Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

ения, новую фаворитку, которой предварительно поставит свои условия.

   Напомнили ему о девице Похвисневой.

   Это было перед коронацией и вскоре после представления Зинаиды Владимировны с матерью и сестрою ко двору. Ивану Павловичу внушили, что он должен делать в Москве. Он обещал все исполнить.

   Увлечение им самим Зинаидой Владимировной не мешало ничему, так как расположение Павла Петровича, свято хранившего обеты супружества, не могло внушить ни малейшей ревности.

   Ивану Павловичу, кроме того, намекнули, что канцлер Безбородко также желал бы видеть государя избавленного от опеки императрицы, госпожи Нелидовой и братьев Куракиных. Тогда он всецело примкнул к этому заговору, хотя и не предвидел его результатов.

   Мы видели, что он блестяще исполнил свою миссию во время коронации, и его "предупреждение" стало быстро приносить плоды.

   Хотя Павел Петрович по прибытии в Петербург на первых порах ограничился лишь увольнением Николая Петровича Архарова, но в общем, следуя совету Кутайсова, довольно удачно скрывал свои тайные намерения и даже пожаловал подарки мнимым креатурам императрицы, однако некоторые слова, сорвавшиеся с языка у вернувшихся из Москвы вместе с государем лиц, возбудили подозрение относительно того, что затевалось.

   Негодяи часто бывают болтливыми, что может быть, благодеяние природы, снабдившей и ядовитых змей погремушками.

   Об интриге с девицей Похвистневой скоро узнали, хотя и притворялись ничего не знающими.

   Многих поразило выражение лица Павла Петровича, с каким он иногда смотрел на свою супругу и на фрейлину Нелидову.

   Об этом заговорили, но большинство отвечало:

   - Это только преходящая туча. Изволят дуться, но ненадолго!

   Наиболее всего поразило окружающих то, что креатуры канцлера Безбородко пошли в ход, постоянно стали получать знаки благоволения и резко критиковали финансовые операции генерал-прокурора князя Куракина.

   Правда, его вспомогательная касса для дворянства была неудачно придумана, но теперь уже начали распространять слух, что он, создав это учреждение, руководствовался низким расчетом личного интереса.

   Закулисные интриганы чувствовали, что их коалиция может держаться и привести к желаемой цели лишь в том случае, если должности генерал-прокурора и санкт-петербургского генерал-губернатора будут в их руках.

   Прежде всего, поэтому, они стали подкапываться под князя Алексея Куракина и генерала Буксгевдена.

   Иван Павлович Кутайсов на все лады расхваливал Палена.

   Этот Пален в последние годы царствования императрицы Екатерины был генерал-губернатором Курляндии, но с преобразованием, по вступлении на престол Павла Петровича, учрежденных императрицей генерал-губернаторств, лишен этого места и был назначен командиром кирасирского полка, стоявшего в Риге.

   В феврале 1797 года, князь Зубов, получивший разрешение отправиться за границу, проезжал через этот город.

   Генерал Пален, а также лифляндский губернатор Кампенхаузен посетили его.

   Полицейский шпион, который, по приказанию петербургского генерал-губернатора Архарова, следовал за Зубовым, донес, что князь был принят в Риге необычайным образом.

   Государь, которого старались восстановить против Зубова, страшно разгневался, когда ему передали преувеличенный рассказ о почестях, оказанных обыкновенному его подданому и, не дав себе труда исследовать донос, исключил Палена из рядов армии.

   Пален, в оправдание себя, написал письмо, которое государь, как говорили, бросил, не читая.

   Кампенхаузен также потерял место.

   Однако, очевидная невинность этих господ побудила князя Ренина и генерала Бенкендорфа к такому горячему за них заступничеству, что государь, всегда готовый исправить сделанную им несправедливость, если она должным образом объяснена, опять принял Палена в армию, с возвращением ему полного старшинства, а Кампенхаузена назначил сенатором.

   Пален был сделан шефом конного полка.

   Государь, по каким-то неизвестным причинам, особенно подтягивал этот полк.

   Что ни делал Пален, император всегда оставался недоволен.

   На каждом параде он отправлял несколько офицеров под арест, да и на самого командира так гневался, что можно было подумать, что он на другой же день будет уволен.

   Однако, эти бури ничем не кончались и Пален сам говорил:

   - Я похож на те маленькие куколки, которых хотели бы опрокинуть и поставить вверх ногами, но которые всегда опять становятся на ноги.

   Впрочем, секрет его устойчивости очень было легко понять.

   Он никогда ни о ком не говорил прямо чего-либо дурного, но никогда он и не являлся защитником честного человека, на которого взводили клевету, и соблюдал при этом осторожное и преступное молчание, или же отпускал какую-нибудь остроту, казавшуюся лишь забавною, но на деле гораздо более опасную, так как при дворе того времени все смешное и наивное гораздо труднее прощалось, нежели порок, прикрывающийся соблазнительною оболочкою.

   Таким образом, Пален всех расположил к себе, заслужил любовь придворной челяди, казался неопасным и незаметно расчистил себе дорогу, которая должна была привести его к высшим почестям и безграничному доверию.

   Однажды государь несправедливым образом отправил его сына на гуптвахту.

   Он думал, что отец будет просить о его помиловании, или выкажет известное беспокойство, но Пален, представляя свой рапорт, оказался в спокойном и веселом расположении духа.

   - Мне досадно, - сказал государь, - что ваш сын сделал ошибку.

   - Наказывая его, ваше величество поступили по справедливости, и это научит молодого человека быть внимательнее.

   При своей преобладающей страсти к справедливости, Павел Петрович пришел в восторг от такого ответа, а то он, одну минуту, подумал было, что поступил с молодым Паленом несправедливо.

   Этого-то Палена и расхваливал в последнее время Кутайсов.

   Но так как любимцу государя были известны тайные соглядатаи императора, то он сумел воспользоваться и ими, чтобы доводить - по-видимому самым естественным образом - до ушей государя многочисленное восхваление человека, которому желали дать место.

   Однажды Павел Петрович, находясь в небольшом кружке своих приближенных, выразился так:

   - Странно! Никогда не слыхал я, чтобы о ком-либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость исправить.

   Предавшись такому течению мыслей, государь все милостивее и милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно-чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности, требующей верного взгляда, ревностного усердия и безграничного послушания. Первая цель хитросплетенной придворной интриги была близка к осуществлению. Генерал-губернатор Буксгевден висел на волоске.

   Волосок оборвался.

  

  

   24 июля 1797 года двор находился в Гатчине.

   Павел Петрович проводил в этом своем любимом городке ежегодно конец лета и начало осени.

   Имение это, вскоре по вступлении на престол императрицы Екатерины II, было пожаловано князю Григорию Григорьевичу Орлову.

   Когда новый владелец получил Гатчину, там находилась только небольшая мыза, к которой было приписано несколько чухонских деревушек с сенокосами и пашнями.

   Орлову чрезвычайно понравилось подаренное ему имение, главным образом, как местность, в ту пору самая удобная из пригородных мест для охоты.

   Сперва он выстроил там небольшой каменный дом - так называемый приорат, сохранившийся и теперь в его первоначальном виде.

   Архитектура этого строения напоминает небольшой замок средневекового барона. Все это здание составлено как будто из отдельных, слепленных между собою домиков, с высокими, покатыми кровлями, на гребнях которых, в виде украшений, виднеются шары и железные флюгеры.

   Над зданием возвышается высокая башня с остроконечною крышею.

   Этот небольшой замок стоит среди берез, елей и сосен и красиво смотрит в запруду, вода которой подходит под самый его фундамент.

   Григорий Григорьевич Орлов не удовольствовался этим тесным жилищем и в 1766 году принялся строить в Гатчине, по плану знаменитого архитектора Ринальди, громадный дворец, наподобие старинного замка, с двумя высокими башнями по углам.

   Весь дворец строился из тесанного камня и постройка его продолжалось пятнадцать лет.

   Он был окончен в 1781 году, и тогда Гатчина, на которую были затрачены несметные суммы, сделалась самым великолепным частным имением в окрестностях Петербурга.

   Роскошная меблировка комнат, собрание картин, статуй, древностей и разных редкостей придавали жилищу князя Орлова вид настоящего царского дворца.

   Через громадный парк, наполненный старыми, развесистыми дубами, вился ручей, прозрачный до такой степени, что когда его запрудили и обратили в обширный пруд, то на дне его, на двухсаженной глубине, можно было видеть каждый камешек.

   Через пруд был перекинут затейливый мостик, устроены гроты, туннели.

   Пруд, находящийся у самого дворца и отличающийся своею особенною прозрачностью, называли и называют до сих пор "серебряным".

   Весь Петербург в восьмидесятых годах прошлого столетия заговорил о Гатчине, как о чем-то еще небывалом и невиданном, а приезжавшие в северную столицу иностранцы спешили взглянуть на роскошь, окружавшую вельможу-помещика.

   Недолго, впрочем, привелось князю Орлову пользоваться этою роскошью.

   В 1783 году он умер в припадках страшного бешенства.

   Императрица, купив Гатчину у наследников князя, подарила это имение великому князю Павлу Петровичу.

   В продолжение тринадцати лет Гатчина была постоянным местопребыванием наследника престола, и так как он не любил приезжать в Петербург, то жил здесь и зимой.

   В то время Гатчина стала обращаться в маленький городок, обстраивавшийся по регулярному плану, одобренному ее владельцем.

   Сделавшись императором, он любил, как мы уже сказали, проводить конец лета и осень в Гатчине, устраивая в его окрестностях большие маневры.

   24 июля государь был в особенно мрачном настроении духа. Это продолжалось уже несколько дней.

   22 июля был бал в Петергофе и еще тогда все заметили тяжелое настроение императора.

   Фрейлина Нелидова казалась погруженною в глубокую печаль, которую она напрасно старалась скрыть. Бал этот скорее был похож на похороны, и все предсказывали новую грозу.

   На следующий день государь уехал в Гатчину. Великолепный гатчинский дворец, при подобном настроении владельца, казался могилой. Опишем вкратце роскошное внутреннее убранство дворца.

   Парадная мраморная лестница была устлана великолепным ковром. На стенах лестницы были нарисованы al fresco виды Павловска и Гатчины.

   На одной из этих картин был представлен император, ведущий под своим начальством отряд павловского полка.

   Парадная лестница вела в чесменскую галерею, на стенах которой были развешаны картины, изображавшие некоторые эпизоды из морского сражения при Чесме.

   Затем шла греческая галерея, наполненая древними статуями, бюстами и вазами, и рядом находилась оружейная, где еще при князе Орлове начала составляться коллекция русского оружия.

   Покои гатчинского дворца отличались великолепием: всюду блестела позолота, лоснился мрамор, виднелись и лепная работа и плафоны, расписанные кистью искуссных художников, и штучные полы из разноцветного дерева.

   В тронной зале, небольшой по размеру, стояли между окон на возвышенности в три ступени, обтянутые алым сукном, трон императора, вызолоченный и обитый малиновым бархатом с вышитым на спинке его двухглавым орлом.

   Трон был осенен балдахином из такого же бархата, с тяжелою бахромою и большими золотыми кистями.

   На стенах тронной залы были развешены драгоценные гобелены, на которых по одной стене было изображено путешествие дикаря в паланкине, а на другой - бой тигра с пантерою.

   В соседней с тройною комнатой, называвшейся гостиною, находилась великолепная золотая мебель с шелковою обивкою, а по стенам гостиной висели замечательные по художественному исполнению рисунка гобелены с изображением сцен из похождений "Дон-Кихота".

   Рядом с гостиной была спальня императрицы.

   Комнату эту разделяла поперек белая деревянная с позолотою баллюстрада, за которой находилась постель государыни, прикрытая тяжелым покрывалом из серебряной парчи с голубыми разводами. Из такой же материи был сделан над постелью балдахин.

   Большая зала была обделана белым каррарским мрамором, с сероватыми мраморными же колоннами, а стены были обставлены диванчиками, обитыми серебристо-белым штофом.

   Изящный вкус и роскошь были заметны на каждой шагу в этих сперва княжеских, а потом царских чертогах.

   На половине императрицы была также тронная зала, но трон государыни был гораздо меньше и ниже и не отличался таким пышным убранством, как трон императора.

   В столовой висели на стенах написанные масляными красками виды тех городов и местностей, которые особенно понравились Павлу Петровичу, когда он, будучи еще великим князем, путешествовал вместе с супругою по Европе, под именем графа Северного.

   Кабинет Павла Петровича помещался внизу. Рядом с ним была просторная комната, перед входными дверями которой, под большим портретом Петра Великого, который был изображен скачущим на коне, стоял трон, обитый малиновым бархатом.

   Все стены этой комнаты были увешаны картинами и портретами и между этими последними останавливал на себя внимание поясной портрет фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева, с пудренной головой, в стальных латах, с накинутой поверх их черною рыцарскою мантиею и с мальтийским крестом на шее.

   Дверь из этой комнаты вела в кабинет государя, не отличавшийся ни удобством, ни роскошным убранством.

   Самой мрачной комнатой дворца была приемная. Это была небольшая комната в два окна, выходившие на полукруглый коридор, обращенный окнами на площадь.

   Белые, из простого полотна, низко опущенные занавесы с широкими шерстяными басонами и такою же бахромою, отнимали много света у этой и без того уже довольно мрачной комнаты.

   На стенах ее висели, в золоченых рамах, большие, почерневшие от времени, картины, а все убранство ее состояло из простых деревянных стульев, обитых кожею, и простого о двух складных половинках стола.

   С потолка спускалась люстра, в виде стеклянного круглого шара с одною свечкою, а в простенке, между окнами, было большое в вызолоченной раме зеркало. Комната выглядела неприветливо и угрюмо. {Е. Карнович. "Мальтийские рыцари в России".}

   Государь с августейшим семейством находился в столовой, когда заслышан был вдруг пушечный гром со стороны Петербурга.

   Так как государь особым приказом воспретил учить войска в послеобеденное время, то обратился к великому князю Александру Павловичу с вопросом:

   - Что значит эта пушечная стрельба?

   - Может быть, - отвечал тот, - это какой-нибудь корабль прибыл и ему салютуют с крепости.

   Вскоре, однако, пальба усилилась.

   Павел Петрович, вне себя от гнева, послал адъютанта в Петербург, чтобы спросить у генерал-губернатора, графа Буксгевдена, о причине этой канонады.

   Едва успел адъютант уехать, как государь отправил другого, с приказанием Буксгевдену - немедленно явится в Гатчину.

   Случилось это в семь часов вечера, и первый курьер прибыл в Петербург уже с наступлением ночи.

   Первому гонцу Буксгевден отвечал, что это артиллерийский генерал делал, с его разрешения, испытание пушкам, и что он не мог отказать ему в этом разрешении, так как государь в прошлогоднем приказе, относительно послеобеденных учений, сделал исключение для артиллерии и исключение это еще не отменено.

   Ответ этот был доложен государю в 5 часов утра, так как он приказал сообщить ему о том, в какое бы время ни было.

   Павел Петрович, хотя и успокоенный этим донесением, остался, однако, в дурном расположении духа.

   Утром 25 июля Пален и другие генералы явились во дворец для представления рапортов.

   Прибыл и Буксгевден, вызванный вторично курьером. Государь приказал ввести его и стал упрекать в том, что он разрешил то, что воспрещено. Тот сослался на неотмененный приказ прошлого года.

   Тогда Павел Петрович сказал ему:

   - Это все отговорки для оправдания вашей беспечности, которую я слишком хорошо замечаю. Вы более не Петербургский генерал-губернатор. Ступайте.

   Буксгевден, почтительно поклонившись, вышел. Государь приказал позвать к себе Палена.

   - Поручаю вам должность генерал-губернатора, и садитесь сейчас же в карету вместе с Буксгевденом и примите от него все дела, касающиеся его ведомства.

   Пален нашел все в должном порядке и, говорят, что он отдал полную справедливость своему предшественнику в докладе государю.

   Буксгевден говорил друзьям:

   - Я уже за три недели предвидел этот удар, и каждую минуту ожидал его. История с артиллерийским учением послужила только предлогом.

   Таким образом, важнейшая после генерал-прокурорской должности очутилась в руках согласников.

   С этой минуты перемены стали быстро следовать одна за другою. Владимир Сергеевич Похвиснев, сделанный уже ранее сенатором, получил повеление исполнять должность генерал-прокурора. Увольнение разных лиц от службы посыпалось градом.

   Граф Буксгевден с того дня был отрешен от должности генерал-губернатора, рапортовался больным и не выходил из дома, твердо решившись дождаться лишь сентября, чтобы просить о совершенном увольнении от службы, так как он еще числился шефом одного из пехотных полков.

   Все прежние многочисленные друзья покинули опального губернатора.

   Верным ему остался один товарищ министра уделов, Иван Сергеевич Дмитревский.

   Пален даже заметил ему раз, что видел его карету на Литейной улице.

   - Это у Буксгевдена! - громко ответил Дмитревский. - Пока он в городе, я буду посещать его. И чтобы никто не воображал себе, что я намерен прятаться, я приказал стоять у его подъезда экипажу с моим гербом и моею ливреею.

   - Это непрактично! - возразил Пален.

   - Чувство дружбы старше практичности. А, впрочем, ведь он не преступник и, надеюсь, что меня мои друзья не перестанут посещать, когда я более не буду товарищем министра.

   В одно из воскресений Иван Сергеевич встретил у Буксгевдена, кроме офицеров, еще одного господина, образ мыслей которого хорошо известен Дмитревскому.

   Графиня Буксгевден, между многими хорошими свойствами, имела одно дурное, по мнению многих: высказывать все, что у нее было на уме. Она позволила себе несколько необдуманных выходок против новых мероприятий.

   Когда же во время этого разговора она обратилась к Дмитревскому, то тот возразил ей, что не может с точностью судить об этих делах, что он умеет только првиноваться.

   - И молчать, - подхватила графиня. - Урок этот хорош и достоин вашей политики, господин министр. Но я - женщина и говорю, что думаю.

   Иван Сергеевич пристально взглянул на нее и показал глазами на сидевшего господина.

   Она поняла его, но продолжала:

   - Ах, я не стану стесняться, потому что окружена только друзьями нашего дома, не правда ли? - прибавила она, обратясь к гостю.

   - Конечно, сударыня! - отвечал тот, несколько смутившись, и затем через несколько минут удалился.

   Через три дня после этого Дмитревский снова заехал к графине. В прихожей он застал приготовления к отъезду и в гостиной нашел хозяйку в необычном волнении и госпожу Нелидову в слезах.

   - Как, графиня, вы уезжаете?

   - Да разве вы не знаете, что нас выгоняют из Петербурга?

   - Но за что же?

   - Это уже его тайна. Счастье еще, что имение мое всего в тридцати верстах от Петербурга, так как мне оставлено всего сорок восемь часов времени, чтобы покинуть столицу.

   Графиня заплакала.

   - Я поеду вслед за моей милой Буксгевден, - сказала Нелидова, - и оставлю двор, где...

   Рыдания прервали ее слова. Буксгевден и Нелидова были подруги по Смольному институту. Волосок, на котором висел граф Буксгевден, окончательно порвался.

  

  

   Не одна привязанность к подруге, графине Буксгевден, заставила фрейлину Нелидову удалиться от двора.

   Хотя она очень любила графиню, но при другом положении дела постаралась бы оставить ее в Петербурге, а не сопровождать в изгнание, хотя и не отдаленное.

   Но, увы, для второго разрешения этой дилеммы у ней не было прежней силы. Она решилась на первое, думая, что в разлуке государь более оценит ее общество.

   Вера Александровна - так звали Нелидову - видела, что государь враждебно настроен против нее и это настроение может дойти до того, что ей предложат удалиться от двора.

   Она не хотела этого дождаться и предупреждала события. Она написала письмо государю, в котором испрашивала у него дозволения последовать за своею подругою графинею Буксгевден. Письмо было написано превосходно.

   Павел Петрович на другой же день прислал очень любезный ответ, но в нем ни словом не упомянул об испрашиваемом дозволении.

   Нелидова написала вторично.

   "Так как умолчание вашего величества относительно моей просьбы, - говорила она в этом письме, - я принимаю, как разрешение оной, то намерена воспользоваться этим и завтра уезжаю".

   Одновременно она послала к Палену записку с просьбой о выдаче подорожной.

   Пален прислал подорожную, но просил воспользоваться ею лишь на другой день. В тоже время он отправил гонца в Гатчину к государю.

   Рассказывали, что Павел Петрович, известясь о настойчивости Нелидовой, страшно разгневался и сказал:

   - Хорошо же, пускай едет; только она мне за это поплатится.

   Нелидова уехала.

   Враждебная ей при дворе партия, во главе которой стоял Иван Павлович Кутайсов, торжествовала. Покинувшая двор, она, однако, оказалась права. Ее отсутствие сильно повлияло на настроение духа государя.

   По-видимому, все наводило на него скуку, все было ему в тягость. Привыкнув, в течение двадцати лет, делиться своими чувствами и задушевными мыслями с Нелидовой, он, лишившись ее привлекательного общества, тотчас же живо почувствовал эту утрату.

   Ужасающая пустота заменила удовольствия безграничной доверенности, и вскоре общительная душа Павла Петровича сознала себя обреченной на полное одиночество.

   Он очутился вполне от всех отчужденным, так как в тех людях, которые стали теперь окружать его, не находил ни одного, способного понять его возвышенные мысли.

   Императрица Мария Федоровна, при многих ее выдающихся качествах, не обладала тем родом любезности и веселости, какой он находил в госпоже Нелидовой.

   Положение его стало невыносимым, и вину этого он стал взваливать на всякого встречного.

   Гнев его прежде всего проявился в отношении Нелидовой. Генерал-адъютант, носивший ту же фамилию, был внезапно уволен в отставку. Та же участь постигла и двоюродного ее брата, князя Барятинского.

   Императрица была с Нелидовой в постоянной переписке и свои письма отправляла по почте.

   Сначала их вскрывали, но убедившись, что они не заключают в себе ничего интересного, перестали делать это.

   Тем не менее Павлу Петровичу была очень досадна эта непоколебимая привязанность его супруги, которая в то время, когда он был великим князем, сильно, напротив, не жаловала госпожу Нелидову.

   Императрица в то время не знала высоких душевных качеств своей фрейлины и в ее уме могло западать сомнение в чистоте отношений к последней ее августейшего супруга.

   Время доказало ей, что она ошибалась и она стала искренним другом друга ее мужа.

   Это было так понятно, но государь, ослепленный гневом, не хотел понимать этого и досадовал на императрицу. Досада эта отразилась даже на обращении с супругой.

   Граф Виельгорский, который, по своему званию гофмаршала, принужден был часто беседовать с императрицей о некоторых предметах, касающихся его должности, стал на одном из придворных собраний говорить ей о чем-то подобном.

   Государь нахмурился и заметил великому князю Александру Павловичу:

   - Вот он опять толкует ей о пустяках!

   Великий князь бросил на графа взгляд, давая ему понять, чтобы он удалился. Виельгорский отошел и приблизился к игрокам в бостон, сидевшим за карточным столом, в нескольких шагах от государя.

   - Вот, посмотрите, - сказал Павел Петрович, - теперь он старается приблизиться, чтобы подслушивать о чем мы говорим.

   Великий князь опять дал Виельгорскому знак отойти, но тот, находясь подле четырех игроков, не вообразил себе даже, что в нем подозревают такой тонкий слух, а тем паче намерение подслушивать своего государя.

   Он остался спокойно на месте, продолжая разговаривать с игроками, чтобы показать, что его внимание никуда более не отвлечено.

   Тем не менее Павел Петрович так упрямо стоял на своем, что на следующий же день сменил Виельгорского и назначил на его место Нарышкина.

   Все были огорчены несправедливостью в отношении человека, который был украшением двора и которого многие искренно любили.

   Сообщая своим друзьям относительно его участи, Виельгорский говорил:

   - Я решился спокойно сидеть дома, где мои дети и моя библиотека доставят мне гораздо более приятное развлечение, нежели мелочи моей гофмаршальской должности.

   Не прошло, однако, и трех недель, как государь приказал графу отправиться в Вильно и без его позволения не выезжать оттуда. Новые царедворцы хорошо замечали, что Павел Петрович скучает. Приближенная ко двору фрейлина Зинаида Владимировна Похвиснева не оправдала возлагавшихся на нее Иваном Павловичем Кутайсовым и его партией надежд.

   Государь был с ней очень ласков и любезен, изредка шутил, но никогда не беседовал подолгу.

   Зинаида Владимировна, не привыкшая к придворной атмосфере, в которой надо родиться, терялась и казалась хорошенькой птицей, опущенной в воду.

   Произошло нечто совсем неожиданное для согласников. К Похвисневой привязалась императрица, перед которой, как и перед всеми, Зинаида Владимировна продолжала играть "праведницу". Доверчивая Мария Федоровна поверила ее напускной "чистоте и незлобивости" и называла ее не иначе, как "notre sainte". Ее красота не производила впечатления на Павла Петровича, на что расчитывали подставившие ее кандидаткой в фаворитки.

   Эти люди не понимали своего государя. Он искал в женщине "душу", отзывчивый ум, безыскусственную веселость, он искал женщину-друга, перед которой мог изливать свои задушевные мысли, которые она поняла бы своим чутким женским умом. Внешность не играла в его глазах никакой роли.

   Все это было в Нелидовой, которую далеко нельзя было назвать красивой. Ничего этого не было в Похвисневой, которая была красавица и только. Кутайсов и его вдохновители поняли свою ошибку.

   Если бы Иван Павлович не был по-прежнему влюблен в новую приближенную фрейлину, ее постарались бы удалить от двора.

   Виды на нее сладкострастного Кутайсова, для которого в женщине, наоборот, прежде всего нужна была внешность, сделали то, что Зинаида Владимировна, на погибель себе, осталась при дворе.

   Павел Петрович продолжал скучать.

   Растерявшимся царедворцам пришла даже безумная мысль рассеять императора Генриеттой Шевалье, которая была остроумнейшей женщиной в Петербурге, но при первых же шагах они поняли вею нелепость подобного плана. Среди женщин Петербурга не было другой Нелидовой.

   Царедворцы обратились к мужчинам.

   Они вздумали приблизить к государю одного человека, который мог развлекать его своими выдумками, но правила которого не были строги, а общеизвестное злоязычие возбудило против него тайное недоброжелательство придворных и городского общества.

   Таким человеком явился генерал Федор Васильевич Ростопчин, незадолго перед тем удаленный от двора.

   Воспитанный за границей, он приобрел там наружное блестящее образование, красно говорил, отлично схватывал смешные стороны других людей и прекрасно умел передразнивать их.

   Трудно было сравниться с ним в искусстве набросать какую-нибудь записочку, но он мог умно изложить и деловое письмо, не требовавшее ни обстоятельности, ни глубины.

   Павел Петрович знал его.

   Еще будучи великим князем, он однажды прогнал его из-за своего стола, при котором он находился в качестве дежурного камергера.

   Хотя характер Ростопчина был ему противен, однако, при вступлении на престол он опять взял его к себе.

   С тех пор он не раз лишался царской благосклонности, но так как выходки его были забавны, а государь умирал от скуки, то и поспешил, при первом напоминании, снова призвать Ростопчина ко двору.

   При том Ростопчин был личным врагом Нелидовой - причиной больше, чтобы благоволить ему.

   Значение его стало быстро возрастать.

   Он, зная слабые стороны государя, ловко умел польстить им и осыпал соперников своих сарказмами, обнаруживавшими их невежество.

   - Тем лучше, - однажды заметил на это Павел Петрович, - это ведь машина, которая только должны уметь повиноваться.

   Но и государь, и Ростопчин заблуждались.

   Те, кто не умел правильно написать и двух слов, оказались хитрее не только их, но и всех академиков Европы.

   Это доказали последствия.

   Около того же времени постигла опала и графа Строганова, осторожнейшего из людей, когда-либо бывших при дворе.

   Однажды он заехал к знакомому нам Ивану Сергеевичу Дмитревскому, который в то время был сделан обер-прокурором сената, должность в описываемое нами время считавшаяся выше должности товарища министра.

   Граф был чем-то страшно расстроен.

   - Что с вами, ваше сиятельство? - спросил его Дмитревский.

   - Меня удалили из Гатчины, - отвечал он, - за то, что я сказал государю, что пойдет дождь.

   - Возможно ли?

   - Слишком возможно, и вот как было дело: у государыни в течении нескольких дней была небольшая лихорадка; сырость ей вредна. Между тем, дня три тому назад, государь предложил ей сделать прогулку. Взглянув в окно, государыня заметила:

   - Я боюсь, что дождь пойдет.

   - А вы как думаете? - спросил у меня государь.

   - Я вижу, ваше величество, что небо пасмурно, так что, вероятно, будет дождь, и даже скоро.

   - А, на этот раз вы все сговорились, чтобы мне противоречить! - воскликнул Павел Петрович. - Мне надоело переносить это! Впрочем, я замечаю, граф, что мы друг другу более не подходим. Вы меня никогда не понимаете; да, кроме того, у вас есть обязанности в Петербурге; советую вам вернуться туда.

   - Я низко поклонился, - продолжал Строганов, - ушел и стал приготовляться к тому, чтобы выехать на следующий же день; но мне намекнули, что я не дурно сделал бы, уехав немедленно, потому что государь, по уходе моем, изволил сказать:

   - Я думаю, что граф Строганов понял меня. Бедный старец был огорчен до глубины души.

   Он принадлежал к кружку Великой Екатерины и пребывание у двора обратилось у него в потребность.

   Он был царедворцем не из честолюбия или интереса, но в силу той несчастной машинальной привычки, которая обращается, наконец, во вторую природу и заставляет царедворцев умирать со скуки, если у них отнимают право скучать при дворе.

   За несколько дней перед тем Павел Петрович отправил в изгнание статс-секретаря Нелединского.

   Последний был сначала замещен господином Неплюевым, а потом Бакуниным, занимавшим довольно долго незначительное место в иностранной коллегии.

   Бакунин был сыном аптекаря и вышел в люди через Ивана Павловича Кутайсова.

   Таким образом, все считавшиеся сторонниками фрейлины Нелидовой, были устранены.

   Императрица несколько утешилась в разлуке со своей любимицей, с которой, впрочем, не переставала переписываться, в обществе новой фрейлины, Похвисневой.

   Ее величество баловала ее, дарила роскошные туалеты и драгоценности и всеми силами заботилась об устройстве ее судьбы. Под этим, конечно, разумелось замужество.

   В ослеплении от своей любимицы, государыня не могла остановить свой выбор ни на ком из окружающих, который был бы достоин руки "notre sainte".

   По странному совпадению, об этом же заботился и Иван Павлович Кутайсов, преследуя, однако, конечно, совсем иные цели. Он искал предмету своей любви подходящего и податливого мужа. Задача и в этом случае была трудная. Близость к государыне не давала возможности предложить Зинаиде Владимировне не блестящую партию.

   В таком положении стояли дела, когда двор, в начале ноября 1797 года, вернулся в Петербург.

   Вскоре, как мы знаем, состоялся торжественный въезд в столицу чрезвычайного посольства великого магистра ордена мальтийских рыцарей.

   Это посольство развлекло государя и дела вошли почти в свою обычную колею.

   Император, кроме того, в это же время был занят грандиозной постройкой замка, которая и доныне служит памятником его царствования.

   Замок этот - Михайловский.

   Еще в 1796 году император приказал построить его на месте, где находился Летний дворец императрицы Елизаветы, "в третьем саду". Дворец этот сохранялся только как последний памятник Елизаветинской эпохи. Все, основанные этой государыней дворцы, в царствование Екатерины обращены в богоугодные и другие заведения. С постройкою Михайловского замка, по повелению государя, спешили.

  

  

   Эмигранты и иезуиты, особенно последние, имевшие во главе такого близкого ко двору человека, как патер Грубер, зорко следили за всем там совершавшимся.

   Ни одна мелочь не ускользала от их внимания.

   Ранее, чем многие, даже из придворных, узнали они об ожидаемом уже несколько времени удалении от двора фрейлины Нелидовой, ее письмах к государю, отъезде и о возвышении фрейлины Похвисневой.

   Иезуитский муравейник всполошился.

   Все гласные и негласные члены общества Иисуса, пустившего глубокие корни в северной столице, хорошо знали о впечатлении, произведенном старшею дочерью генерала Похвиснева на любимца государя Ивана Павловича Кутайсова.

   Выдвинутая в качестве кандидатки в фаворитки государя, на место добровольно удалившейся в изгнание Нелидовой, она становилась уже опасною для их видов.

   Надо заметить, что эмигранты и иезуиты имели в лице Генриетты Шевалье громадную силу, влиявшую на влюбленного покровителя французской актрисы Кутайсова в смысле, благоприятном для католических целей.

   Духовник Генриетты, патер Билли, был одним из усерднейших поборников иезуитского ордена, преданным другом Грубера.

   Понятно, в каком направлении действовал он на свою духовную дочь.

   Вскоре до этого муравейника дошло известие о неудаче в замене Нелидовой Похвисневой, но это далеко не успокоило иезуитов.

   Зинаида Владимировна осталась при дворе, то есть имела возможность каждый день видеть графа Ивана Павловича и, наконец, очаровать его до такой степени, что он решится покинуть Генриетту Шевалье.

   Схизматичка заменит католичку во влиянии на нужного и властного человека.

   Этого невозможно было допустить, особенно как раз в то время, когда русский император готов был завязать такие дружеские, отношения к католическому ордену мальтийских рыцарей.

   Известно, что иезуиты издавна старались привлечь в свою среду мальтийцев, а к описываемому нами времени это почти осуществилось, и большинство членов ордена Иоанна Иерусалимского, выдающихся по личным качествам, уму, образованию и деятельности, уже принадлежали к ордену Иисуса.

   К тому же, все баварские иезуиты, по уничтожении этого ордена в Германии вступили в орден мальтийских рыцарей.

   О том, что почти под каждой мантией мальтийского рыцаря скрывается иезуит, тщательно замалчивалось членами общества Иисуса, старавшихся, напротив, при каждом удобном случае доказывать, что эти католические конгрегации не имеют между собою ничего общего, кроме религии.

   Полученное эмигрантами и иезуитами еще ранее придворных сфер известие о прибытии чрезвычайного посольства великого магистра мальтийского ордена в Петербург наполнило радостью сердце католической партии.

   Все знали явное доброжелательство Павла Петровича к ордену святого Иоанна Иерусалимского, и как это ни странно, католический мир с надеждой взирал на русского монарха-схизматика.

   Иезуиты почувствовали себя на совершенно твердой почве.

   Надо заметить, что дело членов ордена Иисуса и до сих пор шло в России довольно успешно.

   Учрежденный ими в Петербурге коллегиум был переполнен сыновьями богатых и знатных родителей, и не было, кроме того, почти ни одного дома в столицах, в котором бы член общества Иисуса не был бы или наставником и библиотекарем, или секретарем, или же, наконец, постоянным гостем или другом дома.

   Следуя, кроме того, тайным наставлениям своего ордена (monta seereta), иезуиты привлекали к себе не только вельмож и царедворцев, но и мужскую и женскую прислугу в знатных русских домах.

   Таким положением в России общество иезуитов обязано, как мы уже имели случай заметить, императрице Екатерине.

   Государыня не допустила привести в своих владениях в исполнение папскую буллу об уничтожении ордена иезуитов, и позволила им жить в Полоцке, находя, что они могут быть полезны в деле воспитания юношества, внушая ему страх Божий и безусловное повиновение властям.

   И