Гейнце Николай Эдуардович - Коронованный рыцарь

p;   Прямо из сената он поехал к Ирене Родзевич, как, по прежнему, он упорно называл ее.

  

  

   По мере приближения Осипа Федоровича к дому, где жила Ирена Станиславовна, волнение его все увеличивалась и увеличивалось.

   Он не шел, а почти бежал от Сенатской площади до Гороховой.

   Как это всегда бывает с потрясенными каким-нибудь неожиданным известиями людьми, он потерял всякое соображение в мелочах обыденной жизни и только почти у цели своего бега вспомнил, что мог бы взять извозчика.

   Решительно и сильно дернул он за ручку звонка.

   Он хотел парализовать этим возникавшую было в его душе мгновенную робость.

   Лакей отворил дверь.

   Гречихин, не справляясь у него, дома ли Ирена Станиславовна быстро вошел в сени, поднялся по лестнице и проник в переднюю.

   Озадаченный лакей посторонился и беспрепятственно пропустил его.

   Осип Федорович, сбросив верхнее платье на руки, тоже смущенному его видом и быстротой входа, другому лакею, быстро прошел залу, гостиную и был уже около двери будуара Родзевич, когда на его пороге появилась сама Ирена Станиславовна.

   Она не ожидала нечаянного гостя, но смутилась, видимо, только на минуту.

   Гордо подняв голову и как-то вся вытянувшись, она смерила его с головы до ног вызывающе-презрительным взглядом.

   - Ирена... Ирена... Ирена... Станиславовна... - мог только, задыхаясь, произнести он, тоже неожидавший такой внезапной встречи.

   - Что вам угодно?.. - ледяным тоном спросила она.

   Осип Федорович опешил и от ее тона, и от взгляда.

   - Я слышал... неужели... это правда... Ирена... - пробормотал он.

   Он почувствовал, что то напряжение нервных сил, в состоянии которого он находился несколько часов, сразу исчезло.

   Он был слаб и беспомощен.

   Нервные спазмы сжали ему горло, из глаз невольно потекли слезы.

   - Что такое вы слышали? - еще более презрительно-холодным тоном продолжала Ирена.

   Замеченное ею состояние ее противника придало ей еще большую смелость.

   - И какое мне дело, что вы что-то где-то слышали?

   - Вы жена Оленина? - воскликнул он.

   - К вашим услугам... - насмешливо уронила она. - Что же, однако, вам от меня угодно... от жены Оленина?

   Она подчеркнула последнюю фразу.

   - Но, Ирена, ведь я... - совершенно растерявшись, начал он.

   - Что вы! - почти крикнула Ирена Станиславовна. - И как вы смеете называть меня полуименем?.. Вам, кажется, известно, что меня зовут Ирена Станиславовна...

   - Простите, но я думал... наши отношения...

   - Что-о-о?.. - удивленно воскликнула Ирена. - Вы с ума сошли!.. Какие это наши отношения?.. Какие отношения могут быть между женою капитана мальтийской гвардии и сенатским чиновником? Я спрашиваю вас: какие?

   Гречихин молчал, подавленный нахальством стоявшей перед ним красавицы.

   - Чего смотрят люди, пуская в комнаты всех без разбора и... даже доклада... - пожала она плечами.

   - Ирена, ты шутишь, дорогая, ненаглядная моя... - двинулся он к ней.

   Она отступила, окинув его деланно-недоумевающим взглядом.

   - Повторяю вам, вы сошли с ума... Прошу вас оставить сию минуту мою квартиру и навсегда... Иначе я буду принуждена позвать людей...

   Она двинулась по направлению к висевшей на стене сонетке и схватила рукой вышитую ленту.

   - Это твое... ваше... последнее слово? - задыхаясь, спросил Осип Федорович.

   - Последнее, - сказала она, продолжая держать в руке сонетку.

   - Ты не позовешь никого, ты объяснишь мне... - в порыве какой-то отчаянной решимости схватил он ее за левую руку и потянул к себе.

   Она изо всех сил дернула сонетку. Раздался оглушительный звонок. Из двух дверей, выходящих в гостиную, появились люди.

   Гречихин отпустил ее руку, не потому, что смутился посторонних, но вследствие мгновенно озарившей его ум мысли о неблаговидности физической борьбы с женщиной.

   - Выведите его вон! - крикнула вне себя Ирена. - И никогда не пускать его!..

   Она быстро скрылась за дверью.

   Осип Федорович, как окаменелый стоял посреди комнаты и смотрел на затворившуюся за "его Иреной" дверь. "И это "моя Ирена", - с горечью подумал он.

   - Пожалуйте, господин! - подошел к нему один из лакеев, пришедших несколько в себя от неожиданной для них сцены.

   Гречихин молчал.

   Лакей дотронулся до его локтя.

   - Пожалуйте!

   Это прикосновение слуги заставило его вздрогнуть.

   Он бессмысленным взглядом обвел комнату, стоявших около него слуг, и быстро вышел из гостиной и прошел зал.

   В передней накинули на него верхнее платье, и он вышел на улицу.

   На дворе стоял январь в начале 1799 года.

   Резкий ветер дул с моря и поднимал, и крутил с земли снег, падавший из темносвинцового неба.

   Гречихин пошел машинально тою же дорогой, которой шел час тому назад, дошел до Сенатской площади, прошел ее и спустился на лед Невы.

   На реке ветер был сильнее и вьюга крутила по всем направлениям.

   Несчастный не замечал непогоды и, повернув влево вдоль реки, пошел, быстро шагая по глубокому снегу.

   Невдалеке чернелась широкая прорубь, огражденная двумя вехами.

   Осип Федорович шел прямо к ней.

   На краю он на секунду остановился, как бы в раздумьи, затем, не двигая ногами, подался всем телом вперед и исчез в глубине.

   - Гляньте, братцы, человек нырнул! - послышались возгласы людей.

   Это были три водовоза случайно приехавших за водой.

   Двое из них остались у проруби и с беспокойным любопытством смотрели на ее гладкую поверхность, за минуту поглотившую человеческую жизнь, а третий, оставив свою лошадь под присмотром товарищей, побежал в ближайшую на берегу полицейскую будку, известить начальство.

   Спустя некоторое время, прибыл будочник и бегавший за ним водовоз с багром.

   Они вчетвером стали шарить в проруби и после нескольких попыток багор зацепился за что-то мягкое, и на поверхности воды, а затем на лед был вытащен оконевший труп несчастного самоубийцы.

   Будочник побежал докладывать своему ближайшему начальству, квартальному.

   Водовозы, налив бочки водой, уехали развозить ее по домам.

   У проруби, на снегу, осталась лежать темная масса, бывшая за какой-нибудь час тому назад человеком, полным сил, страстей и надежд.

   Осип Федорович Гречихин нашел свой покой в буквально холодных объятиях смерти.

   Ирена Станиславовна, избавившись от неприятного ей посетителя, вошла к себе в будуар и села, чтобы перевести дух.

   Сцена с Гречихиным, несмотря на выказанное ею наружное спокойствие, взволновала ее.

   Среди происшествий последних дней, она совершенно было забыла о своем капризе отнять жениха у сестры ненавистной ей Зинаиды Похвисневой.

   Последняя была теперь для нее не опасна и она забыла и думать о всем и всех, что было связано с ней.

   Неожиданное появление Осипа Федоровича заставило ее решиться разом покончить с злой шуткой, которую она продела над этим "влюбленным чиновником", как она заочно называла его.

   Она не задумывалась о последствиях разрыва. Какое ей было до этого дело?..

   Она слишком умно вела себя с ним, чтобы оставить у него в руках какие-либо доказательства их близости. Она могла ему в глаза отказаться от всего, что она и сделала.

   Его голословное утверждение сочтено будет хвастовством отвергнутого поклонника, бредом сумасшедшего, влюбленного в нее человека.

   Он не раз говорил ей, что умрет, если она прогонит его.

   "Пусть умрет... - хладнокровно решила она. - Не достанется, по крайней мере, этому отродью Похвисневых..." - со злобой думала она.

   Ей было не до него.

   Она знала о решении государя, о судьбе, постигшей Эберса, и о признании ее брака с Олениным законным, но до сих пор она еще не решалась вступить в права жены и спуститься вниз, к назначенному ей и Богом, и царем мужа.

   Она собиралась это сделать как раз перед тем, как появился Гречихин.

   Ирене Станиславовне было известно, что Виктор Павлович нынче утром снова был призываем во дворец к государю и всего с час, как вернулся домой.

   Ей предупредительно доложил об этом через ее горничную Франциску камердинер Оленина Степан.

   Виктор Павлович, действительно, был во дворце и снова выдержал целую бурю царского гнева.

   - Смотри, - сказал Павел Петрович, - если я не наказываю тебя, то единственно ради твоей несчастной жены, но при малейшей с ее стороны на тебя жалобе мне, тебе не сдобровать... Я скажу это ей самой...

   Император был, видимо, настроен исключительно в пользу Ирены Станиславовны.

   Этим последняя была всецело обязана Кутайсову и Груберу, наперерыв старавшимся возносить до небес несчастную обманутую девушку, столько лет молча сносившую позорную роль ни девушки, ни вдовы, ни мужней жены, восхвалять ее добродетели, ум, такт и другие нравственные качества, выставляя Оленина в самом непривлекательном свете во всей этой, по словам радетелей пользы Ирены, гнусной истории.

   Они, видимо, не остались ей неблагодарными за устранение нежелательного для них претендента на руку Зинаиды Владимировны Похвисневой.

   Виктор Павлович вернулся из дворца в совершенном отчаянии.

   Он был всецело отдан во власть женщины, которую он ненавидел до глубины души, а теперь эта ненависть в его сердце дошла до крайних пределов.

   Он, конечно, именно теперь был связан с нею навеки.

   На днях он должен будет представить ее ко двору и зажить с ней совместною супружескою жизнью.

   Он, между тем, догадывался о ее поведении за время их разрыва после сцены с чубуком, и при одной мысли, что он должен был прикоснуться к ней, им овладело чувство брезгливости.

   Та же, другая, от которой он вследствие частых свиданий совершенно потерял голову, потеряна для него навсегда.

   Она выйдет замуж, на его глазах, за графа Свенторжецкого, который после него, Оленина, остался самым верным кандидатом в женихи Зинаиды Похвискевой.

   Он должен будет, пожалуй, даже присутствовать на их свадьбе, под руку с ненавистной женой, с этим "извергом в юбке". Мстительная Ирена, конечно, настоит на этом. Она, "божественная Зина", будет в объятиях другого, а он...

   Стоит ли жить?..

   Его взгляд упал на один из висевших над диваном в кабинете, среди разного оружия, пистолетов. Это был его любимый пистолет, подарок дяди Дмитревского. Виктор Павлович всегда держал его заряженным.

   Вскочить на диван и снять пистолет было для него делом одного мгновения.

   С пистолетом в руке он подошел сперва к дверям, ведшим из кабинета в гостиную, и запер их на ключ; то же проделал он с дверью, идущей в спальню.

   Вернувшись к дивану, он сел, поднял курок и осмотрел затравку. Все было в полном порядке.

   Низко опустив голову и подперев ее левой рукой, не выпуская из правой пистолета, он задумался.

   Он мысленно пережил свое прошлое и будущее и вдруг стремительно приставил пистолет к правому виску.

   Раздался выстрел. Тело самоубийцы дрогнуло и сползло с дивана, пистолет выпал из его рук на ковер. Из зиявшей в виске ранки сочилась кровь.

   Виктор Павлович был мертв и смерть была моментальная. Его труп сидел на полу, прислонившись к дивану, с запрокинутою несколько назад и в сторону головою.

   Время смерти этой жертвы Ирены Родзевич почти совпало с моментом смерти другой жертвы, несчастного Гречихина, бросившегося в прорубь.

   Выстрел был услышан в квартире.

   Поднялась суматоха. Вся прислуга собралась у обеих запертых изнутри дверей кабинета, недоумевая, что предпринять. Побежали за полицией.

   В этот самый момент щелкнул замок потайной двери и в кабинете появилась Ирена Станиславовна. Увидав лежавший у дивана труп своего мужа, она, казалось, не была не только поражена, но даже удивлена. Точно она ожидала этого. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

   Она подошла ближе, с холодным любопытством посмотрела прямо в лицо мертвецу и той же спокойной, ровной походкой вернулась к двери, ведущей в спальню, и скрылась в потайной двери.

   Едва успела закрыться за ней эта дверь, как двери, ведущие в кабинет из гостиной, сломанные в присутствии явившейся полиции, распахнулись.

  

  

   Весть о неожиданно появившейся законной жене капитана мальтийской гвардии Виктора Павловича Оленина, считавшегося холостым и блестящим женихом, сменилась известием о его самоубийстве.

   С быстротою молнии облетело последнее петербургские великосветские гостиные и достигло до дворца.

   Мнения по поводу этого происшествия разделились.

   Болыпенство жалело так безвременно и так трагически покончившего свои расчеты с жизнью молодого блестящего офицера, догадывалось, недоумевало, делало предположения.

   Говорили о ловушке, подстроенной теткой и племянницей Родзевич, при участии брата последней и нескольких офицеров, утверждали, что Ирена Станиславовна знала заранее о готовящейся комедии брака, даже чуть сама не устроила ее, чтобы держать в руках несчастного, тогда еще бывшего мальчиком, Оленина и пользоваться его состоянием.

   "Иначе зачем было ей так долго держать все это втайне и объявить только тогда, когда брак Оленина с Похвисневой был накануне объявления..." - говорили одни сторонники этого мнения.

   "Ей на девичьем положении было свободнее жить на чужой счет, оттого и молчала..." - подтверждали другие.

   Меньшинство, наоборот, негодовало на покойного, искренно или нет - неизвестно, сожалея его жену.

   Независимо от осуждения самоубийства в принципе, как смертного греха, с одной стороны, и слабости духа, с другой, строгие судьи находили в поступке Оленина желание во что бы то ни стало отделаться от обманутой им девушки, беззаветно ему доверившейся и безумно его любившей. Некоторые даже видели в этом протест против высочайшей воли.

   К числу последних принадлежали Кутайсов и Грубер. К мнению меньшинства склонился и сам государь Павел Петрович.

   Узнав о самоубийстве Оленина, он страшно разгневался и отдал приказание все имения и капиталы покойного передать в собственность его законной жене, Ирене Станиславовне Олениной, о чем ее уведомить.

   Император Павел Петрович получил известие о смерти Виктора от Ивана Павловича Кутайсова первый во дворце, и после отданного им вышеупомянутого распоряжения, отправился на половину государыни.

   Он застал ее с фрейлиной Похвисневой.

   Императрица утешала, как могла, свою любимицу, пораженную известием о появлении законной жены самой судьбой ей определенного жениха.

   Не подготовив даже к роковой вести, государь, со все еще бушевавшим в его сердце гневом, рассказал о самоубийстве Виктора Павловича.

   Императрице сделалось дурно. Зинаида Владимировна, вставшая с кресла при входе государя, упала на пол в истерическом припадке.

   Государь с силой дернул за сонетку. Сбежались камер-лакеи и камер-югферы.

   Государыню привели вскоре в чувство. Бесчувственную Похвисневу бережно отнесли в отдельную комнату, и как только она пришла в себя и несколько успокоилась, отвезли в придворной карете домой.

   Дурное расположение духа императора продолжалось несколько дней.

   Это, впрочем, не помешало ему милостиво выслушать доклад Ивана Павловича Кутайсова о просьбе Ирены, умолявшей государя похоронить своего несчастного мужа по христианскому обряду, ввиду того, что он несомненно покончил жизнь самоубийством "не в своем уме", так как в ином состоянии не осмелился бы идти против воли своего государя.

   Павел Петрович приказал разрешить.

   - Если бы вы видели, ваше величество, что делается с несчастной женщиной.

   - Что, ужели жалеет? Не стоит... - отрывисто и совершенно в нос, что служило признаком крайнего раздражения, сказал государь.

   - Убивается, страшно убивается... - вздохнул Иван Павлович. - Не оттащить от гроба, не наглядится... Исхудала, глаза опухли, куда красота девалась...

   - Сердце женщины - загадка... - заметил государь.

   - Истину изволили сказать, ваше величество, святую истину... А все-таки больно смотреть, жаль, бедняжку, как бы не отразилось это горе на ребенке.

   - А разве она?..

   - Так точно, ваше величество...

   - Он жил с ней, как муж с женой, до последнего времени? - спросил государь.

   - Нет основания ей не верить. Отношения ее к другим вне всякого подозрения, - заметил Иван Павлович.

   - Негодяй!.. - сквозь зубы произнес Павел Петрович.

   - Да, уж именно, ваше величество, о покойном, не тем будь он помянут, можно сказать: "Худая трава из поля вон".

   - Вот и узнавай людей... Можно ли было ожидать этого.

   - Действительно, поразительно, ваше величество, примерный офицер, тихий, скромный...

   - А вот поди ж ты, кто оказался... Все время лгал, притворялся... Уж на что я знаю людей... и я ошибся... - заметил государь, отпуская Кутайсова с милостивым разрешением просьбы Ирены.

   Потайная дверь, везущая на винтовую лестницу, соединявшую квартиру покойного Оленина с квартирой Родзевич, была открыта настежь.

   В квартире Виктора Павловича распоряжалась всем Цецилия Сигизмундовна, устраняя дочь, действительно казавшуюся убитой безысходным горем.

   Нарисованный Кутайсовым императору портрет неутешной вдовы Олениной не был ни мало преувеличен.

   По получении высочайшего разрешения, у гроба начались панихиды.

   На них съезжался весь великосветский Петербург.

   Даже знавшие покойного Виктора Павловича Оленина по наслышке, пришли поклониться его гробу.

   Их влекло, конечно, не желание отдать последний долг усопшему, а просто любопытство видеть жертву последней модной истории, а главное оставшееся в живых действующее в ней лицо - вдову покойного Ирену, которая до сих пор все знали девицею Родзевич.

   За каждой панихидой Ирена Станиславовна обязательно оглашала залу истерическими рыданиями и по несколько раз лишалась чувств.

   Есть женщины, выработавшие в себе до совершенства искуство обмороков и столбняков.

   К выдающимся представительницам последних принадлежала и Ирена Оленина.

   Еще в раннем девичестве она проделывала все это перед своей теткою.

   Упасть в глубоком обмороке или в истерическом припадке для нее было делом минуты.

   Симуляция была до того правдоподобно-естественна, что вводила в заблуждение даже врачей.

   Видя отчаяние вдовы Олениной, многие из державшегося упомянутого нами мнения большинства поколебались и стали склонять свои симпатии на сторону "несчастной убитой внезапным горем женщины".

   Большое влияние имело, впрочем, и огласившееся мнение об этой истории государя.

   Наступил день похорон. С необычайной помпой и подобающими почестями вынесли гроб с останками Оленина и на руках понесли но Гороховой, Загородному и Невскому проспектам в Александро-Невскую лавру.

   Ирена Станиславовна, в глубоком трауре, шла вслед за гробом всю дорогу пешком, поддерживаемая под руки ее братом Владиславом Родзевич и графом Казимиром Нарцисовичем Свенторжецким.

   Двойной густой креповый вуаль мешал видеть выражение ее лица.

   Масса народа шла за гробом, сотни экипажей тянулись за провожатыми.

   После отпевания в церкви, в главном храме Лавры, гроб был опущен в могилу на лаврском кладбище. Ирена Станиславовна с рыданиями бросилась было за гробом, но ее с силой удержали и оттащили от могилы.

   Могилу засыпали.

   Ирену Станиславовну усадили в карету с ее теткою. Карета выехала из ворот Лавры, куда была подана. За ней двинулись и многочисленные провожатые, экипажи которых рядами стояли у монастырских ворот.

   Часть провожатых возвратилась в квартиру Оленина, где внизу и наверху был сервирован роскошный поминальный обед.

   С кладбища уже почти все вынесли чувство сожаления к несчастной вдове и осуждение легкомыслию покойного. Иные шли даже и далее обвинения в легкомыслии. Ирена Станиславовна убивалась недаром.

   Прошло несколько дней.

   Снова наступило воскресенье - день приема во дворце.

   В глубоком трауре, на самом деле несколько похудевшая, с опухшими от слез глазами, стояла Ирена Станиславовна среди ожидавших выхода императора из церкви.

   Государь вышел и тотчас заметил Оленину. Он подошел к ней быстрыми шагами.

   - Ваше величество... - начала было Ирена.

   - Пройдемте дальше... - сказал Павел Петрович.

   Он провел ее в кабинет и, как в первый раз, плотно затворил за собой дверь.

   Ирена Станиславовна упала к его ногам.

   - Я не имею сил, ни слов, ваше величество, благодарить вас за оказанные мне вашим величеством незаслуженные милости...

   - Встаньте, встаньте.

   Государь взял ее за руку и помог приподняться с колен.

   - Садитесь... - сказал он повелительным тоном.

   Она повиновалась.

   - Я только оказал вам справедливость, - заметил Павел Петрович.

   - Справедливость лучшее украшение царей, ваше величество, она неразрывно связана с милостью... Ваше величество указали мне владеть всеми капиталами и именьями моего покойного мужа.

   - Да, и это приказание оформлено.

   - Позвольте же мне, ваше величество, иметь смелость отказаться от этой милости.

   Голос Ирены Станиславовны, полный внутренних слез и дрожащий, задрожал еще сильнее.

   - Почему это?.. - спросил государь.

   - Я не стою этого, да я боюсь этого состояния... его убила... Она поникла головой и заплакала.

   - Как это вы его убили?.. - с недоумением взглянул на нее Павел Петрович.

   - Я его слишком мало любила, ваше величество... Если бы я любила его более себя, как и следует любить, я бы должна была стушеваться и не припятствовать его счастью с другой... - прерывая слова всхлипыванием, сказала Ирена Станиславовна.

   - Такие мысли делают честь вашему сердцу, сударыня, сердцу, которого не стоил покойный... Вы молоды, вы найдете еще человека, который достойно оценит его...

   - Никогда, ваше величество...

   Император слегка улыбнулся.

   - Это всегда говорится под впечатлением свежей сердечной раны.

   - Дозвольте, ваше величество удалиться в монастырь... и избавьте меня от состояния покойного... Сделайте для меня эту последнюю милость... Моего ребенка - Ирена Станиславовна потупилась, - я тоже посвящу Богу.

   Она неожиданно для государя сползла с кресла, опустилась на колени у его ног и зарыдала. Павел Петрович вскочил.

   - Встаньте и успокойтесь! - воскликнул он и, снова наклонившись к ней, взял ее за локоть правой руки.

   Она встала и скорее упала; нежели села в кресло.

   - Исполните мою просьбу, ваше величество... - простонала она.

   - Нет, тысячу раз нет... До сих пор я оказывал вам, как вы утверждаете, милость исполнением ваших просьб, теперь я окажу ее вам неисполнением... И это будет опять справедливо, потому что ваше настоящее желание нелепо и противоестественно... Как ваш государь, я запрещаю вам думать о монастыре и об отказе от состояния, которое ваше по праву, которое вы заслужили перенесенными страданиями... Слышите, я приказываю это вам, как император... Подумайте о вашем ребенке...

   Государь встал. Ирена Станиславовна тоже поднялась с кресла.

   - До свиданья... - сказал государь. - Вы меня поняли?

   Он подал ей руку.

   - Поняла и повинуюсь... - прошептала Ирена и почтительно облобызала руку императора, облив ее слезами.

   Он проводил ее из кабинета до приемной, где и продолжался прием. Ирена Станиславовна уехала из дворца, довольная искусно разыгранной комедией.

   На чувствительного по природе Павла Петровича она произвела сильное впечатление. Он не замедлил рассказать о ее самоотверженной любви близким придворным. Те разнесли с прикрасами по гостиным эту сцену приема государем Олениной.

   Репутация несчастной женщины с разбитым сердцем была упрочена за Иреной Станиславовной.

  

  

   Над домом Похвисневых разразились один за другим два тяжелых удара.

   Самоубийство Виктора Павловича Оленина не было в числе их.

   Хотя привезенная из дворца и едва оправившаяся от истерического припадка Зинаида Владимировна и сообщила своим домашним страшную новость, но она не произвела на Владимира Сергеевича, ни на Ираиду Ивановну особенного впечатления.

   Им было не до того.

   Первая долетевшая до них весть, что у государя была жена Оленина, Ирена Родзевич, брак с которой государь признал законным, а следовательно Виктор Павлович должен быть вычеркнут из списка женихов, вообще, а жениха их дочери Зинаиды, в частности, разрушила лелеянные ими долго планы.

   Нельзя сказать, чтобы сам по себе Оленин считался супругами Похвисневыми за самую блестящую и самую желательную партию для их дочери, но главным образом они имели виды на его состояние, которым они рассчитывали поправить свои, несмотря на высокие милости государя, очень запутанные дела.

   Придворная жизнь поглотила огромное количество денег, и Владимир Сергеевич принужден был входить в долги, которые увеличивались с течением времени припискою значительных процентов и перепиской обязательств и грозили стать неоплатными.

   Зинаида Владимировна была посвящена Ираидой Ивановной в их дела и обещала из денег мужа широкую помощь.

   И вдруг...

   Это был первый удар.

   Второй разразился почти одновременно с получением известия о самоубийстве Оленина.

   Это была долетевшая случайно очень быстро до дома Похвисневых весть о трагической смерти Осипа Федоровича Гречихина.

   Один из слуг Похвисневых, бывший в городе, зашел к камердинеру Дмитревского - Петровичу, как раз в то время, когда там было получено сведение о том, что Осипа Федоровича вытащили из проруби, куда он умышленно бросился.

   Вернувшись домой, слуга рассказал об этом в людской, откуда известие и перешло к господам.

   Ираида Ивановна, не подозревавшая, как мы уже говорили, близких сердечных отношений ее дочери к покойному, рассказала за обедом при ней о его страшной смерти.

   Полина, услыхав эту роковую весть, как сноп свалилась со стула и, несмотря на принятые тотчас меры, не могла быть приведена в чувство.

   Она казалась мертвой.

   Бросились за докторами и двое из них прибыли одновременно. Их усилиями больная, если не была приведена совершенно в чувство, но тяжелый обморок перешел в забытье. На теле появилась чувствительность.

   Начался бред.

   Из этого бреда Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна впервые узнали о серьезности чувства их дочери к Осипу Федоровичу Гречихину, которого Полина называла в бреду "Осей", своим "Осей".

   Доктора определили сильнейшую нервную горячку, объявив, что положение очень опасно и что при такой тяжелой форме, вызванной страшным потрясением не только всей нервной системы, но и мозга, исходов болезни только два - смерть или сумасшестие.

   Прописав лекарства, эскулапы уехали, заявив, что оба попеременно будут следить за ходом болезни.

   Вскоре после этого вернулась из дворца Зинаида Владимировна. Понятно, что принесенное ею известие о смерти Оленина не произвело на убитых новым горем ее родителей ни малейшего впечатления.

   Известие об опасной болезни сестры, с другой стороны, не особенно тронуло Зинаиду Владимировну.

   Они никогда не были особенно дружны, а за последнее время совершенно отдалились друг от друга.

   Они жили разною жизнью, их интересы были совершенно различны, они преследовали в жизни совершенно противоположные цели.

   Словом, они были чужие друг для друга.

   Полина, впрочем, несмотря на эту рознь, любила сестру, и больная, в бреду, вместе с именем горячо любимого ею человека вспоминала сестру Зину, жалела ее, звала к себе.

   Прошло три недели.

   Больная находилась между жизнью и смертью. Наконец наступил кризис. Больная физически вступила на путь выздоровления, но, увы, потухший взгляд ее чудных глаз красноречиво говорил, что доктора были правы, предсказывая роковую альтернативу.

   Рассудок окончательно покинул несчастную девушку. Худая, бледная, с лицом восковой прозрачности, полулежала она в своей кровати, окруженная подушками. Глаза сделались как будто больше, глубоко ушли в глазные впадины, но производили впечатление мертвых.

   На этом, лишенном жизни лице порой появлялась даже улыбка, но улыбка не радовавшая, а заставлявшая содрогаться окружающих. Такова сила глаз в лице человека, этих светочей его ума.

   Она не узнавла окружающих ее родных, не исключая и сестры Зины, с которой, между тем, в ее отсутствии вела долгие разговоры, предостерегая ее от коварства мужчин и восхваляя, как исключение, своего Осю. С последним больная тоже вела оживленные беседы.

   Время шло.

   Полина встала с постели, даже пополнела; на щеках ее появился легкий румянец, но в глазах не появлялось даже проблеска сознания.

   Она с утра до вечера, то бродила по комнатам, то сидела у себя, продолжая по целым часам разговаривать с представлявшимся ей сидящим около нее Гречихиным.

   Более всех, даже ее близких родных, болезнь Полины поразила Ивана Сергеевича Дмитревского, который по-прежнему часто посещал Похвисневых и по целым часам проводил с больной, сперва у ее постели, а затем в ее комнате, слушая ее фантастический бред.

   Она не узнавала и его и это доставляло старику страшное огорчение, но он терпеливо выносил эту пытку созерцания несчастной девушки, в болезни которой он винил и себя, как потворщика любви между ею и Гречихиным.

   Время лучший целитель всякого горя.

   Жизнь стариков Похвисневых мало-помалу вошла в свою обычную колею и стало казаться, что их дочь Полина всегда была в том состоянии тихого помешательства, в каком она находилась теперь.

   К ней приставили двух горничных, на обязанности которых лежало ни на минуту, ни днем, ни ночью, не выпускать ее из глаз.

   Зинаида Владимировна вернулась во дворец и стала по-прежнему гостить там целыми неделями.

   Если еще Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна продолжали находиться под тяжелым впечатлением горя, причиненного им болезнью их младшей дочери, то эгостичная по натуре Зинаида Владимировна, отправившись после первых дней обрушившихся на их дом несчастий, снова выдвинула на первый план свое "я" и стала помышлять исключительно о своем будущем.

   Нельзя было даже с уверенностью сказать, что более поразило ее: известие ли о том, что предназначеный для нее жених Виктор Павлович Оленин оказался женатым человеком, или же болезнь ее сестры.

   По-видимому, первое было для нее более тяжелым ударом, чем смерть Оленина, а тем более Осипа Федоровича Гречихина, к которому Зинаида Владимировна всегда относилась с пренебрежением, удивляясь, что нашла такого сестра в этом "чинуше", не произвела, как мы уже знаем, на нее особого впечатления.

   Вернувшаяся во дворец фрейлина Похвиснева принята была государыней императрицей особенно милостиво.

   Ангел-царица, как звали ее в России от дворца до хижины, старалась особенно ласкою и сердечностью врачевать раны сердца ее любимицы и заставить забыть обрушившиеся на ее семью и на нее удары.

   Зинаида Владимировна, надо ей отдать справедливость, держала себя подобающим обстоятельствам образом. Унылый взгляд, грустное выражение лица, вовремя набегавшая слеза - все это было проделываемо Похвисневой с таким умением, в котором с нею могла конкурировать разве Ирена Станиславовна.

   Среди этой комедии скорби она успела уже выработать себе новый план выхода в замужество, причем, по зрелому обсуждению, она заключила даже, что представлявшаяся ей партия даже более блестящая, нежели первая.

   Такой партией был граф Свенторжецкий.

   Титулованный красавец и хотя штатский, но имеющий придворное звание и виды на дальнейшую государственную карьеру, он уступал лишь в одном покойному Виктору Павловичу - неизвестно было его состояние.

   Он жил, впрочем, как человек, обладающий независимыми, большими средствами, получал на службе хорошее содержание и усиленно стал ухаживать за Зинаидой Владимировной, допущенный, по желанию императора, на интимные придворные вечера.

   Читатель, конечно, догадывается, что этим граф был обязан протекции Ивана Павловича Кутайсова и аббата Гавриила Грубера.

   "Быть может, - рассуждала сама с собой Зинаида Владимировна, - выйдя за него замуж, я не буду в состоянии поправить расстроенные дела papa и maman, но бывают обстоятельства, когда всецело применяется французская поговорка "Sauve dui peut", a потому пусть papa и maman сами заботятся выйти из затруднительного положения..."

   На этом решении остановилась любящая дочь.

   "Я готова была сделать для них все, я согласилась выйти для них за Оленина - ей уж начало представляться, что она этим приносила жертву - не моя вина, что судьба решила иначе..." - успокаивала она сама себя.

   "Sacve dui peut, спасайся кто может..." - снова припомнила она поговорку и даже перевела ее по-русски.

   Ей приходилось спасаться, еще год, два, и она перейдет за ту роковую для девушки грань, когда их называют уже "засидевшимися".

   Ей с ужасом представлялся эпитет "старой девы" наряду с ее именем.

   Она решила спасаться.

   Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий, со своей стороны, вскоре после смерти Оленина усиленно стал ухаживать за Зинаидой Владимировной.

   Последней, видимо, доставляло это если не удовольствие, то известного рода развлечение.

   Так, по крайней мере, она старалась показать перед окружающими, вообще, и, в особенности, перед императрицей.

   Государыня радовалась этому и мало-помалу начала покровительствовать новому роману своей любимицы, хотя граф Казимир был ей далеко не симпатичен.

   Чистая, светлая душа государыни чувствовала неискренность и двуличие этого красавца.

   Близость графа и частые свиданья с ним снова пробудили в Зинаиде Владимировне те мучительно-сладкие ощущения, которые она испытывала несколько лет тому назад, при первой встрече с намеченным ею теперь в ее будущие мужья Казимиром Нарцисовичем.

   Теперь она отдавалась этому чувству без, хотя отчасти его парализовавшей в Москве, внутренней борьбы и через какие-нибудь два месяца подчинение ее графу Казимиру, его приковавшему ее к себе взгляду дошло до совершенной с ее стороны потери воли.

   Он сделался ее полным властелином, по мановению руки которого она готова была решиться на все.

   Ее положение при дворе спасало ее от грустных последствий такого подчинения - граф не смел воспользоваться им, боясь светского скандала.

   Кроме того, он совершенно примирился с той мыслью, что к обладанию этой девушкой он должен придти путем законного брака.

   Он сделал предложение Ираиде Ивановне и Владимиру Сергеевичу Похвисневым и оно было принято.

   Зинаида Владимировна, с разрешения императрицы, тоже дала свое согласие.

   Это было в апреле.

   Свадьба была назначена в первых числах июня. Иван Павлович Кутайсов торжествовал, заранее облизываясь при одном воспоминании о готовящемся для него лакомом куске.

   Один аббат Грубер задумывался над вопросом, что-то произойдет далее.

   Он помнил условие Ирены Олениной и готовился беспрекословно исполнить его по первому ее слову.

   Она его не произносила.

   Ирена Станиславовна жила затворницей и, казалось, все еще не могла примириться с постигшей ее невозвратной утратой.

   Кроме того, она, действительно, готовилась быть матерью.

   Порой аббат Грубер даже думал, что молодая женщина отказалась сама от поставленного ею за оказанную услугу чудовищного условия, но подобная мысль закрадывалась в голову умного иезуита лишь на мгновение.

   Он отбрасывал ее тотчас же, вспоминая разговор с этим "демоном в юбке", как тогда он мысленно назвал и теперь продолжал называть Ирену.

   Ее месть не могла удовлетвориться смертью Оленина и сумасшес