Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

огарок, стоявший на столе, нагорел и, едва мерцая, слабо озарял комнату. Ольга Сергеевна лежала на постели, болезненно разметавшись и судорожно переводя дыхание, губы ее почернели и ссохлись; растрепанные волосы набились в рот. Фекла Парамоновна крепко спала, сидя на стуле.

   Павел Семенович растолкав сиделку и приподнял больную, чтобы уложить покойнее, но в то время, когда он еще держал на руках, она вдруг захрипела. Он положил на постель труп своей жены.

   Павел Семенович побледнел как полотно и вдруг захохотал. Этот странный хохот навел панический ужас на сбежавшую прислугу. Она испуганными глазами глядела на барина, продолжавшего свой неистовый и дикий хохот. Догадались послать за Карлом Богдановичем.

   От именья Оленина, где происходили описываемые нами события, до города Тулы было всего двенадцать верст. Через два-три часа лекарь прибыл, распорядился пустить Павлу Семеновичу кровь и приказал ничем не беспокоить убитого горем вдовца.

   Последний полулежал в вольтеровских креслах своего кабинета и думал тяжелые думы.

   Он не мог простить себе, зачем не сидел сам в эту ночь у постели умиравшей жены.

   Он мысленно упрекал себя в излишней вспыльчивости и даже подчас суровом обращении с покойницей, а вместе с тем он напрасно искал в своей памяти чего-нибудь такого, в чем бы мог обвинить ее.

   Кротче и добрее, на самом деле, не было женщины. Не подчиняясь духу времени и примеру тогдашних барынь, она не только никогда никого не прибила, но даже никто из прислуги не слыхал от нее сурового, не говоря уже бранного слова.

   Один только раз домашний парикмахер Андрюшка, мальчишка лет семнадцати, страшный шалун, рассердил ее тем, что вместо того, чтобы прийти в свое время причесать ей волосы, ушел куда-то с крестьянами в поле и долго пропадал.

   Узнав, что он, наконец, вернулся, она выбежала к нему в лакейскую и, выбранив дураком, буквально одним пальцем, как рассказывал и Андрюшка, толкнула его в щеку. Сделав это страшное дело, она побежала обратно в спальню и, бросившись на постель, зарылась лицом в подушки. В этом состоянии нашел ее Павел Семенович и долго не мог успокоить в ней опасения, что она очень больно сделала Андрюшке.

   Однажды, впрочем, она очень оскорбила мужа. Будучи по делам в Туле, Павел Семенович купил ей на платье ситцу. Посмотрев подарок, она сказала:

   - Эх, Паша, что это тебе понравилось? Не хорошо...

   - Не хорошо! - холодно заметил он. - Дайте ножницы...

   Тут же при ней он изрезал ситец в мелкие куски.

   Всеми этими воспоминаниями терзал свою душу неутешный вдовец. О новорожденном ребенке, которого окрестили за два дня до смерти матери, почти позабыли.

   По совету дворовых, чтобы он на первое время не попадался на глаза барину, который в нем может все же видеть виновника смерти жены, его отвезли к соседям.

   С обтертою от новой коленкоровой рубашки кожею, ни разу после крестин не мытою, неделю спустя после похорон Ольги Сергеевны, его привезли к отцу.

   Не предупредив его ни о чем, кормилица вынесла к нему ребенка, который инстинктивно протянул к нему ручки. Павел Семенович не выдержал, зарыдал, схватив на руки сына. Казалось, инстинктивная ласка ребенка утешила горе любящего мужа. Казалось, в нем проснулся отец.

   Увы, это только казалось. Через несколько месяцев он как-то снова отдалился от своего сына, который был отдан всецело на попечение мамки и остальной женской прислуги богатого помещичьего дома.

   Павел Семенович становился все угрюмее и угрюмее; припадки меланхолии, которые продолжались по несколько дней, стали повторяться все чаще и чаще.

   В эти страшные для него и для всех домашних дни несчастный не вставал с постели, не принимал пищи и стекловидными глазами глядел в одну точку.

   Иногда ночью он вдруг в одном белье, несмотря на время года, уходил из дому и его находили почти без чувств на могиле его жены и препровождали домой.

   Так прошло более года.

   Из Москвы пришло известие о смерти любимой старшей сестры Павла Семеновича, Екатерины Семеновны, вдовы генерал-майора Похвиснева, - тело покойной должны были привезти в Оленино и похоронить в фамильном склепе.

   Эта смерть сестры еще более усугубила гнетущее настроение духа Павла Семеновича.

   Могилу для покойной приготовили рядом с могилой Ольги Сергеевны.

   Больной психически, Оленин вообразил, что покойная жена его святая.

   В то время, когда могила для Екатерины Семеновны была готова, а вместе с ней был открыт и склеп, где была похоронена Ольга Сергеевна, Павел Семенович выбрал время, когда близ церкви никого не было, спустился в открытый склеп, приподнял крышку заветного гроба и заглянул в него.

   Он был уверен найти тело нетленным, но что он нашел, он не сказал никому. Эту тайну он, впрочем, унес вскоре в могилу.

   На другой день после похорон его сестры Павел Семенович застрелился.

   Витя остался круглым сиротою.

   Приехавший на похороны брат мужа Екатерины Семеновны Похвисневой, занимавший в Москве одно из видных административных мест, принял после похорон несчастного самоубийцы опекунство над сыном Павла Семеновича и увез его, вместе с мамкой, которая осталась при ребенке, уже отнятого от груди, в качестве няни, в Москву.

   Таково было раннее детство Виктора Павловича Оленина, о котором он сохранил лишь смутные воспоминания.

   Сознательная жизнь началась для него в Москве, в доме Похвисневых.

   Семейство последних состояло из старика-отца и старухи-матери, двух сестер и сына - опекуна Виктора Павловича - Сергея Сергеевича Похвиснева.

   Старики, Сергей Платонович и Марья Николаевна, жили на покое, а две сестры, Пелагея и Евдокия Сергеевны или, как их звали в семье, Поли и Додо были перезрелые девицы, считавшиеся, впрочем, в московском обществе на линии невест.

   Их брат управлял в Москве учреждением, где много было чиновников-женихов, жаждавших породниться с начальством, да и у стариков Пахвисневых был изрядный капиталец, который предназначался к дележу между Поли и Додо.

   Последние, впрочем, были разборчивы и "сидели в девках", как не мелодично говорил о них отец.

   Белокаменные двухэтажные палаты Похвисневых находились на Воздвиженке.

   Дух аристократизма, а по-тогдашнему - барства высшего круга, веял над этим семейством. Блестящее, по тогдашнему времени, воспитание, знание французкого языка, напудренные головы, фижмы - все резко отличало семейство Похвисневых даже среди других аристократических семейств первопрестольной столицы.

   Кроме безвременно умершего сына Николая Сергеевича - мужа тетки Виктора Павловича, у стариков было еще двое сыновей - Сергей и Владимир.

   Сергей, как мы уже сказали, служил по штатской службе в Москве, а Владимир в гвардии в Петербурге.

   Маленького Витю поселили в одной из задних комнат верхнего этажа - в первом этаже были залы и гостиные - и обе барышни принялись ухаживать за новым маленьким жильцом.

   Если бы не зоркий глаз мамки, он наверное был бы, согласно русской пословицы, без глазу.

   Мальчик начал ходить, а затем и бегать, к величайшему удовольствию обеих барышень и в особенности старшей, Поли - красивой брюнетки с черными жгучими глазами.

   Витя почему-то был привязан к ней более, чем к меньшой - бесцветной шатенке. Часто дети как-то инстинктивно симпатизируют красивым.

   Поли тоже ласкала чаще ребенка. Быть может, это было причиной, что Витю не взлюбил живший в доме "дурак".

   Как у всех богатых и знатных людей того времени, как это принято было даже при дворе, у Пихвисневых был "дурак".

   Кроме настоящей, или напускной глупости, он отличался еще и уродством. Два горба, спереди и сзади, низкий рост и неимоверно короткие ноги придавали ему вид яйца, лежавшего на боку, из которого, как вылупившийся цыпленок, торчала маленькая голова с каким-то пухом вместо волос и маленькими зеленоватыми злыми глазами.

   "Дурак", по всем видимостям, был безумно влюблен в Пелагею Сергеевну. По крайней мере она одна одним взглядом смиряла его ярость.

   Он имел право всех тогдашних "дураков" ругать барина в глаза и обращаться со всеми без малейшего стеснения.

   Он-то и не взлюбил маленького Витю, преследовал и пугал его, так что ребенок стал к нему чувствовать почти панический страх.

   Вите было шесть лет, когда "дурак-горбун" умер. Случилось это при следующих обстоятельствах. Когда "дурак", действительно, или мнимо надоедал старому барину, Сергей Платонович приказывал его сечь.

   Приносили розги, клали горбуна и хотя секли легко, почти только для вида, но он рвался, кричал и ругал барина.

   Один раз, за какую-то провинность, телесное наказание было заменено обливанием водою на двор у колодца, причем "дурак" дал полную волю своим бранным излияниям.

   - Дурак, черт! - кричал он на барина вне себя, а Сергей Платонович, сидя у окна, хохотал.

   Эта-то забава не прошла даром несчастному обливанцу, и от последовавшей затем горячки он отдал душу Богу.

   Но и после смерти горбуна, одни напоминания о нем были величайшим пугалом для семилетнего ума мальчика.

   Воспоминания об этом были так живучи, что в течение всей своей жизни Виктор Павлович не мог забыть горбуна.

   И даже теперь все почти рассказанное нами пришло ему на память в кабинет дяди, под впечатлением встречи какого-то горбуна на улице.

  

  

   Прошло два года - время, казалось бы, небольшое, но именно в эти два десятка месяцев в семье Похвисневых события с неимоверною быстротою сменялись одно за другим.

   Жизнь, впрочем, часто подобна многоводной реке, плавно текущей до места обрыва, с которого ее доселе спокойные воды вдруг с пеной и гулом устремляются вниз, чтобы через несколько десятков сажен принять снова спокойный и величаво-однообразный вид.

   Величаво-однообразная река жизни Похвисневых имела в эти два года свои пороги.

   Поли и Додо, одна за другой, вышли замуж; промежуток между свадьбами был не более полугода.

   Обе взяли себе в мужья, именно взяли - это настоящее выражение, по подчиненному своего власть имущего брата - молодых людей, небогатых, необразованных, но с внешним лоском, весь необширный кругозор желаний которых сосредоточивался на чиновничьей карьере.

   Это были партии "не ахтительные", как выражалась горничная барышень Похвисневых, круглолицая и толстогрудая Палаша, но 'es trente aus sonnes ont leurs désirs singuliers, - заметила одна из московских злоязычниц, княгиня Китти Облонская.

   Относительно лет девиц Похвисневых змеиный язычок княгини преувеличил не особенно много.

   Старики Похвисневы как будто только ожидали пристроить, как говорится, своих дочерей, и через несколько месяцев после свадьбы Додо тоже один за другим сошли в могилу.

   Сергей Платонович пережил свою жену Марью Николаевну ровно на сорок три дня. Отслужив в сороковой день панихиду на кладбище Симонова монастыря, где был фамильный склеп Похвисневых, он возвратился домой, почувствовал себя худо и слег.

   Через три дня его не стало.

   Сергею Сергеевичу сделалось как-то пусто и жутко одному в громадном доме, доставшемуся ему по наследству - сестры были выделены приданным, и он, по истечении годичного траура, женился на Анне Андреевне Макшеевой, молодой девушке, только что приехавшей из Петербурга, по окончании курса в Смольном монастыре.

   Невеста принесла жениху в приданое имение близ Москвы и сто тысяч рублей ассигнаций.

   Маленькому Вите ко дню свадьбы дяди Сережи пошел уже десятый год.

   Надо было подумать о его образовании.

   Занятия по службе и выезды с молодой женой, конечно, не позволяли Похвисневу уделять время не только для того, чтобы заниматься с подраставшим мальчиком, но даже для наблюдения за его учением.

   Сергей Сергеевич списался с братом матери Вити, Иваном Сергеевичем Дмитревским, служившим в Петербурге в гвардии, и тот охотно принял на себя хлопоты о помещении племянника в один из петербургских пансионов.

   Сергей Сергеевич вместе с молодой женой поехал в Петербург и повез Витю, сдать с рук которого было не столько его желанием, сколько заветной мечтой Анны Андреевны, которой шалун-мальчик, требовавший непрестанного присмотра, порядком-таки надоел.

   В Петербурге Витю отдали в лучший тогда в северной столице пансион господина де Вильнева и не забыли записать, по тогдашнему обыкновению, в службу.

   Он был записан в Преображенский полк сверх комплекта, и затем, благодаря связям дяди - Дмитревского, был переведен в измайловский полк тем же чином в комплект.

   В пансионе де Вильнева Витя оставался недолго.

   После смерти де Вильнева, он поступил в пансион госпожи Люск, а оттуда к Массоне.

   Набравшись в этих тогдашних рассадниках просвещения всей иноземной премудрости, он вышел в кадетскую роту Измайловского полка.

   В 1787 году Виктор Павлович уже девятнадцатилетним юношей назначен был находиться при графе Безбородко для курьерских посылок в чужие края.

   Во время путешествия императрицы Екатерины в Киев и Крым в числе чиновников, составлявших свиту ее величества, находился В.П. Головкин.

   Он был очень дружен с Иваном Сергеевичем Дмитревским и любил очень его племянника, а потому и взял последнего в свою кибитку во время путешествия государыни.

   Из Киева молодой Оленин был отправлен курьером в Париж, с подарками к министрам французского двора: Монмареню, иностранных дел - перстень с прекрасным солитером; наследникам Верженя - полная коллекция российских золотых медалей; графу Сегюру, сухопутных сил - соболий мех и фельдмаршалу де Кастри - перстень с солитером.

   Подарки эти посланы были по случаю заключения с Францией первого торгового трактата.

   В Париже Виктор Павлович пробыл три месяца, а по возвращении в Россию, через несколько месяцев послан был курьером в Лондон.

   Какое было его поручение, он сам не знал.

   Он передал запечатанный пакет нашему посланнику графу С.Р. Воронцову.

   По словам чиновников посольства, когда граф распечатал этот пакет, то сказал:

   - Оленин привез старые газеты; видно графу Безбородко хотелось познакомить его с Лондоном.

   В Лондоне он прожил около полугода.

   Вернувшись в Россию, он в чине сержанта, совершил еще несколько заграничных поездок: был в Вене, в Кобленце, Франкфурте-на-Майне и Карлсруэ, столице маркграфства Баденского.

   Из Карлсруэ Виктор Павлович привез в Петербург императрице Екатерине портреты обеих принцесс Баденских, Луизы и Фредерики.

   Первая, приняв имя Елизаветы Алексеевны, сочеталась вскоре браком с великим князем Александром Павловичем, а вторая была впоследствии шведской королевой.

   Во второй половине 1791 года Виктор Павлович получил первый офицерский чин - подпоручика. С этого собственно времени началась его военная карьера.

   Служба была в то время в гвардейских полках легкая. Производство шло быстро.

   Через четыре года Виктор Павлович был уже капитаном.

   Сергей Сергеевич Похвиснев уже давно, ввиду достижения опекаемым совершеннолетия, звал его в Москву для принятия в свое заведывание имения и капиталов.

   К чести опекуна, надо сказать, что он умножил и без того громадное состояние молодого Оленина.

   Это состояние заключалось в нескольких имениях, в черноземных полосах России, населенных десятками тысяч душ, и наличном капитале в несколько сотен тысяч рублей.

   В феврале 1796 года Виктор Павлович взял отпуск и поехал в Москву.

   Там он застал множество перемен к лучшему, в смысле общественного оживления.

   Праздного богатого дворянства проживало тогда в Москве множество. Балы в благородном собрании были многолюдные; нередко число посетителей доходило до семи тысяч.

   Молодой богатый капитан гвардии, вращавшийся в петербургских придворных сферах, побывавший в чужих краях и, следовательно, обладавший неподдельным европейским лоском, красавец собою, Виктор Павлович естественно был желанным гостем гостеприимных московских гостиных и героем балов и вечеров, даваемых московскими магнатами.

   Он положительно закружился в вихре удовольствий.

   Дело по сдаче опекуном сумм и имений все откладывалось и откладывалось, и виной тому был Виктор Павлович, который не находил времени заняться им и не думал даже о необходимости отъезда в Петербург.

   Не одни московские пиры и банкеты заставили забыть молодого гвардейца блестящий двор и товарищей - в Москве оказался более сильный магнит.

   Этим магнитом была одна из его кузин, Зинаида Владимировна Похвиснева, дочь Владимира Сергеевича, года с три как вышедшего в отставку с чином майора и проживавшего в Москве с семейством, которое состояло из жены Ираиды Ивановны и двух дочерей, Зинаиды и Клавдии.

   Мы впоследствии ближе познакомим читателей с этой семьей, которой предназначено играть одну из видных ролей в нашем правдивом повествовании.

   Здесь же мы называем Зинаиду Владимировну единственно как причину, почему Виктор Павлович забыл о Петербурге и службе.

   Увлекающийся по природе, он был влюблен и совершенно потерял голову.

   Истинно влюбленные робки - он был робок и потому дело любви не подвигалось ни на один шаг вперед, хотя он был из тех завидных женихов, на которых матери взрослых дочек глядят хищными глазами.

   Впрочем, эту причину выставляла своей дочери сама Ираида Ивановна, конечно, очень желавшая "Зизи", как называла она дочь, такой блестящей партии.

   Такова ли была эта причина на самом деле, мы узнаем впоследствии.

   Наступил ноябрь 1796 года, и вдруг Москву, как громом, поразила весть о кончине императрицы Екатерины II и вступлении на престол императора Павла I.

   С этим известием прибыл в Москву капитан гвардии Митусов.

   Москва радостно приняла вторую половину известия и целые три дня, после принесения присяги новому государю, были торжественные празднества.

   В изъявлении усердия своего новому государю, первопрестольная столица одарила и вестника такими роскошными подарками, что сразу составила ему целое состояние.

   Начальник Москвы, Михаил Михайлович Измайлов, подарил ему массивную серебряную стопу, наполненную червонцами, губернатор, князь Петр Петрович Долгорукий - табакерку с бриллиантами, полициймейстер, генерал-майор Павел Михайлович Козлов - часы с осыпью; московское купечество поднесло ему на серебряном блюде тысячу червонцев, а все дворянство - десять тысяч ассигнациями; английский клуб поднес ему от себя пять тысяч рублей.

   Государь остался очень доволен таким приемом его посланного и прислал вскоре благодарственное письмо к Измайлову, повелев в нем объявить признание свое и благодарность всем чинам, в Москве пребывающим, как гражданским, так и воинским, дворянству, купечеству и вообще всем жителям.

   Москве об этом известно стало в несколько часов через квартальных.

   Митусов, по возвращении в Петербург, был произведен в генерал-майоры.

   Вслед за этим известием получилось другое, взволновавшее из конца в конец всю Россию.

   Это было строжайшее высочайшее повеление, чтобы все находящиеся в домовых отпусках и в отлучках гвардии обер- и унтер-офицеры непременно явились к своим полкам и командам.

   Совершенно потерявший голову от любви к своей кузине, Оленин, рассчитывая на прежнее отсутствие порядка в войске, нимало не встревожился этим повелением и продолжал по-прежнему издали любоваться предметом своей пылкой любви, о чем молодая девушка только могла догадываться.

   Время шло.

   Оказалось, впрочем, что для него это не могло уже иметь особенно дурных последствий, так как он, давно пропустивший срок своего отпуска, по высочайшему повелению был исключен из службы, о чем и уведомлен через полицию.

   Почти одновременно с этим в семье боготворимой им девушки произошло событие, поразившее всех, как громом из ясного неба.

   Майор Владимир Сергеевич Оленин был внезапно ночью увезен с прибывшим фельдъегерем в Петербург.

   Жена и дочери чуть не сошли с ума от внезапности обрушившегося на них, как казалось, несчастия.

   Несколько успокоившись, они быстро собрались и помчались тоже в Петербург.

   Виктору Павловичу в Москве оставаться было, таким образом, незачем.

   Он принялся за свои имущественные дела, принял от опекун все деньги и имения по бумагам и тоже поехал восвояси - в Питер.

   Что там ожидало его? - он не задавался вопросом.

   Он ехал за "ней".

  

  

   Дорога от Москвы до Петербурга, как и другие дороги, ведущие в северную столицу, представляла в описываемое нами время интересное и необычайное зрелище.

   Она усеяна была кибитками скачущих гвардейцев, в некоторых сидели матери с совсем маленькими детьми.

   Слух о созыве всех отлучных гвардейцев распространился, как мы уже имели случай заметить, подобно электрическому току, почти в один миг по всему государству и произвел повсюду страшный переполох.

   Не было ни одной губернии, ни одного уезда, словом, ни одного угла в государстве, где бы не было отлучных и находящихся в отпусках гвардейцев.

   Повсюду их было множество, и больших, и взрослых, и малолетних.

   Все они были встревожены неожиданным повелением, строгость которого повсеместная молва увеличила в сто раз.

   Говорили, что велено тотчас ехать к своим полкам и явиться неприменно в срок, а кто не явится, будут не только исключены из военной службы, но имена их будут сообщены геральдии, чтобы никуда их более не определять.

   Этот преувеличенный слух нагонял на всех положительный ужас, и нельзя себе представить, какое произошло повсюду смятение, жалобы и плач, среди отлучных и отпускных гвардейцев и их близких.

   Многие, живя целые годы на свободе в деревнях, даже поженились и нажили себе детей, которых тоже записали в гвардию унтер-офицерами, хотя и сами еще не несли никакой службы.

   Положение их было не из приятных, и они не знали, что им делать и как появиться перед лицом монарха; они должны были бросить своих жен и спешить в столицу.

   Большинство горько раскаивалось, что, по примеру других, не вышли уже давно в выпуски или в отставку, и проживали по несколько лет в сержантских чинах, дожидаясь гвардейского офицерства.

   Браня на чем свет самих себя, они ехали, с ужасом представляя себе все трудности службы.

   Иные надеялись в том же году быть капитанами; вдруг эти надежды оказались разбитыми и они ехали повесив головы.

   За малолетних и несовершеннолетних горевали их родители.

   Из них, в особенности, были поражены отцы и матери тех малолетних, записанных в гвардию детей, которые совсем были неспособны к службе.

   Все эти солдаты-дети также требовались в полки, как отпущенные до окончания наук в свои дома.

   Не знали, что делать с этими малолетними.

   К особому несчастию, многие из них, по жадности родителей и по протекции, считались давно уже на действительной службе, а некоторым были прибавлены года и по полковым спискам они значились шестнадцати и восемнадцатилетними, когда на самом деле им не было иногда и десяти лет.

   Как было показаться с таким в Петербург, а ехать все же было надо.

   По всей России раздавались жалобы и стоны, всюду слышались слезы и рыдания.

   Но все это не могло вызывать ни малейшей жалости в трезво и беспристрасно смотрящих на вещи людях.

   Это было наказание нашему дворянству за наглое злоупотребление во зло милости великой монархини, за непростительный обман при записке в гвардию младенцев.

   Взрослые гвардейцы тоже не заслуживали сожаления.

   Они жили по городам и селам в совершенной праздности и помышляли не о службе, а вертопрахстве, мотовстве и буйстве.

   Они только делали, что рыскали с собаками по полям, выезжали рысаков, танцевали в собраниях и кутили во всю ширь русской натуры.

   Государь решил положить на них узду и этим нанести решительный удар всеобщему мотовству, пышности и роскоши, достигших в то время своего апогея.

   Гвардейцы давали всему этому тон, и император Павел Петрович естественно с них начал искоренение этого зла.

   Обо всем этом узнал Виктор Павлович Оленин от многочисленных и разнородных приезжих, которых он встречал на почтовых станциях московского тракта.

   Всюду он слышал толки о строгостях нового государя, толки преувеличенные, рисовавшие его чуть не жестоким деспотом.

   Это более чем понятно, так как слухи эти распускали те, которые во время последних лет слабого правления милосердной монархини, привыкли употреблять во зло это милосердие и строить свое благополучие не на честном исполнении служебного долга, а на вредной праздности и еще более вредной для казны деятельности.

   Распоряжения Павла Петровича еще во время царствования его матери, изучившего злоупотребления царедворцев и чиновников и разом прекратившего их энергичными мерами, не могли, конечно, им придтись по вкусу.

   Они подняли злобный говор, который производил впечатление на современников и даже, к сожалению, оставил след в истории конца восемнадцатого века.

   Петербург понимал деятельность своего нового государя и благословлял его, но разъехавшиеся по России удаленные от дел вельможи, выгнанные со службы казнокрады громко жаловались и находили доверчивых слушателей.

   Вот каковы бывают зачастую причины исторической лжи.

   На Виктора Павловича Оленина все эти россказни тоже произвели тяжелое впечатление.

   Ему стала рисоваться судьба, постигшая вызванного пред лицом грозного государя, Владимира Сергеевича Похвиснева.

   Он был весь мыслями с семьей последняго, среди которой была обожаемая им девушка.

   "Клавдия так любит отца! Это положительно убьет ее!" - проносились в его голове мысли.

   Что "это"? - он не отдавал себе ясного отчета.

   Под гнетом таких дум, он гнал ямщиков, и только при въезде в Петербург, когда у заставы его начали опрашивать о звании, имени, фамилии и месте остановки, Оленин вспомнил, что ему негде остановиться.

   Находясь постоянно в разъездах, он не обзавелся частной квартирой и жил на биваках в измайловском полку, а с исключением из службы остался без определенного места жительства.

   Расстроенный и сосредоточенный на одной мысли, что сталось с Похвисневымй, Виктор Павлович стал было сперва в тупик от последнего вопроса и лишь после некоторого размышления вспомнил, что его дядя по матери, Иван Сергеевич Дмитревский, недавно писал ему в Москву и что даже у него есть к нему дело.

   В письме он уведомлял его, что вернулся из заграницы и просил, в случае приезда в Петербург, остановится у него. "Иначе ты обидишь и меня, и Петровича", - говорил он в письме.

   Петрович был слуга - друг Дмитревского, знавший Виктора Павловича с мальства.

   Напрягши свою память, Оленин вспомнил новый адрес Ивана Сергеевича, сказал его чиновнику и приказал ямщику ехать на Большую Морскую. Мы видели, что он не застал дома дяди и по смущенному лицу Петровича догадались, что и над его барином, хотя последний был в отставке, стряслась беда, быть может не хуже, чем над Похвисневым.

   По моргающим глазам слуги, из которых готовы были брызнуть слезы, Виктор Павлович увидал, что дело может быть очень серьезно, и хотя старался утешить Петровича, но чувствовал, что на него самого нападает тревожное волнение.

   Последнее стало усиливаться, когда наступил уже вечер, а Иван Сергеевич домой не возвращался.

   Виктор Павлович, в угоду Петровичу, сел за накрытый в два прибора стол, но почти не дотрагивался до подаваемых кушаний.

   - Я, Виктор Павлович, схожу, может где стороной разузнаю, - дрожащим от волнения голосом, в котором слышались решительные ноты, заявил Петрович, подавая в кабинет свечи... - Ведь не иголка их высокородие, пропасть не могут...

   - Куда же ты пойдешь?..

   - Да уже похожу, разузнаю...

   - Что же, на самом деле, надо узнать, что случилось...

   - Да уж так в неизвестности еще хуже, - с плачем в голосе сказал Петрович, и рукой смахнул с глаза навернувшуюся на ресницу предательскую слезу.

   Виктор Павлович остался один и начал читать найденную им в спальне дяди книгу, но вскоре бросил. Он ничего не понимал из читаемого, печатные строки прыгали перед его глазами, их застилал какой-то туман. Оленин встал и стал нервными шагами ходить по кабинету. Время тянулось бесконечно долго. Наконец, дверь кабинета отворилась и на ее пороге появился весь бледный, растерянный Петрович.

   - Ну, что узнал? - бросился к нему Виктор Павлович, волнения которого дошли уже до последней крайности.

   - Узнал! - упавшим голосом, чуть слышно прошептал Петрович.

   Оленин скорее догадался об ответе по движению его побелевших губ, чем услыхал.

   - Что же ты узнал?..

   - Они-с у Николая Петровича. У Архарова-с, у генерал-губернатора...

   - Что же он там делает?

   - Ничего-с... сидят...

   - Ты его видел?

   - Никак нет-с... Не допустили...

   - Как не допустили?.. Но почему же он не едет домой?

   - Он не может, как бы арестован...

   - Вот что... - протянул Виктор Павлович.

   - Да-с, уж беда такая, такая беда... что хуже нет... - развел руками Петрович и слезы градом брызнули из глаз верного слуги.

   - Это что-то странно... Арест в доме генерал-губернатора... Может быть какое-нибудь недоразумение и все разъяснится...

   - Где уж тут! Беда, беда неминучая, - уже в совершенном отчаянии проговорил Петрович, утирая кулаком слезы.

   - Ну, что ты ревешь, погоди, успеешь наплакаться, когда все узнаем точнее...

   - Чего уж точнее... Коли не допускают, как к арестанту какому, прости Господи...

   - Значит, его Архаров прямо отсюда и увез к себе?..

   - Никак нет-с, они во дворце были, а уж оттуда к нему.

   - Во дворце... Значит, это по распоряжению государя?..

   - Так точно, бают слуги, что по высочайшему повелению, оттого-то и строго так.

   Виктор Павлович опустил голову. Слов утешения, под впечатлением слышанных им дорогой рассказов, у него более не было. Петрович стоял перед ним, растопырив руки.

   - Что же нам теперь делать, Виктор Павлович?.. - после некоторой паузы спросил он.

   - Что делать? Что делать?... - машинально повторял Оленин. - Теперь ложиться спать и ждать, что будет завтра.

   - Я вам здесь, в кабинете, и постелю, или может на баринову постель ляжете?..

   - Конечно, здесь... Может дядя еще вернется ночью...

   - Где уж... - махнул рукой камердинер и пошел за периной, подушкой и одеялом.

   Усталость с дороги взяла свое и Виктор Павлович, несмотря на пережитые волнения, вскоре заснул крепким сном молодого организма.

   Проснулся он довольно поздно и то разбуженный Петровичем.

   - Там какой-то чиновник дожидается, вас хочет видеть... - испуганно прошептал он.

   - Меня?..

   - Вас.

   Сердце Оленина упало.

   - Господи... вдруг... посадят... вышлют... и не увидишь ее...

   Расспросить вчера о Похвисневых у Петровича Виктор Павлович стеснялся.

   - Сам завтра узнаю... поеду... - решил он.

   С этой мыслью он заснул и... вдруг... Наскоро одевшись, он вышел в залу. На этот раз тревога оказалась пустой.

   Дело в том, что государю было хорошо известно, что много дворян ежегодно приезжает в Петербург по разного рода делам, и многие из них имеют тяжбы в судебных местах столицы, вследствие медленности производства задерживаются тут на неопределенное время, что, при дороговизне петербургской жизни, отражается на их благосостоянии, а потому приказал, чтобы всякий дворянин, при въезде в заставу, объявлял, кто он такой и где будет стоять. На другой день к ним командировался чиновник, чтобы узнать, по какому делу приезжий явился в Петербург, и если для подачи просьбы в какой-нибудь приказ или судебное место, то чиновник обязан был предупредить приезжего, если он не получит удовлетворения в своем деле в течение двух недель, то должен через одного из государственных адъютантов довести о том до сведения его величества.

   С этим-то предупреждением и явился чиновник к Виктору Павловичу.

   Последний объяснил ему, что не имеет никакого судебного дела и никуда не подавал, и не намерен подавать просьбы. Чиновник удалился, к великой радости Петровича.

  

  

   Иван Сергеевич Дмитревский конечно понял, что Архаров действует по высочайшему повелению, но, не зная за собой никакой вины, не только делом, но даже промышлением, спокойно сел вместе с генерал-губернатором в его карету.

   Карета проехала Большую Морскую, выехала на Дворцовую площадь и остановилась у Зимнего дворца.

   Выйдя из кареты, они вошли в главный подъезд, где застали санкт-петербургского полицеймейстера, привезшего бывшего сослуживца и товарища Дмитревского - Лихарева.

   Оба арестанта бросились друг к другу с вопросом:

   - Не знаешь ли за что?

   - Не знаю! - отвечали они друг другу в один голос. Они стали ждать.

   Время тянулось, полчаса показались им несколькими часами. Наконец их обоих позвали.

   Надо было проходить через все парадные комнаты дворца, наполнение, по случаю торжественного дня, генералитетом, сенаторами, камергерами, камер-юнкерами, высшими чинами двора и придворными дамами.

   Все с недоумением глядели на двух отставных офицеров, на их небрежный туалет, так как и Лихареву не дали одеться как следует, идущих в собственные апартаменты его величества, предводимые генерал-губернатором и конвоируемые полициймейстером.

   Шепот предположений несся им вслед.

   Наконец они все четверо очутились у закрытых дверей кабинета императора. Архаров отворил дверь и со словами: "пожалуйте, господа", отступил. Он вошел вслед за ними. Полициймейстер остался в соседней комнате.

   Дмитревский и Лихачев вступили в кабинет своего государя. Дверь за ними медленно закрылась.

   Кабинет представлял большую комнату с двумя окнами, выходившими на площадь, отступая на некоторое расстояние от которых стоял громадный письменный стол, а перед ним высокое кресло; у стены, противоположной двери, в которую вошли посетители, стоял широкий диван, крытый коричневым тисненым сафьяном, также же стулья и кресла, стоявшие по стенам, и резной высокий книжный шкаф дополняли убранство. Пол был сплошь покрыт мягким персидским ковром, заглушающим шаги.

   В кабинете был государь, окруженный одним императорским семейством.

   Павел Петрович стоял, положив левую руку на спинку высокого кресла, находившегося перед письменным столом. Немного позади его находились цесаревич Александр и великий князь Константин. Государыня сидела на диване.

   Государь, по привычке людей маленького роста, держался совершенно прямо, как говорится, на вытяжке, и закидывал назад голову. Его некрасивое, но выразительное лицо, с глазами, блестящими умом и энергией, было видимо взволновано. На это указывали красные пятна, то появлявшиеся, то исчезавшие на щеках.

   Дмитревский и Лихарев преклонили колена.

   - Встаньте... - раздался резкий голос императора.

   Они повиновались. Павел Петрович несколько секунд пристально смотрел на них. Они со своей стороны, не сморгнув глазом, глядели на государя.

   - Господа, мне подан донос, что вы покушаетесь на мою жизнь... - медлено, отчеканивая каждое слово, произнес Павел Петрович.

   Эти роковые слова, подобно раскату грома, пронеслись среди тишины, царившей в кабинете. Дмитревский и Лихарев вздрогнули, но не опустили глаз.

   Великие князья Александр и Константин, видимо, тоже не подготовленные к этому известию, обливаясь слезами, бросились обнимать отца.

   Государыня приложила платок к глазам и тихо заплакала. Государь видимо был тронут.

   - Я хотя и не думаю, чтобы этот донос был справедливым, потому что все свидетельствуют о вас одно хорошее, особливо за, тебя ручаются, - обратился Павел Петрович к Дмитревскому.

   Иван Сергеевич поклонился.

   - Впрочем, - продолжал государь, - я так еще недавно царствую, что никому, думаю, не успел еще сделать зла.

   Он помолчал с минуту.

   - Однако, если не так, как император, то как человек, должен для своего сохранения принять предосторожности. Это будет исследовано, а пока вы оба будете содержаться в доме Архарова. Николай Петрович, увези их к себе.

   Им отвели прекрасную комнату, окружили всеми удобствами и лишь разобщили со всеми знакомыми и домашними. Но и это продолжалось не долго.

   Петрович ошибался, думая, что случилась беда неминучая. Беда оказалась невелика.

   Через три дня вся эта история кончилась.

   По произведенному исследованию оказалось следующее: слуга двоюродного брата Лихарева, носившего ту же фамилию, но с которым Иван Сергеевич Дмитревский не был даже знаком, подал донос, в надежде получить за это свободу.

   Для достоверности надо было кого-нибудь припутать, и припутал Дмитревского.

   Архаров, немедленно по взятии под арест обоих приятелей, бросился обыскивать их слуг и слуг их родственников.