Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

div align="justify">   У доносчика было найдено черновое письмо к родным, в котором он писал, что скоро будет вольным.

   Это-то письмо, при сходстве почерка с доносом, послужило к открытию истины.

   Об этой проницательности и находчивости Архарова долго говорили в Петербурге.

   Оба арестанта снова были представлены государю. Павел Петрович встретил их с распростертыми объятиями. Так как Дмитревский шел первым, то государь обнял его и не допустил стать на одно колено, согласно этикету того времени. Лихарев уже успел в это время преклонить колено.

   - Встаньте, сударь, а не то подумают, что я вас прощаю! - сказал ему Павел Петрович.

   В этот же день государь пригласил их обоих к обеду. Доносчик был бит плетьми и сослан в Сибирь.

   Эта история, в связи с другой, случившейся вскоре, побудила государя поставить мудрое решение, разом затушившее искру, которая могла бы разгореться в огромный пожар.

   Пользуясь свободой и дозволением всякому просить самого государя, крепостные люди задумали жаловаться на своих господ, и, собравшись вместе, подали государю во время развода общую челобитную.

   В челобитной этой они возводили на своих господ всевозможные обвинения и просили, чтобы государь освободил их от тиранства, заявляя, что они не хотят служить своим господам, а лучше будут служить самому государю.

   Павел Петрович, прочитав жалобу, тотчас же сообразил, какие страшные последствия могут произойти, если он не только удовлетворит просьбу этих слуг, но даже оставит ее безнаказанною, а потому тотчас же подозвал одного из полицейских и приказал взять этих людей и публично наказать их плетьми, количество которых должны определить их помещики.

   В этом смысле государь положил и резолюцию на их просьбу.

   Этим он отбил навсегда охоту у крепостных людей жаловаться на своих господ.

   В то время, когда происходила эта трехдневная история с Иваном Сергеевичем Дмитревским, его племянник безвыходно сидел в квартире своего дяди, подвергнувшись поневоле домашнему аресту.

   Оказалось, что все сделанное им в Москве платье, кроме дорожного, не годилось для появления на улицах Петербурга.

   Император Павел Петрович, в видах искоренения роскоши, наистрожайше подтвердил указом, чтобы никто в городе, кроме треугольных шляп и обыкновенных, круглых шапок, никаких других не носил; воспрещено было также ношение фраков, жилетов, башмаков с лентами, - словом, костюмы были изменены до неузнаваемости, а потому Виктору Павловичу пришлось позвать портного, чтобы заказать себе платье и переделать насколько возможно сделанное в Москве.

   Портные, заваленные в то время работой, не только дорожились, но и назначали для исполнения заказов продолжительные сроки.

   Пришлось быть невольным пленником.

   Впрочем, неизвестность судьбы дяди и без того так сильно расстроила Оленина, что ему было не до визитов, хотя душой он стремился к Похвистневым, судьба которых его сильно беспокоила.

   "Авось, дядя выпутается из беды и тогда я узнаю все... Он, вероятно, бывает у них... Мы поедем вместе", - утешал себя затворник поневоле.

   Вскоре после ухода чиновника, приходившего за справками, и портного, которому было заказано платье, в квартиру Дмитревского явился Николай Петрович Архаров с целым отрядом полицейских и произвел обыск у слуги Иван Сергеевича.

   Петровича обыскали первым. Самолюбивый старик плакал навзрыд от нанесенного ему оскорбления в то время, когда, по распоряжению Архарова, обыскивали других слуг Дмитревского.

   - Кто у вас есть еще? - спросил Николай Петрович, окончив обыск и не найдя ничего подозрительного.

   Петрович, с распухшими от слез глазами, не удостоил ответом генерал-губернатора.

   - Приезжий... племянник, барина... - сказал один из слуг.

   - Какой приезжий?.. Какой племянник?.. Подать его сюда... - крикнул Архаров.

   Виктор Павлович, сидевший в кабинете, услыхав этот крик, вышел в залу.

   - Не узнаете, ваше превосходительство?.. Это я... - сказал он Архарову.

   - Ба... путешественник, - воскликнул тот, пристально несколько времени посмотрев на Оленина. - Что, допутешествовался до того, что и о службе забыл... Вот так офицер!.. Что же вы теперь, государь мой, предпринять думаете?..

   Архаров знал Виктора Павловича еще сержантом, и последний не раз исполнял ему за границей разные поручения по части покупок заморских товаров.

   - Не до меня теперь дело, ваше превосходительство, что с дядей?

   Архаров подозрительно оглянулся на Петровича, стоявшего у двери в залу.

   Виктор Павлович понял.

   - Прошу в кабинет...

   Архаров последовал за ним и там передал ему всю суть истории, в которой Иван Сергеевич попался как кур во щи.

   - На днях все кончится благополучно... Я уже захватил главную нить.

   Он рассказал о найденном письме у слуги Лихарева.

   - Теперь о вас, - снова начал он. - Из-за чего вы опоздали?

   - Возился с делами опеки, - соврал Оленин.

   - Ну, что же, это причина уважительная. Если хотите, я доложу государю в хорошую минуту... Он простит, он отходчив. Такому молодцу да красавцу только служить в гвардии, - потрепал по плечу Архаров Оленина.

   - Очень буду обязан, - отвечал Виктор Павлович.

   Архаров уехал со всеми своими спутниками. Беседа с ним только временно успокоила Оленина. К вечеру судьба дяди тревожила его по-прежнему.

  

  

   Встреча дяди с племянником была самая трогательная.

   Днем, впрочем, при возвращении из дворца, Иван Сергеевич только вкратце рассказал Оленину о его свидании с государем, аресте и освобождении, то есть обо всем том, что уже известно нашим читателям.

   Дмитревский спешил заняться своим туалетом, который в то время занимал очень много времени, особенно убор головы с косой, буклями и пудрой.

   Он, как мы знаем, ехал во дворец обедать за императорским столом, честь, которая в то время выпадала на долю очень немногих.

   Государь обедал, как мы уже сообщали, ровно в 12 часов.

   В третьем часу дня Иван Сергеевич вернулся домой, разоблачился, надел шлафрок и лег в кабинете на диване.

   После перенесенной им трехдневной передряги, он наконец вздохнул свободно.

   Виктор Павлович уселся в кресло около дивана.

   - Я рад, дядя, что вся история так благополучно окончилась... Мы с Петровичем перепугались насмерть и невесть что передумали, - заговорил Оленин.

   - Благополучно... ну, не совсем, чтобы очень благополучно... - улыбнулся Иван Сергеевич своими полными губами, и улыбка эта делала его красивое, породистое, добродушное лицо еще симпатичнее.

   - Как, не совсем благополучно? - взволновано спросил Оленин.

   Дмитревский ответил не сразу, а посмотрел на племянника своими иссиня-серыми большими глазами, которые, несмотря на то, что их обладателю шел пятый десяток, горели почти юношеским блеском.

   - Чего ты опять струсил... Экая ты стал баба... Не особенно благополучно потому, что прощай свобода валяться на диване с утра до вечера без всяких препятствий...

   - Ты снова на службе?..

   - В том-то и дело, что запрягли... Я было и так, и сяк, ничего я не хочу-де, кроме спокойной жизни в отставке, так нет, не отвертелся.

   - Что ж, сам государь тебе предложил, дядя, снова поступить на службу?

   - Сам не сам, а почти что сам; цесаревичу Александру Павловичу приказал спросить, чего я желаю... Я сказал было, что ничего, но его высочество заметил, что государь будет недоволен таким ответом.

   - Так передайте, ваше высочество, его величеству, что желаю посвятить всю свою жизнь службе ему и отечеству, - отвечал я.

   - Ну, и что же?

   - Ну, пока ничего, а каждый день надо ожидать назначения...

   - В военную?..

   - Едва ли... вакансий здесь для меня нет... верно по штатской...

   - Что же, это пол беды, ты, дядя, совсем еще молодой человек, стыдно лениться, надо служить... Вот я...

   Он остановился.

   - Кстати, что обо мне говорить, от судьбы не уйдешь... поговорим именно о тебе... Что ты станешь теперь делать?

   Оленин передал Ивану Сергеевичу свой мимолетный разговор с Архаровым и обещание последнего доложить о нем государю.

   - Это счастливо... Вот уж именно нет худа без добра, моя глупая история послужила тебе на пользу... Николай Петрович самый близкий человек к государю, он сумеет найти хороший час и сумеет доложить... Я ему напомню его обещание.

   - Спасибо, дядя, - протянул ему руку Оленин.

   Дмитревский подал эту руку своей могучей дланью, вполне гармонировавшей с его высоким ростом.

   - Но почему ты такой скучный, растерянный? Ужели на тебя так повлияло это приключение... Ободрись... Все перемелется, мука будет...

   - Нет, я не о том... так... что-то мне не по себе... - уклончиво отвечал Виктор Павлович. - Что Похвиснев, ты о нем что-нибудь знаешь?.. Он был сюда вызван с фельдъегерем... Семья так перепугалась, поскакала за ним.

   - Напрасно совершенно... Он генерал.

   - Как генерал? Из майоров?

   - Да, из майоров... Это замечательная история... О ней говорит весь Петербург.

   - Вот как, а я не слыхал. Впрочем, ведь я безвыходно почти три дня просидел в четырех стенах.

   - Как это тебе не рассказал Петрович?

   - Я не заводил с ним о них разговора, да после обыска у него, он, вопреки своему обыкновению, сделался молчалив.

   - Вот как! Ну, теперь снова разговорится.

   - В чем же дело? Как же это он сделался вдруг генералом?

   - Да так... Привезли его прямо во дворец, доложили государю.

   - А! Растопчин! - обратился Павел Петрович к одному из своих генерал-адъютантов. - Поди, скажи, что я жалую его в подполковники.

   Растопчин исполнил и возвратился в кабинет.

   - Свечин! - обратился он к другому. - Поди, скажи, что я жалую его в полковники.

   И тот исполнил.

   - Растопчин, поди, скажи, что я жалую его в генерал-майоры.

   - Свечин, поди, скажи, что я жалую ему анненскую ленту.

   Таким образом, Растопчин и Свечин ходили и попеременно жаловали майора Похвиснева, сами не понимая, что это значит. Майор же стоял ни жив, ни мертв.

   После последнего пожалованья государь спросил:

   - Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?

   - Ни слова, ваше величество!

   - Так позовите его в кабинет.

   Майор вошел и преклонил колено. Государь жестом приказал ему встать.

   - Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! Да! При вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?

   Владимир Сергеевич снова упал, но уже на оба колена.

   - Как вы думаете, за что я вас жалую? - спросил государь, помогая ему сам встать.

   - Не знаю, ваше величество, и не понимаю, чем я заслужил...

   - Так я вот объясню! Слушайте все. Я, разбирая старинные послужные списки, нашел, что вы при императрице Екатерине, были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается... Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут к вам присланы на место вашего жительства... Вы хотите возвратиться в Москву?

   - Нет-с, ваше величество, я не уеду из резиденции моего обожаемого монарха.

   - Тогда живите здесь... Я буду рад вас видеть во дворце.

   Государь отпустил Похвиснева, допустив его к руке.

   - Вот каким образом Владимир Сергеевич из майоров сделался генера-майором. Он купил дом близ Таврического сада и теперь живет там со всем своим семейством, и всем и каждому рассказывает по нескольку раз эту историю.

   Виктор Павлович невольно улыбнулся, так как у Ивана Сергеевича также была привычка рассказывать чуть ли не по десяти раз каждому эпизоды из его военной жизни.

   - Впрочем, - продолжал Дмитревский, не заметив этой улыбки, - это не первый случай такого быстрого повышения при нынешнем государе. Граф Растопчин и сам получил почти также все свои чины, хотя и не с такою скоростью. Павел Петрович в первые дни своего царствования сказал ему:

   - Растопчин! Жалую тебя генерал-адъютантом, обер-камергером, генерал-аншефом, андреевским кавалером, графом, и жалую тебе пять тысяч душ. Нет, постой! Вдруг, это будет слишком много! Я буду жаловать тебя через неделю!

   Так и жаловал, каждую неделю по одной милости.

   Иван Сергеевич замолчал.

   Виктор Павлович сидел задумавшись.

   - Так теперь Владимир Сергеевич ваше превосходительство.

   - Форменное...

   - А что Зинаида Владимировна? - дрогнувшим голосом спросил Оленин.

   - Ага, теперь я понимаю? - вдруг вскрикнул Иван Сергеевич,

   - Что понимаешь, дядя? - испуганно посмотрел на него Виктор Павлович.

   - Да больше половины; почему ты сидел в Москве и никак не мог принять из опеки свои имения... видимо, ты попал под другую опеку.

   Оленин смутился, покраснел и опустил глаза.

   - Под какую опеку, дядя... я не понимаю...

   - Рассказывай, брат, не понимаешь; нет, ты у меня лучше не финти... Все равно не проведешь... Старого воробья, брат, на мякине не обманешь... Что же, ты в таком возрасте... Это понятно... Всякому человеку определено таскать это бревно за собою... Жениться думаешь, исполать... Еще Лютер, немецкий поп, сказал, что кто рано встал и рано женился, никогда о том не пожалеет... а я скажу, кто рано не женился, тот никогда не женится, если, конечно, у него здесь все дома...

   Дмитревский указал пальцем на лоб. Виктор Павлович слушал молча.

   - Женитьба, брат, это неизбежная глупость... Одна из трех глупостей, которые делают люди: родятся, женятся и умирают...

   - Ты, однако, дядя, избежал средней.

   - Я что, я только исключение, подтверждающее правило... Но это в сторону... Я не удерживаю и не отговариваю... Общая участь, почти та же смерть... Мне лично, впрочем, всегда бывает веселей на похоронах приятелей, нежели на их свадьбах.

   - Это почему?

   - Да там их, по крайней мере, хоронят другие... Но я опять уклонился от предмета... Вот выбор твой не одобряю... Палагея... или как ее там по модному, Полина - я так Полей зову, лучше...

   - Да ведь они так похожи друг на друга.

   - Да, но та поменьше ростом, а из двух зол надо всегда выбирать меньшее.

   Иван Сергеевич засмеялся. Улыбнулся невольно и Оленин.

   - Это, впрочем, шутка, а если говорить серьезно, то я скажу тебе вот что: похожи-то они лицом очень, но душой далеко нет, физически они почти одинаковы, но нравственно различны. Это небо и земля.

   - Которая же земля?

   - Конечно, твоя Зинаида... Ее и тянет к земле, к земному, а та, другая... - вдруг неожиданно даже привстал на локоть Дмитревский.

   - Да что вы, дядя, я ни на ком не думаю еще жениться...

   - Врешь, брат, по глазам вижу, что врешь... или, может, у вас с Зинаидой все уже покончено?

   - Помилуйте, она даже не знает, что мне нравится... Я за ней вовсе не ухаживал... Так, издали только... любовался...

   - Это столько-то время в Москве прожив... все издали.

   Иван Сергеевич раскатисто расхохотался.

   - Или ты врешь... или ты глуп... Последнего я, однако, не замечал за тобою... Почему же?.. Издали?.. - опять с громким хохотом спросил Иван Сергеевич.

   - Мне как-то все страшно... Что из этого будет...

   - Из чего это... из этого?..

   - Из нашего знакомства... сближения...

   - Да что ты... Неужели втюрился... до робости... Это уж совсем скверно... Еще офицер... В чужих краях бывал... в Париже жил... Перед девчонкой робеет, а торчит около ее юбки до того, что о службе забывает... И мчится в Питер только потому, что она поехала... Ведь потому приехал... Не виляй... Отвечай прямо... - крикнул почти строго Дмитревский.

   - Да... - совершенно невольно подчинился повелительному тону, отвечал Виктор Павлович.

   - Баба ты... а не офицер... Мы эту дребедень... баб-то, приступом брали... Быстрота... натиск... шабаш.

   - Да не то, дядя... Вы меня не понимаете... Ну, полюбим мы друг друга... Я-то люблю, уж я вам откровенно говорю, люблю до потери рассудка... Что же дальше?..

   - Как, что дальше... Если до потери рассудка, то женись... Жених ты завидный... Капитан гвардии... богат... молод... красив... Какого же ей рожна, прости Господи, надо, коли тебе отказывать вздумает...

   - Вот то-то, что я жениться не могу...

   - То есть как... не можешь... объяснись... не понимаю.

   - Я женат...

   - Ты... женат? - вскочил с дивана Иван Сергеевич и остановился перед Олениным.

   - То есть как тебе сказать... собственно и не женат...

   - Что же за чертовщина... женат и не женат... Ничего не понимаю... Расскажи толком...

   - Изволь, слушай...

   Дмитревский сел на диван.

  

  

   - Я только что получил первый офицерский чин, - начал свой рассказ Виктор Павлович.

   В этот самый момент в квартире раздался оглушительный властный звонок.

   Оленин оборвал на половине фразу и вздрогнул.

   - Кто бы это. мог быть? - заметил Иван Сергеевич. Виктор Павлович не отвечал.

   Сердце у него как-то болезненно упало.

   Оленин, по характеру своему хотя всецело и не оправдывал русскую пословицу: "блудлив как кошка, труслив как заяц", но пугался неожиданностей, даже самых обыкновенных.

   Он испуганно глядел на своего дядю.

   - Что с тобой... Ты чего-то боишься?

   Виктор Павлович еще не успел ответить, как в кабинет вошел Петрович с каким-то таинственным выражением на лице.

   - Что так такое? Кто это звонил? - спросил Дмитревский.

   - Барыня... госпожа Оленина... - таинственным шепотом доложил камердинер.

   - Как ты сказал, Оленина?.. - переспросил Иван Сергеевич и вопросительно уставился на Виктора Павловича.

   Тот сидел, как пригвожденный к месту.

   - Она ко мне? - снова задал вопрос Дмитревский.

   - Никак нет-с... она спрашивает... Виктора Павловича... говорят, что им доводятся супругой... - еще более смущенно проговорил Петрович.

   - Супругой... - повторил Иван Сергеевич и снова бросил взгляд на сидевшего неподвижно Оленина, смотревшего в одну видимую только ему точку.

   - Хорошо... сейчас выйдет... попроси подождать... - бросил Иван Сергеевич камердинеру.

   Тот вышел.

   - Виктор... Что это такое?.. - после некоторой паузы, видя, что Оленин молчит и сидит, как будто весь этот доклад и рассказ Петровича до него ничуть не касается, спросил Дмитревский.

   - Что это такое? - сдавленным, видимо, от внутренней боли голосом заговорил Виктор Павлович, обратив на дядю свой помутившийся вгляд. - Что это такое? Это она...

   - Кто она?..

   - Моя... жена... - с трудом выговорил Оленин последние слова.

   - А-а-а... - протянул Дмитревский. - Ты выйдешь? - спросил он, помолчав,

   - Должен... - с горечью ответил Виктор Павлович и встал.

   Он раза три прошелся по кабинету, провел несколько раз рукою по лбу и медленно пошел к двери, ведущей в залу.

   Отворив ее, он вошел.

   Со стула с мягким сиденьем и жесткой спинкою, которыми по стенам была уставлена эта комната, стоявшего у зеркала в рамке красного дерева с таким же подзеркальником, поднялась высокая, стройная молодая женщина.

   Красивая брюнетка, с тонкими рельефными чертами, точно выточенного смуглого матового лица, с большими миндалевидными черными глазами, жгучий взгляд которых несколько смягчался длинными густыми ресницами, она стояла перед ним, высоко подняв свою изящную головку.

   На тонких пунцовых губах чуть змеилась полупрезрительная улыбка, тонкие, точно нарисованные брови были несколько сдвинуты.

   Художник едва ли бы отказался от такой модели разгневанной богини.

   Молодая женщина, видимо, была взволнована и ей требовалось много силы воли, чтобы сдерживать это волнение в известных границах.

   Это выдавал предательский румянец, то загоравшийся, то пропадавший на ее покрытых легким пушком щеках.

   Темный, но богатый туалет довершал очарование.

   Войдя, Виктор Павлович остановился перед ней, не доходя шагов двух и опустил голову, как бы болезненно ощущая на себе молниеносные взгляды посетительницы.

   - Ирена... - чуть слышно прошептал он.

   - Что Ирена... Я скоро двадцать лет Ирена... - сперва как-то выкрикнула, а затем сдержавшись, продолжала гостья голосом, в котором слышались металлические ноты. - А вот где это видано, чтобы жена мужа разыскивала по всему городу. Чтобы он не справлялся даже по приезде, где находится его супруга?

   Молодая женщина говорила по-русски очень чисто, но с заметным польским акцентом.

   - Я думал ты в Варшаве... - виновато прошептал Оленин.

   - Ты думал... - с горьким смехом перебила она. - Может быть даже ты ехал ко мне, но на перепутьи заехал отдохнуть к дядюшке.

   - Нет... но...

   - Без всяких "но..." Ты из моих последних писем должен был знать, к какому я пришла решению... Ты должен был знать, что я еду в Петербург... Я вызывала тебя сюда... Ты ведь приехал по моему вызову?

   Она остановилась.

   Виктор Павлович вспомнил, что он не только не читал, но даже и не распечатывал последних писем своей жены, полученных им в Москве одно вслед за другим незадолго перед отъездом. Он решил отвечать наобум.

   - Да, да... но тут история с дядей... Ты не знаешь, что случилось...

   - Знаю, знаю, я все знаю, даже знаю, что теперь ты мне в глаза лжешь... Ты не читал моих писем, ты даже их не распечатывал... Вот они...

   Она быстро вынула из висевшего у ней на правой руке бархатного ридикюля два нераспечатанных письма с почтовыми печатями и подала Оленину.

   Он машинально взял эту страшную улику.

   Краска злобного стыда залила ему все лицо.

   - Как же они попали к тебе? - растерянно спросил он.

   - Как? Это уж мое дело... Где бы ты ни был, ты не уйдешь от моих наблюдений... Скажи лучше что-нибудь в твое оправдание.

   - Я был так занят... Дела по сдаче опеки...

   - Ты лжешь опять! - вскрикнула молодая женщина. - Ты мог окончить их чуть ли не год тому назад... Тебе опекун предлагал это не раз... Ты все откладывал... Тебе хотелось быть в Москве, чтобы любоваться на Зинаиду Владимировну Похвисневу.

   - Ирена...

   - Что Ирена... Я двадцать лет Ирена... Разве это не правда, я все знаю... каждый твой шаг... Ты и сюда приехал, только погнавшись за нею... Я этого не потерплю, слышишь... не потерплю...

   - Но наше условие...

   - Что условие... я не могу...

   - Но ведь ты знаешь, что наш брак...

   - Знаю... знаю, что вы, - она перешла на это местоимение,- пользуясь моею молодостью, проделали надо мной некрасивую вещь, которая в прошлое царствование могла пройти для вас, если не совершенно безнаказанной, то без особых тяжелых последствий... Не то теперь... Ведь есть, как вы знаете, свидетели нашего брака...

   Лицо ее все пылало. Она была прелестна.

   Виктор Павлович несколько раз поднимал на нее глаза, но тотчас опускал их под гневным взглядом.

   - Вы же согласились, - начал он также на "вы". - Я, кажется, исполнял со своей стороны все... - начал было он.

   - Что все?.. Вы давали деньги... и это по вашему все...

   Она нервно захохотала.

   - Чего же вы хотите? - прошептал он.

   - Вы не знаете... Впрочем, ведь вы не соблаговолили прочесть моих писем.

   Она взглядом указала на письма, которые она все еще продолжала держать в руке.

   - Извольте, я скажу вам чего я хочу... Сядьте.

   Она сделала величественный жест, указав ему на стул, стоявший по другую сторону подзеркальника, и сама села на свое прежнее место.

   Оленин сел.

   - Я прежде всего хочу, чтобы вы жили у меня...

   - У вас? Это невозможно... Наш брак не объявлен...

   - Не беспокойтесь... Я не хочу вас компрометировать, и не хочу за вас выходить замуж второй раз, то есть лучше сказать, второй раз венчаться, по-настоящему... Но я занимаю два этажа, вверху живу я с теткою... очень прилично... Внизу будете помещаться вы... Квартиры имеют ни для кого незаметное сообщение... Для всех будет казаться, что вы занимаете отдельную, холостую квартиру... Вы даже можете у меня не бывать.

   - Тогда... к чему ж...

   - Я буду бывать у вас...

   - Это фантазия... К чему это поведет?..

   - Я так хочу...

   - А если я не соглашусь...

   - Тогда... тогда я пойду к государю... Вы слышали об участи Игнатьева? Найдутся люди, которые заступятся и за меня...

   Виктор Павлович вздрогнул.

   Он дорогой в Петербург слышал об этой истории. Перемена во взгляде властей на брачные преступления заставила его и тогда задуматься о себе, о будущем. Это даже побудило его было рассказать дяде всю эту печальную историю своей ранней молодости и попросить его совета, а может быть помощи и заступничества.

   В последние годы правления покойной императрицы, самовольные разводы между супругами и недозволенные женитьбы, как на близких родственницах, так и от живых мужей и жен сделались явлением почти обыкновенным и очень частыми.

   Государю, отличавшемуся строгой нравственностью, было все это известно еще до вступления его на престол, а потому, приняв бразды правления, он захотел искоренить эту распущенность нравов, дошедших до своего апогея.

   Много шума вызвало в петербургском обществе запрещение приезда ко двору трем представительницам высшего петербургского общества, которые отличались легкостью своих нравов, но еще более громким было дело Афанасия Ивановича Игнатьева, о котором и упомянула Ирена Станиславовна - так звали по батюшке госпожу Оленину.

   Игнатьев - зажиточный дворянин - покинул свою жену на произвол судьбы, и несчастная женщина принуждена была добывать себе пропитание ценою своего позора.

   О муже около полугода не было ни слуху, ни духу. Он канул точно в воду.

   Наконец его разыскали в Украине, где он только что недавно женился на дочери киевского обер-коменданта, ни мало не тая, что его жена была жива.

   Это было почти одновременно со вступлением на престол императора Павла.

   Жена Игнатьева подала жалобу государю.

   Павел Петрович горячо вступился за покинутую и обманутую женщину, арестовал самого Игнатьева, всех участников этого незаконного брака, судил их и приговорил к строгому, даже по тому времени, наказанию.

   Такое наказание государя очень повлияло на обуздание распущенности того времени.

   Перспектива такой же участи, какая постигла Игнатьева, никому, конечно, не улыбалась.

   Виктор Павлович Оленин недаром при одном упоминании вздрогнул всем телом.

   В тоне голоса своей жены он услышал твердую решимость. Она, видимо, далеко не шутила.

   Он знал ее. Она способна была привести угрозу в исполнение тотчас же.

   - Я согласен... У меня нет выбора... - сдавленным голосом произнес он.

   - Какой тон... - вдруг игриво засмеялась она. - И таким тоном говорит человек, которому хорошенькая женщина предлагает сожительство под одною кровлею...

   Она захохотала. В этом хохоте слышались и горькие ноты.

   Он поднял на нее глаза. Она была, действительно, соблазнительно хороша. В его глазах вдруг мелькнул огонек страсти. Он улыбнулся, но потом вдруг закрыл лицо руками.

   - За что вы меня мучаете?

   - Я! - вскочила она. - Но неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя...

   - Тем хуже... - чуть слышно произнес он.

   Она пропустила это замечание мимо ушей.

   - Итак, я тебя жду через час... Вот адрес...

   Она вынула из ридикюля сложенную бумажку и подала ему, успевшему уже несколько оправиться.

   - Я ухожу...

   Она пошла по направлению к двери, ведущей в переднюю. Он пошел проводить ее.

   - Еще одно условие... - вдруг обернулась она почти у самой двери и остановилась.

   Он тоже приостановился.

   - Я здесь последний раз сказала, что я твоя жена... Этому лакею... Больше этого не будет, если ты не доведешь меня... Только и ты никому ни одним словом не должен обмолвиться о нашем несчастном браке... Даешь слово?

   - Даю.

   - Тогда до свиданья.

   Она слегка кивнула головой и отворила дверь в переднюю. Там ждал Петрович, тоже взволнованый.

   - Проводи... - сказал ему Оленин и, избегая его тревожного соболезнующего взгляда, ушел в кабинет.

   - Ну что... Это она?.. Отчего же ты раньше не сказал, что ты женат... да еще на такой красавице... Я, грешный человек, на секунду приотворил дверь, когда вы были в самом пылу разговора.

   - Я не женат, - отчеканивая каждое слово, сказал Виктор Павлович. - Я пошутил, дядя... И она пошутила, назвавшись моею женою... Внуши, пожалуйста, это Петровичу...

   - Петрович, что Петрович, он как и я, могила! - ответил Дмитревский. - Коли это тайна, так и пусть будет тайною!

   Он пожал плечами.

  

  

   Виктор Павлович сел в кресло и задумался. Иван Сергеевич стал медленно ходить по кабинету. Видимо, он что-то обдумывал и соображал.

   Оленин, между тем, воссоздал в своем воображении только что пережитую им встречу со своей женой.

   Он отдавал и теперь дань увлечению ее чисто животной, плотской красотой, он понимал, что эта женщина может заставить человека ради одного момента обладания решится на все. Даже во время этого, только что окончившегося рокового свидания, когда она наносила ему оскорбления за оскорблениями, когда в тоне ее голоса слышалось глубокое презрение, были моменты, когда он готов был броситься к ее ногам и целовать эти ноги, готовые спокойно и равнодушно втоптать его в грязь.

   Он понимал, впрочем, по горькому опыту, что это чувство пройдет тотчас после успокоения разбушевавшейся страсти, и что эта женщина сделается ему противной, как делается противно полное пряностей блюдо, ароматный пар которого ласкает обоняние, возбуждает аппетит, но после которого во рту остается какая-то неприятная горечь.

   Близость к этой женщине наполняла голову каким-то туманом. Ее ласки были тяжелым кошмаром в форме приятного до истомы сновидения, после которого просыпаются с тяжелой головой и разбитыми нервами.

   Это и заставило его избегать ее, чего нельзя было при жизни в одном городе, и он убедил ее уехать в Варшаву, а сам вскоре отправился в Москву.

   Тут мысли Виктора Павловича переносятся на другую встреченную им девушку.

   Русская красавица в полном смысле этого слова, с тем взглядом, дарящим, согласно русской пословицы, рублем, с тою нежащею теплою ласкою, которая необходима для человека, как чистый воздух и чистая вода.

   Такова, показалась ему, была Зинаида Владимировна Похвиснева. Его потянула к ней какая-то сила, даже не любви, а немого обожания. Он считал ее чем-то неизмеримо выше себя, чем-то таким, перед чем можно лишь благоговейно преклоняться.

   Он был влюблен, очарован. Видеть ее стало для него потребностью, ее взгляд, ее улыбка доставляли ему до сих пор им неизведанное духовное наслаждение.

   Он, конечно, ее идеализировал, как все влюбленные.

   Сделаться ее мужем было для него недосягаемым блаженством, не в смысле прав супруга, а в смысле постоянного беспрепятственного созерцания своего кумира.

   Он сознавал недосягаемость этого счастья, и силою воли боящегося оскорбить свое божество влюбленного человека скрывал свои чувства от всех, и тщательнее всего от самой Зинаиды Владимировны.

   Его ухаживание за ней, пока между им и ей стоит эта, только что ушедшая женщина с огненным взглядом, казалось ему оскорблением этой божественной девушки.

   О, как он ненавидел порой в Москве эту помеху его счастья - Ирену.

   Из-за этой глухой ненависти он бросил нераспечатанными те два письма, которые каким-то неведомым для него путем попали снова в руки писавшей их.

   "Как могло это случиться?" - возникал в его уме вопрос.

   "Вероятно он был окружен подкупленными ее слугами... От этой женщины станется все..." - тотчас и ответил он сам себе.

   Любила ли, по крайней мере, его Ирена?

   Она говорила это и, по-своему, она любила его. Она любила в нем доставляемый им комфорт, богатство, она любила в нем его красоту, силу, здоровье. Она любила в нем все, что было нужно для нее, без чего она не могла обходиться, жить.

   Разве это любовь?

   Его внутренний мир для нее не существовал, ей не было дела ни до его горя, ни до его радости.

   Не то та, другая.

   Он не знал, он не смел даже думать, что она любит его, но он припоминал иногда обращенные на него ее взгляды, казалось, проникающие прямо в душу, вливаюшие в нее живительный бальзам, дарящие покой и светлую радость.

   Его разбитое существование поддерживала мысль, что Ирена кем-нибудь увлечется и согласится на окончательный разрыв. Он возлагал надежду на поездку в Варшаву, он не отказывал ей в деньгах, даже сокращая личные расходы. Он думал, что она там, среди своих соотечественников, встретится с кем-нибудь, кто заставит ее забыть о нем, оставит его в покое. Он готов был ее обеспечить половиной своего состояния... Он даже сказал ей это.

   Тогда он был бы свободен и его кумир принадлежал бы ему.

   Он знал, по отношению к нему семейства Похвисневых, что ни Зинаида Владимировна, ни ее родители ничего не имели бы против его предложения.

   И вдруг, увы, все рушилось!

   Он не успел даже побывать у Похвисневых, как появилась Ирена с своими грозными предписаниями. И все надо было исполнить.

   Более всего бесило Виктора Павловича то, что внутренне он ничего не имел в настоящую минуту против переезда под одну кровлю с Иреной.

   Годичная разлука сделала то, что она имела для него прелесть новизны.

   Ее очаровательный образ носился перед ним и почти застилал собою образ Зинаиды Владимировны.

   Он знал, повторяем, что это временно, но его бесила эта двойственность его природы.

   - Послушай, Виктор! - вдруг подошел к нему Иван Сергеевич. - Я не любопытен и не хочу совершенно знать, какая тайна соединяет тебя с этой женщиной, которая называет себя твоей женою, которую ты назвал так несколько минут тому назад, но, быть может, я могу помочь тебе выпутаться из такого, видимо, двусмысленного положения, тогда, пожалуйста, располагай мною...

   Оленин поднял голову.

   - Милый дядя, я не знаю, как благодарить тебя за доброе слово... но ты мне помочь не можешь...

   - Ты думаешь?.. У меня есть связи, знакомство...

   - Увы, никто не поможет... .

   - Уж и никто...

   - Ты прав, не никто... Один человек мог бы мне помочь.

   - Кто же это?

   - Государь.

   - Государь... - повторил Дмитревский. - Ну, это значит, конечно, никто, потому что государь у нас не потворщик люб