского дворянина сказалась под маской поляка.

   На одно мгновение ему даже показалось странным, как он мог спокойно выслушать рассказ своего приятеля, заключавший такое гнусное предположение о его согласии на грязную сделку из-за денег.

   Как он не надавал пощечин этому нахалу Родзевичу и не выгнал его вон.

   Отвратительный бас хохота Владислава отдавался в его ушах, поднимая внутри его всю желчь и злобу.

   - Теперь раскошелится!.. - вспомнил он фразу Родзевича о Грубере.

   "Еще бы не раскошелиться, когда покупается честь..." - мелькнуло в уме графа Казимира.

   - Честь... - повторил он даже вслух, с горькой усмешкой. - Да есть ли у него этот товар... честь... Конечно, нет, да этот товар и не продается... Они покупают у него не честь, а бесчестие... Разве самое его рождение не положило на него печать отверженца... Да и нужно ли ему дорожить честью своего имени, когда самое имя это не его, а куплено за деньги... Самое его имя товар, а если оно товар, то его можно и продать... И вот находятся покупатели...

   Граф захохотал.

   В этом хохоте слышались звуки затаенной внутренней боли.

   Он вспомнил свою жизнь в Москве, в доме Архаровых и она показалась ему лучшими пережитыми им годами, хотя начало ее совпало со страшными впечатлениями, поразившими воображение семилетнего ребенка, каким он был во время переезда с его маленькой сестрой в Москву из деревни его покойного отца.

   Мысли его переносятся на эти впечатления, а вместе с ними восстают в его памяти, отходящие перед главными эпизодами в туманную даль, картины раннего детства и легкие абрисы окружавших его людей.

   Из последних он хорошо помнит только свою мать, красивую молодую женщину, с цыганским типом лица, сходство с которой дозволяло ему так удачно разыгрывать роль иностранца.

   На его груди до сих пор хранится медальон с ее миниатюрой, отданный ему Архаровым, когда ему минуло шестнадцать лет.

   Особенно сохранилась в его памяти ее смерть.

   - Убил, убил... - раздались по дому непонятные тогда для шестилетнего ребенка, но уже инстинктивно страшные слова.

   Они были, впрочем, повторены только несколько раз в первые минуты, затем поднялась суматоха и он увидел уже на другой день свою мать на столе.

   - Мамаша умерла... - сказали ему.

   Еще несколько моментов осталось в его памяти из этого эпизода.

   Когда служба в церкви, где стоял гроб с телом его матери, окончилась, его дядька Андрей Пахомыч, он же и брадобрей его отца, поднял его над гробом и наклонил к покойной.

   - Поцелуй, простись... - шепнул он ему со слезами в голосе.

   Ребенок повиновался и прильнул губами к холодной щеке мертвенно бледного лица покойницы, сохранившего строгое выражение, с каким, бывало, она распоряжалась остальными слугами.

   И теперь перед графом Казимиром мелькнуло это лицо, а на губах возобновилось впечатление поцелуя холодного трупа.

   Пахомыч, как звали все в доме его дядьку, на руках отнес его домой от сельской церкви, когда в ее ограде опустили в могилу его маму.

   В ушах его и теперь отдавался стук мерзлой земли о дерево засыпаемого гроба.

   Отец убивался, он, как сумасшедший, рвался в могилу. Его удерживали несколько человек и почти насильно отвели от места вечного успокоения матери его детей. Плакал навзрыд и Пахомыч.

   Граф Казимир Нарцисович помнил, что в то время, когда он нес его домой, из его глаз градом текли слезы, образуя на щеках льдинки, в которых играло яркое зимнее солнце.

   Отца он не видал после этого несколько дней. Ему сказали, что он болен.

   - Он умрет, как и мама? - спросил бессознательно ребенок.

   - Что ты, что ты... - остановили его.

   Он замолчал, но не понял, почему ему нельзя было этого говорить.

   Пахомыч ходил тоже несколько дней с мокрыми от слез глазами и опущенной головой.

   В доме сделалось вдруг очень скучно. Ребенок забавлялся, играя с горбуном.

   Он не помнит, как звали этого горбуна, но он был такой забавный, станет, бывало, на четвереньки и изображает лошадку, а он, как лихой всадник, вскочит на его горб и начинается бешеная скачка по детской.

   Ребенок очень любил горбуна, а особенно его сестру, молоденькую девушку, в противоположность своему брату, стройную, высокую, с толстой русой косой, голубыми лучистыми глазами и с лицом снежной белизны, оттененным нежным румянцем. Она кормила его такими вкусными лепешками из черной муки.

   Время шло. Чувство пустоты, которое обыкновенно ощущают в доме после покойника, несколько притупилось. Жизнь вошла в свою обычную колею.

   Прошло менее года, когда наступил новый роковой день для графа Казимира.

   - Зарезали, батюшки, зарезали! - снова отдаются в ушах графа Свенторжецкого крики в доме его отца.

   Бессознательные слова ребенка исполнились. Отец умер, как и мама.

   Суматоха в доме, впрочем, была больше. Наехало много, много чужих людей.

   Отца похоронили в той же ограде церкви. Ребенка поразило то, что со дня его смерти, он не видал ни Пахомыча, ни горбуна с сестрой. Его и сестру Анюту увезли в Москву, к Архаровым.

   Вот и все воспоминания раннего детства, которые сохранились в уме графа Казимира.

   Совершенно сознательною жизнью он зажил в Москве. Эти-то годы и представлялись ему самыми счастливыми.

   Как он искренно пожалел теперь, что не остался там в неизвестности, без имени. Обеспеченный материально, он бы мог выбрать себе по душе девушку, создать себе домашний очаг и спокойно жить, занявшись торговлей и заработав себе сам честное имя.

   Это последнее имя было бы, конечно, не в пример почетнее имени графа Свенторжецкого. Оно не было бы купленно, а следовательно его нельзя бы было и продать.

   Жизнь за границей, затем в Москве, уже самозванцем, проносится перед ним каким-то тяжелым кошмаром. Он гонит от себя эти воспоминания и возвращается к не менее тяжелому настоящему.

   "Что делать? Что делать?" - восстает в уме его вопрос.

   Снова на минуту у него является решение отказаться от предстоящей сделки, не ходить ни к Кутайсову, ни к Груберу, начать работать, служить и честным трудом зарабатывать себе хлеб.

   "Где и как, с этим тяжелым бременем графского титула на плечах?" - разочаровывал его какой-то внутренний голос.

   Он вспомнил о своем почти пустом бумажнике. Озноб пробежал по всему его телу.

   Образ Зинаиды Похвисневой восстал в его воображении, ее красота, с выражением невинности и святости, еще в Москве произвела на него впечатление, как на человека, пресытившегося жизнью и женщинами.

   Земная любовь неземного существа, совмещение несовместимого - в этом есть особое наслаждение.

   Он ничего поэтому не имел против своего брака с фрейлиной Похвисневой, но он понимал, что для того, чтобы этот брак осуществился, есть люди, желающие сделать все, чтобы обеспечить, как материальное, так общественное положение его, как жениха.

   Они, конечно, поставят и условия...

   - Что же если и поставят?.. Их можно и не исполнить... Необходимо только влюбить в себя невесту. Она сама захочет остаться верной женой и устроители ее судьбы останутся не при чем.

   Граф вспомнил прочитанный им когда-то нравственный французский роман, где тоже таким образом разрушились сластолюбивые мечты старого маркиза, устроившего брак сироты, находившейся у него под опекой...

   Эта мысль понравилась графу Казимиру.

   Он решился работать именно в этом направлении и одурачить и Кутайсова, и Грубера. Он даже улыбнулся в предвкушении успеха.

   Вдруг перед ним восстал образ девушки, надежда на любовь которой при браке его с Похвисневой будет потеряна навсегда.

   Эта девушка, между тем, с первых же дней знакомства с нею произвела на него неотразимое впечатление. Ее выдающаяся красота составляла только часть той силы, которою притягивала его к себе. За обладание этой девушкой он, не колеблясь, отдал бы свою жизнь и не задумался бы отказаться от предстоящей ему карьеры.

   Эта девушка была Ирена Родзевич. Но на нее, увы, он не произвел ни малейшего впечатления.

   В их встрече олицетворилась пословица: "Нашла коса на камень".

   Привычкнув смотреть на женщин с видом победителя, он перед Иреной Станиславовной должен был сразу признать себя побежденным.

   Она обдала его такой высокомерной холодностью, что он потерялся и, таким образом, погубил надежду на какой-либо успех.

   Он стал даже избегать ее, так как она напоминала ему минуты его слабости и унижения.

   Ее образ, между тем, запечатлелся в его сердце и влек его к себе, как всегда влечет то, чего нельзя достигнуть. Искра надежды, впрочем, до сих пор жила в его сердце.

   Теперь, сделавшись женихом Похвисневой, он должен потушить ее навсегда. Не в его положении менять верное на гадательное.

   Граф Казимир вспомнил о своем тощем бумажнике. Он решился. Был уже поздний час ночи, когда он перебрался в спальню, лег в постель и заснул.

   На другой день граф встал рано и в хорошем расположении духа. Казалось, что с утренними лучами солнца, рассеялись его мрачные вечерние думы. Занявшись внимательно своим туалетом и приказав привести себе извозчика, граф поехал в Зимний дворец.

   Иван Павлович Кутайсов был уже там. Он принял его в маленькой приемной, более чем любезно.

   - Я так много слышал о вас, граф, - сказал Иван Павлович, - что очень рад с вами познакомиться... Как это случилось, что мы до сих пор с вами нигде не встречались?

   - Я, ваше сиятельство, еще так недавно в Петербурге и не успел сделать знакомств, - ответил граф.

   - Грешно, грешно, граф; такой красавец и живет затворником... Положим, это на руку нашим мужьям... Наши дамы все сойдут от вас с ума... Я знаю еще другого такого - граф Литта, но тот попал в единоличную собственность и дамы наши поставили над ним крест... Да что дамы, барышни тоже не устоят...

   - Я совершенно смущен вашей любезностью, ваше сиятельство... - отвечал на самом деле сконфузившийся от неожиданного потока комплиментов граф Казимир.

   - Не конфузьтесь, чай, сами лучше меня знаете, что я говорю правду... Но это в сторону, я слышал, что вы не прочь получить какое-нибудь, конечно, соответствующее вашему рождению, назначение...

   - Самую жизнь готов отдать в распоряжение его величества...

   - Это хорошо, я на днях уведомлю вас о дне, когда вы можете представиться государю...

   - С благоговением буду ожидать этого часа.

   - Вы бывали, конечно, за границей?

   - Я объездил всю Европу и много лет провел в Риме...

   - Вот это и хорошо... Мы устроим ваше назначение в распоряжение князя Куракина... Вы ему будете полезны в сношениях с Ватиканом по делам ордена мальтийских рыцарей... Содержанием вы останетесь довольны...

   - Не знаю, как благодарить вас, ваше сиятельство...

   - Вы знакомы с делами ордена и с отношением к нему его святейшества папы?

   - Я, живя в Риме, вращался исключительно в сферах, очень близких к престолу святого отца... - отвечал граф Свенторжецкий.

   - Значит все и улажено... До скорого свидания... Ждите от меня на днях уведомление... Еще раз выражаю вам полное удовольствие за сделанное знакомство...

   - Не нахожу слов, ваше сиятельство... - раскланялся граф Казимир.

   Иван Павлович подал ему руку и удалился. Прямо из дворца граф Свенторжецкий поехал к Груберу. Аббат был дома. Он принял графа у себя в кабинете.

   - Вы виделись с графом Кутайсовым? - после первых приветствий спросил аббат.

   Граф Казимир подробно рассказал свою беседу с Иван Павловичем.

   - Святое Провидение, видимо, неустанно печется о вас! Помните, что вы должны возблагодарить его также неустанным попечением о целости и процветании единой истинной римско-католической церкви, в лоне которой достойно или недостойно находитесь вы... Граф, конечно, не сказал вам о причинах, побуждающих его принять на себя заботу о вашей судьбе, но он надеется, что вы не останетесь ему неблагодарны... Вы знаете эти причины?..

   - Мне передал их Родзевич... - холодно отвечал граф Казимир.

   Покровительственный тон иезуита поднял целую бурю в его сердце. Он не вник даже особенно глубоко в смысл каждого его слова.

   Иначе он должен был крайне смутиться.

   - Вы должны оценить заботу о вас и святой католической церкви, в моем лице, как ее недостойном представителе... Вот десять тысяч рублей, которые я вручаю вам из братской кассы для соответствующей на первое время поддержки вашего будущего положения... И в будущем касса нашего братства, по мере пользы, которую вы принесете безусловным повиновением его видам и предначертаниям, не останется для вас закрытой...

   Аббат Грубер подал графу объемистый пакет. Тот взял его и опустил в карман..

   - Помните, - снова начал аббат, - что избрание вас в мужья дочери генерал-прокурора и фрейлины ее величества честь, от которой не отказался бы никто... Вы должны заслужить ее любовь и при этом в возможно короткое время... У вас есть соперник, человек достойный, богатый, с блестящей карьерой впереди - Оленин... На его стороне ее величество императрица. Ваша внешность дает надежду, что в данном случае намерение графа Кутайсова осуществится и победа будет на вашей стороне... Но вы должны помнить, что нашему братству и графу Ивану Павловичу вы обязаны возвеличением из ничтожества...

   - Ничтожества... - вспыхнул граф Казимир, которого тон иезуита довел почти до исступления. - Вы забываете, аббат, что говорите с графом Свенторжецким...

   Аббат Грубер молча пристально посмотрел на сидевшего против него в кресле графа.

   - Граф Свенторжецкий... - медленно отчеканивая каждое слово, начал он, - похоронен десять лет тому назад на одном из московских кладбищ...